Ах, Болливуд, тебя придумал Киплинг — помойка с кобрами, кувшинка и кувшин, и хитрый, мудрый Рикки-Тикки-Тави — прообраз всех пронырливых мужчин. В змеиных яйцах зная толк крысиный, он в корень зрел, за шторками таясь, пока мужчина на горячем ложе вершил свою возвышенную связь. Рик цапал кобру подлую за шею, подмигивая мальчику в углу, который папу наблюдал, как змея, вползающего в ласковую мглу. И Киплинг тут же. То он Рикки-Тикки, то скромный мальчик, то коварный змей. О, Индия! Танцует каждый пальчик по кругляшкам пылающих страстей.

Здравствуйте, я ваша тетя! Неужели вы живете в этой пасмурной стране, словно пьяные, бредете без скафандра по луне? Невесомость ваших мыслей размягчает стать и плоть. Белый свет кислей, чем рислинг, пропитавшийся в ломоть жизни, выпавшей на счастье, а потраченной за грош. Тетя, тетя, наши снасти. Боже, Боже, наша ложь.

В тридевятом запределье, эн квадрат и куб етить, порешили суеверья навсегда искоренить. Жить решили по науке, чтоб ни так и сяк, а прям. Чтобы правнуки и внуки доверяли букварям. Чтоб всему начало было. Чтобы не было конца. Чтоб еще какая сила помогала слегонца. Для того чтоб мир упро́чить, надо мир разлиновать, расквадратить, расторо́чить, а потом заштриховать. Когда все везде поделим, даже атом и нейрон, мы, наверно, обестелим и бессмертье обретем.

Утопии, антиутопии, постмодернизм, декаданс… В смородине, в меду, в укропе ли, хрусталь, фарфор или фаянс. С похмелья понимали: пропили! И не вернуть уже аванс.

Без персон, как без кальсон, срам людской ничем не краше. Возвышает муди наши светлый ангел Мендельсон!

До кого не домотаться? До кого не доскребтись? Жил когда-то Леонардо, указуя пальцем ввысь. Типа, что-то там заметил. Типа, что-то разглядел. Типа, вроде ликом светел. Типа, вроде не у дел. Что-то строил – не достроил. Рисовал – не рисовал. Мы назначили героем, чтобы палец не совал.

Гадай по ромашке: быть или не быть? Так быть или не быть — обрывай лепестки и желтое рыльце поглаживай пальцем. Думать – не думать, любить – не любить? Какая, в принципе, разница? Лепестятся страницы. Словосмешение. Если бы языки выдавались по группе крови, выкалывались на предплечье, вбивались в солдатский жетон, писались зеленкой на пятке. И правда ль, что этот сон не терпит обратки? Никто ли оттуда – сюда? Или все мы туда-сюда, как хоккеисты в настольной игре, крутимся на спицах, ежимся на столе, прячемся по столицам?

Можно тронуть и Шопена, несмотря на страшный марш. Черный провод от торшера — в абажурный антураж. Красный бархат занавески, муть затюленных зеркал. Как-то очень по-советски к звукам этим привыкал. Что-то в них помпезно злое «тра́х ба ба́х», да «тра́х ба ба́х». Моцарт все же – про другое. И совсем иначе – Бах.

Стержень жал. Авторучки ломал одну за другой, перемазался пастой, махая бейсбольной битой, чем-то рассерженный, поругавшись с чужой женой, не сермяжною правдой, а хваткой железной Сэлинджер полз, как тень от елки ползет под кремлевской стеной, дрожью ржи к Селигеру — Сырдарьей по Онежской стерляджи.

Хемингуэй с улыбающейся бородой брел по улицам Кубы, пиная банку. Шел на встречу с Павлой Рудой, или Паблой Нерудой, или Фазилем Кастро. В то же время старик умолял золотую рыбку. А она отвечала: «Помилуй, старче, я готова сама к тебе в лодку, но не допрешь же». Тут же Вангоги бегали с гоголем-моголем и лепетали: «С похмелья – милое дело! Лучше, чем банку пинать по ночной Гаване, выпил бы рому и застрелился в ванне».

Говорила сестрица Аленушка: «Не пей, Ванечка, из копытца, даже если в нем плещется солнышко и волшебно искрится водица». Не послушался братец Иванушка, выпил он злую горечь познания. И явился профессор Капица прямо в сердце открытое Ванино. И поведал: «В копытце копились миллиарды по гибкой гиперболе, как по фазе, по папиной фазе! Демографствуя к точке качания от прозрения до отчаяния, отраженного в каждой расе мира-блеянья, бого-мычания, продолжения окончания индивидуума в подклассе человеческого озверения. В каждой плате апокаления, в каждой мыслимой им пластмассе намечается просветление, предначертанное в ипостаси».

Встретил как-то раз Ходжа Насреддина. Говорит ему: – Вот ты – Насреддин, я – Насреддин, а есть ли между нами где-нибудь середина, за которой и ты – один, и я – один? Отвечает Насреддин Насреддину: – Ни дай Бог найти мне ту середину. Там пустыня до скончания века. Ни травинки, ни человека.

Как все срастается на плоскости — сюжет расчерчен по прямым. Какой кошмар – в преклонном возрасте почувствовать себя Толстым. Давно пора играть с объемами, вплетать в пространственный узор эпохи с пестрыми коронами восходом выкрашенных гор. Земля из трубочки горошиной летит в замыслимую даль среди травы давно не кошенной и узнаваемой едва ль. А тут все плоскости, да плоскости. Сижу, шинкую колбасу. Какой кошмар – в преклонном возрасте возненавидеть стрекозу.

Вот так всегда: сначала лютый зной растопит ледники, потом потоп, и первый армянин, широконосый Ной, нахмурит свой едва заметный лоб. Но есть, однако, версия другая, что Ной был Ноей, девушкой прекрасной с глазами глубже тысячи одной и той безумной, той багрово-красной горячей ночи на исходе мая. Иное третья версия гласила: мол, Ной святой был никакой не Ной — так, просто по́ морю носило.