По скользкой и грязной дороге, соединяющей Старую и Новую Калитву, поддерживая старое свое и не очень послушное уже тело добротной суковатой палкой, медленно шла Мария Андреевна Колесникова. Из дому тронулась она утром, сказав девкам и Оксане, что сходит на Малую Мельницу, к Ивану, — там сейчас его штаб. Оксана стала было напрашиваться с ней, убеждая, что вдвоем идти легче, дорога эта и для молодых ног не ближняя, туда да обратно наберется, поди, километров двенадцать, не меньше; кроме того, и ей, как жене, надо поговорить с Иваном: прошел слух, что на Новой Мельнице у него краля, беловолосая какая-то Лидка. Но Мария Андреевна Оксану с собой не взяла: насчет крали она и сама разузнает, а поговорить ей со старшим сыном надо о другом. Калитва хоть и восстала, и власть тут Иван с дружками захватил, все одно — дело это бандитское, против законной Советской власти совершенное.

Мария Андреевна, повязавшись теплым платком, отправилась в путь пораньше. Дороги она не боялась — выросла тут, с детства и грязь калитвянскую месила, и по зеленому лугу бегала, и в Дону купалась. Дойдет и теперь до Новой Мельницы, не развалится. Летом бы, конечно, сподручнее: до хутора напрямки километра четыре, но сейчас по лугу не пройти — снег размок, туман. Придется идти через мост, что у Новой Калитвы, потом вдоль бугров на Мельницу эту… Ишь, убрал бандитский свой штаб из Старой Калитвы, подальше от людских глаз. Таких делов наворотили, что сквозь землю хоть проваливайся: продотрядовцев побили, в какой-то Меловатке, Гончаров хвастался, мальцов с матерью постреляли из обрезов… Там же, Марко языком молол, девку он себе приглядел, Лидку эту, а Иван себе взял. Ох, Иван-Иван! Да что ж тебе, непутевому, свет застило? Руки людской кровью измарал, колесниковский род на веки-вечные опозорил. Как теперь меньшим сынам, Павлу да Гришке, в глаза смотреть? А чужим людям? Чует ее старое сердце, что кровавая эта игра ненадолго, что страшный будет для Ивана конец. Господи, вразуми ты его, беспутного, направь на истинную дорогу! Что ж ты, господи, видишь все с небушка, да не подскажешь? Явился бы в каком-нибудь образе к нему и подсказал бы, нашептал бы в оглохшее ухо, в бесстыжие зенки глянул бы. Проклятье его ждет народное, кара небесная… Давеча являлся от тебя посланник, господи, сказывал с горестью: смерть Ивану, если не бросит кровавое свое дело, не одумается…

Мария Андреевна, мелко крестясь, стояла сейчас лицом к Новокалитвянской зеленой церкви, купола которой едва были видны из-за тумана, плакала. Сердце ее изболелось за проклятый этот месяц, сил вовсе не стало. Стыд-то какой, господи! Позор! Кто бы мог подумать, что старший ее, Иван, на такое дело пойти согласится?! Ну, пригрозили, ну, припугнули — мужик ведь он, не баба. Да и баба — на какую еще напали бы. В Гнилушах вон, рассказывали в слободе, учителку какую-то Назарук с дружками в свою веру хотели обратить, а та — ни в какую, на своем стояла. Так они, сволочи, груди ей срезали, живодеры!.. А Григорий потом божился, мол, не они это, а Осип Варавва из-под Богучара набежал… Да какая разница, одного полета птицы.

Отдохнув и немного успокоившись, Мария Андреевна пошла дальше, ставя ноги в разбитых чоботах сбоку дороги, в чистый и рыхлый снег — вилась цепочка маленьких, глубоких следов…

На Новую Мельницу она пришла к полудню. Вдоль меловых бугров идти было легче, не то что по лугу, — дорога тут посуше. Черная Калитва лежала подо льдом и снегом, но у самого мостка дымилась широкая полынья, билось у ее края вздрагивающее на ветру гусиное перо.

Марию Андреевну еще за мостком встретил конный разъезд: Демьян Маншин и кто-то второй, незнакомый ей, на приземистой пузатой кобыле. Демьян поздоровался первым, спросил, по какому, мол, она делу — тут штаб дивизии, запретная зона. Мария Андреевна с сердцем ответила Демьяну, что плевать ей на штаб и дивизию, пришла она до сына, Ивана, надо его побачить. Маншин растерянно переглянулся со своим напарником — был, видно, у них на этот счет какой-то приказ, никого не подпускать к Новой Мельнице, но мать атамана под приказ этот явно не попадала. «Да нехай идет, Демьян!» — махнул рукой тот, на пузатой кобыле, и Маншин тоже махнул: иди.

Мария Андреевна пошла дальше (она пошла бы и без их согласия), а конники зачавкали по дороге на Новую Калитву — видно, дежурили. На белом бугре, что дулей торчал над Новой Мельницей, она увидела еще двух всадников — они смотрели сверху в ее сторону. С бугра этого она и сама девчонкой глядела окрест — занятно! Вся Старая Калитва как на ладони. И Лощину видно, и Терновку. А там, слева, если приналечь на глаза, и Россошь, кажись, можно разглядеть. Хорошо эти двое на бугре приспособились, далеко видно…

Сразу при входе в хутор на глаза Марии Андреевне попался дед Сетряков — тащил откуда-то оберемок соломы. Она знала, что старый этот придурок сам напросился в банду, при штабе истопником: значит, знает, в каком доме Иван, и спросила про это.

— Андре-е-евна-а… — пропел удивленно Сетряков. — Какими божьими судьбами?

Он опустил солому на землю, смотрел на нее с интересом, по-пацаньи неряшливо утирая сопливый нос рукавом рваного кожушка, сбивая с глаз сползший треух.

— Божьими, божьими, — сурово ответила Мария Андреевна. — Где мой-то?

Зуда повел ее к дому с голубыми ставнями; всюду она видела лошадей, вооруженных людей, из одного двора торчало даже круглое рыло пушки.

«От антихрист! От антихрист!» — скорбно качала опа головой.

— Что у него — девка тут? — спросила Мария Андреевна Сетрякова, семенившего рядом. — Или брешут в Калитве?

— Может, и не брешут, — осторожно промямлил Зуда. — Хто их, молодых, разберет, Андревна?.. Я к тому ж теперь не в самом штабе, а в пристрое, и за лытки… хи-хи!.. никого не держав.

— Дурак ты, — ровно сказала Мария Андреевна. — И речи твои дурацкие. Не знаешь — так и скажи.

Остряков обиженно пожал плечами, отстал.

Колесников увидел мать из окна, вышел на крыльцо в гимнастерке без ремня, с непокрытой головой, с невыспавшимися, пьяными глазами. Смотрел на нее с каменным, неподвижным лицом, ежился от холодных капель, срывающихся на шею с навеса крыльца. Вышел на крыльцо и Гончаров — у того морда вовсе распухла от непрестанной, видно, гульбы.

— Здравствуй, Иван, — сухо сказала Мария Андреевна и оперлась на палку, трудно дыша: все ж таки не для ее ног эта дорога, не для ее.

— Добрый день, мамо, — ответил Колесников безрадостно и стал спускаться с крыльца. — Ты до мэнэ, чи шо?

— До тэбэ, до тэбэ, — потрясла она утвердительно головой и пристально посмотрела сыну в лицо; Колесников отвернул голову.

Мария Андреевна вошла в чужой дом, где жил ее сын Иван и где размещался его штаб, заметив при этом, что Марко Гончаров настороженно и вопросительно вылупил на Ивана глаза, а тот пожал плечами — сам, дескать, не понимаю, зачем она явилась. Выскочили на голоса у порога Кондрат Опрышко с Филькой Струговым; эти осклабились почтительно, Филька хотел даже принять у матери атамана дорожный, измазанный грязью посох, но Мария Андреевна отвела его руку, не дала. В горнице, куда она вошла, были еще какие-то люди, среди них она увидела и Сашку Конотопцева, и Гришку Назарука с Иваном Нутряковым. В горнице был накрыт большой стол, гудели голоса, табачный дым стоял коромыслом. Мелькнуло девичье бледное лицо, и Мария Андреевна почувствовала, как дрогнуло ее сердце: «Она, полюбовница Ванькина!»

Колесников прикрыл дверь в горницу, ввел мать в другую комнату, где стояла широкая двуспальная кровать с блестящими шарами-шишками по углам грядушек и с высокими, горкой уложенными подушками; над кроватью, на стене, висели в грубых деревянных рамках фотографии чужих, неизвестных ей людей. Мария Андреевна села на предложенный ей стул, скинула на плечи теплый платок, оставшись в тонком, кутавшем ей лоб и оттенявшем голубые, потемневшие сейчас глаза. Колесников молча ждал.

— Ну, чего пришла? — не выдержал он наконец и недовольно ворохнулся на стуле у стены; сидел теперь, картинно и с вызовом закинув ногу на ногу, белесые его брови сходились у переносицы.

Мария Андреевна не отвечала; смотрела на его заметно изменившееся, ожесточившееся лицо, на поседевшие виски, на руки, беспокойно ищущие себе места или дела. За дверью бубнили голоса, у порога явно кто-то топтался, подслушивал, и Колесников настороженно косился на дверь, жило в его глазах напряжение.

— Что ж ты делаешь, Иван? — убито, негромко сказала Мария Андреевна, стараясь, чтоб и ее голос был там, за дверью, не очень-то слышен, надо ведь поговорить с ним, окаянным, по-матерински, отвести неминуемую беду… Она приготовила за этим вопросом целый короб попреков, намеревалась найти для этой цели самые верные слова, но из этой затеи ничего не вышло — сами собой неудержимо покатились по морщинистым щекам Марии Андреевны слезы, душил ее обидный и протестующий плач.

— Да шо… — саркастически отвечал на ее вопрос Колесников. — С Советами воюю, ты знаешь. А точней, с большевиками, бо Советы нам самим пригодятся.

— Тикай ты отсюда, Иван! — раненно, приглушенно выкрикнула Мария Андреевна. — Не одному тебе аукнется, всему нашему роду прощения не будет.

Колесников нервно дернулся небритым и оттого еще более угрюмым лицом, вскочил со стула, принялся расхаживать по комнате, и вся его согнувшаяся, в военной одежде фигура, озлобившееся лицо, тискающие друг друга руки — все в нем возмущалось в несогласии, в крайнем раздражении.

— Мамо… ты, если чего не розумиешь… Я никого не убиваю, не мучаю. Командую, и все. Дело военное.

— За кого ж ты воюешь, Иван?

— За кого… За народную власть.

— Власть народная — Советская. И Красная Армия — защитница. А ты бросил ее…

Колесников стоял теперь спиной к матери; смотрел в окно на мирно жующих сено лошадей, на Митрофана Безручко, приехавшего откуда-то в заляпанных грязью дрожках.

— Дороги назад для меня нету! — жестко сказал в мутное, запотевшее стекло Колесников. — Да и зачем она, дорога назад? Красной Армии все одно конец скоро. Глянь вон, у Антонова сила какая! Кто с ней сладит?.. И шо тогда браты мои, Павло да Гришка, робыть будут, а?

Мария Андреевна покачала головой:

— Ой, лышенько… Что ты мелешь, Иван? Не для того народ царя сбрасывал… И вашу шайку, и того ж Антонова Советская власть як щенят расколошматит. Вот побачишь.

— Не шайку, мамо! — строго и обюкенно сказал Колесников. — У нас такие ж части, как и у красных. И лупим мы их як цуциков, а не наоборот. Не слыхала, чи шо?

— Слыхала. — Мария Андреевна горько усмехнулась. — На Криничной сонных красноармейцев порезали, в Терновке… Ума тут много не треба.

— Военное дело, хитрость, — знакомо уже, нервно, дернулся Колесников, поворачиваясь. — Не мы их, так они нас. Дело смертное.

— То-то и оно, что смертное. — Мария Андреевна промокнула углом платка мокрые глаза. — И втянули тебя как Ивашку-дурачка. Тьфу!

Колесников побледнел, выхватил из кармана гимнастерки пачку папирос, жадно и торопливо закурил, снова отвернулся к окну.

— Никто меня не втягивал, мамо, — глухо говорил он. — И про Ивашку ты брось. С большевиками у меня свои счеты… Шесть годов по окопам вшей кормил, Родину, царя, Советскую власть защищал, башку за нее под пули подставлял. А сам что имею, а? Где мое, батькой, дедом нажитое?! Где?! Я тебя спрашиваю!

Иван почти кричал, и Мария Андреевна поняла, что пришла зря, что перед нею уже не родной старший сын, а непонятный и чужой человек, как и эти фотографии на стене, весь этот дом-штаб с пьяными вооруженными мужиками, девкой-полюбовницей и подслушивающим у двери Опрышкой и лысой этой образиной Струговым… Она вздохнула, засобиралась назад.

— Танька… как там? Оксана? — глухо спросил Колесников.

— Наведался бы, не за тридевять земель. — Мария Андреевна тяжело поднялась. — Внучка растет, чего ей, а жинка… Прийти до тебя хотела, да я не взяла. Бачу, правильно сделала, у тебя тут белобрыса вон по дому гуляет…

— Ну ладно, хватит! — От резкого его голоса Мария Андреевна вздрогнула. — Лидка при штабе, грамотная она, бумаги тут у нас составляет. Набрехать все могут…

— Брось банду, Иван! — дрожащим, заискивающим голосом сказала Мария Андреевна. — Богом тебя прошу! Уж лучше смерть всем нам, чем позор такой! Слышишь, сынок?! Опомнись!

Колесников шагнул к двери, распахнул ее, позвал:

— Кондрат! Или кто там — Филимон!

На зычный его, командирский голос сунулись в проем две головы: Опрышко и Стругова.

— Отвезите мать в Калитву, — велел Колесников. — Бричку ту, на рессорах, заложите. Нет, лучше санки, что полегче, да напрямки, по лугу.

— Я и так дойду, не треба ничо́го, — твердо сказала Мария Андреевна. — Гуляйте, хлопцы. Я, мабуть, помешала вам.

Старой дорогой она пошла назад — еще больше согнувшаяся; ноги совсем не слушались ее, хорошо, что палка была крепкая, держала, да и от собак отбивалась. Опрышко с Филимоном, выскочившие вслед за нею, толклись до самого мосточка через Черную Калитву рядом, уговаривали «малость остыть и на атамана не лаяться, хоть он и твой, тетка Мария, сын». Они сейчас заложат санки, домчат ее до Старой Калитвы за пять минут… Она не слушала их, шла и шла вперед — суровая, с закаменелым лицом, глухая ко всему, — и Опрышко с Филимоном отстали.

У полыньи Мария Андреевна остановилась, через падающие по-прежнему слезы смотрела на дымящуюся холодную воду, легко, наверно, тянущую под лед все, что окажется на ее поверхности… С большим трудом Мария Андреевна что-то преодолела в себе, отошла от полыньи, а потом снова, будто ее поворачивали силой, оглянулась: на белой, легко угадываемой под снегом ленте реки зияла черная, мертво отсвечивающая рана…

…На середине примерно пути до Новой Калитвы ей повстречалась пара легких саней. Сытые лошади играючи несли сани по раскисшей, не пригодной для езды дороге. Мария Андреевна ступила в сторону, в снег, глядела на возбужденных, явно нетрезвых людей, на ленты в гривах лошадей. «Свадьба, что ли, какая? — мелькнула мысль. — В такую-то годину!..»

С гиканьем, хохотом и свистом, с вяканьем простывшей на холоде гармошки сани пролетели мимо — промчались, обдав Марию Андреевну липкой холодной грязью. Увидела на санях два-три знакомых лица: Богдан Пархатый, из зажиточных, с ним Яшка Лозовников, Ванька Попов… Была с ними и какая-то дивчина в белой, праздничной накидке на плечах…