Дни бессрочного отпуска бравого десантника Андрея Петушка в доме Морозовых проходили однообразно: спал он до десяти (к тому времени и Татьяна, и Изольда уходили по своим делам), потом принимал душ, завтракал и смотрел телевизор. Телевизор работал практически с утра до ночи — Петушок смотрел новости и все, что так или иначе касалось Чечни. Конечно, многие сюжеты и информация о событиях повторялись в течение дня, но это было даже лучше — материал, как говорится, усваивался прочнее. Теперь Петушок довольно хорошо представлял, что там, в Грозном, происходило: где, в какой части города идут бои, какие подразделения российской армии воюют, как ведут себя дудаевцы и «наши». Нет-нет, но на экране мелькали и знакомые лица: как-то чумазый и явно простуженный Витька Гусликов из второй роты сказал телекорреспонденту, мол, все тут нормально, воюем, порядок наведем. Есть, конечно, раненые и убитые — потерь много, особенно много полегло парней в Новогоднюю ночь, при штурме Дворца Дудаева и железнодорожного вокзала. Кое-кто в плену оказался, есть и без вести пропавшие… Гусликов назвал две-три фамилии по просьбе корреспондента, и Петушок вдруг услышал свою. Это было так неожиданно, что он даже подпрыгнул на диване — не ослышался ли? Может, Петухов? Или Лапшинок? Кажется, в третьей роте был такой сержант?.. Но телевизор повторить не попросишь, Витька Гусликов исчез с экрана, и больше он, Петушок, его не видел, хотя «Новости» и программу «Время» смотрел теперь с удвоенным вниманием.
Так-так, значит, в полку его считают без вести пропавшим. Что ж, неплохо. Потом, когда заварушка поутихнет, можно будет и объявиться. Дескать, был в плену, контузило в ночь с первого на второе января, ничего не помню. Очнулся — какой-то подвал, раненые и пленные. Оказалось — Дворец Дудаева. Сначала там держали, потом, когда российские войска стали наступать, перевезли на южную окраину Грозного, тоже в подвал, потом — в Гудермес. Держали в госпитале, под охраной ополченцев. Предлагали на их стороне воевать, ругали Грачева и Ельцина, обещали большие деньги, но Петушок отказался.
Военные фантазии рождались в голове Андрея легко и свободно, и при беглом знакомстве его «биография пленного» вполне могла бы сойти за правду. В Грозном раненых, убитых и контуженных, пропавших без вести и попавших в плен, во всякие другие ситуации, было сколько угодно, сочинить можно любую историю. Тем более, что никто из их первой роты (ротный убит, в живых осталось трое-четверо солдат, не больше) не видел, как он, Петушок, спрятав под бушлат короткий автомат, ушел дворами с поля боя. Да, сейчас можно сказать — спасся, поняв, что в ночной «праздничной» мясорубке у железнодорожного вокзала и президентского Дворца останутся в живых очень немногие и лично его смерть ничего не изменит, одним солдатом больше, одним меньше… Так оно и получилось. Потом, в газетах, он прочитал, что от их полка осталось в живых около роты личного состава, а технику практически всю сожгли на улицах Грозного дудаевские гранатометчики. И по телевизору показывали леденящие душу кадры: у Дворца валялись жуткие в своей вечной теперь неподвижности трупы его однополчан. Живые — конечно, герои. Вон, Витька Гусликов, даже интервью дает. Имеет право. Заверяет родителей, что самое страшное позади, что ничего теперь с ним не случится, что свой солдатский долг они, оставшиеся в живых, выполнят. Родителям за них краснеть не придется.
Ну, это он хорохорится. Это как сказать. Война в Чечне может продлиться долго, и еще неизвестно, что будет с самим Витькой, не увезет ли его на родину «черный тюльпан». Но в любом случае держится молодцом!
Подумав так, Петушок вдруг увидел себя со стороны: рослый здоровенный парень, дезертир, который прячется у матери убитого в Чечне друга-однополчанина, смотрит войну в Грозном по телевизору и еще философствует!
— Трус ты! И сволочь! — сказал себе Петушок без всякой дипломатии. — На снайпершу ту, что убила Морозова, ты поднял руку, не дрогнул, а в открытом бою испугался, бросил товарищей… Предал.
— Да кого предал-то? Кого? — заорал Петушок на всю квартиру, сам удивляясь такому чудовищному повороту мысли. — Нас же просто расстреливали, как зайцев на поляне! Там каждый только и думал, как бы спастись. Даже речь о бое, как о таковом, не могла идти! С кем воевать-то было? Я, да и другие тоже, — я уверен в этом, не видели ни одного боевика! Они все сидели в домах, били из окон, из дверей, из подвалов и чердаков. Заборы — и те стреляли! С кем воевать? И почему гребаные наши командиры не подумали, как надо вести бой на улицах?! Зачем я из-за дураков буду умирать?
В большом волнении Петушок метался по квартире, ненароком опрокинул стул, тут же подхватил его, поставил на место, у стола, мысленно повинился перед хозяйкой дома за допущенные вольности в выражениях и поведении. Конечно, Татьяна Николаевна не стала бы ругать его и поняла бы правильно — она мать. Их же в ту проклятую Новогоднюю ночь послали на смерть, это теперь очевидно. И Ваня бы погиб в том «бою», да и он сам, Петушок, потому что все три «бээмпэшки» их взвода сгорели, убиты почти все десантники — только два водителя, обожженные и раненые, спаслись. Это он, Андрей, выскочил из десантного отделения БМП целым и невредимым, ему повезло, спрятался за угол дома, потом переполз к подбитому танку, отлеживался за гусеницами, выбрав момент, вообще сбежал. Потому и остался в живых. Но потом — сколько стоило ему нервов и хитрости уйти из Грозного! Переоделся в одном из брошенных и разрушенных домов на окраине города, пристал к каким-то беженцам, русским, сочинил для женщин-горемык, покидающих жилье, нажитое, слезливую историю о якобы пропавших в Грозном родственниках, которых он, Андрей, искал и не нашел. Ему поверили, и, более того, с женщинами он удачно миновал милицейские посты, перекрывшие дороги. Его даже не обыскали ни разу, а ведь он зачем-то нес короткий свой автомат, АКСУ, прятал под одеждой. «Продам «Калашникова», деньги будут», — пришла шальная мысль. С нею и прошествовал пол-России. С беженцами же оказался сначала в Назрани, потом сердобольный пожилой ингуш довез его на своей «Ниве» до Нальчика, там он пересел на КамАЗ с ростовскими номерами, но его довезли только до Пятигорска; лишь к вечеру удалось напроситься в загруженную какими-то ящиками фуру до Ставрополя… Голодный, злой, грязный, без денег, он больше суток добирался на перекладных до дома Татьяны Морозовой, в Придонск, совершенно правильно предположив, что уж в ближайшее время, если мать Вани его примет, искать в этом городе не будут.
Он ушел от явной смерти. Очевидно. Дезертир. Да. Но что? Лучше быть убитым?
Дезертир. Конечно. И еще нахлебник у матери Вани Морозова.
Ну нет. Совсем не так. Татьяна Николаевна позвонила матери Андрея, и та сейчас лее прислала телеграфом деньги, сказала по телефону, что и сама следом выедет, уже взяла билет.
А Татьяне Николаевне он помогает в меру сил: часть домашней работы на себя взял. Она объявила соседям, что гостит, дескать, родственник, племянник с Дальнего востока. По магазинам ходит. Да и с этими ублюдками, Вадиком и Серегой, женщины одни разве бы справились? Бизона бы еще достать. На тот свет, конечно, гада этого надо отправить. Чего с ним церемониться?! Ни за что ни про что человека убил (одного ли?), мужа Татьяны Николаевны, да еще и машину, сволочи, забрали. С такими надо разговаривать, как с той снайпершей из Грозного…
Петушок взбадривал себя этими воинственно-карательными мыслями, убеждал неизвестно кого, что он поступил правильно, сбежав с поля боя. Не один он так поступил, вон, пишут в газетах. Пишут, что вообще эта война не нужна была. Поход на Грозный, на Чечню в целом, генералы не продумали как следует. У них, в генералитете, раздрай, даже некоторые военачальники отказались воевать в Чечне, чего же они хотят от него, рядового десантника? Не одели солдат, как следует, примчали на самолетах в Моздок, оттуда колоннами, с техникой, — на Грозный: вперед, ребята! Ату его, Дудаева! Проучите зарвавшегося генерала! Чтоб знал, на кого хвост задирать. Чтоб слушался российского президента, не нарушал российскую государственность, не крал российскую нефть!..
Попробуй, разберись!
— И все равно, трус и подонок! — перебил себя Петушок и зло стукнул кулаком о кулак. Никак не сходились концы с концами. Вроде бы прав, что сбежал из части, а с другой стороны — предатель и дезертир. И перед Витькой Гусликовым стыдно. Стыдно, и все тут. Он же, Петушок, все хорохорился перед ним, Витькой, подшучивал, наезжал при случае — тот и слабее физически, и гонору в нем поменьше. А вышло вон как. Хоть так поверни, хоть эдак, но все они — и Гусликов, и Ваня Морозов, и Леонтьев, ротный, и сотни других погибших действительно выполнили свой солдатский долг, и теперь Витка с чистой совестью смотрит в телекамеру, говорит своей маме (и всему миру): не беспокойся, у меня все нормально, живой. Грязный, худой, простуженный, но счастливый. И душа у него на месте.
— Гады! Все генералы — ублюдки! Воюют по картам. Бросили нас, солдат, на убой, как скотину. Сволочи!
Петушок запустил в неизвестных ему лично генералов десятиэтажным матом, долго еще перемывал косточки министру обороны и «бездарным мафиозным правителям», но облегчения поток грубой брани не принес. Он окончательно запутался в своих мыслях и выводах по поводу увиденного по телевизору и прочитанного в газетах. Только одно понял: его все время обманывали! Ему внушали только то, что нужно было внушать простому российскому солдату. А пришло время — просто двинули вперед, как пешку, безымянную и безропотную пешку, каких на шахматной доске много, и каких совсем не жалко…
Если и верить кому, так это Витьке Гусликову. Уж он-то по телеку не соврал. Сказал все, как было.
Вечером, когда Татьяна и Изольда были уже дома, появилась мать Андрея — Римма Александровна.
— Я правильно приехала? — с порога спросила она. — Морозовы здесь живут?
— Здесь, здесь, проходите, пожалуйста, — грустно улыбаясь, говорила Татьяна. — Только Морозова я теперь одна.
Петушок, услышав голос матери, выскочил в прихожую.
— Сыночек! Андрюша! Мальчик мой! — застонала, заплакала Римма Александровна. Невысокого роста, в поношенной шубке, в сбившейся на затылок песцовой шапке, она опустила на пол большую дорожную сумку, бросилась к сыну, утонула в его объятиях: она едва доставала ему до плеча. Андрей тоже засопел, неловко гладил мать по спине, успокаивал: «Ну, чего ты, ма? Не надо. Все хорошо».
— Да как же хорошо, Андрюша? — обливалась она счастливыми слезами. — Ты не дома, тебя ищут, сколько раз уже домой приходили из военкомата и милиции… И война еще идет. Сыночек мой, род-неньки-и-ий!
Взволнованная встречей, не выдержала, заплакала и Татьяна. Римма Александровна обняла и ее, притянула к себе — женщины заголосили в два голоса.
— Таня… Танюша… я все знаю, все понимаю, — говорила Римма Александровна. — Потерять сына… кто лучше матери поймет? Господи, за что нам такое испытание? Чем мы перед Богом провинились?
— У Татьяны Николаевны и мужа убили, ма, — дрожащим голосом сказал Андрей. — Она самая несчастная женщина на земле.
Большие, редкого орехового цвета глаза Риммы Александровны наполнились ужасом. Какое-то мгновение она не могла вымолвить ни слова. Миловидное ухоженное ее лицо исказила гримаса боли и сострадания.
— Танюша… господи! Да как же это? Когда?
— Не успела сына похоронить… — Татьяну душили слезы. — Из-за машины, помял мерзавцу одному крыло… Убили-и!
Не выдержала и Изольда, стоявшая рядом, в коридоре. Рыдающая Татьяна, слезы гостьи, Риммы Александровны, Андрей, еле сдерживающий себя, — каждый по-своему переживали встречу. Женщины обнялись. Андрей возвышался над ними. В какое-то мгновение, совсем, кажется, не к месту, отчетливо вдруг и до конца осознал ситуацию, в которой оказался: три женщины прячут его, молодого и здорового парня, солдата-десантника, от властей, от возможной, конечно, гибели, ранения. Но что же — так и дальше жить, прячась за спины матери Вани Морозова, собственной матери и чужой тети Изольды? А кто же, действительно, будет защищать Россию, если все молодые и здоровые, такие, как он сам, убегут с поля боя, попрячутся, будут вот так, в обнимку с женщинами, лить слезы?
— Ну ладно, мамочки, хватит, — грубоватым баском проговорил Андрей, высвобождаясь из рук матери. — Поплакали, и будет. А то совсем раскваситесь, заболеете еще, чего доброго.
Спокойный его голос, рассудительная мужская интонация удивительно благотворно подействовала на женщин. Они, как по команде, перестали плакать, начали приводить себя в порядок. Несколько смущенная Римма Александровна сняла наконец верхнюю одежду; перед хозяйкой дома и ее квартиранткой предстала стройная миниатюрная женщина в дорожном, пригнанном по фигуре костюмчике, хорошо подчеркивающем красивую фигуру.
— Ма, я тебя не узнаю, — изумленно проговорил Андрей. — Ты какой-то другой стала, тоньше, что ли?
— Станешь другой, сынок. Больше десяти килограммов за полтора месяца потеряла, пока тебя искала.
Римма Александровна тряхнула белокурыми, рассыпавшимися по плечам волосами, засуетилась у сумки. Первым делом достала изящно оформленную большую коробку, раскрыла ее, протянула Татьяне набор духов.
— Наши, уральские, фирменные, — сказала с гордостью. — Я же на парфюмерной фабрике работаю, выпросила лучшее, что только было.
Татьяна поднесла духи к лицу.
— Какой удивительный запах! — воскликнула она. — Лиза! Ты только понюхай!.. Римма Александровна, но это ведь умопомрачительно дорого! Я не могу принять такую ценность.
— Дороже наших сыновей ничего нет, Танюша, милая. О чем вы говорите?! Примите от всего сердца. Как мать от матери. Вы же помогли нам с Андреем… Прошу вас!
— Ну, а это вам. — Римма Александровна, тактичная, конечно, женщина, вынула из сумки еще одну небольшую коробочку, прихваченную, видно, на всякий пожарный случай, и протянула Изольде. — Пусть и у вас память останется.
— Ой, зачем вы! Я сейчас вам деньги отдам! — Изольда кинулась к своей сумочке.
— Нет-нет, никаких денег! — стояла на своем Римма Александровна. — Мой сыночек тут живет, я должница ваша на всю жизнь. Я еще кое-что из продуктов привезла, бутылочку вина хорошего… Давай, сынуля, помогай. Ты же у нас единственный мужчина.
Скоро все сидели за столом, мирно и серьезно беседовали. Римма Александровна напористо, уверенно говорила:
— Сынок, я там, дома, за это время большую работу провела. Была в областном военкомате, у самого генерала. Он сказал, если ты жив-здоров, а не пропал без вести, как это сообщили, то все еще можно поправить, дослужишь в другой части. Не в Чечне. А в милицию, знаешь, какая бумага пришла: вроде бы ты с оружием дезертировал. Они розыск объявили, несколько раз домой приезжали, предупреждали… Я им такой скандал устроила!.. Ну вот, а в военкомате дядька хороший, помочь обещал.
Петушок нахмурился.
— Не все так просто, ма. Ты же не знаешь всего. Я действительно ушел с поля боя, дезертировал. С оружием, да. С автоматом.
Римма Александровна расстроенно всплеснула руками.
— Да зачем он тебе нужен, Андрюша, этот автомат?! — в сердцах ахнула она. — Бросил бы его там, в Грозном, да и все. Теперь, вот, и правда, милиция ищет… — Она осеклась, перехватив взгляд Татьяны. Поняв, что задела чувства хозяйки дома, что ее отношение к факту дезертирства Андрея может быть иным, что она тоже сейчас думает о своем сыне, сменила интонацию.
— Танюша! И вы, Изольда. Поймите меня правильно, прошу вас! Он один у меня. Один! И радость, и надежда, и будущее. Смысл жизни. И за что им, нашим сыновьям, воевать там с этими бандитами-че-ченцами? За что? За что они убили сына вашего, Ванечку?!
— Ладно, ма, хватит, — вежливо, но достаточно строго, даже сурово остановил мать Андрей. — Я сам свои проблемы решу. Вернуться надо в полк, это однозначно. Помогу вот Татьяне Николаевне, и поеду. А помочь ей обязательно нужно, без меня они не справятся. Здесь тоже бандюг всяких хватает. Был бы Ваня жив, он бы с убийцами отца разобрался.
— О чем ты говоришь, Андрюша! — почти начальственно прозвучал голос Риммы Александровны, и все за столом поняли, что на работе она такая вот и есть — небольшая, но строгая и принципиальная начальница. — Какой еще полк? Какие убийцы?! Поедем завтра же домой, я схожу в военкомат, поговорю. Дослужишь в другой части, военный прокурор мне объяснил, что это реально. Я обо всем договорилась.
— Ты-то договорилась, а я со своей совестью не могу договориться, — хмуро, не поднимая глаз, отвечал Андрей матери. — Мне перед ребятами стыдно, понимаешь? И перед теми, кто погиб, и кто в живых остался. Как я им в глаза буду смотреть?
Римма Александровна опустила голову, тихо и безутешно заплакала. За столом повисла гнетущая тишина. Тикал на серванте будильник, зашипел, забулькал на кухне чайник, злой январский ветер, смешанный со снегом, беззвучно сек окна квартиры.
— Чайник вскипел, сейчас чай будем пить! — вскочила Изольда, а вслед за нею поднялась и Татьяна — пусть мать с сыном поговорят наедине, им есть что обсудить.
— Андрюша! Ну что ты надумал, сынок? Зачем тебе все это нужно?! Главное — ты жив, здоров, а все остальное мы поправим. — Римма Александровна не сдерживала теперь своих чувств. — Поехали домой!
— Я свою вину должен искупить, ма. Я должен вернуться в полк. И я обязательно вернусь. Но сначала я должен помочь Татьяне Николаевне. Понимаешь, мы знаем теперь, кто убил ее мужа…
— Да какое тебе до всего этого дело, сынок? Объясни мне! Ты что — милиционер, что ли? — Римма Александровна благоразумно сбавила голос, придвинулась к сыну, старалась заглянуть ему в глаза, передать ему всю безмерную материнскую тревогу. — На тебе и так теперь висит дезертирство, да автомат ты взял. А еще лезешь. Я без тебя отсюда не уеду, так и знай! — Голос ее снова зазвенел. — Не поеду и все. Ты бы знал, чего мне стоили эти полтора месяца, когда я узнала о Чечне. Сам же говоришь, почему я такая худая… Я с ума сойду, Андрюша, если с тобой что-нибудь случится! Я не смогу жить. Пойми! У меня больше ничего нет в этой жизни!
— Ма, успокойся. Пожалуйста. — Андрей взял руку матери, гладил ее. — Не надо так переживать. Теперь со мною ничего не случится. В Чечню меня больше в любом случае не пошлют. А война — она и здесь, в Придонске, война. И родилась тут, в офисах богачей. Во всяком случае, с их поддержки.
— Да что ты за глупости говоришь, сынок?! Какие «офисы»? Какие богачи? Зачем тебе все это? Тем более в чужом городе! Надо выпутаться из ситуации, в которой ты оказался, и все. Я тебе помогу. Ты же знаешь, твоя мать кое-что может. Я работала в горкоме партии, у меня сохранились почти все связи и знакомства. Люди помогут. Про автомат не говори никому, глупый. Потерял его там, в Чечне, во время боя, и все. Кто проверит? И зачем ты его тащил? Скажешь в военкомате, прокурору, что в плену был. Пусть проверяют. А может, и признаемся, „что испугался, ушел… Тоже можно понять. Я поговорю с прокурором, он умный человек, он для меня все возможное сделает. Его жена у нас на фабрике, она моя подчиненная, понял?
Андрей сидел по-прежнему хмурый. Упрямо сдвинул рыжеватые редкие брови, говорил:
— Ма, я тебе все сказал. Я много думал это время, читал, слушал радио, телевизор смотрел. Понял многое. Не с чеченцами надо нам, русским, воевать. Не они эту войну развязали. А наши мафиози. Деньги не поделили, власть. Это разборка в государственном масштабе, понимаешь? Самая настоящая уголовная разборка. И нас с тобой, весь народ, в эту бойню втянули. Чтобы мы о политике не думали, а друг другу морды били, убивали, с чеченцами навсегда врагами стали. Вообще, с нацменами. Это все на руку правителям и тем, кто им помогает. Тут надо воевать, внутри
России, и шерстить прежде всего Москву. От нее все несчастья. Но и здесь, в Придонске, жуликов полно, и у нас, на Урале. А именно они Москву поддерживают, всех нас через колено гнут, в «шестерок» своих превратить хотят. И мы с тобой должны это понимать. И сопротивляться. Хватит молчать и терпеть! Я лично быдлом быть не хочу, не желаю!
— Господи, Андрюша! Что ты говоришь, сынок? Чего ты тут, у Татьяны Николаевны, начитался? Я, бывший партийный работник, и то так не думаю. Возврата к прошлому не будет, поверь. Не те настроения в обществе, веры коммунистам нет и не будет. Они… то есть, мы, конечно, мы!., веру эту у народа сами убили. Извратили все, заплевали и изгадили. Предали идеи, понимаешь? Кто теперь нам поверит? Да и зачем? И к этой жизни можно приспособиться, и в ней можно неплохо устроиться. Главное, не лезь, куда тебя не просят. А ты учить кого-то здесь собрался. Да тебя так проучат, что и Чечня забудется… Сынок, подумай! Умоляю тебя! Родненький!
Андрей тяжело вздохнул, шевельнулся.
— Ма, ты не волнуйся, поезжай домой. Мы скоро увидимся, я тебе обещаю. Все будет хорошо. Ничего со мной не случится. В пекло, как ты говоришь, не полезу. Но не помочь Татьяне Николаевне я не могу. Не могу, и все. И не плачь, пожалуйста. Я тебя люблю, ты же знаешь. Дай, я тебя поцелую. Ну, пожалуйста, ма, не плачь!..
…Через два дня Римма Александровна уезжала. Андрей проводил ее на поезд, сдержанно поцеловал, пожелал счастливого пути. Еще раз заверил, что все у него будет о’кей.
Она, по-новому глядя на возмужавшего и, конечно же, изменившегося сына, жалобно просила:
— Сыночек, я жду тебя. Родной мой, думай, что ты собираешься делать. Я понимаю, Татьяна Николаевна хорошая женщина, тебе ее жалко, она потеряла сына… Но если и с тобой что-то случится, несчастной буду и я. Меня просто не станет. Какой смысл жить? Для кого? Пойми свою мать, Андрюша!
— Помогу Татьяне Николаевне и приеду, — твердо обещал Петушок. — Потерпи еще немного. До свидания, ма. Езжай спокойно.
Поезд лязгнул сцепами и покатил вдоль высокого перрона. Андрей сначала шел рядом с открытыми еще дверями тамбура, махал матери сразу обеими руками, потом, отставая, сжал кулак, вскинул его над плечом, улыбнулся вдруг озорно и совсем незнакомо — по-взрослому, по-мужски.