К тому времени съехались на Новую Мельницу командиры всех полков — Стреляев, Руденко, Пархатый, Назарук и Игнатенко.

Полковых командиров забавлял в передней части избы Митрофан Безручко. Посмеиваясь в усы, хитро посверкивая маленькими, заплывшими глазками, он рассказывал очередную байку:

— Вот, значит, пытают у зажиточного крестьянина: «Ну, як ты живешь при Советской власти, Мыкола?» А он и отвечает: «Як картоха». «Это как же понимать?» «А так и понимай, — отвечае, — если за зиму не съедят, то весной все одно посадють».

— Га-га-га…

— Охо-хо-хо… едрит твою в кочергу! В яблочко попав!

— Ну, политотдел! Ну, Митроха! — разноголосо, хлопая себя по бедрам, восторженно сплевывая, ржали разномастно одетые полковые, а Ванька Стреляев — молодой, прыщавый, с диковатым взглядом глубоко запавших глаз — тот даже присел от удовольствия, так ему понравился анекдот.

— А у меня в полку тоже хлопцы рассказывали… — сунулся в круг Григорий Назарук. — Вроде еще при старом режиме було…

— Посторонись! — начальственно прокричал выглянувший из горницы Нутряков: Опрышко со Струговым тащили в горницу вкусно пахнущие чугунки; суетился тут же и Сетряков.

— Сетряков! — строго позвал Безручко, заговорщицки подмигивая полковым.

— Я! — тут же отозвался дед и подбежал к голове политотдела, вытянулся. — Слухаю, Митрофан Васильевич.

— Ну, як ты с бабкой своей, не помирився, дед?

Сетряков почесал голову, виновато шмыгнул носом.

— Та ни-и… Не получается пока.

— А что ж она говорит? Какие до тэбэ претензии?

— Да вот служить к вам пошел, она и бесится.

— Ты, наверно, плохо кохаешь ее, — встрял в разговор Григорий Назарук. — Бабка ще молодая у тебя.

— Да яка там молода! — махнул рукой дед. — Песок вже с одного миста посыпався.

— Га-га-га… Охо-хо-хо… — снова заржали полковые.

— Потеху-то свою не потерял, Сетряков? — под продолжавшийся смех спросил Сашка Конотопцев. — Может, потому и злится твоя Матрена, а?

«Сопляк, а туда же… — с обидой думал Сетряков. — Да и остальные — шо я им, Ивашка-дурачок?»

Он отошел, издали косясь на полковых, ругаясь себе под нос.

Те погоготали еще над одним анекдотом, нетерпеливо поглядывая на ординарцев — скоро там, нет? Несло из горницы жареным, дразнило животы.

— А чего все-таки затевается, Митрофан Васильевич? — спрашивал Ванька Стреляев, поддергивая тяжелую кобуру с маузером, — он ничего не знал про планы штабных.

— Колесников наш женится, чего! — с укоризной отвечал Безручко. — Не сказали тебе, что ли?.. Вот голова два уха. Подарок бы какой командиру дивизии привез.

— Женится?! Тьфу ты черт!.. Ну ладно, я часы ему подарю, — он выхватил откуда-то из штанов длинную цепочку. — На прошлой неделе с комиссара одного сдернул… — Подержал часы на ладони, щелкнул крышечкой — жалко расставаться, по всему было видно.

— Проходите к столу, командиры! — подал наконец долгожданную команду Нутряков, и полковые потянулись один за другим в горницу, гомоня и переругиваясь, расселись вместе со штабными за длинным, уставленным закусками столом, торопливо и неохотно крестясь при этом в угол горницы, на серебряно поблескивающий там образ.

Со стаканом самогонки поднялся Митрофан Безручко.

— Ну шо, браты, — прогудел он, любовно оглядывая притихшее бородатое в основном воинство. — Сегодня не грех нам и посидеть за этим столом. Я думаю, надо нам пропустить по стаканчику горилки за нашего командира. Слава твоя, Иван Сергеевич, и до Москвы докатится, вот побачишь! За Колесникова!

— За атамана!

— За Ивана Сергеевича, браты!

Колесников не улыбался, мотал лишь как конь головой — благодарил; ткнул своим стаканом в Лидии, велел глазами — пей! Скользнул взглядом по Вереникиной — чем занята гостья?

Катя принудила себя улыбнуться Колесникову, приподняла граненый стакан — за вас, мол, Иван Сергеевич. Самогонку пригубила, едва ее не вырвало (единственное, чему не научили ее в чека, так это пить самогонку), с брезгливостью ела подрагивающий, кое-где с толстым свиным волосом студень. Оглядывала физиономии за столом, запоминала, повторяла про себя по нескольку раз: этот, с прилизанной маленькой головкой — Нутряков, начальник штаба, из бывших царских офицеров, в военном деле специалист; рядом с ним — громоздкий, неповоротливый на вид, но быстрый умом Безручко, голова политотдела, он тонко и хитро обрабатывает Колесникова лестью и ложью; Колесников, кажется, окончательно поверил, что он выдающийся «генерал», полководец хоть куда; с начальником разведки Конотопцевым надо быть особенно осторожной и внимательной, этот будет следить за каждым ее шагом; ей, ясное дело, не поверили до конца, но рискнули оставить на гулянке в штабе, чувствуют свои силу и безнаказанность; что ж, она увидела сразу всю верхушку дивизии, знает теперь ее структуру, полковых командиров. Эти пятеро, кроме Руденко, — все из дезертиров; Стреляев, как она поняла, держит свой полк не в самой Дерезовке, боится чоновцев и отряда самообороны — тревожит его Лебедев из Богучара… Остальные не прячутся, стоят в своих слободах открыто: разбили красных, чего опасаться? Да, на сегодняшний день дивизия Колесникова сильна, есть у него орудия… (уточнить — сколько?), пулеметная команда, заправляет ею вон тот, Гончаров, — взгляд у него волчий какой-то, так бы всех и сожрал, растерзал… При каждом эскадроне — по два ручных пулемета… Конница… Конница, конечно, опасна для красных частей, нечего противопоставить. Пархатый хвастал, что только у него четыреста сабель. А в других полках?.. Слушай, Катя, внимательно слушай. У Колесникова, как она поняла из спора за столом, есть при штабе резерв… попытаться расспросить, спросить «случайно», мимоходом — что это за резерв, сколько в нем конницы, штыков, пулеметов?.. Сильны бандюги, сильны сейчас. Верят, что удастся соединиться с Антоновым, захватить власть в самом сердце России — опасные, очень опасные планы!.. Как Колесников, интересно, осуществляет связь с Антоновым? Через кого? Конечно, есть связные, видимо, не один и не два, хотя бы ухватиться за ниточку этих связей… Хорошо налажена и сеть осведомителей, это она знала еще в Павловске: в каждом хуторе, селе есть у Конотопцева свои надежные люди — в банде знают о передвижении красных частей, о их составе, командирах, вооружении. Так они узнали об отрядах Гусева, Сомнедзе и Шестакова… Хорошо знают имена Мордовцева и Алексеевского, знают о том, что красные части готовятся к новому наступлению, какие приданы подразделения… Кто-то информирует Колесникова. Но кто? Сведения губернские, их могут знать немногие… Сашка Конотопцев склонился к уху Нутрякова, что-то нашептывает ему… Эх, орали бы потише эти полковые, или сидела бы она чуть ближе. Но Богдан Пархатый так и держит ее возле себя, гордится «городской мамзелью»… дурак. Ну, пусть, пусть, это прикрытие. С ним надо вести себя по-прежнему строго, но и не отталкивать окончательно. Пусть «надеется»… Безручко стал громко говорить, что никакой теперь Мордовцев не справится с ними, в дивизии уже более десяти тысяч человек, орудия, пулеметы, конница… Вот-вот они соединятся с Александром Степановичем, и тогда… Пьяные голоса заглушили начальника политотдела, но он, кажется, и не собирался больше ничего говорить. А если это он все для нее? Специально. Нет, не откажешь Безручко этому в дальновидности и хитрости, в знании человеческих слабостей. Он хорошо знает, чем купить и самого командира и других приближенных к штабу людей — хитер и умея начальник политотдела!..

Подняли тост за бой у Новой Калитвы, вознесли до небес Григория Назарука и Богдана Пархатого — храбро бились, отогнали полк Качко… Пархатый с Григорием расплывались в счастливых улыбках. Да, полк Качко они вытурили из Новой Калитвы лихо! За это грех не выпить.

— Поздравляю, Богдан! — сказала Катя в общем гуле голосов, и Пархатый, в расстегнутом на груди френче, расцвел окончательно, полез с поцелуем, и ее передернуло. «Но-но, полковник!» — засмеялась она и строго погрозила пальцем.

«Боже, с какой ненавистью она смотрит на меня! — Катя даже поежилась под ледяным, презрительным взглядом Лиды. — А мне обязательно надо поговорить сегодня с нею… Но как? Как?! Это риск, причем огромный». Лида может не поверить ни одному ее слову, решит, что ее подослали, что это провокация — бывшая офицерша выполняет задание, ее попросили об этом Сашка Конотопцев или Нутряков. И все же с Лидой надо поговорить обязательно, сказать, что она здесь не одна, что… Нет, открываться нельзя ни в коем случае, ей запретили это делать Любушкин и Карпунин, они ничего не знают о Соболевой. Не знает пока и она, но, бог ты мой, у Лиды все написано на лице — разве может она быть с ними?!

— А что скажет нам Кузьминишна? — спросил вдруг Безручко, благодушно развалившийся на стуле, и Катя от неожиданного этого вопроса растерялась. Поднялась со стаканом в руке, думала лихорадочно: «Что говорить? Призывать к объединению? Об этом уже говорилось… Хвалить за кровавые победы над нашими? Язык не повернется. Выступать от имени эсеровской партии, говорить об их программе? Тоже, пожалуй, не ново. Бандиты в своих полках сразу же провозгласили эсеровский лозунг: «За Советы, но без большевиков». Снова вспомнить о «муже»? Надо ли?» И вдруг ее словно в грудь толкнули — П а в е л! Почему, зачем именно о нем подумала она в эту неподходящую минуту?!

Пауза затягивалась.

— Ну, Кузьминишна, — напомнил Безручко. — Слухаем тебя.

— Давайте, господа офицеры, выпьем за… любовь! — неожиданно для себя сказала Катя. — За любовь, которая дает нам силы и веру, за любовь, помогающую в борьбе с врагами, которые мешают нам строить свободную и красивую жизнь. За любовь, которую ничто и никто не сможет сломить в русском человеке, ибо это любовь к России, к Отчизне!

— Ура-а! — завопили, захлопали, полковые, а вслед за ними и штабные командиры, и только Безручко с Колесниковым сидели хмурые, не торопились присоединиться к их восторгам.

— За любовь к свободной и счастливой России, господа! — настойчиво повторила Катя, требовательно поглядывая на развалившихся, большей частью пьяных уже бандитов, и те, наконец, поняли, чего она хотела от них, повскакивали, тянули к ее стакану свои посудины.

— За любовь!

— За нее, солодкую!

— За ба-а-аб! — гаркнул Марко Гончаров, и голос его услышали, подхватили дружно: «За длинноволосых, хай им грэць!»

Безручко стучал ложкой по краю железной миски с холодцом, призывал к порядку и вниманию.

— Браты! — крикнул он, вставая, громоздясь над столом. — Очень уместно сказала тут Екатерина Кузьминишна о любви. Да, ридна наша батькивщина держится… — цэ она дуже гарно сказала! — на любви к ближнему и ко всей российской земле. Но любовь проявляется у каждого по-разному. Кто бьется с ворогом на поле, а кто обеспечивает победу своею головою, то есть думае за нас. И такие люди среди нас тоже есть. Я кажу про тебя, Иван Сергеевич. — Безручко склонил всклокоченную громадную голову к Колесникову. — Ты, Иван Сергеевич, заслуживаешь сегодня высокой награды. Мы побалакалы меж собою в штабе и решили, шо ты, як генерал и полководец, заслужив той дивчины, шо рядом с тобою. Нехай она будет для тебя, Иван Сергеевич, законною жинкой. Горько!

— Горько-о-о! — подхватили тут же полковые, забили в ладоши, в кру́жки, в стаканы.

Хмурое лицо Колесникова дернулось недовольной гримасой — что еще за шутки? Но глотки, теперь уже и штабных, орали все настойчивей, все требовательней, и он понял, что должен принять участие в задуманной, оказывается, игре, что его отношения с Лидой давно уже ни для кого не секрет, и вот теперь они как бы узаконивались, объявлялись и признавались открыто.

Под непрекращающийся рев Колесников встал, потянул за руку Лиду; она поднялась, трясясь всем телом, плача.

— Лучше убейте, убейте меня! — отчаянно закричала она и стала вырываться из рук Колесникова, грубо привлекшего ее к себе, сжавшего лицо безжалостными сильными пальцами.

Катя поняла: вот он, момент, которого она ждала! Вот когда она может оказаться рядом с Лидой!

Расталкивая штабных, Катя бросилась к «невесте», прижала ее к себе. Лида вскрикивала что-то нечленораздельное, билась в ее руках, и Катя гладила ее по голове, успокаивала.

— Я побуду с ней, Иван Сергеевич, — сказала она тоном, который не терпел возражений. — Ей надо отдохнуть, прийти в себя. Какая сейчас из нее «невеста»?!

— Ладно, ладно, — хмуро ронял Колесников, отступая перед напором Вереникиной и видом Лиды. — Там, в боковухе, пусть полежит. Воды, что ли, ей треба дать… Эй, Опрышко! — зычно крикнул он. — Наладь-ка воды похолоднее. А ты, Филимон, к доктору паняй, к Зайцеву. Нехай капли даст. Или сам прибежит.

— Не надо, ничего не надо, ей просто отдохнуть… — торопливо говорила Катя и вела Лиду сквозь примолкших, расступающихся штабных. — Полежит, успокоится…

В боковухе, плотно прикрыв дверь, Катя твердым шепотом говорила Лиде:

— Лида, милая, возьми себя в руки и слушай, что я тебе буду говорить. Ты меня слышишь? — Лида слабо и настороженно кивнула. — При первой же возможности я помогу тебе, поняла?.. Не удивляйся и не смотри на меня так. Твоя мама жива, в Меловатке бандиты больше не появляются. Пока потерпи и… помоги мне.

Лида оторвала от подушки мокрое вздрагивающее лицо, глаза ее смотрели на Вереникину недоверчиво, с опаской.

— Правильно, правильно, — говорила Катя. — На твоем месте я бы тоже так смотрела… Но у меня нет времени, Лида! Сюда могут войти каждую минуту, увести тебя!..

— Что ты от меня хочешь? — спросила Лида.

— Расскажи все, что ты знаешь о бандах, все, что увидела и услышала здесь. Какая точная численность дивизии, какое вооружение, связи. Особенно связи, это очень важно!

— Я не понимаю.

— Ну… кто и откуда приезжает к Колесникову в штаб, дает сведения о красных? Кто снабжает Колесникова боеприпасами? Быстрее, милая, быстрее!

— Ты кто? — прямо спросила Лида и села с ногами на кровати, отодвинулась к стене. Смотрела теперь со страхом на Вереникину, судорожно смахивала с лица волосы, правила их за маленькие аккуратные уши. — Ты что, хочешь, чтобы меня убили, да? Тебя Сашка Конотопцев подослал, да?

Катя в отчаянной растерянности обернулась к двери. Бог ты мой, что же делать?! Она сама ведь страшно рискует: если Лида хотя бы намекнет Колесникову… И Любушкин запретил ей открываться под любым предлогом. У нее задание, она должна действовать строго по инструкции, иначе… Но разве можно не попытаться помочь Лиде. Может, не спешить, подождать другого, более удобного случая? Но будет ли еще возможность увидеться им с Соболевой? Что-то, конечно, Катя и сама уже знает, пройдет время — узнает больше, но где это время? Дорог каждый день и даже час, губчека нужны сведения, за ними придут, их с нетерпением и надеждой ждут в Воронеже… Всего этого Лиде, конечно, говорить нельзя, единственное, что она должна понять и почувствовать, что рядом с ней друг, надежный человек, которому можно довериться… Но как все это объяснить ей?!

— Колесников… он надругался над тобой, да? — спросила Катя.

Лида, отвернувшись к стене, тихо и горько заплакала, не ответила ничего; потом вытерла щеки ладонями, сказала решительно:

— Ладно, может, ты и врешь все, и меня могут убить… Но за Макара Васильевича, за Ваню Жиглова… За всех наших, меловатских…

— Лида, милая, не могу я тебе всего сказать!.. Сама голову под топор кладу. Но поверь мне, прошу тебя!..

Катя, сжав руки, глядя прямо в глаза Лиде, говорила эти слова быстрым, но внятным шепотом, отчетливо понимая, какую беду может накликать сама на себя, а главное — не выполнит задания, не добудет тех сведений, ради которых ее пусть и недолго, но терпеливо учили, не даст возможности нашим частям вести против Колесникова успешные боевые действия. Может быть, не стоило ей так вот поддаваться эмоциям, хотя бы и частично, открываться Лиде, ставить под угрозу свое пока не очень надежное положение: ведь не поверили еще ей до конца, не приняли…

Дверь в этот момент открылась: вошел Зайцев, врач, — в городском сером пальто, в круглых, запотевших с мороза очках. Протирая очки, он подслеповато и равнодушно щурился на женщин; потом, погрев ладони друг о друга, подышав на них, подошел к кровати Лиды.

— Ну-с, барышня, на что жалуетесь? — спросил трескучим каким-то, без сочувствия голосом и не стал дожидаться ответа, велел Лиде снять платье, слушал ее деревянной трубочкой стетоскопа, посмеивался. Катя сразу же поняла, что Зайцев пьян, хотела вмешаться, сказать, какое, мол, может быть медицинское вмешательство, господин доктор, если вы сами… Но промолчала — поскорее бы он ушел.

Зайцев из принесенного с собою чемоданчика вынул склянку, накапал в стакан лекарства.

— Выпей… И полежи с полчаса, если… хе-хе… если дадут. Обычный нервный срыв, пройдет. Некоторые молодые особы отчего-то боятся… хе-хе… приятных занятий. Напрасно. Напрасно, барышня! Это природа, доложу я вам! Хе-хе…

И ушел, посмеиваясь.

— Говори, Лида! Быстрее! — потребовала Катя.

Лида, лежа, стала лихорадочно вспоминать все, что знала и видела: штабные обрывочные разговоры, бумаги, которые переписывала, визиты из штаба Антонова Моргуна, фамилию «Выдрин», которую случайно подслушала; припоминала данные о численности бандитских полков, их вооружение…

— Письмо от Антонова привез Моргун, я это видела, — говорила Лида. — А он знает Выдрина. Выдрин, как я поняла, среди наших, красных… Моргун — это Борис Каллистратович!

— Молодец, Лидуша, умница!

Дверь снова открылась, на пороге стоял Безручко.

— Ну, шо тут у вас, Кузьминишна? — спросил он. — Невеста готова? Надо идти, а то гости скоро попадають.

Лида глянула на Катю.

— Иди, — сказала та. — Иди, Лидуша.

Бледная как полотно, Лида сделала несколько неверных шагов к двери, и наблюдающий за ней Безручко крутнул ус, захохотал:

— Ну шо за бабы пошли, а? Ее замуж берут, а она от страха еле ноги переставляе…

В горнице между тем взвизгивала гармошка, а Ванька Стреляев, дерезовский, бил в деревянный пол тяжелыми сапогами:

— Горько-о-о-о!.. Горько-о!.. — орали, раздирая глотки, штабные. Увидели Лиду: она шла на подкашивающихся ногах сквозь этот звериный рев, табачный плотный дым и липнущие взгляды сытых, взвинченных самогонкой жеребцов. Колесников, развалясь на стуле, усмехался, молча ждал ее.

«Выхватить бы сейчас у кого-нибудь из них наган, да в морды эти, в морды!» — думала Катя, сцепив зубы, всеми силами стараясь унять в себе дрожь негодования, и тотчас поймала на себе внимательный, вовсе и не пьяный взгляд начальника штаба Нутрякова: он, покуривая папиросу, смотрел на Катино покрасневшее лицо и, наверное, что-то прочитал на нем…

Пархатый, уже еле ворочая языком, приставал к Кате:

— Катерина… ик!.. Кузьминишна… Я чого скажу… Ты думаешь, я пьяный?! Та ни в одном глазу! Цэ шось башка сама падае… Вона холодца хоче…

— Ну и дай, — посоветовала Катя.

— Мэ-а… — мотнул головой Пархатый. — А чого ты, Кузьминишна, эа мэнэ замуж не хочешь? Га?.. Умыться сначала пойтить?.. Можно и умыться. Но ты сначала скажи — пийдешь за мэнэ? Чем я тебе не по ндраву? Га? — Пархатый полез с объятиями. — Ты думаешь, если образованна, то… А я полковник!

— Но-но, полковник! — Катя не одержала смех, оттолкнула Пархатого, и Богдан, тупо покачавшись за столом, бессильно сполз на пол.

— А вы хорошо держитесь, Екатерина Кузьминична, — услышала Катя голос за спиной и обернулась: с граненой рюмкой в руках, слегка покачиваясь, стоял перед нею Нутряков.

— Вы о чем?

— Разрешите присесть? — Он показал глазами на свободный стул.

— Пожалуйста.

Нутряков сел, опрокинул рюмку в рот, зажевал звонко хрустевшей на его белоснежных зубах капустой.

— Я о роли, которую вы прекрасно разыграли у нас на глазах.

— Никакой роли я не играла, Иван Михайлович. — Катя притворно зевнула. — А устала я… Устала. К чему мне роль?

— Не скажите! — Нутряков погрозил ей пальцем. — Вы из чека, Вереникина… или как вас там. И это мне совершенно ясно. Но вы переиграли, уважаемая.

— Как мне все это надоело! — вздохнула Катя. — И вы все — чекисты, штабисты… Морочите бедной женщине голову.

— Я с вами потому откровенен, что вы — в наших руках. Но играете вы мастерски. Даже Борис Каллистратович ничего не заподозрил, поверил вам. А уж он-то…

— А кстати, где он?

— Не докладывает. Как появляется, так и исчезает… Я и сам не заметил.

— Ну-ну. — Катя поднялась. — Мне пора, Иван Михайлович. Отдохнуть надо. Или чем-то прикажете сейчас заняться?

Встал и Нутряков. Опрокинул еще рюмку, промокал губы платочком.

— Неплохо держитесь, неплохо. Молодец!.. А насчет занятий… Надо командира спросить… Иван Сергеевич! — негромко позвал Нутряков, но Колесников услышал, прервал разговор с Конотопцевым. — Чем нашей гостье заниматься? Или она может продолжить свой путь?

— При штабе у Пархатого будет, — махнул рукой Колесников. — Нехай с Лидкой бумаги пишут. Но Богдан чтоб глаз с нее не спускал…

Свадьба продолжалась.