Главный режиссер Придонского ТЮЗа, Захарьян, как и многие его провинциальные коллеги, настойчиво следовал моде — искал для репертуара кассовые, в чем-то скандальные спектакли. Хорошо пошла «клубничка», в местное драме, например, давали «Красный огурец», «Гулящую», «Русскую красавицу» — откровенно эротические вещи шли на «ура», с аншлагами. ТЮЗу было сложнее, театр существовал для детей и юношества, тут надо знать меру. Но понемногу, приглядываясь и прислушиваясь к тому, что ставили молодежные театры в других городах, особенно в Москве и Санкт-Петербурге, Михаил Анатольевич осмелел: в репертуаре Придонского ТЮЗа появились спектакли, которые поначалу шокировали публику. Даже в «Ромео и Джульетте» герой и героиня такое выделывали на свиданиях, что зрительный зал замирал от потрясения, а возмущенные учителя писали в областную газету жалобы с требованием «убрать из Шекспира не присущую ему порнографию и почти секс».

Но Захарьян знал, что делал. Граней он не переступал, любовные сцены в «Ромео и Джульетте» можно истолковывать по-разному, в зависимости от личной фантазии; а если в «Острове сокровищ» разбойники и вытворяли друг с другом Бог знает что, на то они и разбойники. Главное, о театре заговорили, зритель на спектакли пошел — народ молодой, жадный на впечатления и не скупящийся на аплодисменты. Но все же это были спектакли классического, известного уже всему миру репертуара, в литературной основе не оригинальные, а Михаилу Анатольевичу хотелось чего-нибудь свеженького, русского, даже, может быть, местного. Так родилась идея перенести на сцену известную эротическую повесть Ивана Бунина «Митина любовь». Захарьян сам написал сценическую версию, пьеса получила название «Тайная любовь молодого барина». Над этим спектаклем коллектив ТЮЗа бился вот уже три месяца.

Марийке досталась роль Аленки-соблазнительницы. «Досталась», может быть, не то слово — Марийка скоро поняла, что Михаил Анатольевич сознательно выбрал ее на эту роль. В принципе, Аленку лучше бы сыграла Катя — внутренне они соответствовали друг другу как нельзя лучше. Яна… нет, она рослая, медлительная, ей в спектакле поручили играть Парашу, домашнюю служанку, а Катя — свою тезку, московскую пассию барчука Мити.

На репетициях Захарьян требовал от актеров полной раскованности и естественности поведения.

— Саня, — говорил он Зайцеву, молодому плотненькому парню — Мите. — Ты что, девчат никогда' не обнимал? Не знаешь, с какой стороны к ним подступиться? Показывать надо?

— А и покажите, Михаил Анатольевич, — хитро улыбался увалень, подмигивая Марийке.

Главреж не уловил в его голосе иронии, стал объяс нять:

— Саня, вспомни: Митя извелся от любви к Кате, ее нет рядом, в барском имении, она в Крыму, купается там на море и загорает, а Митя — молодой, здоровый бездельник, вроде тебя, ждет от нее писем, сходит с ума. Идут недели, а писем нет. А Катю ему хочется. До умопомрачения хочется, понял?

— Ага, понимаю, — кивнул Саня и снова посмотрел на Марийку: ему, как и Мите, тоже кое-чего хотелось.

— Ну вот, — продолжал Захарьян, расхаживая по сцене. — Староста, который служит в этом барском доме, все прекрасно понимает и подсовывает Мите Аленку…

— Да я читал повесть, Михаил Анатольевич, помню сюжет.

— Бунин прекрасно Митю написал, прекрасно! — Захарьян воздел руки ввысь. — Я старый уже, а мне так же вот Катю и Аленку хочется, как Мите. Вот что значит сила искусства!

Молодые актеры дружно и вежливо рассмеялись — они вполне разделяли мнение своего наставника.

— Вот и сыграй Митю, как надо, — завершил разговор Захарьян. Он спустился со сцены, сел в постоянное при репетициях кресло в десятом ряду, где в проходе стоял небольшой столик с лампой и чашкой горячего еще черного кофе. — Так, ребятушки, давайте вот эту сцену еще разок прогоним… «Встреча Мити и Аленки в лесу». Марийка, начали!.. Так, ты вышла из лесу, побежала по поляне, ищешь пропавшую корову. Готова?

— Да, готова.

Марийка-Аленка выбежала из-за кулис, приложила руки ко рту:

— А-у-у-у… А-у-у-у-у…

Появился Саня-Митя.

— Ты что тут делаешь?

— Корову ищу. А что?

— Что ж, придешь, что ли, на свидание?

— Чего же мне даром ходить?

— Кто тебе сказал, что даром? Об этом не беспокойся.

— А когда?.

— Да завтра. Ты когда сможешь?

— Вечером, как стемнеет. А куда? На гумно нельзя, зайдет кто-нибудь… Хочете, в шалаш в лощине у вас в саду? Только вы смотрите, не обманите, даром я не согласна. Это вам не Москва. Там, говорят, бабы сами плотют…

— Стоп-стоп-стоп! — Захарьян в отчаянии поднял руки, потряс ими над головой. Потом вскочил, снова побежал к сцене, мелко семеня короткими ногами, остановился у оркестровой ямы. Рыхлое полное его лицо страдальчески исказилось.

— Саня! Мария! — плачуще вопрошал он. — Ну что вы как деревянные? Такой диалог, такая сцена, а вы будто неживые! Пойми, Мария: Аленка уже согласна, ей нравится Митя, ее волнует лишь одно — даст или не даст он денег, не обманет ли молодой барин! А у Мити этих денег куры не клюют, он и не думает об этом, ему нужна эта охотливая молодая женщина… Марийка, ты же можешь эту похотливость передать, я знаю! Ну в чем дело?

Марийку при этих словах главного режиссера обдало внутренним жаром. «Захарьян все знает, — мгновенно решила она. — Не иначе, Городецкий или Анна Никитична обо всем рассказали, пожаловались. «По секрету» конечно. А Михаил Анатольевич тоже кому-нибудь из актеров сказал, и тоже «по секрету».

— Это же не премьера, Михаил Анатольевич, — не поднимая головы, сказала Марийка. — Я…

— Можешь не продолжать! — Он замахал руками, и пышные его кудри заметались по плечам. — До премьеры осталось каких-то три недели, а я ни разу — повторяю, Мария, ни разу! — не видел тебя настоящей Аленкой! Ты забудь про все, отвлекись, черт тебя возьми! О чем ты все время думаешь, чем голова забита?! Ты же на работе, моя дорогая. И если ты сейчас, в этой безвинной сцене, зажата, то что ты в шалаше будешь делать? В ладушки с Митей играть? Так это уже было… Саня, может, ты расшевелишь свою партнершу? Я тебе разрешаю, действуй!

Слова Захарьян говорил легко, с мягкой обезоруживающей улыбкой на бледных губах, приказом от его речи и не пахло, но актеры хорошо понимали язык Михаила Анатольевича — надо делать так, как требует. Главреж, как-никак! И чего, в самом деле, Полозова капризничает?! Профессия есть профессия. Играть надо. Режиссеру виднее.

Марийка и сама понимала, чувствовала, что недоигрывает, что Аленку она может показать лучше, богаче, живописней, но сейчас приходили невольные параллели (даже в тексте пьесы есть намеки!) — это ужасно мешало. Во всем теперь видела подвох. И спектакль Захарьян ставит не случайно, и роль Аленки дал ей с каким-то скрытым умыслом. Лучше бы, в самом деле, поручил ее Кате…

Михаил Анатольевич позвал ее со сцены. Когда Марийка подошла, глазами указал на место рядом с собой, спросил:

— Ну? Чего ты?

Голос его звучал вроде бы как всегда, с сочувствием и заботой, но она тут же мысленно добавила: «…ломаешься?» Тебе, мол, все равно теперь, нечего прикидываться девочкой, мы ведь все знаем!..

Она повела плечами.

— Что-то я сегодня не в форме. Не получается.

— Не в форме, не в форме! — поморщился Захарьян. — Мы с тобой должны сделать спектакль к сроку, Мария. По городу расклеены афиши, уже половина билетов на премьеру продана, Городецкий обещал написать рецензию…

«Сказал бы лучше, что все знает, что сочувствует или осуждает, — мучилась Марийка, не поднимала глаз, теребила на коленях джинсовую юбку. Или намекнул бы, что не придает этому значения — мол, сама взрослая, сама должна все решать». Но она же чувствует, что отношение к ней со стороны Захарьяна изменилось. Раньше Михаил Анатольевич никогда так на нее не смотрел, на прошлых репетициях не требовал от нее и Сани Зайцева вольностей, спектакль в целом получался каким-то чистым, целомудренным. А в последние дни главного режиссера словно подменили, он заставляет «углублять и расширять» роль Ален-ки, и это уже не женщина из дореволюционного прошлого, а современная распущенная девка с замашками героинь из американских боевиков.

— Ты пойми, Мария, — негромко и проникновенно говорил Захарьян. — Наш зритель уже многое видел, многое! И ты сама видела. Ты ведь ходишь в кино, смотришь спектакли наших коллег. Вологодский ТЮЗ приезжал, помнишь? Эротика, обнаженное тело уже перестали быть чем-то сверхъестественным, шокирующим — это, можно сказать, атрибутика современных спектаклей. А что поделаешь? Мы живем в условиях рынка, причем, дикого, неустоявшегося, нам платят, и мы — увы! — должны выдавать продукцию, соответствующую спросу. Куда денешься? Стань на мое место! Тем более, что и сам Бунин имел вполне конкретную цель: написать повесть о любви через эротическую, так сказать, призму. Такие большие художники, как Иван Алексеевич, все делали сознательно. И он написал вещь, да какую! Кровь при чтении закипает. Мы лишь перенесли на сцену эту изумительную повесть, чуть осовременили — чуть! В конце концов, от идеи писателя я не отступаю ни на шаг. У него Митя стреляется от горя и неразделенной любви, и у нас застрелится, какие к нам могут быть претензии?!

— Но в повести Аленка и Митя не раздеваются… совсем, — тихо возразила Марийка.

Захарьян весело рассмеялся.

— Я же тебе только что сказал о своей концепции, Мария! Мало ли что в повести написано. Я — режиссер, я имею право по-своему видеть любое литературное произведение. Любое!

— Да, конечно, — слабо возражала-соглашалась Марийка. — Время такое у нас, я понимаю, рынок. И все же, Михаил Анатольевич, может, вы нас с Катей поменяете на ролях, а? Время еще есть, текст Кати я знаю, да и она мой тоже. У Кати Аленка лучше получится, она ей ближе, чем мне.

— Мне виднее! — Голос Захарьяна стал сух и суров, и Марийка даже пожалела о своей просьбе. Но в следующую секунду из нее будто бы кто-то вытолкнул эти слова: — И потом, Михаил Анатольевич, мы же для школьников, для детей работаем. А тут — шалаш, постель, голые Митя и Аленка…

— За мораль и нравственность спектаклей отвечаю я, Мария! Поняла? Как художественный руководитель и главный режиссер. С меня будет спрос. — Захарьян перешел на официальный тон. — Сам знаю, что можно, а что нельзя.

— И все же… мне стыдно. Просто стыдно, Михаил Анатольевич! Что уж мы совсем… Не русские, что ли? Я понимаю, на Западе так принято, а мы… у нас ведь другая культура!

Захарьян снисходительно усмехнулся.

— Мария, пойми: мы, русские, — вырождающаяся нация. Это объективный демографический процесс, поделать что-либо невозможно. Конечно, он идет очень медленно, и тем не менее идет. Ваше поколение — на сломе исторического развития, на рубеже эпох. И наша задача, я имею в виду театр, актеров, режиссуру, — лишь зафиксировать глобальный процесс, факт смены эпох, умонастроений, морали, наконец. Искусство не должно вмешиваться в политику, понимаешь? Только фиксировать события в судьбах и характерах, отражать свое время, быть летописцем. Мы с тобой — Зеркало! И не более того.

— Но как же так, Михаил Анатодьевич! Все мировое искусство воспитывало в человеке лучшие его качества — порядочность, любовь к женщине, преданность Родине и высоким гуманным идеалам… Это в последнее время массовая культура затмила все, затоптала.

— Да, искусство прошлого века и начала нынешнего, даже его середины, воспитывало, я с тобой согласен. Мы сеем «вечное» и «доброе», но по-своему. Методом отрицания. Не все зрители буквально воспринимают, допустим, сцены насилия, не все им следуют. Многие делают правильные выводы.

— У нас зрители, в основном, мальчишки и девчонки. Им трудно во всем разобраться.

Захарьян нетерпеливо шевельнулся.

— Все это теория, моя дорогая. Жизнь, рынок меня и тебя взяли за горло, за самое яблочко, ты должна это понимать. На «Чайку» или «Как закалялась сталь» сейчас никто не пойдет. Никто! Обществу теперь нужны зрелища, эротика, секс, драки, погони, убийства, наконец! — Он загибал на левой руке пальцы. — И я обязан давать ему такие спектакли, обязан! Иначе мы с тобой подохнем с голоду… Ну, ты, может, и не умрешь… — Он усмехнулся. — Мало ли у кого какие возможности. А я протяну ноги.

Марийка встала и пошла. Боже, что он несет?! И это тот самый Михаил Анатольевич, который еще год назад говорил прямо противоположные вещи! И что это за намеки? От кого он узнал о вечеринке? От Анны Никитичны, скорее всего. Теперь же все будут знать, все!

А из зала, вслед ей, раздались уже переливы властного голоса:

— Так, девочки, поехали дальше. Параша и Ольга Петровна, прошу вашу мизансцену и диалог. Начали!..

Пока Захарьян был занят с другими актерами, Марийка сидела за кулисами вместе с Саней Зайцевым. У того было прекрасное настроение, никакие посторонние мысли его, судя по всему, не одолевали. Он заигрывал с ней, приставал:

— Слышь, Марийка, чего ты там с Захарьяном сцепилась? Доказывала что-то. Ты делай, что он тебе велит, и вся недолга. Главреж, все-таки. — Саня все норовил обнять ее, потискать. Был он холост, Марийка ему нравилась, но никаких серьезных предложений он не делал. Чего спешить?

Она отпихнула его локтем.

Зайцев не обиделся, снова прилип к ней жарким и мускулистым бедром. Бедра у него широкие и толстые, как у девки.

— Платили бы хорошо, я что угодно сыграю. Хоть постельные сцены, хоть какие.

— Ты знаешь, до чего так можно докатиться?

— Знаю, знаю, — он снова приобнял ее за плечи. — А мы и так уже докатились. Одна сцена в шалаше чего стоит — голые да… — Саня не договорил, махнул рукой, но осуждения в его голосе Марийка все же не услышала. Значит, ему нравится эта сцена, а, может, он просто не хочет ссориться с Захарьяном. Дипломат, конечно, хитрюга. Он у Михаила Анатольевича в любимчиках, все знают. Но с Саней, правда, легко общаться. Мотылек: порх-порх! Послушал, согласился, дальше полетел, и с тем, и с этим согласился. Ни с кем не ссорится, никого не обижает. Не парень — душка! За это, наверное, его и любит главный режиссер. К тому же Зайцев и играет неплохо, этого не отнимешь.

— Слышь, мать, — переменил Саня тему. — Дай взаймы, а? «Поллимона» вот как надо! — И он полоснул себя ладонью по горлу.

— С ума сошел?! Да откуда у меня такие деньги?.

— Да ладно тебе. Половина театра уже все знает. Но я, например, не осуждаю, наоборот. Молодец! Так им и надо, этим спонсорам хреновым. Мне бы вот заработать.

Марийка окаменела. Потеряла дар речи и способность двигаться. Даже возразить, хоть жестом, хоть бы протестующим поворотом головы. Сидела, как истукан, не издавая ни единого звука, будто ее парализовало.

Саня, не дождавшись ответа, ушел. Его позвал Захарьян.

Велел сесть рядом с собой, помялся, не зная, видно, как начать разговор.

— Слушай-ка, дружище… Сейчас мы вашу сцену в шалаше будем репетировать. Ну, сегодня, как обычно, как решили.

— Но раздеваться с Полозовой будем, Михаил Анатольевич? Может, не стоит сегодня? Что-то она не очень…

— Да вот, в том-то и дело. Я с ней тоже беседовал, убеждал. — Захарьян закурил, забросил ногу на ногу, задумчиво смотрел на сцену, где актеры, воспользовавшись передышкой, затеяли шумную возню.

— Так вот, Саня, — Захарьян говорил в своей обычной манере. — Я хочу, чтобы спектакль наш прогремел, чтобы о нем заговорили, чтобы у него всегда был аншлаг. Я хочу потрясти зрителя. Но без вас с Марией мне это не удастся.

Зайцев податливо навострил уши, придвинулся почти вплотную к плечу главного режиссера, заглядывал ему в лицо преданными глазами.

— А что от меня требуется, Михаил Анатольевич? Вы же знаете, я всегда готов. Как пионер! — И он вскинул над головой руку.

— Да ты молодец, за тебя у меня душа не болит. — Захарьян потрепал своего любимчика по плечу. — А вот с Полозовой бы общий язык найти.

— Может, правда, ее Катей заменить, Михаил Анатольевич? С Катей мы вам чего угодно изобразим.

— Да Катя изобразит, конечно, — согласился Захарьян. — Но мне нужно, чтобы Полозова сыграла. В конце концов она тут работает. И у нее нюансы тоньше, убедительнее. А мне правда жизни нужна. Правда! Такая, как у Бунина. Понимаешь? Почему писатель может написать в своей вещи эротическую и даже сексуальную сцену, а я, режиссер, не могу ее поставить?! Абсурд! Наши зрители обо всем уже хорошо осведомлены, может быть, и лучше нас с тобой. Мы, в конце концов, можем пойти на компромисс, написать в афише: «Спектакль для юношей и девушек от шестнадцати и старше».

— Что от меня-то требуется? — с прежней готовностью спросил Саня — его уже разбирало любопытство.

Захарьян помедлил.

— Я хочу, дружище, чтобы у Мити с Аленкой все было по-настоящему, как в повести. Понял?

Зайцев от изумления некоторое время лишь хлопал длинными и загнутыми, как у девушки, ресницами. Наконец перевел дух:

— Это что же… настоящий половой акт?!

— Ну, ты же читал у Ивана Алексеевича: там не играются.

— Да-а… — Саня крутнул коротко стриженой лобастой головой. — Придумали вы, Михаил Анатольевич. Если у нас в Камерном театре Наташа Буйнова только раздевается в пьесе Бергмана, то нам с Марийкой, выходит, еще на одну ступеньку надо подняться?

Захарьян живо повернулся к нему.

— Вот именно! Это ты хорошо сказал — подняться на новую ступень. Искусство не может и не должно стоять на месте. Да и потом, Саня, нам не придется Америку открывать, все уже открыто! Мы лишь последователи, подражатели. Даже в Придонске нас опередили. И сезойа не пройдет, как в том же Камерном театре сделают то, что мы с тобой только собираемся.

— Ну, а как это все будет выглядеть, Михаил Анатольевич?

— Ну как, — Захарьян сдвинул брови. — Вы будете в шалаше, вечер, сумерки, ни черта же не видно… Света мы мало дадим — так, контуры тел, движения. Но — подлинные движения! Настоящие!

Парень шумно вздохнул, вытер ладонью мгновенно взмокший лоб. Вот это да-а… Вот это режиссура!

— Полозова не согласится, — уверенно сказал он.

— Не согласится, — ровно повторил Захарьян, маясь с окурком сигареты — куда бы его деть? — Но, может, ей и не стоит обо всем говорить, а сыграть экспромтом, а, Саня? Ты подумай. А я со своей стороны подумаю, как подготовить Марию. Надо этот психологический рубеж перепрыгнуть, надо. Тем более, что есть мощный стимул.

— Какой?

— Те, кто хочет увидеть «Тайную любовь…», каждому актеру, кто будет занят в этом спектакле, в виде премии обещают заплатить по три месячных оклада.

— Фью-у-у…

— А исполнителям главных ролей, то есть, тебе и Полозовой, — по миллиону. Годится? Только ты Марии, дружище, ничего про деньги не говори, я сам, понял? Сам.

Зайцев некоторое время сидел в прострации. Сказал потом:

— Я бы рискнул, Михаил Анатольевич. Коньячку только граммов по сто принять перед спектаклем… Для храбрости.

— Ты, главное, позабудь про стыд, не стесняйся, — Захарьян совсем по-дружески обнимал актера за плечи. — Делай свое дело, играй роль, а Мария будет вынуждена партнерствовать в сцене. По роли она придет в шалаш за своими пятью рублями. Вот и пусть отрабатывает. Ха-ха-ха…

— Ладно, я понял. Рискну! — Саня решительно поднялся. — Будь что будет. Переплюнем мы с вами, Михаил Анатольевич, и наш Камерный, и даже Запад. Хотя меня могут забрать потом в милицию.

Зайцев встал, стукнул кулаком о кулак, глаза его вспыхнули каким-то странным, бесовским светом.

Поднялся и Захарьян. Стоял рядом спокойный, уверенный в себе, решительно настроенный. И эти решительность и уверенность в успехе задуманного незаметно, но быстро перетекали к актеру.

— Я тебе маленький секрет открою, — говорил Михаил Анатольевич, когда они пошли уже между рядами пустых кресел к сцене. — На премьеру мы народ повзрослее позовем, понял? Спонсоры наши придут, друзья этих спонсоров… Тебе, может быть, один раз и придется так откровенно сыграть сцену в шалаше. А там как наша примадонна пожелает. Договорились?

— Рискну! — еще раз сказал Саня.

…Часа три спустя, когда в театре наступило затишье, и актеры отправились отдохнуть перед вечерним спектаклем, Захарьян вошел в свой небольшой темноватый кабинет, окнами выходящий во двор кинотеатра, снял телефонную трубку. Некоторое время, слушая гудок, раздумывал — было еще несколько секунд для того, чтобы бросить эту дикую затею, которая может кончиться неизвестно как. Мог еще сказать, что актер отказался, что Зайцева заменить некем… Но скрипел уже телефонный диск, звучал уже в трубке знакомый солидный голос: «Да, слушаю…»

— Антон Михайлович, это Захарьян. Докладываю: нужная работа в театре проведена. Принципиальное согласие парня получено. На премьере обещаю вам с друзьями сюрприз. Как заказывали. Надеюсь, получится.

— Ну и прекрасно! — живо отвечал Городецкий. — Друзья как раз у меня — и Феликс Иванович, и Аркадий Вадимович, передают вам привет… Что ж, Михаил Анатольевич, благодарю. Пока на словах. Но все, что мы пообещали и вам лично, и вашим актерам, все будет исполнено. Постарайтесь довести дело до конца. Народ жаждет Зрелища, и он должен его увидеть! Десять «лимонов» это Зрелище стоит, как вы думаете?

— Я с вами полностью согласен, Антон Михайлович! — Даже в кабинете, где его никто не видел, Захарьян как-то привычно, еще с партийных времен, гнулся над столом, сыпал бисером благодарственных, мало к чему обязывающих слов…

Потом бросил трубку, вытянул ноги, закурил.

«Да, Мария, дорого тебе чужие миллионы станут, очень дорого!» — думал он без злорадства, а больше с сочувствием — Полозова все же хорошая актриса. Михаил Анатольевич прекрасно это понимал. Но теперь, в жуткое для искусства время, он был по рукам и ногам связан помощью спонсоров — Городецкого, Дерикота, еще двух-трех состоятельных дам из банков и фирм. Гнул он минуту назад спину и перед сынком Вадима Иннокентьевича Каменцева, заместителя главы областной администрации. Вадим Иннокентьевич не курировал местное искусство, нет, но через его руки шли деньги, в том числе и на помощь учреждениям культуры. В администрации могли дать помощь ТЮЗу, а могли и не дать. От многих причин это зависело, и, конечно же, — от личных симпатий и антипатий. И связей. А Городецкий, Дерикот, Аркадий Каменцев — разве это не связи для него, Захарьяна? Разве это не власть — сегодняшняя, реальная? Разве не они заказывают музыку?

М-да. Жаль Полозову, жаль. Повела она себя с молодыми богачами не лучшим образом. Что ж, пусть теперь расплачивается.