Когда зеленый зеленеет и позвоночник бьет в зенит. Земля не сеет и не смеет, а шея сини не сулит. Седьмая зиждется скамейка на склейке искренней росой и рассекается, как змейка, блестяще вздернутой косой на клецки, хлюпки изумруда в горячий сладкий чернозем. Путем стальным дрожит посуда, птенец царапает гвоздем известку скорлупы слюнявой — зеленоглаз и липкопёр. С люлю подсахаренным славой про клю, про кля, про кру га зор.

Сегодня я убил врага из-за угла, кинжалом в спину. Я в тот же миг писал картину и составлял в слова слога о том, что полюбил врага. К одной другую половину себя пытался приложить. Я выбирал, где лучше жить, чтобы потом поведать сыну о том, как думать и служить, какую покорять вершину, какою бабочкой кружить. Но половины не сходились. В одной из них кинжал торчал и рукояткою качал, другая – облаком клубилась. Я думал, что, убив врага, я зарисую, зарифмую и уведу пастись в луга свою возвышенно иную корову совести святой. Но выходило – я другой. Ни пастушок небесных тучек, ни света белого попутчик, ни донкихотчик со слугой, а гад с кровавою рукой, предатель, сволочь и лазутчик. Сознанье билось мотыльком, попав меж двух прозрачных окон. В одном из них был дураком, а во втором – почти что Богом. Как гений и злодейство, как луны осколок с задним видом. Я пропустил дорожный знак и стал душевным инвалидом.

Все слова когда-то были, и в пустыне все песчинки пересчитаны давно. Сочетаний звуков меньше, чем изгибов у тропинки от одной опушки леса до другой опушки, но только те, кто здесь ходили, знали вход и знали выход, а точней не знаешь только долго ль по лесу брести, потому что все опушки пересчитаны до первой, и уместятся песчинки даже в крошечной горсти. Где войдешь, туда и выйдешь: вариации бездарны. Ну, скажи, кому охота, чтоб кидали из окна? Да, девицы были гарны, но от срока и до срока: лишь немногим удавалось не дряхлеть до сорока. Тоже мудрость – знать колоду. Всех валетов по пижаме, велика, поди, наука — не запомнить четверых. Что тузы, шестерки, дамы? Все одно – осколки страха. Ну, а что, скажите, делать, если страха нет давно? Перечесть вон ту вон книгу или новую какую? Все от буквы и до буквы, знамо, братец, наперед. Не ищите сладкой клюквы, не придумывайте счастье, а живите, как живется, потому что все равно никого никто не слышит, никому никто не пишет, если пишут, так себе. Вот уж мудрая задача — сам себе пишу и плачу, восхищаюсь, возмущаюсь, вокруг пальца обвожу. Кто-то там прочтет, наверно, и воскликнет – это верно, это правильно и точно, гениально, черт возьми! Как же скучно щупать землю и грести ее горстьми. Синий ветер сушит простынь. Солнце лыбится сквозь дырки, щекочась обрывком нитки. По траве ползет коровка в черных яблоках неловко — красный панцирь, белый свет. Ах, зачем же у травинки в острых иглах окантовка? Если даже у травинки, отразившейся в росинке?

Меня нередко просят погадать. Одни хотят богатства или власти. Другие, юные, как правило, любви, которая, продли чуть-чуть – к достатку сведет судьбу, к покою и порядку. Короче к скуке. Милые, зачем? Распутничайте, пьянствуйте, гуляйте, читайте книги, смейтесь,воспаряйте. Когда б вы знали, как мгновенна жизнь.

Приоткрой свои томные очи, чтобы ночи в них стали светлей, чтобы мой залихватистый почерк преисполнился пылких страстей. Я сегодня натянут, как струны, но не тронь огневые колки: ввысь взовьются мои гамаюны, и пройдут грозовые полки. Я люблю тебя нежно, как ножны любят свой острогубый кинжал. Я готов целовать твои ножки и ласкаться с извивами жал. Ты читай мою исповедь в тайне от отца и проворных сестер, запершись в своей девичьей спальне, только окна открой на простор грозовой набегающей ночи. Распахни свои томные очи.

Я не могу свести концы с началами, о, Русь! Я сам себе гожусь в отцы, и в матери гожусь. И ты мне дочь, и я точь-в-точь, тот византийский поп, который падал, словно ночь, в сияющий сугроб. А если по его следам до каменной волны, то там – сезам или седан клокочущей войны, Везувий, бьющий из трубы сторожки лесника, и дым струящейся судьбы сквозь скучные века. Тибетских скал простой секрет тебе открыт давно. За краем света – тот же свет, и только там темно, куда еще не бросил взгляд, не повернул лица. О, Русь моя! Я снова рад и счастлив без конца.

Живем на мыльном пузыре, по радугам гуляем и очень важными себя себе воображаем. Так, словно под ногами – твердь, так, словно сверху – купол. Оркестров пробирает медь и барабаннокругл дробит реальность кругозор. Шаги – мерила мира. Как вдруг пройдет грозой узор, как вдруг сверкнет рапира между небесно-голубым и травянисто-глазым, оставив миру только дым и первозданность газа.

Когда я опускаю образ в копилку между двух зеркал, я словно слышу первый возглас, который сам себя издал. Многообразие подобий превозмогает гладь стекла, и нет на мраморе надгробий узора крайнего числа. Как ни пытался я, с началом не смог свои концы свести. Ты не грусти, мой друг, о малом, стараясь вечность обрести. Мир соткан из цветных полосок, из капель, звуков и лучей. Ты тоже Слова отголосок и метких мыслей казначей.

Мысли уходят, как поезда с Казанского вокзала, и катятся из Москвы неведомо, блядь, куда. Главное, что из Москвы, которая откромсала от жизни моей кусок, размазала и слизала. Буфетный томатный сок – из рельсового металла. Мысли уходят вглубь серых трущоб и просек, мимо московских труб и подзаборных мосек. Волга, Урал, Сибирь крутят мои колеса. Как же прекрасна ширь, сколько в ней купороса.

Изобретая область тьмы, вы открываете для света то, что, наверное, должны скрывать по логике сюжета.

Жил-был на свете муравей, который был других храбрей. Он был храбрее потому, что жить решился по уму, и, показав усы инстинкту, он опрокинул пива пинту, и, закусивши стрекозой, слегка нездешний и косой, умывшись божьею росой, пошел веселый и босой гулять нетореной дорожкой от суеты и скучных дел, махнув на них мохнатой ножкой, смел все, чего всегда хотел. А именно: купаться в луже, за тлей гоняться в лопухах, лохматить спину по-верблюжьи и петь о птицах и зверях. Жизнь стала в радость. Воля, счастье, свобода, нега и простор, как пазл, разрозненные части, вставали в новый кругозор. А муравейник жил, как прежде: пилил дрова, кормил овец, оборонялся. «Дети, ешьте!» — кричал заботливый отец. И в их взрастаньях, угасаньях, смертях, рожденьях, суете ходили слухи о скитаньях в потусторонней красоте героя, бросившего норы отцов и прадедов своих. Он видел небо, видел горы и написал немало книг о том, что смелость – не наука, а путешествие – не цель: «У нас одна на всех разлука, одна на всех наружу дверь. Она откроется однажды сама, не надо торопить. Не утолить при жизни жажды и не продлить земную нить».

Какое время ни возьми — всегда кончается эпоха. И оттого живется плохо, и много суетной возни. А если нам от звеньев тех времен немного отдалиться, то выясняется, что длится цепь одинаковых потех. Она одна – от время оно. Одна за все, одна на всех. Всегда предчувствие конца, как предначертаность начала, земных пророков удручало лукавой колкостью венца.

На земле происходят события — войны, кризисы, крахи систем, корпораций. Я силой наития отвлечен от неправильных тем. Есть задачи важней, чем события, чем падеж, чем всемирный дележ. Даже если средь крови пролития ты, как щепка, по лужам плывешь. Есть задачи из дали заоблачной, из безветренной выси времен: наблюдать на земле нашей крошечной рифмы ликов и блики имен, глядя в свет ее встречный, направленный из бескрайних, зыбучих ночей, узнавать, в новых образах явленный, отраженный источник лучей.

Трудно быть йогом в православном храме. Трудно быть рогом изобилия в женской бане. Трудно быть стогом сена, в котором люди громко хохочут, хватая друг друга за муди. Трудно быть соком березовым на исходе весны, который уже бродит, становясь гуще и горше слезы сосны. Трудно быть итогом, чертой, приговором, пулей, последней пчелой, к закату летящей в улей. Богом не трудно. Чего там осталось Богу? Лечь на завалинке, гладя больную ногу.

Реальность и мечта всегда не совпадают, и счастье, воплотившись, становится скучней, как лепесток с цветка бесстрастно опадает, и кружится к земле, и следует за ней.

Допустим, мысль выпустила слово на волю вольную. Или отец, книг начитавшись, дочери созревшей сказал: иди-ка поблядуй, пока не надоест. Родитель мудр, но хитростям его не сбыться никогда. Когда бы мысль одна, когда бы он один на целом свете, когда бы всё с нуля — тогда бы дети, тогда б слова росли, как в первый раз. Придется начинать ни с этого начала. С начала не начать. Начало отзвучало, как воля вольная. И воля не вольна. Вы говорите: новая война? Пойди тут поблядуй! Здесь даже перемены, и те – наперечет. Не то что блядь – комар меж ними не проколет голодным хоботком стеклянный обруч сна. Два слова босиком гуляли у окна по утренней росе, по лезвиям травы, как в детстве языком порежешься бывало — болезненный порез. Резное покрывало в осколках ранних солнц. Мысль отпускает слово на вольные хлеба: – Ступай, корми, плодись. Как хочешь, так и лги. Чем хочешь, тем и меряй, какою хочешь мерой. Короче, жизнь как жизнь, хоть заразись холерой, хоть оспой, хоть влюбись. Не сходится опять. Как жить с такой оглядкой — не помня, помнить все, что было до тебя. Хоть пьянствуй, хоть колись, хоть по кустам украдкой… Но вот же рядом – жизнь. Она – сама собой течет, цветет, рождается и вянет, гуляет свадьбы, на поминках пьет. Чего ж еще-то? С чем ты не согласен? И кто ты? Чёрт? Ты исчезаешь в массе деталей, но и те в тебе наперечёт. В любой из них, как в стопке пыльных книг, как в хрустале, как в гранях зазеркалия, твой черный лик, твой белый воротник, как между пальцев заводная талия — твое танго̀ – губительный бокал всего один глоток, пригубленный овал. Деталей, как песка, строй, что придет на ум: вокзал, аэродром, метро, Метро̀пль, ГУМ, таинственный отель – глазастый Метропо̀ль, Лубянки честный и открытый профиль, как гастроном на первом этаже, и воронки в подземном гараже, и метроном, качающий уже заточенным, как молния по небу… Петру, Борису, Дмитрию и Глебу… Эге-ге-гей, родная сторона! Ты как дробинка в жопе у слона. Когда я возвращаюсь к прежним мыслям, из темноты грядущим в суету, порез травинки чувствуя во рту, и стайки украинских проституток напротив Думы, где в любое время суток я находил смирение уму, когда пускал себя на волю страсти и разбирал на винтики и части, раздаривал на лобызанья тел так искренно, что даже не потел. Но власти нам и здесь сказали: здрасьте! У мудрых тел совсем другой удел. У нас еще запас не оскудел великих дел. Куда еще пустить пастись слова? Быть может, в те же коридоры власти? Но в этой топке быстрые дрова на первый слог. Второй, конечно, будет с изнанки шарика на елке у Кремля. Пока он цел, в нем кружится земля по выверенной Кеплером орбите. Так снится мне, так снилось дяде Вите, седому дворнику, который не метет, поскольку и ходить уже не может — настолько стар… Но водку все же пьет. Что тот, что этот шар, в любом на свете шаре роятся все шары всех мыслимых орбит, и даже в тех шарах, которыми карбид, с водой соприкасаясь, пенит небо. И рифма тут как тут: «в тени кариатид». Мысль слово отпускает погулять. Отец пинками гонит дочку-блядь. Я сам себя стараюсь обзадорить, вторыми вторить, первыми пердолить, людьми блудить, горами городить, из городов выцеживая нежность распутных девок, купленных за грош. Куда еще ты, слово, заведешь, в какие вековые дебри бреда? У мысли есть творительное кредо: слова бросать на ветер, говорить.

Вот край земли. С него, взирая в даль, я вижу горы, угли, дым и воду, лицо Джоконды, пыль, бетон и сталь. В который раз накликали свободу борцы за счастье масс, за право мыслящего класса жить слаще, чем предписывает ум, за вялую лояльность мирной власти к брожению свергателей основ. Той самой власти, о которой прежде радели те же, кто теперь готов ей кровь пустить? Чего вам не хватало? Воды, чтоб пить и камня, чтобы строить? Еды и книг? Открытости границ? Лесов, морей, аэропортов, зрелищ? Питательных для жизни пепелищ? Счастливым можно стать, сменив ярмо свободы на мысль. Над мыслью власти нет, для мысли нет преград. Спокон веков идеи, веры, моды друг с другом борются и воли не сулят.

Бывает, что события вступают в определенный монотонный ритм. В нем все циклично. По большому кругу идешь, не замечая повторений, но чем просторней видишь гладь земную, тем очевидней прошлые пути. Здесь есть черта заветная, ты можешь, пока еще ее не преступил, найти других решений череду. Но перейдя границу, придётся верным быть всем прежде принятым решеньям, путь продолжая к зримому концу. Или искать спасения от смерти понятной, неизбежной и простой? Ради чего? Куда ты хочешь скрыться? Что может быть прекрасней, чем сыграть, по гениальным нотам эту пьесу?

У каждого взгляда есть две стороны, но только об этом ни слова. У каждого звука есть две тишины, но только об этом ни звука. Вот там, где другая у глаз тишина, где всё затаилось внимая, жизнь нежно лучится по кромке ума ни капельки не понимая, но чувствуя, словно движенье руки по пузу беременной мамы, плывущие мимо большие круги в квадратно-оконные рамы, углами которых дрожащая тень рисует шары и узоры. И ясен, как свет, проступающий день сквозь темно-вишневые шторы.

Чем вид древней, тем крепче и живучей. Что муравей, что клоп, что щитомордый змей. Мне кажется, людей сюда на всякий случай послали на разбор металла и камней. Для них какой другой задачи, поумней, придумать – тяжкий труд. И с этой-то едва ли сумеют справиться, пока не перебьют друг друга. Всякий вид здесь наделен сознаньем по ранжиру. Пусть соревнуются внутри очерченного круга, а то начнется хаос. Спор слона с мигающей медузой неразрешим. Зачем же допускать? Как человеку муравьиных вершин не одолеть, так муравью его высот не взять. Встает вопрос: «Как этим управлять многообразьем?» Надо в каждом виде оставить лаз наверх, за их предел, чтоб самые пронырливые смели идти на страх, преодолев инстинкт, и, оставаясь тварью в бренном теле, они в единый луч вплетать умели лучи своих сечений, середин, гармоний золотых и самодельных, планеты собирающих в одну единственную мысль. Подобием кометы, кружащейся, как лист в ручье, ко дну.

Жизнь коротка, к сожалению, к счастью, по замыслу. Взгляд снизу вверх открывает единственный путь. Споря со злом, мы потворствуем сами злу и утверждаем его, грудью идя на грудь. Щеку подставить? Да запросто. Жизнь коротка. Мы не заметим удара, пройдем насквозь. Так же доходят слова до нас сквозь века. Чистые, словно воздух и солнце, и точные, как мороз. Не убивайте, не грабьте, не ешьте так, словно у вас два тела. Не плачьте зря. Празднуйте жизнь и забудьте напрасный страх. Все, что стремится ввысь — воспаряет вверх. Все, что плодит земля — заберет земля. Можно наврать с три короба, с три дворца. Можно одеться в золото, Богом слыть. Но остается лишь то, чему нет конца. Что же за всем этим следует? Следует жить.