…А поутру они проснулись…

Практически Городецкий с Дерикотом не спали вовсе — было теперь не до сна. Оба приняли ледяной душ, заставили Анну Никитичну заварить свежего, крепчайшего чаю. Сидели на кухне полуодетые, пили обжигающий горло чай, постепенно трезвели и думали. Да, актерка эта, Мария Полозова, задала им задачку.

Радио на кухне рассказывало о событиях в Чечне: шел уже пятый день нового, 1995-го года, на улицах Грозного валялись сотни трупов молодых парней, шокированная, потрясенная общественность до сих пор не могла прийти в себя от этой войны внутри страны, потери на которой «ниже запланированных…»

Городецкий выключил радио — не до того, своих проблем хватает. Что вот теперь с этими сикушами делать? Знал бы, где упадешь…

Яна с Катей спали — безмятежно и сладко — на диване, в зале. Хозяйка покидала на их голые телеса одеяла, подсунула под головы по подушке, но Яна подушку сбросила на пол, привыкла, видно, спать так.

— Ну что, Антон, погуляли? — мрачно спросил Феликс. Он курил, хмурился, смотрел на Городецкого строго, требовательно — ты, мол, все это организовал, с тебя и спрос. Надо было думать, кого приглашать, не в ладушки играть собирались. Что теперь делать с этой Марийкой?

— Погуляли, да, — мрачно же вторил ему Городецкий. — Не знаю, что и дома говорить. Оксана не спит, с ума сходит. Я, правда, звонил, сказал, чтобы не ждала, ложилась — мол, ребята из Москвы приехали, надо их устроить, пообщаться.

— Оксана твоя сейчас — дело десятое, Антон. Я про свою и не думаю, все это мелочи по сравнению с тем, куда мы с тобой вляпались.

— Вот сука! — Городецкий стукнул себя кулаком по голому колену. — И чего приперлась? Знала же, зачем ее сюда приглашают. Пусть бы ее кто-нибудь другой невинности лишал… Кстати: ты или я? А?

— А хрен ее знает, — Феликс криво ухмыльнулся. — Да и какая теперь разница?

Городецкий нахмурился, протестующе шевельнулся на скользком кухонном табурете.

— Как какая? Я или ты… это же, сам понимаешь, разница. И большая.

У Дерикота отвисла челюсть, он стал еще мрачнее.

— Послушай, дружище, — сухо сказал он. — Что-то я не врубаюсь. Ты что: на меня хочешь повесить изнасилование? Так?

Городецкий увел взгляд, гримасничал, пожимал мягкими покатыми плечами.

— Что значит «повесить», Феликс? Тут надо определиться. Как говорится, поставить точки над «і». Мне, например, зачем на себя чужой грех брать? Во-первых, может, эта телка и не была уже девственницей, а на нас с тобой бочку покатила, во-вторых, если она подаст заявление… Да, я тут был, выпил лишнего, заснул, ничего не помню.

Феликс резко отодвинул чашку, так, что чай выплеснулся на стол, смотрел на Городецкого почти с ненавистью.

— Послушай, Антон. И ты, и я трахали всех девок, это они при надобности подтвердят. Марийку поначалу ты опекал, я это заметил, меня даже близко к ней не подпускал, сам ее тискал. Это потом, когда все разделись и когда ты с ней уединился вон там, возле дивана, на полу…

— Ну тискал, ну не подпускал, может, и так! — стал закипать Городецкий. — А у меня не получилось ничего. Она сразу на дыбошки — нет, я не могу и все такое прочее. Я, Антон Михайлович, не за тем сюда пришла. Мне хотелось культурно пообщаться с богатыми бизнесменами, а вы как себя ведете, какой я вам дала повод так со мной говорить? Ну, и все такое прочее. Вспоминать тошно. Я ей сказал пару ласковых, а она свое: «Я и подумать не могла, что меценаты такими могут быть, что ради этого вы и в театре у нас появились, я была о вас лучшего мнения». Я с ней и так, и эдак, но напролом не лез, ты же знаешь мой характер. Я не мог себе позволить грубость, насилие! Боже сохрани! Я люблю, чтобы девица сама отворяла свои царские врата, чтобы потом никаких обид и жалоб не было. Все только по согласию — это мой принцип.

— Ну и я тем более, — хмыкнул Феликс. Он склонил голову над чашкой, двигал ее с места на место. Неяркий кухонный свет освещал их напряженные, встревоженные лица. Оба сидели в плавках, в накинутых на плечи рубашках, оба курили.

Городецкий помахал кистью руки, малость разогнал сигаретный дым. Сказал ровно:

— Феликс, дорогой мой. Не надо тень на плетень наводить. Мы с тобой сто лет знакомы и знаем друг друга, как облупленные. Ты кобель, каких поискать. И на Марийку эту ты танком пер, все это видели.

— Да кто все? — взвился Дерикот. — Чего это ты на меня валить вздумал, Антоша? Нехорошо, не думал я, что друг так может поступить. Пригласил меня к девкам, на пару «лимонов» раскрутил, на дурацкое это спонсорство… И зачем мне этот театр? Я по видику и не таких девок могу увидеть, и поиметь за эти деньги!.. Антон, ты вспомни как было-то, вспомни! Как ты ее спаивал, раздевал при всех. Все же это видели.

— Да. И все помогали. И ты в том числе. А теперь…

— Ну, и я помогал, не отрицаю. Весело было, чего темнить! Потом девицы, голые, сценку из какого-то спектакля разыграли. Я не знаю, ты же у нас театрал, тебе лучше знать.

— Из Стивенсона, «Остров сокровищ», второй акт.

— Да, кажется. Что-то про море, про разбойников… Потом девицы на тебя навалились, кричали: «Флинт, Флинт, где твой револьвер?» И пошла писать губерния.

— Это же просто актерская игра была, Феликс! Как ты не понимаешь?! Имитация. В том числе и полового акта. Чего ты путаешь Божий дар с яичницей.

— Ничего я с твоими яйцами не путаю, Антон, не крути. И дефлоратором своим ты потешил всех троих всласть. Такому спектаклю и сам Захарьян позавидовал бы.

— Ну, возился я с ними, дурачился, — не сдавался Городецкий. — Но, повторяю, все это — имитация! Ты думаешь, вон, в кино, в театре актеры все взаправду показывают? Как бы не так. Ты, например, «Империю чувств» смотрел? Или «Дикую орхидею», «Калигулу»? Жаль, что не интересует… Короче, старина, девку эту, Марию, я не трогал. Это я отчетливо помню.

— Сначала — да, не трогал. Потом Яна эта, дебелая, стала на Марийку кричать, тебе стала помогать. Потом хозяйка явилась.

— Да, а как эта жаба с нами оказалась?

— А девицы ее позвали, Яна с Катериной. Когда Марийку напоили, Анна раздевать ее помогала, уговаривала: «Ложись, детонька, раскройся, ничего страшного, не ты первая, не ты последняя. Мы все через это прошли».

Спонсоры помолчали, налили еще по чашке чаю, прихлебывали молча.

— Надо что-то делать, Антон, — миролюбиво уже заговорил Дерикот. — Если она в самом деле заявит…

— Она заявит на одного из нас, — упрямо, заметно ожесточаясь, отвечал Городецкий. — Она же помнит… Должна помнить! У бабы такие вещи на всю жизнь в памяти остаются. Вот ты помнишь свою первую?.. Ну вот, и я не помню. А у них — на всю жизнь. Она рассказывать об этом, может, и не будет, а помнить…

— Ладно, это все беллетристика.

Оба невесело и согласно хмыкнули, снова уткнулись в чашки.

— Если мы оба будем отказываться, нам припаяют групповое изнасилование. — Дерикот хорошо видел перспективу.

— Так оно и было, — согласился Городецкий. — Яна с Катей держали Марийку, хозяйка раздевала и уговаривала, я актерку коньяком поил, а ты — трахал. И орал от удовольствия на весь дом.

— Потом — ты. А, может, все наоборот было.

— Нет, первым ты был, Феликс. Я все отлично помню.

— И что, в милиции то же самое будешь говорить?

— Да ну, что ты?! Надо как-то выпутываться, дружище! Погуляли мы с тобой сладенько, целочку попробовали, а теперь пора и по счетам платить. Надо решать, пока Мария спит.

— Надо.

— Может, Аркадию позвоним? Что-нибудь посоветует. У него связи в прокуратуре, в милиции…

— Ты совсем дурак? Или наполовину? Ты трахал, а Аркадий по милициям будет названивать. Никаких звонков! Надо вообще погасить это дело, на корню. Чтоб ничего из этого дома не вышло, понял?

— Пожалуй, да…

Пришла Анна Никитична, тоже налила себе чаю, пила большими жадными глотками. Была она в длинном атласном халате, делавшем ее фигуру несколько выше, стройнее. Лицо хозяйки дома выглядело безмятежным, спокойным, по нему не чувствовалось, что женщина о чем-нибудь переживает. Да так оно и было. Анна Никитична хорошо выспалась, хотя и спала недолго, все случившееся в доме ее мало заботило. Пусть мужчины беспокоятся, с них, конечно, спрос в первую очередь.

— Ну что, Никитична? Что будем делать? — как можно спокойнее спросил Городецкий, но волосатые его руки, лежавшие на столе, все же выдали волнение. — Под суд пойдем, так?

Анна Никитична подняла на него насмешливые глаза.

— Да вы что в штаны-то напустили, Антон Михайлович? Такой видный из себя мужчина, при деньгах и положении, а говорите непотребное. Придумаем что-нибудь, не переживайте. Деньги все делают. И я буду молчать, и Яна с Катей, если конечно… — Она многозначительно замолчала, стала шумно мешать в чашке чай.

— Сколько вы хотите? — Городецкий смотрел на нее в упор и почти с ненавистью.

Анна Никитична выдержала взгляд. Баба она была твердая, грозными взглядами ее не испугаешь.

— Ну… дело серьезное, конечно, большим сроком пахнет. Я как-то читала в газете… групповое изнасилование — от пяти до пятнадцати лет. Да и позору сколько! Надо же! Я, честно говоря, и не ожидала, что у вас с Марийкой так дело повернется. Ну, посидели, потанцевали, а уж все остальное… Надо было как-то добровольно, по желанию… Извините, я вас покину — кажется, наша героиня просыпается.

Хозяйка, придерживая меж толстых колен длинные полы халата, пошла наверх, а Городецкий с Дерикотом дали волю чувствам.

— Вот стерва, а! Ты только подумай! Сама эту дрянь привела в дом, а теперь… Ты понимаешь, Феликс, куда эта жаба клонит?

— Антон, это твоя знакомая, не моя. Я ее второй раз вижу: вчера и сегодня.

— Как ты думаешь: они с этими двумя, Яной и Катей, заодно? Против нас пойдут?

— Ну, во всяком случае, им выгоднее от всего отрешиться. Вот и останемся мы с тобой один на один с Марией.

— М-да. Похоже, что так и будет.

Снова зашуршал халат Анны Никитичны, она вернулась за стол, сказала безмятежно:

— Спит еще, как у Христа за пазухой. И не подумаешь, что ночью буянила, грозила… Ну ладно, мужчины, вернемся к разговору. От Марийки, я теперь и сама это понимаю, можно ждать, чего угодно. Надо ее нейтрализовать. Даже если она и попрет на вас, то нужны будут свидетели…

— Сколько вы хотите? — брезгливо спросил Городецкий.

Анна Никитична внимательно глянула на сердитые и в то же время растерянные лица мужчин, сказала осторожно, так, чтобы и не переборщить, но и не продешевить:

— Ну… Как сейчас молодежь говорит… — Она все же заволновалась, морщинистая, старая ее кожа на шее зарозовела. — Хозяйке, я думаю, «лимон», а девочкам и по половине хватит. Они будут счастливы.

— А эта… Марийка? С ней что делать?

— С Марийкой говорить надо. Вот проснется, я сама сначала потолкую, а потом уже и вы. Но «лимоном» тут не обойдешься. Только вы с ней при Яне и Кате не говорите, наедине, поняли? Дело тонкое.

Городецкий и Дерикот угрюмо молчали.

— И на кой черт вы эту… девственницу нам подсунули? — с сердцем проговорил Городецкий, и столько было в этом слове «девственница» злобы и бессильной ярости, смешанной с отчаянием, что Анна Никитична невольно и зябко повела плечами. Впрочем, в следующее мгновение голос ее обрел прежний напор и благодушие:

— Ну… я же хотела как лучше, для вас старалась. И потом, я об этом узнала уже здесь, дома.

— Ладно, хватит об этом! — решительно прервал ее Феликс. — Погуляли, нечего сказать. — Вдруг засмеялся, запел хриплым, имитирующим прожженного урку голосом. — «Я по-омню тот Ванинской по-о-орт, и вид пароходо-ов угрюмы-ый…» Да, Антон, влипли мы в историю с географией. На этап готовься, на этап! Под звон кандалов и рыданья супруги!..

— Пошел ты! — Городецкий обжег приятеля испепеляющим взглядом, но Дерикот воспринял его спокойно, снова рассмеялся, развел руками — мол, что теперь делать? Только смеяться над самим собой.

— Вы носы-то прежде времени не вешайте, — заговорила хозяйка, хлопоча у мойки, мыла чашки. Потом перешла к плите, где разогревалось мясо, полы ее халата распахнулись, обнажились короткие толстые ноги, от вида которых у Городецкого пробежал по спине брезгливый и знакомый уже холодок — и она, эта рыхлая жаба, была с ними в постели! Тьфу!.. До чего можно опуститься!

— Марийке и о себе надо подумать, — продолжала Анна Никитична. — Вы только представьте: пойти и объявить обо всем. В милиции, в театре. Как это все рассказать? Как пили, как потом тебя, извините, всем колхозом трахали. Все ведь поймут — никто ее сюда насильно не затаскивал. Да, позвали, как порядочную симпатягу-деваху, одну из ведущих актрис ТЮЗа, золотых гор не сулили, но и не обманывали. И я, и девушки скажем: приглашали к мужчинам. И она, Мария, это прекрасно знала. Вы думаете, в театре ее поддержат? Как бы не так. Я нашу публику знаю. Все понимают: за удовольствия жизни надо платить. Да я ей, пусть только рот раскроет, такой скандал закачу — пожалеет, что на свет родилась. Ишь!..

— Ее закон поддержит, милиция, прокурор. — Городецкий тыкал дымящийся, десятый, наверное, по счету окурок в массивную хрустальную пепельницу, которую хозяйка принесла из зала. — Стоит ей только заявить. И тогда загудим мы с Феликсом в тот самый «Ванинский порт». Это как пить дать.

— Антон, не мы одни. — Дерикот, внимательно слушающий хозяйку, вдруг резко изменил разговор. — Давай называть вещи своими именами. Никитична нам тоже помогала.

— Помогала, конечно! — Та мгновенно сориентировалась в ситуации. Она поняла Феликса: этот, кажется, поумней и поприжимистей — с миллионами расставаться не собирался, во всяком случае, не спешил. Городецкий — тот сразу почти согласился на откупного, а этот, кажется, хочет потрепать ей нервы и вообще выйти сухим из воды. Не выйдет, голубчик! Придется раскошеливаться, дорогой Феликс Иванович. Погулял, потешил плоть, вляпался в историю — заплати, если не хочешь, чтобы история эта имела неприятное продолжение. Даже хорошо, что с Марийкой именно так все получилось. Если она и заявит, то, разумеется, на мужчин.

Анна Никитична, что называется, закусила удила, понеслась вскачь — не удержать.

— Помогала — да! — с вызовом повторила она. — Когда вы голову теряли, когда с ума сошли. — Вдруг перешла в резкое наступление. — Ты, Феликс Иванович, сам просил, Никитична, подержите эту телочку, скажите ей, чтоб не брыкалась. Ей же, дурочке, хорошо будет, как она этого не понимает.

Анна Никитична очень похоже повторила интонации голоса Феликса, он от удивления даже рот раскрыл. Вот что значит с театральной дамой дело иметь! Да такая при случае все наизнанку вывернет, с ног на голову все поставит, и убедит всех, что так и было.

Тогда и он решил выбросить козырную карту.

— А вы, Никитична, помните, что вы при этом сказали? — пошел и он в наступление.

— Ну что? Что я сказала? — Анна Никитична была закаленным кухонным бойцом и всех этих разговоров с мужчинами не боялась — и не такую осаду выдерживала, когда жила в гарнизонных коммуналках! И не таких «героев» через колено ломала!

— Вы сказали: я помогу вам, ребята, но только и сама с вами побалуюсь, тряхну стариной. Вы меня своими играми прямо раздраконили, до пупка достали. Было такое?

Анна Никитична, запрокинув наспех причесанную голову, весело рассмеялась.

— Ну было, что с того? Выпившая женщина чего не скажет! И мне подурачиться захотелось. А свое обещание перед вами я выполнила, господа хорошие. Вы меня за девочек благодарить должны. Таких красоток вам поставила!.. А я так понимаю, Феликс Иванович, что вы меня вроде как опозорить хотите, так? Мол, старая шлюха с молодыми голяком кувыркалась, так? Не выйдет, уважаемый. Вы вообще эту дурацкую идею выкиньте из головы, выкиньте! Вы меня в союзницы должны брать, в защитницы. Как хорошего адвоката. Если я девочкам скажу, то вы не только в этот самый Ванинской порт загремите, а еще дальше!

— Дальше только Америка, Анна Никитична, — примирительно и с усмешкой стал говорить Городецкий. — А туда не ссылают, туда сами бегут.

— В уголовном кодексе есть, кажется, статья за сводничество, — Дерикот разозлился и не собирался уступать под натиском хозяйки дома. От вчерашней милой и уступчивой женщины, гостеприимно распахнувшей перед ними двери, ничего не осталось, на мужиков, попавших в неприятную ситуацию, наступала сама наглость и ханжество.

— Какая там статья, Феликс Иванович, о чем вы говорите! — Она замахала на него обеими руками срезу. — Антон Михайлович попросил меня о вечере, девчонок-актрис пригласить, я и выполнила его просьбу. Думала, что вы порядочные люди… А если ты — нахал! — вдруг завизжала она, затопала ногами, — к девчонке под юбку полез, да еще силой взял, да еще девственницу! — Она вскинула в трагическом жесте руки, потрясла ими над головой, — да тебя за это знаешь что ждет?! Мария — одна из лучших наших актрис. Да тебе за нее… на куски разорвут, понял?! У нее, знаешь, сколько поклонников?

Дерикот не на шутку перепугался, втянул голову в плечи — ему этот скандал был совсем ни к чему.

— Ладно, хватит вам, — Городецкий болезненно поморщился, поднял на Анну Никитичну сумрачные, ввалившиеся глаза от бессонной ночи и выпитого. — Гуляли вместе, вместе надо и выпутываться. Анна Никитична, пойдите, пожалуйста, к Марии, поговорите с ней. Наверно, она уже проснулась. Или разбудите, утро, скоро по домам идти. Деньги будут. Скажите ей об этом. И Яне с Катей скажите. С вами мы о сумме, будем считать, уже договорились.

— Вот это мужской разговор, — одобрила сразу же повеселевшая хозяйка и, радостно, широко шагая, пошла наверх — будить Марийку.

В сквере возле управления железной дороги с самого утра жизнь била ключом: здесь торговали книгами и мороженым, пирожками с повидлом и лекарствами, напитками в длинных пластмассовых бутылях и бижутерией, желтыми бананами и красными яблоками…

То и дело по центральному проспекту города, в начале которого торчало высотное здание управления дороги, с натужным воем проносились переполненные троллейбусы и автобусы, разномастные машины катили одна за другой, посвистывал на недисциплинированных пешеходов постовой милиционер, понуждая их спускаться в подземный переход, беречь свою непутевую жизнь. Катил на сверкающей своей коляске инвалид в дорогой меховой шапке, изо рта у него рвался горячий, разогретый интенсивной работой рук пар. На перекрестке, выждав момент, двое мальчишек усердно и торопливо терли тряпками стекла синего «мерседеса», а водитель сердито сигналил им, отгонял от машины…

В сквере полно свежего мягкого снега, клены и тополя стояли голые, черные от недавних декабрьских дождей; снег поскрипывал под ногами снующих туда-сюда людей. Звук этот настойчиво лез в уши Марийки, давно уже сидящей на одной из скамеек сквера с полными слез и отчаяния глазами. Все происшедшее с ней этой ночью выбило девушку из душевного равновесия, потрясло. Она ушла из дома Анны Никитичны сразу же, как проснулась, долго бродила по набережной замерзшего водохранилища, думала, приходила в себя. Зимнее тусклое солнце неохотно поднималось по ту сторону города, над водохранилищем и Левобережьем, не обещая поначалу тепла и света, затем расщедрилось, всплыло повыше, энергичнее взялось за привычную земную работу.

Марийка чувствовала себя глубоко униженной, раздавленной. Никогда еще с ней не поступали так грубо, бесцеремонно, преступно. И никогда так дружно, изворотливо и лицемерно не просили о снисхождении.

Она им всем отказала. Сначала Анне Никитичне — та пришла к ней в спальню, развязала веревку, стала уговаривать простить мужчин. Сказала, что они сами в шоке, страшно переживают, стыдятся даже показаться ей, Марийке, на глаза. Но они — настоящие мужчины, не жлобы какие-нибудь — предложили два миллиона рублей. Представляешь, детонька? Два миллиона!.. В счет моральной компенсации. Да тебе этих денег, знаешь, на сколько хватит! Оденешься-обуешься, на черный день отложишь… Посчитай-ка…

Марийка ничего не стала считать и слушать старую сводницу больше не захотела. Она поднялась, спросила, где ее одежда, велела принести. Анна Никитична где-то внизу нашла скомканное ее платье, привела с собою все еще непроспавшихся, зевающих и непричесанных Яну с Катей. Те наперебой стали убеждать ее, Марийку, что она сделает большую глупость, если заявит в милицию. Опозорит не только себя, но и выставит на посмешище весь театр. А об Антоне Михайловиче и Феликсе Ивановиче, этих милейших и добрейших спонсорах, отваливших ТЮЗу миллионы, и говорить нечего. Им-то каково будет? Городецкий — столько сделал для театра, его так любят в коллективе, так дорожат его вниманием и помощью, и вдруг… И от кого все пошло — от Марии Полозовой, одной из лучших молодых актрис! Считалось же, что она — сама скромность, целомудрие и строгость. У нее и героини такие же, точь-в-точь. А тут — ушат грязи на театр и на собственную репутацию. Что будут говорить. Оказывается, Мария-то Полозова… Вы только подумайте!.. Уму непостижимо! Она же — первая распутница в городе, участвует в ночных оргиях с богатыми и старыми мужчинами, разумеется, за деньги. А теперь, после очередного загула, придумала вдруг историю, что ее — ха-ха! — якобы лишили невинности, бросила тень на уважаемого в городе человека, Антона Михайловича Городецкого, который не только помогает ТЮЗу финансами — причем, бескорыстно, из патриотических побуждений, — но и пописывает при случае вполне профессиональные рецензии, чем поддерживает творческий дух актерского коллектива, всей труппы. Как она посмела это сделать? Поднять руку на такого человека?! Осталась ли у Полозовой хоть крупица совести? И как можно вообще верить в эту чудовищную ложь. Городецкий — насильник?! Как все это пережить коллективу театра? И может ли после всего этого сама Полозова оставаться в его коллективе? Ты подумай обо всем, Марийка!

Яна с Катей говорили все это горячо, страстно, перебивая друг друга. Они, наверное, были убеждены в том, что говорили. Им вторила Анна Никитична — голос ее звучал сейчас мягко, заботливо, совсем по-матерински.

— Ты послушай меня, детонька, — рассуждала она. — Девочки тебе правильно говорят: никто тебе не поверит. И в театре тебя не оставят. Уж я-то знаю, двадцать семь лет там отработала. Перевидала я многих — и главрежей, и директоров, и актеров — всех! Ты же войну нам всем объявишь, поняла? Всем! И кто тебя в таком случае будет защищать? Кому ты будешь нужна? Да и за что тебя защищать? Другое дело, ты бы шла вечером по улице, после спектакля, а на тебя напал бы маньяк-насильник, затащил в подъезд… ну, и все такое прочее. Тогда и разговору бы не было. А тут — компания, приличные и уважаемые люди, ты сама пришла, добровольно, причем, знала, что не в лото тебя зовут играть. Сама пришла, сама этого захотела! — прибавила голоса Анна Никитична. — Ну выпили, побаловались немного, ну, лишилась ты самого дорогого… хм!.. В наше время есть вещи поважней такой мелочи, моя хорошая. Да и пора, детонька, тебе уже не пятнадцать лет.

Марийка слушала рассусоливания Анны Никитичны вполуха, плакала. Ей было ужасно стыдно и все еще больно. Она одевалась, Катя заботливо помогла ей застегнуть лифчик и крючки на юбке. А Яна надела на нее колготки.

«Ну что они говорят, что?! — в отчаянии думала Марийка. — Или не понимают ничего, или просто притворяются. Ведь я шла на вечер с самыми чистыми мыслями. Думала, что все будет пристойно, по-людски. Крайности же необязательны. Разве нам неинтересно было друг с другом? Так хорошо говорил о театре Антон Михайлович, так грели душу его слова заботы о нас, актерах. Это же — проявление высокой культуры человека, понимание наших проблем. И Феликс Иванович хорошо говорил… И она, глупая, все это приняла за чистую монету. Боже мой! Кому же тогда верить? Она думала, что интересна Городецкому и его другу прежде всего тем, что — актриса, умеющая создавать образы, волновать их, зрителей, своим темпераментом, высоким профессионализмом, чисто женским, человеческим обаянием. Оказалось же, что ее позвали лишь потому, что она молодая и свободная, к тому же полуголодная «телка», самка, которую надо было сначала ввести, как малообразованную дурочку, в заблуждение выспренними и лживыми речами, потом напоить, а потом… фу, какое ужасное, мерзкое слово — трахать! Неужели у этих респектабельных современных мужчин, ворочающих миллионами, не осталось в душе ничего святого, неужели они лишены элементарных человеческих чувств, видят в женщине лишь предмет плотских удовольствий, который можно запросто купить?!

Ах, Марийка, сквозь душившие ее слезы говорила она себе, ты похожа на своих героинь, наверное, и мыслишь и чувствуешь чужими, театральными категориями, а жизнь — она другая, искусство тут не при чем. Но я не хочу, не могу иначе! Я не могу в своем родном ТЮЗе проповедывать со сцены одно — душевную чистоту и высокую нравственность — а на вечеринке, без мук совести, напиваться и копошиться потом в куче голых человеческих тел!

Она ушла из дома Анны Никитичны, ни с кем не простившись, не сказав своим насильникам ни слова. Городецкий и Дерикот, уже одетые, при галстуках, истуканами стояли в зале, с немым страхом и надеждой смотрели на нее. Куда она сейчас пойдет? Что будет делать?

— Мария, подумай! — крикнула ей вслед Анна Никитична, и в голосе ее звучала больше угроза, нежели просьба.

Куда ей в самом деле идти? Что предпринять? Заявить и — опозориться. Ей же, действительно, не дадут потом работать в театре!

Марийка почувствовала вдруг на себе чей-то внимательный, пристальный взгляд. Она обернулась — рядом с нею сидела женщина в хорошем зимнем пальто, в песцовой шапке, в добротных черных сапогах. Закинув ногу на ногу, женщина расправила полы пальто, спросила участливо:

— Ну что ты все плачешь и плачешь? Расскажи. Кто тебя обидел?

И голос женщины, и ее вид — участливый, материнский — и то, как она спросила, попало в точку, тронуло душу девушки. Марийка глянула на нее повнимательней. Женщине было лет сорок, но лицо моложавое, привлекательное, даже красивое. Однако на нем лежала печать скорби — уголки рта опущены, горечь в глазах подчеркнула явно недавно появившиеся морщины у рта. Из-под шапки виднелись тронутые сединой волосы. Марийка была наблюдательным человеком, ее обучали этой наблюдательности, она должна была уметь перенимать и жесты, и выражения лица, и походку у других женщин, у самой жизни. И даже сейчас, погруженная в свои собственные переживания, она отметила и характерный, волевой наклон головы женщины, и глубоко утонувшую в глазах печаль. И даже руки, просто лежащие у женщины на коленях (она теребила ими перчатки), чем-то трудно уловимым подчеркивали, дополняли ее душевную силу, способность противостоять безжалостным ударам судьбы. Но при всем этом с Марийкой сидела прежде всего несчастная женщина, и девушка сейчас же это почувствовала. Этого было достаточно, чтобы душа ее потянулась к незнакомке, открылась, захотела исповедаться, поделилась болью. Она не называла никаких имен и места событий, а просто рассказала, что ее пригласили на вечеринку в компанию, вроде бы порядочные люди, а потом напоили и изнасиловали. И вот теперь стоит ей только перейти улицу, широкий и шумный проспект, пройти всего два квартала по улице Чайковского и — вот она, милиция. Но потом — разбирательства, следствие, позор, склоки на работе, косые взгляды начальства… и чем еще это все кончится? А у нее такая работа, имя, наконец!..

— Я знаю, ты артистка, из ТЮЗа, — просто и спокойно сказала женщина. — Фамилию я твою забыла, а лицо помню. Мы с сыном, когда он еще не служил, были у вас на спектаклях, «Ромео и Джульетту» смотрели.

— Да, я и сейчас играю в этом спектакле. — Марийка смутилась — тайна ее перестала быть тайной. Теперь эта незнакомка знает практически все, а Марийка вовсе этого не хотела. Она переменила тему.

— Я вижу, у вас горе?

— Горе, дочка, горе. Сын в армии погиб, месяца еще не прошло. А в конце декабря и мужа убили. Я как раз из милиции иду. Ходила, спрашивала про мужа. Пока ничего не знают, кто это сделал. И на работе сократили-и… — Женщина заплакала, и Марийка не стала ее утешать. Такому горю разве поможешь? Это не с ночной гулянки идти, где тебя унизили! Да, но не отняли близких людей, с работы не выгнали.

Женщина быстро взяла себя в руки, вытерла слезы скомканным в руке платочком, продолжала:

— Ты на милицию особенно не рассчитывай. Если эти мужики, что тебя обидели, денежные, — ничего ты не докажешь. Опозоришься только, правильно ты думаешь… Мерзавцы, конечно! Вешать их, кобелей сытых, надо… Тебя как, дочка, зовут?

— Марийка. Мария, вообще-то, Полозова. Это так, в театре — Марийка да Марийка, я и привыкла. Подруги звали… — Она вздохнула, подумав о Яне с Катей — подруги ли?.. — А вас как зовут?

— А меня Татьяной. Татьяна Николаевна. Морозова. Бывший инженер-конструктор, на военном заводе я работала. А тоже вот, начальству не угодила, на митинги ходила, Ельцина и кто за него критиковала — меня и сократили. Не посмотрели на то, что сын в Чечне погиб, мужа убили…

— Да-а… — только и смогла сказать Марийка. Вот и она, возьмись только правду и защиту искать… На кого ей опереться? Кто ее защитит, в свидетели пойдет, поддержит?

Женщина словно прочитала ее мысли.

— Марийка, хочешь я тебе совет дам? Раз уж нас случай свел, открылись мы друг другу.

— Какой совет, Татьяна Николаевна?

— Не ходи ты в милицию, не позорься. Все против тебя обернется, уж я пожила, знаю. Лучше деньги с них возьми.

И тембр решительного, враз окрепшего голоса Татьяны Николаевны, и то, с какой она силой и убежденностью говорила, не ускользнуло от профессионального внимания Марийки. Даже сейчас она не забывала наставлений своих студийных преподавателей — наблюдать жизнь всегда и везде, при любых обстоятельствах! Что бы ни случилось — наблюдайте! — не уставал говорить им, студентам, любимый наставник-артист, известнейший Владимир Иосифович…

«Как эта женщина точно выражает свои мысли! — думала Марийка, невольно любуясь Татьяной. — И жесты у нее естественны и красивы, и руки очень «говорящие», их ничему не надо учить, они сами все делают и прекрасно дополняют речь. Бог ты мой, сколько они, студенты, бились в свое время на занятиях именно с руками! А тут — само совершенство, пластика, выразительность. И взгляд, его не забудешь — в нем те несказанные, но такие понятные и верные слова».

А Татьяна напористо развивала свою мысль:

— Но действовать надо сегодня, сейчас! Упустишь момент — ничего потом не докажешь, поезд уйдет.

— Но что делать-то, Татьяна Николаевна? Вы же сами говорите: в милицию не ходи. Мне и самой стыдно… ужасно!

Татьяна подумала.

— Слушай-ка, дочка. Твоя мать далеко живет?

— Далеко. В Камышловке, за Свердловском.

— А здесь, в городе, она была когда-нибудь?

— Да, однажды приезжала меня проведать.

— А в театре ее видели? Подружки твои?

— Нет. Она стеснительная, неконтактная. На спектакле была, «Кошкин дом» смотрела.

— Так. Хорошо. — Татьяна о чем-то напряженно думала. — Давай дело в долгий ящик не откладывать, дочка. Пошли!

— Куда?

— А к мужикам этим. Скажем, что я твоя мать, приехала в гости, а тут такая беда.

— Но… Татьяна Николаевна…

— А чего Татьяна Николаевна? Я уже сорок один год Татьяна Николаевна. Крестной твоей стану, поняла? Сынок у меня крестный есть, теперь и дочка будет. А мы там не будем особо распространяться, родная я тебе или крестная, или тетка с улицы, поняла? Главное — дело сделать. Получить с этих кобелей надо как следует. Ничего, с них не убудет и на три миллиона, и на пять.

— Пять миллионов рублей? — Марийка судорожно глотнула голодную слюну — даже от звука этой суммы у нее закружилась голова. С ума можно сойти!

— А что? Наша женская честь дороже. Ей, если хочешь знать, вообще цены нет. Ладно, пошли! — Татьяна решительно поднялась. — Делать надо сегодня же, это точно! Ты знаешь, где они работают?

— Нет. Знаю, что наши спонсоры, а где работают… Но можно у Анны Никитичны спросить, она знает.

— Вот и спросим. Найдем! — Татьяна потянула Марийку за собой, и та подчинилась. Татьяна Николаевна права: если действовать — то сегодня. Завтра-послезавтра спонсоры что-нибудь придумают, Анна Никитична им поможет, неизвестно еще, как поведут себя Яна с Катей, время многое может изменить. А сегодня они еще не пришли в себя, сегодня еще что-то, пожалуй, можно решить.

Марийка охотно шла рядом с Татьяной (это Бог ее послал, надо послушать), держа ее под руку, слушая распевную и неторопливую речь. На душе у девушки с каждым шагом становилось все спокойнее, росла уверенность в том, что она поступила правильно.

Анна Никитична была еще дома. Марийку с Татьяной встретила настороженно, но внешне приветливо, даже с улыбкой. Она успела уже прибраться в доме, во всяком случае, здесь, на первом этаже, ничто теперь не напоминало о ночной оргии — все выглядело в гостиной чинно и вполне пристойно.

— Марийка?! — Анна Никитична сделала несколько удивленные глаза. — Вот хорошо, что ты вернулась, мне нужно с тобой поговорить. А это кто с тобой? Прошу вас, проходите.

Татьяна спокойно вошла в дом, поставила в прихожей на полированный столик с телефоном свою сумку, скинула сапоги. На приглашение хозяйки ответила сдержанным кивком, в котором чувствовалось достоинство, прошла в гостиную, села в кресло.

— Я мать Марии, — сказала она веско. — Приехала вот погостить, дочку проведать, и у самого порога узнаю новость…

— Какую? — нейтрально спросила Анна Никитична, хотя сразу поняла, что эта женщина все уже знает. И еще она поняла, что с «матерью» Марийки ей предстоит тяжкий и жестокий бой.

— А новость тебе хорошо известна, — Татьяна решила не церемониться с хозяйкой притона. — Анна Никитична тебя зовут?.. Так вот, Нюра. Буду говорить тебе прямо. Ты ненамного старше меня, да даже и не в этом дело… Буду говорить тебе то, что решила.

— Конечно, говорите, — вежливо отвечала Анна Никитична, пропуская мимо ушей грубое «ты», «Нюра» и все остальные речевые нюансы и манеру поведения гостьи. — Я думаю, за тем вы и пришли.

— Да, я пришла за тем, чтобы защитить свою дочку от кобелей и насильников. А также спросить с тех, кто им помогает, то есть, с тебя, сводницы.

— Но простите… Татьяна Николаевна… э-э… Мария достаточно взрослый человек… самостоятельная девушка, чтобы решать такие вопросы — где ей провести время.

— Для матери дети всегда маленькие и неразумные! — перебила Татьяна, и в голосе ее зазвучала медь. — И мы с тобой, как взрослые люди, должны это помнить, и им, — она ткнула пальцем в сторону молчаливо сидящей Марийки, — внушать правильные вещи. А ты что тут вытворяешь? — Она выразительно, с нужной паузой оглядела гостиную, пышный ковер под ногами, и по ее взгляду Анна Никитична поняла, что Марийка рассказала «матери» все в подробностях. — Ты что вытворяешь? — грозно спросила Татьяна. — Старая баба, а с молодыми такое выделываешь! Тьфу! Как тебе только не стыдно?!

Анна Никитична не растерялась, взвилась.

— Послушайте, вы! Мать! Выбирайте выражения, не позорьте меня при девчонке! Нам с ней, может быть, еще придется работать. Врывается, понимаешь, в чужой дом, оскорбляет!.. Да я сейчас в милицию позвоню, я вам покажу, как вести себя с порядочной женщиной!

Татьяна усмехнулась.

— Это ты-то порядочная? Молчала бы уж! И в милицию ты, Нюра, звонить не будешь. Это я буду теперь во все колокола тут звонить, выведу тебя и этих кобелей, которые над моей дочкой надругались, на чистую воду! Пересажаю всех!.. Ишь, устроила тут кордебалет с распутством, неразумных девчонок с истинного пути совращает!

— Да кто их совращает, господи! — взмолилась и заметно струсила Анна Никитична. — Ну, пригласила коллег на вечеринку, выпили… Они сами уже взрослые люди, больше нас с вами понимают.

— Не темни, Нюра, я все знаю. Все, поняла?! И как мою крестную дочку тут насиловали все вместе, и как ты тут с ними кувыркалась, а потом деньги предлагала. Я нынче же сестре, Шуре, телеграмму отобью, она тут же примчится с мужем… Да они, когда узнают, всех вас тут перестреляют. Муж у нее знаешь кто? Они от твоего гадюшника камня на камне не оставят.

Пальцы Анны Никитичны (она сидела напротив Татьяны, в глубоком и мягком кресле) забегали по складкам халата, затеребили высокий, подпирающий шею ворот. Взволнованно откашлявшись, она спросила:

— Татьяна Николаевна, я все понимаю… Но что же теперь делать? Мужчины в отчаянии, девочки тоже, я себе места не нахожу. Никто же не думал, что так получится. Все веселились, выпивали… Знаете, мужчины у нас культурные, состоятельные, они готовы компенсировать моральные потери… мы говорили уже на эту тему с Марийкой. Правда ведь, Марийка? Что ты сидишь, как воды в рот набрала? Тебя это в первую очередь касается, речь же и о работе в театре идет.

Марийка, не поднимая головы, пожала плечами, промолчала.

Татьяна направилась к телефону, говоря на ходу:

— Хватит нас уговаривать. Где эти твои культурные да состоятельные работают? Давай мне номера телефонов, адреса, фамилии.

Анна Никитична подхватилась вихрем, набрала номер, приговаривая при этом: «Я сама… Чего вы так разволновались? Люди и не о таких делах договариваются. Сейчас я свяжу вас с Антоном Михайловичем…»

— Антон Михайлович? Это Анна Никитична. Да-да, по поводу нашей знакомой… Я понимаю, никаких имен… Дело в том, что у меня сейчас она и ее мать, как раз приехала в гости. В общем, извините за беспокойство, но они очень решительно настроены. Очень! Мама ее… Да, я говорила про деньги…

Татьяна вырвала у Анны Никитичны трубку.

— Алло! Как вас там, Антон Михайлович?.. Это мать Марийки. Неужели вы думаете, что каких-то два миллиона «деревянных» спасут вас и вашего дружка от тюрьмы? Вы совершили мерзкое преступление, надругались над моей дочерью, она мне крестная, неродная, но если я вызову сюда Александру с мужем… вас всех уничтожат, понятно? Ее отец разговаривать с вами будет по-другому…

— Татьяна Николаевна… простите… — Голос Городецкого заметно дрожал. — Получилось все так нелепо, мы все, в том числе и Мария, выпили лишнего, потеряли контроль над собой. И никто толком теперь не скажет, что же именно случилось, понимаете? А оговорить человека, тем более, женщине — раз плюнуть, я это прекрасно понимаю. Но надо же во всех ситуациях оставаться людьми, мы живем в цивилизованном обществе и давайте вопросы решать цивилизованно. Тем более, что мы с другом не снимаем с себя никакой вины и готовы компенсировать… В конце концов, пять миллионов рублей даже в наше время что-то значат, не так ли?

— Да за то преступление, которое вы совершили со своим другом, не имею чести его знать, и десять миллионов не деньги. — Анна Никитична при этих словах невольно ахнула, а у Марийки вытянулось от волнения лицо. — Свобода и жизнь дороже. Вы меня хорошо понимаете? Я сегодня же, сейчас, отправляюсь на почту, вызываю телеграммой Шуру с мужем, он приедет не один, это ясно, и вам с вашим другом несдобровать…

— Не торопитесь, прошу вас! — стал умолять Городецкий. — Все можно поправить. Вы подумайте и о вашей крестной дочери, Татьяна Николаевна, обо всем, что за этим может последовать. Мы все виноваты, в большей или меньшей мере. Но неужели деньги ничего не значат для юной особы? Она ведь нуждается, я знаю. И те десять миллионов, которые вы назвали… что ж, пусть сегодня это будет аванс, моральная, так сказать, компенсация. А?

— Подождите у телефона. — Татьяна прикрыла трубку рукой, глянула на Марийку. Ту от всего происходящего трясло.

— Десять миллионов, дочка. Аванс. Простишь?

— Крестная, ради Бога!.. Я… не знаю! — У Марийки не попадал от волнения зуб на зуб.

Татьяна хмыкнула, строго сказала в трубку:

— Часа два вам хватит, Антон?.. Хорошо, давайте после обеда, в половине третьего. Встретимся на главпочтамте. Аванс привезете полностью. Об остальных поговорим потом. Не вздумайте выкинуть какой-нибудь фокус. С нами будут мужчины, меры безопасности я приму, имейте это в виду.

— Какой «фокус», Татьяна Николаевна?! О чем вы говорите? Все будет, как договорились, не волнуйтесь, — голос Городецкого все еще дрожал. Ему совсем не нужен был этот конфликт — он мог спутать все его планы, создать «Мечте» ненужную репутацию (да и ему лично). И вообще, тут дело пахло судом, сроком. Феликс вроде бы со смешком отнесся ко всему этому, а напрасно. Напрасно!

— В половине третьего! — напомнила еще раз Татьяна и положила трубку. — Все, Марийка, пошли! Впрочем, погоди, я ребятам сразу позвоню, чтобы приехали к главпочтамту.

Она, мельком глянув на мертво стоящую Анну Никитичну, набрала свой домашний номер, сказала:

— Андрюша, это я. Ты вот что, сынок: собери всех наших ребят, и к половине третьего подъезжайте на главпочтамт. Понял?

— Каких ребят? О чем вы говорите? — недоумевал на том конце провода Петушок, но Татьяна, посильнее прижав трубку к уху, повторила:

— В половине третьего. Юра с Костей пусть на машине подъедут, Семена с Володей можно позвать, они ребята крепкие… А ты сиди дома, не отлучайся, я скоро приеду. Понял?

…Едва Татьяна с Марийкой вышли, Анна Никитична тут же набрала номер Городецкого.

— Антон Михайлович, это я, Никитична. Слушайте, вы сейчас с этой говорили, с крестной Марии… Очень опасная женщина, я вам скажу! Очень! Злющая баба, от нее всего можно ожидать. И лучше действительно от них откупиться. И родни у них тут, в городе, как я поняла, полно. Звонила она сейчас какому-то Андрею, целую банду велела собрать. Так что вы там, на главпочте-то, поосторожней.

— Понял, спасибо, — буркнул Городецкий и швырнул с досадой трубку. Действительно, погуляли они с Феликсом, нечего сказать! Он как услышит, что еще на десять «лимонов» их накололи, с ума сойдет. И вообще, чего доброго, взбеленится, парней с собой притащит на разборку. А там — жутко представить, что может получиться. Нет, лучше Дерикоту ничего этого не говорить, сказать, мол, актерка согласна на пару «лимонов»… М-да, значит, ему, Городецкому, придется выложить… девять! И придется выложить.

Антон Михайлович снова взялся за телефон.

— Феликс, привет! Ну, как ты? Спать хочешь?.. Ну-ну, выспишься. Слушай, являлась снова к Анне Никитичне Мария эта. Договорились на пару «лимонов». Я заплачу, а ты потом отдашь, идет?

— Отдам. Но она об этом еще пожалеет, — рявкнул Дерикот.

— Ну ладно, это потом, потом, я постараюсь компенсировать. — Городецкий чувствовал себя главным виновником всего происшедшего: ведь именно он организовал вечеринку, позвал Феликса, а теперь…

— Да пошел ты со своей компенсацией! — в сердцах проговорил Дерикот, и Городецкий знал, что «лимон» он не отдаст, значит, ему нужно будет выкладывать все деньги. Да еще иметь в виду и свое обещание.

«Да, надо бы этой актерке как-нибудь потом заткнуть рот, — раздраженно думал Городецкий, ожидая главного бухгалтера, которую он вызвал через секретаря. — А то, чего доброго, еще за миллионами припрется. Крестная эта мамаша ее настропалит и — будьте здоровы, Антон Михайлович, выполняйте свое обещание!»

Главбух, тучная низкорослая дама с лицом, которое невозможно запомнить и описать, выслушала распоряжение Городецкого — десять миллионов наличными, срочно, к двум часам! — молча и бесстрастно. Шеф «Мечты» и раньше брал деньги, правда, не в таких крупных суммах, и никогда потом за них не отчитывался. Но все в офисе знали: деньги шли на дело, на пользу акционерному обществу. Бухгалтер уронила послушное, тихое: «Хорошо, Антон Михайлович», — и ушла.

«Хрен с ними, с этими миллионами, — расстроенно, конечно, думал Городецкий, поглядывая на часы. — Акционеры еще принесут, накрутим мы эти десять «лимонов». Главное, не поднимать сейчас шума, не привлекать к себе внимания. Слиняю из России, тогда пусть шумят сколько угодно…»

…К главпочтамту он приехал в сопровождении одного лишь Лукашина, да и тому велел сидеть в машине, в зал не заходить.

Марийка и Татьяна ждали его в самом центре зала, за полированным овальным столом. В двух шагах прогуливался рослый, спортивного вида парень, поблизости, за соседним столом, ошивались еще трое. И вообще, в зале слонялись какие-то подозрительные типы.

«Правильно я поступил, что привез деньги, — успокаивал себя Городецкий. — И затевать здесь, в зале, что-нибудь ни в коем случае нельзя. Это же стрельба, кровь…»

Наверно, его мысли изменились бы, если бы он знал, что возле стола прохаживался один лишь беглый солдат российской армии, дезертир Андрей Петушок, а все остальные молодые люди — просто клиенты главпочтамта.

Городецкий сел к столу, положил на столешницу полиэтиленовый пакет с твердыми пачками денег. Сказал, глядя на Татьяну:

— Дороговато берете за банальную вечеринку, мадам, — глаза его излучали ярость.

— Свобода дороже, Антон Михайлович, — спокойно парировала Татьяна. — Наука вам впредь. Здесь — как мы договорились?

— Конечно. Имеете дело с порядочными людьми. Пересчитывать будете? Или как?

— Поверим. Позвоним, если что не так.

— Понял. Значит?..

— Остальные потом, как соберете. Пока что можете спать спокойно. До следующей вечеринки.

— А вы дама не без юмора.

— Лучше бы нам с вами шутить по другому поводу, Антон Михайлович, — Татьяна придвинула к себе пакет, встала. Рядом с нею вырос тот, спортивного вида парень, а те, что за столом, внимательно смотрели в их сторону.

Городецкий сухо попрощался со всеми сразу рассеянным кивком головы и пошел к выходу — дело было сделано.