Светлана Рогожина и Сергей Русанов знали друг друга с детства: ходили в одну школу, много времени проводили вместе. Взаимную их симпатию дворовые мальчишки и девчонки заметили давно, поддразнивали, как это принято, женихом и невестой, которые вылеплены из теста, а на дверях Светланиного подъезда писали мелом извечное: «Светлана + Сергей = любовь».

Оба они серьезно относились к своим чувствам и дружбе, им нравилось общее внимание школьных товарищей, а больше всего нравилось бывать вдвоем. После уроков Сергей со Светланой отправлялись бродить по улицам, они, пожалуй, весь Придонск исходили вдоль и поперек, заново узнавая город, в котором родились и росли, но прежде всего, конечно, познавая друг друга. Это было самым интересным.

Сергей к Светлане относился благоговейно. Девчонка она была броская, заметная: строгая сероглазая блондинка с точеной фигуркой и длинными ногами — такая кого хочешь с ума сведет. А смеется как, а ходит!… И вообще.

Что стояло за этим «вообще», Сергей в свои семнадцать лет объяснить ни за что бы не смог, даже если бы его об этом и очень попросили. Он и сейчас, в двадцать один, отслужив в армии, перенеся ранение и достаточно уже поразмышляв о жизни и о людях, вряд ли смог бы вразумительно объяснить даже матери — что же именно так тянет его к девушке своей школьной юности. Да, мила, да, обаятельна, да, мимо такой не пройдешь не оглянувшись. Но за девочкой уже короткая, но характерная биография: в институт она поступать не стала, хотя и собиралась сделать это вместе с Сергеем, замужество и ребенок, развод, простенькая работа на заводе, легкомысленность поведения и ветерок в голове. Разве такая девушка нужна ему, Сергею?!

Так не раз уже говорила мать. Сергей слушал, соглашался с нею, но преодолеть себя не мог. Магнитом тянуло его во двор, на встречи со Светланой; он караулил ее после работы, ждал, когда она выйдет погулять с маленькой своей дочкой, время от времени вымаливал у нее свидания. Светлана после замужества и рождения дочки расцвела, превратилась в хорошенькую молодую женщину, стала еще ладней и пригожей. Одевалась она со вкусом, знала, чем и как подчеркнуть достоинства своей фигуры, да и косметикой не злоупотребляла. Понимала, что в свои годы и так хороша, это пусть сорокалетние старухи мажутся-красятся, а ей стоит лишь чуть-чуть подвести глаза, подправить брови, помадой по губам мазнуть -.и хоть на выставку. Жаль, конечно, что манеры у нее не те — простые, и образование среднее, а то бы она двинула в столицу, на конкурс красавиц — там отбирали девушек на фотомодели, для работы за границей. Дочка бы не помешала, Юльку она оставила бы с матерью, а вернулась богатой, с машиной, зажили бы они счастливо, на широкую ногу…

Насчет конкурса красоты это не она, Светлана, придумала, Долматова подсказала. Как-то, в обеденный перерыв, собрались они трое — Валентина, Светлана и Нинка — у себя в кладовой, чаю попить да поболтать. Тема сама собой явилась: вчера вечером по телевизору об этом конкурсе красоты говорили, девиц в купальниках показывали и толковали — мол, желающие работать с фотомастерами за рубежом нашей страны, в Америке и ФРГ, могут обратиться по такому-то адресу. Сначала надо выслать свои фотографии, в таких же купальниках, а потом, если повезет, приехать в столицу на конкурс.

Попивая чаек, они судачили о том, что видели. Девицы мало кому понравились: у одной ноги слишком длинные, другая ходит словно утка, переваливаясь, третья фигурой взяла, а мордашка глупая, глазки маленькие, улыбаться не может, у четвертой зад тощий…

Валентина и говорит:

— Ну-ка, Светик, раздевайся.

— Ты чё, Васильевна, — хихикнула Светлана. — Осмотр, что ли, будешь делать?

Все трое, как им это положено по службе, сидели в белых халатах, накинутых на почти голое тело, Нинка — та вообще и без лифчика была — жарко. На дворе — июль, солнце жарит немилосердно, и хотя в их изоляторе брака и прохладнее, чем в сборочных, скажем, цехах, но все равно за день кирпичное здание так накаляется, что дышать нечем.

Валентина поднялась, закрыла на замок обитую железом дверь, снова предложила Светлане раздеться. Нинка тоже пристала: чего ломаешься?

Светлана долго себя упрашивать не заставила, разделась догола перед товарками: смотрите, не жалко.

Валентина с Нинкой давай ее всю измерять да оглядывать. Приговаривали:

— Живот, Светка, подбери, не сутулься, когда стоишь. Голову повыше держи, сиськи должны в стороны торчать, как у козы, ты молодая еще. Размер нормальный, не велики и не малы. На бедрах жирку надо побольше, мужики задастых любят. А ножки у тебя хороши и «курочка» в меру кудрявая… Для фотомодели ты вполне. А ну-ка надень туфельки, пройдись.

Светлана быстренько надела свои «лодочки», зацокала по бетонному полу туда-сюда. Старалась как можно изящнее ходить, поворачиваться, улыбаться. Получалось и жеманно, и смешно. Всем было весело.

— Сюда бы сейчас петушка… ко-ко-ко… зернышки поклевать, «курочку» потрепать за хохолок, — разлилась возбужденным смехом Нинка; черные блестящие глаза ее блеснули озорно, игриво, она потянулась в сладкой истоме, и все трое принялись безудержно хохотать. А Валентина не удержалась, шлепнула Светлану по круглому розовому заду:

— Эх, была бы я мужиком!

Потом Светлана оделась, они снова поболтали о том о сем, решили, что ни с каким конкурсом красавиц связываться не стоит, дел у них на заводе своих хватает, да и заработать здесь можно. В последнее время у них неплохо с заработками получается, деньжата девкам перепадают. Не так чтобы густо, но все же…

Долматова, отводя глаза, посмеивалась про себя: так, милые девоньки, так. Зарабатывайте как умеете, конкурс красавиц не для вас. Завод понадежнее всяких конкурсов. Главное, язык за зубами держать, ее, старшую по возрасту и положению, слушать, а все остальное приложится. Хорошо, что ни Светка, ни Нинка (эта тихоня все больше помалкивает, но дело делает как надо) не догадываются о ее махинациях с золотом, хотя косвенно и помогают ей. Открывать же перед ними карты ни в коем случае нельзя: если трое будут знать о тайне — это уже не тайна. Да и как еще поведут себя ее девицы, когда узнают, почему, собственно, дает она им деньги. Пусть думают, что это они сами сотенные куют, их стараниями она, Валентина, экономит приличные суммы. Это к тому же наглядно и обеим понятно: склад есть склад, здесь всегда движение миллионов деталей, кто-нибудь в цехах все равно ошибается при подсчете, у кого-то излишки, у кого-то деталей не хватает. Вот и бегут к ней, к Долматовой, производственные мастера и распределители работ: выручи, Валентина Васильевна, на план недостает деталей, месяц нечем закрывать. Она и выручает, а мастера, как повелось, благодарят ее: кто палку хорошей колбасы принесет, кто конфет, кто спирту. Всем этим Валентина честно делилась с Нинкой и Светланой, так же как и деньгами. Потому они очень скрупулезно считали детали в ящиках, и перевешивали не по одному разу, и все в точности своей заведующей докладывали. А та и подбрасывала им для стимула сотенные, «премиальные», за экономию и бережливость. Но к главному источнику своего личного дохода девок не подпускала, те даже не догадывались, что есть у них в изоляторе брака хитроумная лазейка, что Долматова давно уже этой лазейкой пользуется…

Светлана шла с работы. Вечер выдался чудным, и настроение у нее было преотличное. Долматова дала ей и Нинке по триста рублей, сказала, что это за хлопоты в прошлом квартале. Особенно нахваливала Нинку, которая сумела сберечь целый мешок с «лишними» деталями. Получилось в общем-то просто: один из мастеров, уходя в отпуск, попросил этот мешок с деталями оставить в изоляторе, дескать, лишние, пусть полежат. А потом выяснилось, что мастер уволился, а детали оказались бесхозными. Ну, Нинка их в оприходовала. А Долматова продала другим мастерам. Так появились эти деньги.

С завода Светлана вышла вместе с Нинкой. Нинка, как всегда, помалкивала, больше слушала, что говорила Рогожина, поддакивала. Светлана строила планы насчет покупки новых сапог и норковой шапки: до зимы хоть и далеко, а придет — не увидишь как. Кое-что купит она на нынешние деньги и дочери. «Спасибо Валентине, начальнице, да и тебе, Нинок. Деньги прямо с неба», — поделилась она с подругой. Нинка коротко сказала: «Да, конечно», но не стала развивать свои мысли. Она вообще была сдержанной на слова, и Светлану это иногда раздражало. Она ведь могла сейчас сказать: да, за Валентиной Долматовой мы с тобой, Светик, как за каменной стеной. Баба деловая, с хваткой. Своего не упустит. А что? Так и нужно жить. На одну зарплату не протянуть, особенно тебе с дочерью. Хоть мать твоя и помогает, но что может заработать уборщица? А с помощью Валентины, смотри, и ты, и я приоделись, деньжата водятся, знакомые хорошие появились… Нет, буркнет себе под нос «конечно», да и все.

Светлана глянула на Нинку (они пропускали на перекрестке, у завода, поток транспорта) — та, коротко остриженная, чернявая и тоненькая, стояла спокойно, ждала, ветерок от проносящихся машин шевелил подол ее голубого платья. Белый отложной воротник выгодно оттенял загорелое круглое лицо, так же как белые туфли на ногах и новая небольшая сумка, висящая на согнутой руке, подчеркивали ее загар. Нинку можно было бы назвать и симпатичной, если бы не крупный, очень портящий ее лицо, нос, доставшийся, как она говорит, от отца. Но родителей не выбирают, носи то, что подарили. Нинка страдала от этого, считала, что с таким носом никогда не выйдет замуж. Нинка говорила об этом не стесняясь, вроде бы и посмеивалась над собой, но переживала действительно серьезно — двадцать три года ей уже, а по-настоящему ни с одним парнем не дружила, на читала, конечно, всякие сказки о том, что дурнушки часто выходят замуж за хороших парней потому, что у них доброе сердце. Но Нинке пока что не везло. На заводе у них в основном женский коллектив, такие красавицы ходят, что разве может кладовщица Соболь с ними сравниться?! Нет, на заводе ей пару не найти, это как пить дать. А в городе где знакомиться? Раньше хоть на танцы можно было пойти в тот же парк при Доме офицеров — оркестр там играл, народ молодой вечно толкался. Глядишь, и познакомилась бы с кем-нибудь. Но сейчас все по дискотекам да по видеозалам шастают, а там если танцуют — то кучей, никто никому и не нужен. Жаль, и Светка дома сидит, почти никуда не ходит из-за дочки…

— Слушай, Света,.— сказала Нинка, когда они перешли на ту сторону широкой магистральной улицы, — а как тебе кажется, Долматова всем с нами делится?

Светлана, беззаботно помахивающая хозяйственной сумкой, настороженно повернула к ней голову, придержала ладонью растрепавшиеся на легком ветерке волосы.

— А что? Ты что-нибудь заметила?

Нинка смутилась.

— Н-нет, но я думаю… Мне кажется, она себе больше оставляет.

— А-а… Ну и что? Так и должно быть. Она наша начальница, за весь изолятор брака отвечает, с людьми работает. Это, знаешь, надо уметь. Чтобы тебе несли, чтобы ты кому-то был нужен. У Валентины получается.

Нинка помолчала. Ее подмывало сказать то, что она однажды заметила: широкий, с карманами, пояс, полный отходов. Пояс принадлежал Долматовой, она его тщательно прятала в подсобке, в громоздком железном ящике. Она всегда тщательно запирала ящик, но однажды, видно, спешила, забыла его закрыть, ключ торчал в крышке. Нинка искала тогда запропастившуюся куда-то книжечку сопроводительных накладных, случайно наткнулась на ящик, машинально открыла его и, увидев тот пояс, очень удивилась. Вот оно, значит, что-о!… Валентина, судя по всему, еще и втайне от них потягивает с завода золотишко. Вот тебе и передовая начальница, вот тебе честный и принципиальный человек, коммунист!

Сделав такое открытие, Нинка ничего не собиралась делать, просто ее поразил сам факт и родившаяся с того момента уверенность: Долматова выносит золото за проходную. Говорить об этом опасно, Валентина, конечно, расшумится, обвинит ее в наговоре, а со временем выживет с работы, это уж как пить дать. Это она сейчас добренькая, когда они со Светкой делают все по ее указке, а коснись ее темных делишек… Бог с ней, пусть таскает. Интересно, однако, как ей удается сводить концы с концами? Ведь принимают они детали и отходы строго по накладным, отправляют ту же рамку в Москву, на завод вторичных драгоценных металлов. Она сама участвует во взвешивании и оформления документов, и всегда все у них сходится — вес деталей, упакованных в ящики, и цифры, которые указываются в сопроводительном ярлыке. Наверное, Валентина из этих ящиков ничего не берет, а «экономит» уже на сэкономленном, то есть обворовывает их со Светкой. Ишь, пояс себе сшила, чтобы удобнее было вытаскивать детали с завода.

К естественному чувству обиды и раздражения на компаньонку-начальницу примешалось вдруг новое -чувство опасности. Нинка отчетливо поняла, что «игры» их в изоляторе брака зашли слишком далеко, что вроде бы безобидный на первый взгляд «обмен» деталей внутри завода, «благодарность» мастеров имеют, оказывается, свое продолжение — золото уходит с «Электрона», и она, Нина Соболь, кладовщица и комсомолка, имеет к этому самое прямое отношение. И со временем ее могут спросить — почему и зачем она это делала.

Холодок пробежал у нее в ту минуту по спине. Нинка закрыла ящик, повернула ключ в замке, положила его себе в карман. Ей очень захотелось посмотреть тогда в глаза Долматовой, она бы многое в них прочитала. И такая возможность скоро представилась. Валентина прибежала из какого-то цеха с новым пакетом «сэкономленных» деталей, стала искать по карманам своего халата ключ, и лицо ее с каждой секундой мрачнело все больше.

— Девки! — крикнула она. — Ключа от ящика никто не видел?

— Да вот он, Валь, у меня, — как можно спокойнее и равнодушнее сказала Нинка и отдала ей ключ.

Долматова подозрительно глянула ей в глаза: лазила ли в ящик? Видела ли что-то?

Но Нинка успокоила ее:

— Вижу — ключ в замке торчит. Думаю, надо вытащить, мало ли что… Грузчики тут так и шарят…

Валентина деланно рассмеялась, махнула рукой.

— Ой, а я спешила, вот и забыла ключ. Позвонила из сборочного, мол, неоприходованные детали есть. Пусть пока у тебя в сейфе полежат, потом разберемся. Я й помчалась. — И прибавила после паузы: — Пусть полежат, пусть. Мы им найдем применение…

Взгляд, которым она посмотрела на Нинку, убедил последнюю — да, Долматова выносит золото с завода, выносит.

…У трамвайной остановки подруги распрощались. Нинка поехала к себе на Вторую Лесную (трамваем), а Светлана пошла за дочкой в ясли.

В городе было тепло, тихо. Лето уже как бы притомилось от зноя и духоты, жара в этот вечерний ласковый час спала, дышалось легко, свободно. Магистральная, шумная и загазованная улица, осталась позади, и Светлана шла сейчас между домами в глубину квартала, душа ее радовалась: дома стояли в зелени. Придонск — очень зеленый и уютный город, в нем хорошо жить, приятно ходить по улицам и переулкам, видеть у домов березу и рябину, стройный пирамидальный тополь и пышную плакучую иву, а в палисадниках у подъездов — цветы, цветы… Пахнуло душистым табаком, Светлана невольно замедлила шаги, полюбовалась цветником. А вон и фесталии, к осени их фонарики станут пурпурно-красными, жить будут до самых холодов, радуя глаз прохожих. Чудо! Что только природа не сотворит.

Зеленым, заросшим диким виноградом и кустами боярышника, сирени, был и детский сад, где днем жила дочка Светланы, Юлька, и куда девочка очень любила ходить. В садике уютно и красиво, все здесь для маленьких человечков придумано с любовью и заботой, начиная от игровых площадок и кончая спаленками.

Светлана представила уже, как рада будет Юлька ее появлению, как поговорят они с нею о том о сем, а потом погуляют тут же, в садике, — и качели здесь есть, и песочница. Домой особо спешить нечего. Мать приготовит ужин, она пришла теперь с работы, а простирнуть кое-что по мелочи успеет, до ночи далеко.

Но планы эти неожиданно нарушились: Сергей Русанов ждал ее на скамейке неподалеку от садика. Он встречал ее здесь не раз, знал, что она гуляет после работы с дочерью, часто сидит и на этой вот скамейке.

Сергей поднялся ей навстречу — в белых брюках и штиблетах, в голубой полосатой рубашке с модным, стоячим, воротничком, с цепочкой на шее. Светлана прежде всего увидела на нем эту цепочку, раньше Сергей ее не носил; сердце ее дрогнуло — красивым был Сережка! Возмужал, окреп, в походке и жестах, во всем его облике появилось нечто новое, неуловимое, но такое, что притягивало к нему, располагало. Она, разумеется, хорошо знала о его ранении и долгой болезни, домой к нему не ходила и не звонила. С неудачным ее замужеством жизнь переменилась, Сергей Русанов отодвинулся в далекое прошлое, стал лишь воспоминанием о чистой юности, о бесконечных взволнованных разговорах, о робких поцелуях в подъезде ее дома, о трепетных записках, которые они писали друг другу. Да, она давала слово ждать его из армии, но не сдержала — уж больно хорошо говорил ей о совместном будущем Аркадий, ударник из вокально-инструментального ансамбля, уж очень красиво рисовал перспективы. И она поверила и доверилась ему… Аркаша бросил ее сразу же после рождения Юльки, сказал, что «они так не договаривались», у него нет времени да и желания «возиться с пеленками».

Оставшись один на один со своим горем, Светлана возненавидела всех и вся, никого не хотела видеть и ничего слышать. Жизнь ее с маленьким, болезненным ребенком превратилась в вечную зиму, в ад; хорошо, что помогала мать, хотя и грызла ежедневно за легкомысленный ее поступок, за ветерок в голове. Говорила она и про Сергея Русанова: мол, дружила, обещала — надо было ждать, а не заниматься распутством. Но она не занималась распутством, она влюбилась в Аркадия, пижонистого, знающего тайны девичьих сердец, он задурил ей голову в два счета. Это теперь бы она посмеялась над его словами я обещаниями, отвезла бы его примитивные, слюнявые ласки, которые ей доставались после коллективных пьянок в ресторанах. Но тогда, два с половиной года назад, что она знала и что понимала?! Ничегошеньки. Сейчас-то локоток близок, вот он, а попробуй укуси.

Сережа — парень из юношеской мечты. Когда еще училась в школе и дружила с Сергеем, она нередко бывала у них в доме, знала их семью. И они ее хорошо знали, встречали приветливо, с радостью. Она это чувствовала и понимала. Но вот — Аркадий со своими тарелками-барабанами, гром ВИА… Да-а… А тут Сережа ушел в армию, пропал на два года из ее жизни… Нет, ничего теперь уже не изменишь, да она и не собирается ничего менять. Сергей хоть и бегает сюда, к садику, встречает ее, просит о свиданиях, и она иногда с ним проводит время, просто гуляет, по родители его никогда ее поступка не простят. Она как-то встретила во дворе Зою Николаевну, та прошла мимо, даже не поздоровавшись… Что ж, поделом, заслужила. И она бы сама, наверное, так же поступила. Ну и черт с вами, с интеллигентами! Она не навязывается!

Но красив сегодня Сережа, красив! Так идет ему эта голубая, в полоску, рубашка, и белые брюки, и цепочка на шее. И шрам уже затянулся, его почти не видно. Так хочется прижаться к широкой, сильной его груди, попросить: прости, Сережа! Но она не сделает этого, еще чего! Надо сказать ему сегодня, чтобы не встречал больше, не ждал. Ни к чему это. Только нервы друг другу трепать.

— Здравствуй! — он взял ее за руку. — Ты сегодня так поздно. Я уже подумал, не случилось ля чего.

— Да мы шли с Нинкой, ты ее не знаешь… Разговаривали. И погода хорошая, не хотелось в транспорте давиться.

— А… Слушай, Светик, давай пойдем на peкy?

— Сегодня?! Сейчас?!

— А что? Погода смотри какая!

Он не сводил с нее восхищенного, взволнованного взгляда, и его волнение тут же передалось ей. Бог ты мой, как хорошо было купаться в этом влюбленном взгляде, чувствовать силу и надежность его руки! Так бы шла и шла по жизни, опершись об эту руку, не думая о завтрашнем дне, о мелких, раздражающих все ее существо проблемах. Двадцать один год всего, а она уже мама-одиночка, вынужденная зарабатывать деньги в какой-то кладовой, где только и разговоров что о деньгах и мужиках, имеющих эти деньги. Ушла, отодвинулась ее мечта о филологическом факультете университета: какая она теперь студентка с такой крохой на руках?! Кто ее будет кормить? И хватит ли вообще теперь сил бороться в одиночку с жизнью, такой, оказывается, тяжелой, нервной, ненадежной? Кто даст ей эти силы, кто поможет в трудный час? Но что теперь: запереться в четырех стенах, отказаться от всего, что нравится, к чему влечет, превратиться в монахиню?…

Светлана осторожно высвободила свою руку из руки Сергея. Она колебалась. Когда сказать ему — сейчас? Сказать резко, чтобы он обиделся, чтобы не питал больше надежды, чтобы не ходил сюда, к садику, по вечерам и не ждал ее. И она набрала уже полную грудь воздуха и разозлила себя: говори! Говори жестко, грубо, глядя ему в глаза. Она уже открыла рот, и глаза ее сделались суровыми и лицо неприступным, по сказала другое:

— А как же Юлька? С кем я ее оставлю?

Она, конечно, знала, что мать дома, что она могла бы посидеть с внучкой, но это была все же какая-то спасительная соломинка, которая, возможно, выручит ее. Сергей откажется от своего предложения, а тогда она ему и преподнесет… Ну, может, не надо говорить грубо, Сережа ведь не виноват, это она, подлая, не дождалась его, это она перед ним виновата. И все же она попросит его: Сережа, не ходи, пожалуйста, оставь меня в покое. Ну почему он такой недогадливый? Почему сам не уйдет, не бросит ее? Ведь так все просто теперь у них, никто бы его не осудил, никто бы не стал попрекать…

Сергей помялся, подумал.

— Знаешь… Я бы мог попросить свою маму, а? Отведем Юльку к нам, пусть она у нас посидит, поиграет. Отец на работе, а с мамой я договорюсь. Ну?

Она изумленно вскинула на него глаза.

— Нет-нет, что ты! Зоя Николаевна… — она хотела сказать, что мать Сергея даже не здоровается с ней, что она, наверное, и на порог ее не пустит с ребенком, — с какой это стати?!

В лице Сергея мелькнули тревога, огорчение, боль, все смешалось в этом его искреннем отчаянии — так хотелось ему провести с ней вечер и так хотелось все устроить. Он ждал ее весь день, все приготовил к поездке, хотел даже приехать за ней на мотоцикле к заводской проходной, потом передумал, постеснялся. Надо все решить сначала вот здесь, на этой скамейке, а сбегать за мотоциклом недолго, он тут же, во дворе, стоит у подъезда.

Глаза Сергея молили, мучили, выбивали из-под неt землю. И Светлана решилась:

— Знаешь, если моя мать дома… у нее, кажется, отгул. То я ее попрошу, она посидит с Юлькой. И вообще, мне ведь надо переодеться.

Она улыбчивыми глазами показала на себя — не ехать же, в самом деле, в легком нарядном платье, в босоножках. Мотоцикл — не машина.

Ладно, она поедет, она уступит Сергею — она же его должница-обманщица, ее действительно мучит совесть, и она, наверное, любит этого сероглазого ласкового парня, готового на все ради нее, ради этой мимолетной последней встречи. Уж потом-то она все ему скажет, наговорит о себе гадостей, что было и чего не было. Пусть. Пусть слушает, пусть страдает. Зато он сам скажет себе: хватит! Повозился я с этой шлюхой…

Она впервые подумала о себе так и ужаснулась этому. «Светка, до чего ты докатилась?! Кем ты стала? Что будет с тобой дальше? Бедная, бедная Светка!»

Невольные слезы выступили у Светланы на глазах, она не вытирала их и не отворачивала лица. Сергей эти слезы истолковал по-своему, испугался, схватил обе ее руки, стал тормошить.

— Что случилось, Света? Что? Ну говори же!

— Нет, ничего… Просто ты… ну, зовешь вот меня кататься, зла на меня не держишь. Я глупая, Сережа, я…

— Хватит, Света, — попросил он и прижал ее к себе — большой, сильный, пахнущий летом, солнцем, чем-то домашним, простым. — Иди за Юлей. Я тоже пойду переоденусь.

— Сережа, возьми выпить, а? — попросила она.— Кошки на душе скребут. Проклятые.

Он кивнул машинально, несколько озадаченный ее такой не женской, в общем-то, просьбой. Увидев вдруг, что стоит перед ним взрослый, уже издерганный жизнью человек.

* * *

Через полчаса они мчались на красной «Яве» по окружной дороге на Усманку, тихую славную речку с чистой водой, с глубокими заводями, лопушками и лилиями, с довольно крупными окунями — таких речек уже мало на Руси, все переведены, загажены.

Светлана, одетая в брюки и кофту, со шлемом на голове, сидела позади Сергея, обхватив его за талию, думала, поглядывая по сторонам, что хорошо, конечно, мчаться вот так с парнем, который мечтает о тебе, хочет на тебе жениться. Но другая Светлана, живущая в ней, реалистичная и насмешливая, сказала спокойным голосом, что нужно выкинуть все эти дурацкие мысли из головы, сколько можно об этом думать и морочить себе голову. Она решила: побудут они в лесу, у речки, часа два-три, она «поблагодарит» Сергея как сумеет и на этом их отношения кончатся.

Сергей скоро свернул на проселочную песчаную дорогу, замелькали золотистые стволы сосен, запахло настоящим лесом, забытыми уже в городе запахами хвои, нагретой солнцем листы, ягод. Солнца даже в этот вечерний час в лесу много, было светло, просторно, лес здесь казался ухоженным, обитаемым. Чудилось, что вот-вот выйдет из-за сосен некто в белом переднике, с метлой, строго, но добро посмотрит на них с Сергеем, скажет: «Отдохнуть приехали? Милости прошу. Токмо, ребяты, не сорить и не фулюганить. А уж про костерок и говорить не хочу. Штоб, значит, никаких костерков. В прошлый раз такие, как вы, пожар тут наделали».

Светлана явственно увидела этого лесного бородатого человека и услышала его голос, засмеялась невольно, и Сергей повернул к ней голову в таком же красном, лаковом шлеме, спросил:

— Ты чего, Света?

— Да так я, — фыркнула она.

На самом берегу реки Сергей остановился, заглушил мотоцикл, и неземная, оглушающая тишина обрушилась на них. Это было так контрастно после города и дороги, так неожиданно-прекрасно, что Светлана, снявшая тяжелый шлем, встряхнувшая хлынувшими по плечам волосами, какое-то время не могла произнести ни слова, а только любовалась — и плавным изгибом реки, и песчаным берегом, и зеленой просторной далью, открывающейся по ту сторону Усманки.

— Ах! Чудесно тут! — сказала она и подошла к Сергею, прильнула всем своим стройным прекрасным телом, затихла в его сильных и нежных руках.

Он запустил пятерню в ее пышные светлые волосы, гладил их, целовал тихонько и бережно, как маленькую, легко ранимую девочку, а она целовала его и трогала кончиками пальцев шрам у виска — еще чуть-чуть розовый, заметный.

— Больно, Сереж? — спросила Светлана, и он помотал головой: нет, не больно. «С тобой ничего нигде не болит, все боли ушли, канули, зачем теперь о них вспоминать? Ты, я, эта река и лес, теплый летний вечер — все наше, навсегда, верно?»

Она очень хорошо прочитала в его глазах эту немую страстную тираду, и снова та, другая, Светлана велела ей высвободиться, делать то, ради чего она сюда и приехала.

— Сереж… Ты найди такое место, чтобы нас… Ну, не видел никто, ладно? Я не хочу тут, на берегу. Кто-нибудь может помешать.

Он, ошалелый от счастья, мотнул головой, снова усадил ее на мотоцикл и какими-то узкими тропками завез в такую глухомань, что если и искать их станут, то не скоро найдут.

Вокруг них стояли высоченные пахучие сосны, мягкая трава ласкала босые ступни, солнце косыми мощными столбами пробивалось к земле сквозь пышные зеленые кроны, грело ее, радовалось, наверное, что тепло лучей благотворно и с благодарностью воспринимается райским этим уголком.

Светлана, снявшая уже брюки, в зеленом купальном костюме расхаживала по поляне, слушала невидимую пичугу, рассказывающую кому-то о радостном житье-бытье, смотрела, как Сергей расстилал под соснами старенькое покрывало, сооружал что-то вроде стола. Она взялась помогать, и руки их касались в работе, и сердца замирали, вздрагивали. Сергей заметно волновался; наверное, он не верил до конца тому, что вот они здесь, вдвоем, что никто им не помешает, что наконец сегодня он все скажет ей, и эта встреча окончательно определит их отношения. В самом деле, не может же неопределенность продолжаться вечно. Надо что-то решать.

Волновалась и Светлана. Предательская женская слабость терзала ее душу, пеленала волю. Но она ни на секунду не забывала, зачем приехала сюда и как должна вести себя. Эта встреча последняя, сказала она себе строго, не теряй голову.

Она попросила налить себе водки («Ты, Сережа, пей чуть-чуть, нам ехать, понял?»), выпила отчаянно, смело, призывая к себе в помощницы раскованность, может быть и бесстыдство. Пусть Сергей узнает ее такую, а она, выпив, не будет чувствовать себя скованной, даст волю страсти, чувствам. Пусть все будет плохо и, может, грязно — пусть! О какой чистоте может теперь идти речь, если она все сама себе испоганила?!

Сергей несколько удивленно смотрел, как она пила, выпил и сам крохотный пластмассовый стаканчик, ел сочный, хрусткий огурец, думал. Светлана — грациозная, желанная, смеющаяся, сверкающая белыми ровными зубами — сидела рядом с ним и в то же время как-то сразу отдалилась. Он опять увидел в ней взрослую и много пережившую женщину, вспомнил слова матери. Да та ли действительно это Светлана, которую он знал и любил со школьных лет? И он сам — тот ли?

Светлана положила голову на колени Сергея, легла, вытянувшись, смотрела в небо, на верхушки сосен, на белый крестик самолета, оставляющего на голубом небосводе белый след.

— А ты любишь еще меня, Сереж, да?

— Люблю.

— И тебе не противно? Я замужем была, у меня ребенок… И вообще.

— Что — вообще?

— Не знаю. Не могу сказать. Слушай, Сереж, палей мне еще, а? Что-то разговор у нас…

Она снова выпила, потрясла головой, закусывать ничем не стала. Обняла Сергея решительно и умело, требовательно притянула к себе его голову, поцеловала. Потом стала перед ним на колени — разрумянившаяся, похотливо выставив грудь, слегка озадаченная и обиженная.

— Ну что ты, Сережа? Так не любят. Ты никогда не был с женщиной, что ли?

Он смущенно опустил глаза.

— Не был. Правда, там, в госпитале, с одной медсестричкой… Но у нас ничего не получилось.

— Ну и ладно, ничего, — Светлана жадно, напористо целовала его. — Ты не бойся, милый. Я тебе помогу, не бойся. Я ведь теперь женщина, я все знаю. Ты прости меня, Сережа, я не думала, что у тебя так серьезно ко мне… Ну, думала, гуляли мы с тобой в школьные годы, встречались. Но ты же ничего мне не говорил такого, ну… чтобы я ждала тебя из армии, жениться не обещал. А для любой девушки и женщины это главное — семья, муж, дети. Ты прости меня, Сереженька! И не стесняйся. Пожалуйста!

— Я тебе всегда говорил, что люблю, — он задыхался от переполнивших его чувств. — А про женитьбу просто не успел сказать. Я думал, что об этом и не нужно говорить. Все у нас было ясно и понятно. Если парень с девушкой любят друг друга…

— Да ничего мне не было понятно, Сережа, что ты! Что же я должна была догадываться о твоих чувствах, что ли? Сколько угодно случаев — ушел парень в армию и забыл свою девчонку, другую встретил. Ты же сказал, что с какой-то медсестричкой в госпитале…

— Но не было ничего, Светик! Честное слово!

— Вы все говорить горазды. Как я могу проверить?… Но я же тебе сказала: было не было — какая теперь разница? Теперь ты — мой, а я — твоя, понял? Я сколько хочешь твоей буду. И день, и вечер, и ночь…

Она все крепче и жарче прижималась к Сергею всем своим прекрасным молодым телом, мягко, но настойчиво добивалась ответных его ласк, вытесняя и словами, и нежными прикосновениями его робость и неумелость. Она видела, что ее старания уместны, потому что Сергей действительно не знал, как обращаться с женщиной, и она у него была первой. Она шептала ему на ухо какие-то глупые, никчемные слова, сами по себе эти слова смешны и, может быть, нелепы, но они хороши именно в такие минуты, значимы и нужны, ибо передают глубину и чувственность переживаний. Светлана говорила и говорила, а ласковые ее руки не знали покоя; каждой клеточкой распаленного тела поощряла она все более смелые касания рук Сергея, заставляла и его говорить, не молчать, втягивала его в водоворот неуемной, безоглядной страсти, решив для себя: пусть парень познает все сразу и сполна, и этим она оставит о себе благодарную и щедрую память.

Град нежных, безумных слов обрушился на нее, она никогда не слышала их в таком количестве, даже не знала, что обыкновенные «лапушка» или «родненькая» так сладки и неповторимы именно в эти мгновения, что звучат они как-то по-особенному прекрасно. Сергей, с каждой секундой приобретающий уверенность, находил все новые и неожиданные слова, и они звучали точно музыка, потому что были искренними, шли от души.

Ее ласки оказались не напрасными, но Сергей все же очень волновался и переживал новизну ощущений, и в первый раз у них вышло не очень хорошо. Светлана, отдыхая, лежала на руках у Сергея. Она не была удовлетворена только что случившейся торопливой и неловкой близостью с парнем, и теперь осторожно, стараясь не обидеть его мужское самолюбие, поясняла, как ему следовало действовать.

И она добилась своего. Распаленное ее тело получило наконец удовлетворение. Затем, остывая, они лежали друг возле друга, молчали, а Светлана, прикрыв глаза, тихо и радостно улыбалась.

— Ты простил меня, Сережа? — спросила она.

— Я разве тебя в чем-нибудь обвинял?

— Нет, но… — она приподнялась на локте.

— Ты сейчас стала мне женой, Света.

Она снова легла. Смотрела в небо, заметно уже потускневшее, поблекшее в уставших лучах вечернего солнца; дохнуло свежим, с реки видно, ветерком, откуда-то взявшаяся белка смотрела на них живыми любопытными бусинками-глазами с высокой сосны, потом, будто рыжий язык огня, метнулась вверх, пропала в зеленой кроне дерева.

— Давай подадим заявления в ЗАГС, Светик, — сказал Сергей, — Я сегодня же скажу об этом своим родителям.

Светлана встала, принялась одеваться.

— Сережа, — сказала она, уже расчесывая волосы, склонив голову набок. — Ну чего ты спешишь? Зачем? Чувствуешь себя обязанным, что ли? Ну, подумаешь, случилось у нас… И ты, и я этого хотели, мы же молодые.

Он подошел к ней, взял за плечи.

— Не говори так, не надо.

— Да нет, я говорить буду, — упрямо сжала она губы. — И Юлька у меня на руках, и… Нет, не надо.— Голос Светланы дрогнул. Она колебалась какое-то мгновение, потом все же решила: надо все сказать Сергею до конца — и о своем сегодняшнем намерении «отблагодарить» его и тем самым повиниться, и о чужом для него ребенке (рассказать о том, как мучается Нинка), что она, Светлана, по сути, нечестная женщина, дала себя втянуть в нехорошие дела на заводе… Но как все это расскажешь, какими словами? Нет, у нее все же не повернется язык лить на себя грязь. Да и рискованно: отец у Сергея не какой-нибудь инженер. И Зоя Николаевна ей не простит, это уж точно. Что делать, не сложилось у них с Сергеем. Парень он, конечно, хороший, но…

— Это Ахматова, — вздохнула Светлана. — Поехали, Сережа, ужо темнеет.

— Светик, скажи всю правду, прошу!

— Всю правду? — она покачала головой.— Да ну, Сережа, зачем она тебе? Правда в моей нищете и несчастьях.

— Погоди, но ты ведь работаешь…

— Ну и что, что работаю? Нас двое, не забывай, Это ты — сынок обеспеченных родителей, ни в чем не нуждаешься, наверное, все у тебя есть.

— О чем ты говоришь, Света? Зачем?

— А затем, десантник ты мой милый. Не надо больше меня встречать у садика. Я перед тобой виновата, совесть меня мучила. А теперь полегче. Пожалела тебя. А ты не жалей, Сережа. И забудь обо мне. Путану ты любил.

— Какую путану?! Что ты наговариваешь на себя?!

Светлана, полностью уже одевшаяся, закинула сумку на плечо, усмехнулась:

— Может, и не совсем путана. Это даже романтично звучит. Как интердевочка. А просто проститутка… Нагрешила я, Сережа. И мне перед тобой стыдно. Чистый ты парень, видишь, даже женщина у тебя первая, Хватит! Поехали.

Было довольно темно во дворе, мотоцикл гулко протарахтел в пустоте и стих. Сергей молча, с отчаянием смотрел на Светлану, ловил ее взгляд, а она, легко соскочив с сиденья, торопливо и сухо чмокнула его в щеку, сказала решительно: — Все, Сережа, прощай!

Он хотел что-то сказать, вытянул к ней руки, но Светлана резко повернулась, пошла к своему подъезду — цокали, молоточками били по асфальту ее каблучки.