Моя душа хранила свет в скалистой тишине. Он чистым был, как первый снег, кружащийся извне в молитвенник моих стихов, где нет пустых страниц, где всюду предков скорбный зов и тени вещих птиц, несущих Господу хвалу за каждую строку, которой с ним поговорить и погрустить могу. Он приоткрыл мне неба дверь вселенскою рукой. И стала жизнь моя светлей страницы золотой.

Любовь моя, я нахожусь в плену прекрасных черт и чистоты душевной, высоких слез, текущих, словно реки, из самых светлых в этом мире глаз к цветам земным, к траве, что исцеляет моей печали тягостную боль. Твоя любовь природой окружает меня, когда от потаенных троп в горах, от повседневных страхов, туманами ползущих по земле, из-под ноги танцующие птицы взмывают ввысь. Я стал, наверно, стар, и кроткий птичий нрав, их лиц веселых искры несутся прочь от каждой мудрой мысли. Но счастлив, несмотря на их испуг. Ты роза нежная в ладонях моих рук. И мы с тобой, мой милый друг, не будем злых мыслей допускать к своей любви и, все-таки, дойдем до самой сути. Как птица – день, как птичьи стаи – годы от нас уносят только суету. Судьба сурова к тем, кто хочет счастья, им не делясь. Мы пересилим страсти. Мы обретем такую чистоту, в которой Джани будет постоянна, как памятник и слово Окрояна, как вечное величие вселенной, воссозданной без фальши и обмана. К огням желаний буду слеп и стоек, как Джани не хотела бы страстей, как не был бы до приторности горек любовный пир искусственных сластей. Я слова не скажу в угоду стилю и прошлое сегодняшним осилю. Я толпам выспренних тупиц, лжецов, скупцов открою их бессмысленные войны величьем Масиса, всесилием любви и неприступным холодом вершины. Меня корить?! Я лишь певец горы. Сонеты, оды, будут погрешимы перед ее алмазной чистотой, дробящей небо в пыль. Так выпрямите спины и восхититесь строгой красотой. И Бог мой, Джани, мысль любви высокой тот час же хлынет на твои поля, в твои долины, утверждая Бога.

Переселение застыло в моих глазах, в ранах моей молитвы… Мир был когда-то прекрасен под золотым крестом. А потом были горькие травы — козобород и резак — люди ели отраву. Спали мало, как птицы, как волки в предчувствии битвы, мы клыками цеплялись за стебли, за жизнь, за молитвы. Но поля полыхали огнями тюремных оград, за которыми мертвые, как и живые, молчат. Мир оставил их вопли. Лишь мечетей унылый аккорд… Даже желтые степи от горя и боли оглохли. Слышал Ты наверху, как мой гордый, мой твердый народ прошептал одиноко молитву в зловещей ночи? Когда дьявол из мрака поднялся, его палачи без огня пожирали сырыми младенца и мать. Кто-нибудь попытался исчадия ада унять? Мир молчал, только я надрывался, под тяжестью зла, и держал, сколько мог, моей Родины колокола. Их давили о землю безмолвную, мой Армянин был растерзан врагами и продан коварством немым. Как же долго все это продлится? Как зла тишина, когда в желтых пожарах дымится родная страна и сгорают деревни. Как долго опять и опять нашим душам с тюремных полей в небеса воспарять…

За какие грехи, за какие заслуги вручены моим людям распятые руки и проклятые дни, как святые дары? Почему ты смеешься над искрами жизни — светлячками на склоне библейской горы, величавой и мудрой? Там лазоревым утром в седину моих дедов праматерь земля, свой узорчатый свод, как вершину Масиса, наши скорбные дни до небес подняла… Знаешь ли, сколько боли теперь в глубине моих склонов, сколько горьких стенаний в небесных истоках души? По дорогам чужим их скитается пять миллионов. Еще пять миллионов по братским могилам лежит. О, Господь мой, когда же народ в Твоем солнечном круге, в Твоем образе светлом воспрянет, и, с неба взглянув, свои чистые склоны гора нам протянет, как руки, всем нечаянным беженцам счастье и веру вернув.