Первого августа, в день отъезда судьи Букановой в отпуск, Генка Дюбель набрал номер ее служебного телефона и бесстрастно слушал длинные, томительные гудки. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла какая-то женщина, сказала:
— Алло! Слушаю вас!
— Мне Галину Андреевну, — как всегда, Генка изменил голос, говорил покашливая, чуть отвернув голову в сторону от трубки.
— Она в отпуске. С сегодняшнего дня.
— Ах да, я и забыл!… Вот досада. Она просила меня обязательно позвонить сегодня.
— А кто это говорит? — поинтересовалась женщина.
— Александр Николаевич.
— Здравствуйте, Александр Николаевич! А я вас не узнала. Это Золототрубова. Что это у вас с голосом?
— Да пива, что ли, холодного хлебнул… К-хм! К-хм!… Извините. Жаль, я не застал Галину Андреевну. Что же делать? Она очень просила позвонить… А дома у нее есть телефон?
— Нет, насколько я знаю.
— Придется к поезду идти.
Золототрубова засмеялась:
— Да дайте вы человеку хоть в отпуск спокойно уехать. Пусть отдохнет от дел. Она и вчера допоздна тут сидела.
— А мне как быть? — покашливал Дюбель, «держал голос». — Целый месяц совесть мучить будет… Нет-нет, я должен ее сегодня увидеть. Поезд она говорила какой, новороссийский, а вот вагон…
— Вагон я тоже не знаю… Впрочем, погодите, Александр Николаевич. Я вспомнила. Рядом с вагоном-рестораном. Галина Андреевна еще говорила: вот мне повезло.
— Ну, в таком случае я ее найду, — уверенно проговорил Дюбель и положил трубку.
Из телефонной будки он вышел радостный — найти вагон Букановой особого труда не составит. Хорошо, что поезд практически ночной, уходит в двадцать три часа сорок две минуты, а ночью, как известно, все кошки серы, легче будет укрыться. Теперь надо найти Игорька Щеглова, отправиться с ним на вокзал, пожелать судье Букановой «счастливого пути».
Весь вечер ушел у Зои Русановой на сборы. Днем она работала, отпрашиваться в поликлинике не стала, прикинула, что со временем у нее все в порядке, успеет. Так оно, в общем-то, и было. А с трех до одиннадцати вечера в путь можно собраться трижды. Тем более что вещи в основном были собраны, ну, кое-что выгладить еще надо, проверить. Главное — сделать другие домашние дела: она оставляла двух мужчин почти на месяц одних, им-то, конечно, не до стирки и глажения будет, у них все должно быть готовое — постельное белье, рубашки, трусы, носки… Понятно, что при необходимости и муж, и сын простирнут для себя мелкие вещи, как-никак оба военные люди, по Зоя знала, как неохотно занимаются мужчины этими делами, лучше оставить им запас.
Приготовлением этого «запаса» она п занималась весь вечер.
Ужинать всей семьей они сели поздно, шла уже программа «Время», показывали бесконечные депутатские баталии: с виду интеллигентные люди, в добротных костюмах и галстуках, отпихивали друг друга от микрофона, состязались в том, кто остроумнее и злее подденет правительство и, конечно же, партию.
Виктор Иванович ел неохотно, депутатов слушал с плохо скрываемым раздражением: ну сколько можно заниматься голым критиканством? Понятно, что перестройка, понятно, что многое в стране нужно изменить — и большинство не против этого! — но должны быть серьезные конструктивные предложения, продуманность действий, озабоченность за будущее. Голое критиканство — разве принесет оно пользу народу, государству? Разнузданность, разрушительность критики всех и вся, сокрушение авторитетов, осмеяние патриотизма — черт возьми, да как жить при этом?! Что может впитать в себя из этого потока «чернухи» его сын Сергей, вроде бы равнодушно поглядывающий на экран телевизора, на что и на кого ему ориентироваться в жизни?
Виктор Иванович вздохнул. Не стал заводить в такой вечер тяжелый разговор в кругу семьи — не время. У Зои голова занята отъездом, ей не до депутатских полемик, она сыта ими по горло, а сын… С сыном он поговорит потом: будут они одни почти целый месяц, наговорятся. Потребность в таких разговорах у Виктора Ивановича крепла с каждым днем. Он кожей чувствовал, что должен говорить с Сергеем откровенно и много, что передовая незримого и беспощадного фронта проходит волей судьбы и времени через душу и сердце его, пусть и взрослого уже, сына, что идет бескомпромиссная и безжалостная борьба и за его Сергея, и за тысячи, миллионы его сверстников. Он, отец, не может, не имеет права не то что стоять в стороне, а даже допускать мысль о ненужности этой борьбы — ибо сегодня, в наши дни, закладывалось будущее не только Сергея и его поколения, но и всей страны, государства. И будущее это виделось Виктору Ивановичу достойным России, которой вот уже многие годы так не везет на вождей и их программы, остающиеся на бумаге.
— Витя, сколько там на часах? — спросила из ванной Зоя (она что-то торопливо там достирывала), и Виктор Иванович посоветовал закругляться со стиркой. Время еще есть, но лучше спокойно посидеть, чай допить. Да и выйти пораньше. Хотя до вокзала недалеко, всего четыре остановки на троллейбусе, но поехать надо пораньше; Русанов, как всякий военный человек, терпеть не мог опаздывать и догонять, лучше на вокзале посидеть. К тому же время вечернее, транспорт ходит хуже, так что…
— Сергей, ты мать поедешь провожать?— спросил Виктор Иванович сына, уже поужинавшего и гонявшего магнитофон в своей комнате.
— Па, мы на десять вечера с ребятами в кино собрались, я сейчас ухожу. Может, ты сам, а?
Сергей пошел в ванную, сказал то же самое и матери.
— Мам, ты не обижайся, ладно? Кино хорошее, ребята билеты уже взяли… И потом, любящие супруги должны на прощание сказать друг другу какие-то теплые слова, а взрослый сын может помешать, — он лукаво улыбнулся.
— Взрослый сын тоже должен сказать матери эти слова, — Зоя замахнулась на Сергея мокрой тряпкой, улыбнулась. — Ишь, умник!
Сергей обнял мать.
— Дорогая мамочка, за нас не волнуйся, отдыхай, лечись. Нам без тебя будет, конечно, трудно, но трудности быта мы преодолеем. Подполковнику госбезопасности и сержанту ВДВ к трудностям не привыкать. Позвони, как доедешь. И если увидишь там, на юге, кроссовки фирмы «Адидас» — покупай смело: тебя ждет искренняя благодарность любящего сына. А отцу купи сигарет.
— Да, Зоя, — поддержал Русанов-старший. — Сигареты если попадутся, привези.
— Ладно, ладно, — обещала Зоя, развешивая на кухне выстиранное. — Витя, снимешь потом, — сказала она мужу. И позвала Сергея, стала дотошно расспрашивать его:
— Сережа, ты с кем идешь в кино? Со Светланой? Говори честно.
— Мам, я иду с ребятами, чес-слово!
— Сережа, ты знаешь, я хорошо относилась к этой девочке, когда вы учились в школе. Принимала ее в доме, привыкла к ней. Но теперь, после всего случившегося… Разбитое — не склеишь.
Сергей повесил голову на грудь, молчал.
— Я хочу тебе добра, сын, — настойчиво и мягко продолжала Зоя. — Это очень ответственный шаг — союз мужчины и женщины. Ты уже взрослый человек, много читал, видел. Я должна с тобой говорить откровенно, как женщина-врач и мать.
— Я ее люблю, мама.
Говоря эти слова, Сергей видел Светлану перед собой — ту, лесную, ласковую и покорную ему, чувственно-прекрасную и одновременно раздражающе чужую, сказавшую ему на прощание жесткое: забудь меня! Но для него эти слова совершенно ничего не значили, он понял их по-своему, они только придали ему силы. Да, Светлане стыдно перед ним, она не хочет обременять его своей дочкой, она виновата. Но что все это значит теперь, когда он познал ее как женщину, наговорил ей столько хороших, ласковых слов, и они, эти слова, были правдой, истиной, выразили его отношение к ней, несмотря ни на что! И как он теперь может отказаться от них? Он готов повторить их, говорить всегда, утром и вечером, днем и ночью, добиваться того, чтобы она, Светлана, могла их слышать, чтобы она всегда была рядом — его женщина, его любовь. Почему этого не хотят понять родители — умные, образованные люди? Разве они сами не были молодыми, разве они не помнят себя двадцатилетними? Ведь Светлана попала в беду, доверилась проходимцу, легкомысленному человеку, что ж теперь?! Он, Сергей, готов простить ее и простил, готов воспитывать ее маленькую чудную дочку, помогать Светлане во всем. Разве мало он пережил, ждал, думал о пей в армии, в госпитале?! Зачем же снова говорить об этом? Пусть Светлана успокоится, он поговорит с ней откровенно, по душам, убедит ее в искренности и надежности своих чувств…
— Сережа, я могу тебя понять… — начала было Зоя. Но сын мягко попросил ее:
— Мам, не надо об этом сейчас, ладно? Я потом тебе все скажу. Ты езжай, отдыхай…
Голос Сергея был взволнованным, заметно дрожал, в ласковых его больших глазах блеснула нежность.
«Бог ты мой, да он просто без ума от нее!» — с содроганием подумала Русанова, понимая, что действительно нужно сейчас прекратить этот серьезный разговор, отложить его на потом. Вот вернется она из отпуска, сама пойдет к Светлане, поговорит с ней, как женщина с женщиной. Скажет ей недвусмысленно и прямо: оставь нашего парня, милая. У тебя была возможность стать ему подругой жизни, ты же плюнула ему в душу. Зачем теперь будоражить прошлое, зачем бегать к нему на свидания, соблазнять?
«Я найду, что ей сказать, найду, — решительно размышляла Зоя, гремя в раковине посудой. — Пусть обижается на меня, ее право. Но ты не кошка, чтобы ластиться к каждому, должна была подумать о Сергее, если питала к нему хоть какие-нибудь чувства…»
Думая так, Зоя одновременно и корила себя за конечно же грубые мысли (она понимала, что Сергей может поступить по-своему, и ей придется с этим смириться), но все равно чувство оскорбленности не покидало ее, жалость к сыну умножала ее силы к сопротивлению, ярко зримая картина — Светлана входит в их дом с ребенком — пугала Русанову до холодного пота. Нет-нет, этому не бывать! Жизненный и профессиональный опыт подсказывал ей, что Светлана подает себя Сергею лучше, чем есть на самом деле, а он, глупый, верит.
«Да открой ты глаза, Сережа! — хотелось ей крикнуть. — Посмотри на свою Светлану глазами родителей — что в этом плохого?! Мы ведь прожили уже по две твоих жизни, знаем за десятерых! Почему же ты упрямишься, не хочешь прислушаться к тому, что говорит само сердце твоей матери? Оставь Светлану, найди другую девушку!… Да, и мы с отцом были молодыми, и мы сходили с ума, но человек потому и человек, что контролирует свои поступки, помнит и заботится о чистоте и нравственности, о принципиальности и долге…»
Все это, волнуясь, Зоя все же высказала сыну, но Сергей слушал родительскую ее тираду спокойно. Может быть, она не нашла нужной, доверительной интонации пли слишком волновалась — мысли ее были глаже и убедительнее, чем слова, — может, она просто не знала того, что знал и чувствовал Сергей, а значит, они просто не понимали сейчас друг друга.
Сергей виновато улыбнулся, встал с кухонного табурета, снова обнял ее за плечи.
— Мам, я пошел, двадцать минут осталось. Счастливо тебе доехать. И кроссовки посмотри, ладно?
Он чмокнул ее в щеку и пошел к двери, а Зоя, вытирая руки, стояла несколько растерянная и обиженная, смотрела ему вслед: мужчина, совсем мужчина ее сын! И больше, чем она, мать, влияет на него другая женщина… О, бог ты мой! Должна же быть справедливость!
Услышав хлопнувшую дверь, пришел на кухню Виктор Иванович.
— Ушел? — спросил он, и Зоя кивнула; лицо ее было расстроенно, глаза полны слез.
— Даже ехать не хочется, — призналась опа мужу. — Ты бы с ним поговорил по-мужски, Витя. Я думаю, он тебя больше послушает. Не его это счастье — Светлана, скорее наоборот. Сердце мне так подсказывает. И ясно это, как божий день! Но как ему, упрямому, объяснишь? Уперся, словно бычок-Весь в тебя!
Виктор Иванович взял жену за руки, стал успокаивать, говоря, что все это у Сергея пройдет. Даже если он п встречается со Светланой — все равно разберется, что к чему, время все расставит на свои места. Говорить с Сергеем, конечно, надо на эту тему, но есть тема поважнее — и он оглянулся на телевизор, работающий в комнате.
Зоя высвободила руки, сняла фартук. Сказала с сердцем:
— Ну вас! Делайте что хотите. Вас, мужиков, не переубедишь. Но чтоб ноги Светланы в моем доме не было. И это не жестокость моя говорит, Витя. Пойми правильно. Я хочу, чтобы единственный мой сын был счастлив. Вот и все. Давай собираться. Десять скоро.
…Они приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда, поставили вещи в купе, посидели рядком. В купе было сумрачно, лампа под потолком едва тлела, лица Зоиных попутчиков различались с трудом. Попутчиками были две пожилые женщины и парень, сразу же забравшийся на верхнюю полку и включивший транзистор. Транслировали футбол, шум и гам далекого стадиона заполнил купе, и женщины дружно запротестовали, потребовали приглушить звук.
— Вагон-ресторан рядом, — сказал Русанов. — Завтра можешь сходить, поесть горячего — ехать почти сутки.
— Да? — оживилась Зоя. — Ой, а я и не обратила внимания. Это хорошо, я взяла только бутерброды да бутылку молока… Ну что, Витя, иди, а? Поздно уже. Сергея дождись, ладно? Может, проголодается, покорми его.
Русановы поднялись, вышли в тамбур. Виктор Иванович привлек к себе жену, поцеловал ее торопливо и несколько смущенно — стояла внизу проводница, смотрела на них, — а Зоя вдруг прильнула к нему всем телом, молодо и игриво заглянула в глаза:
— Не скучай, Витя, ладно? Мы с тобой сегодня и не попрощались как следует. Все некогда было…
— А как следует? — озорно спросил он.
— Ну… — Зоя смутилась. — Да ладно тебе!
— Ладно, Зоя, счастливо добраться. Приедешь — сразу же позвони. Мы с Сергеем будем ждать.
— Позвоню.
Она проводила его до порожек, помахала рукой.
Зашипел под вагонами воздух, лязгнули сцепы: машинист проверял тормоза.
Дюбель со Щеглом болтались на перроне уже около часу. Новороссийский поезд подали не на первый путь, а к третьей платформе, чему Генка с Игорьком искренне обрадовались. К этой платформе надо было идти подземным переходом, перрон освещался очень плохо, да и милиция там не бывает.
Словом, сразу же после объявления по радио о посадке они спокойно спустились в переход, выбрались потом наверх, прямо против вагона-ресторана нужного им поезда, и Генка, одетый во все темное, не привлекающее внимания, да еще в темных очках и кепочке из джинсовой ткани, велел Щеглу смотреть в оба, не пропустить «седую курву» с «бубликом» на голове.
Дюбель нервничал, курил сигарету за сигаретой, но нервозность его связана была лишь с тем, что он боялся как-нибудь пропустить судью Буканову, не опознать ее в толпе пассажиров. Если бы он точно знал вагон… Но ничего: или в восьмой, или в девятый (это по обе стороны от ресторана) она должна садиться. Другое дело, что та баба, которая объяснялась с ним по телефону, что-нибудь напутала…
— Смотри, Игорек, смотри! — терзал он злым взглядом напарника. — Ты за восьмым вагоном, я тут буду: скорее всего, она пойдет из подземного перехода.
Щеглу он также велел одеться неприметнее, кое-что потом они просто снимут, бросят. Так или иначе, но общаться с людьми Щеглу придется, заходить в вагон, спрашивать. Чем вся их операция кончится, еще не известно, меры предосторожности принять необходимо.
Судья Буканова появилась в сопровождении какой-то женщины. Генка увидел ее еще на ступенях подземного перехода — в светлом легком плаще, седую, с привычным «бубликом» на макушке. Он стремглав бросился к Щеглу, сказал ему негромко:
— Идет. Сейчас будет выходить из подземного перехода. В светлом плаще… Рядом еще какая-то баба. Иди прямо за ними в вагон, скажешь проводнице, если спросит, мол, провожающий, сестра уезжает. Портфель поставишь где я сказал, под сиденье. Давай, Игорек! Не дрейфь!
Щегол, ссутулив плечи, двинулся вслед за Букановой. Поняв, что садиться она будет в восьмой вагон, прибавил шагу, обогнал женщин и первым вошел в тамбур. Проводницы у подножек почему-то не было, значит, и объяснять никому об «отъезжающей сестре» не пришлось.
Он стоял в коридоре вагона, ждал, держа портфель с «адской машинкой» на весу. Не дай бог, толкнут как-нибудь ненароком — взлетишь к чертовой матери на воздух! Ай да Дюбель, отчаянная голова! Надо же такое придумать!
Игорек сначала отказывался, страшно стало, но Генка сказал, что это просто попугать судью, чтоб знала. Штука неопасная: ну, ахнет, ну подергаются пассажиры, посуетятся… Ты, мол, Игорек, не бери в голову, твое дело — сторона, ты ничего не знал. А деньги — вот они, три сотенных за такую плевую работенку.
Игорьку Щеглову было семнадцать, он только в этом году с грехом пополам кончил девять классов (два года сидел в седьмом) и дальнейшую свою жизнь видел в сплошных уголовных приключениях — уж Генка постарался все это преподнести ему в лучшем свете. Что касается нынешней операции, то Генка обманул его, показав на пустыре действие простой пороховой хлопушки, от которой был только громкий звук да дым. О том, что в портфеле лежало мощное взрывное устройство, он не догадывался.
…Буканова и сопровождающая ее молодая женщина вошли в вагон, протискались в свое купе (в коридоре было еще много неусевшегося народа), а Щегол протискался вслед за ними, наблюдал с бьющимся сердцем, ждал момента. Буканова располагалась внизу, на нижней полке, женщина, которая ее провожала, называла ее мамой и что-то негромко советовала, а судья со смехом отвечала ей: «Да ладно тебе, Инна. Доеду и так, подумаешь…» Потом они обе вышли, Буканова проводила дочь до тамбура да еще постояла в коридоре, давая последние напутствия, а Щегол вошел в купе, сунул портфель под сиденье и вышел. В купе никого больше не было, и никто его за этой «работой» не видел. Лишь Зоя Русанова обратила внимание (место ее было в соседнем купе) на парня, очень торопливо выскочившего из дверей. Но мало ли, почему спешат люди: может, не все вещи еще перенесли с перрона, может, кто дожидается там, у дверей вагона… Мало ли!
Потом объявили, что до отхода поезда остается пять минут, народу в коридоре вагона заметно поубавилось, но прибавилось света.
Скоро за окнами поплыли перронные огни, крыта вокзала с красными буквами «ПРИДОНСК», фигуры людей, машущих руками, шляпами, платками…
Во всех купе восьмого вагона играла бодрая, поднимающая настроение пассажиров, музыка.
Телефонный звонок раздался в половине третьего ночи. Он спал еще какое-то мгновение, надеясь, что этот звонок ему спится или кто-то спутал номер. Но звонили настойчиво, и Русанов быстро поднялся, шагнул в прихожую, прикрыв на ходу дверь комнаты Сергея.
Звонил Емельянов, дежурный по управлению.
— Виктор Иванович, я знаю, вы сегодня… то есть теперь уже вчера, провожали новороссийским поездом жену…
— Что?! Что случилось? — хрипло и тревожно спросил Русанов, и рука его произвольно, сама по себе, легла на шею, мяла горло, как бы помогая ему говорить — без хрипоты и внятно.
— В поезде, судя по всему, сработало взрывное устройство.
— В каком вагоне?!
— В восьмом, почему я и звоню. Ваша жена ранена.
— Тяжело?
— Не знаю, Виктор Иванович. Звонили из Лысухи, поезд стоит на станции…
— Лысуха?! Ясно («Восемьдесят два километра по шоссе, южное направление. Час с небольшим ходуна машине»). Слушай, Емельянов, — Виктор Иванович оглядывал уже прихожую — где что лежит, что нужно надеть и взять с собой, — раненые еще есть?
— Да, несколько человек. Двое убитых.
— Кто?
— Обе женщины. Личности устанавливаются. Виктор Иванович, я знаю, что вы поедете туда, — машину вам уже послал.
— Хорошо, спасибо. Позвони, пожалуйста. Коня-хину и Кубасову. Я за ними заеду.
— Понял.
Русанов швырнул трубку на аппарат, рывком распахнул дверь комнаты Сергея, стал трясти сына ва плечо.
— Сережа! Сыпок! Вставай. Мама попала в беду. Быстрее!
Сергей вскочил, какое-то время испуганно и непонимающе смотрел на отца, на то, как он бегал по квартире, на ходу натягивая на себя одежду, а в следующую минуту и сам уже надевал брюки и рубашку, сорвал с вешалки легкую летнюю куртку, догнал отца на лестничной площадке.
— Па, что с матерью, что? — теребил он отца, спускаясь с ним в лифте, но Виктор Иванович ничего не отвечал. Рот его был твердо и сурово сжат, он смотрел прямо перед собой, на мигающие огоньки указателя этажности, и глаза его молили и требовали лишь одного: быстрее! быстрее!
Они выбежали из подъезда в темную и теплую ночь, к ожидавшей их «Волге», и машина тут же сорвалась с места и тотчас набрала такую скорость, что работники ГАИ, увидев такое нарушение, пришли бы в ужас.
Коняхин и Кубасов жили в той части города, которая оказалась им по пути, и это экономило время.
— Я все знаю, Виктор Иванович, — говорил шофер, хотя Русанов-старший ни о чем его не спрашивал. — Коняхин и Кубасов должны на улице ждать… Это минута-другая, не больше.
— Да, да, — механически повторял Виктор Иванович, только сейчас заметив, что не надел носков.
В считанные минуты они промчались через центральную часть города миновали мост и дамбу, перегородившую водохранилище, вылетели на пустынный и широкий проспект уже в Промышленном районе и сразу же увидели Коняхина с Кубасовым. Они тоже увидели машину, побежали ей навстречу и через секунды сидели в «Волге», рванувшей вперед с повой силой.
Виктор Иванович взял трубку радиотелефона, вызвал управление, и Емельянов тотчас же откликнулся — как будто сидел где-то рядышком и ждал звонка.
— Емельянов, пожалуйста… Пока мы едем, позвони в Лысуху. Подробности взрыва, может, какие новости еще… Зоя Николаевна… Она что, сама попросила позвонить? Уточни, если можно, подробности. Для нас это важно.
— Хорошо, товарищ подполковник. Понял.
В трубке мягко щелкнуло; Русанов слепо тыкал ее на место, никак не мог попасть в гнездо, и шофер взял у него трубку из рук, положил на аппарат.
Сразу же за постом ГАИ кончался город и кончалось освещенное шоссе, впереди была сухая черная ночь, и в этой ночи на пределе своих сил мчалась машина, ярко и тревожно блистая четырьмя фарами. Встречных машин не было, да и шоссе здесь пока что оставалось с односторонним движением, никто не мешал, и «Волга», доверившись гладкому асфальту, жгла бешеной скоростью черное пространство. На свет фар летели из летней просторной степи мотыльки и бабочки, бились о стекло; эту нелепую и неизбежную смерть воочию наблюдали все пассажиры машины, и жутковато было смотреть, как секунду, долю секунды мчалась навстречу живая, трепыхающаяся в радости бытия точка, и вот ее уже нет — только мокрое пятно на стекле машины…
«Вот так и Зоя, да и все мы зависим, наверно, от слепого и безжалостного случая, — тягостно и мрачно думал Русанов. — Выпал бы ей билет в то купе…»
Он зябко повел плечами, попросил водителя приподнять стекло дверцы — дует, и тот, молодой быстроглазый парень, несколько удивленно глянув на Виктора Ивановича — не холодно же! — все же поднял стекло, и шум ветра несколько поутих. Шуршали шины, ладный гул мотора застыл на высокой, но легко взятой им ноте, хорошо сработанная «Волга» напористо пробивалась в толще густого прохладного воздуха.
— Виктор Иванович, извините, конечно, ваша жена сильно пострадала? — вежливо спросил Коняхин. — Нам Емельянов ничего толком не сказал.
— Да и я не знаю ничего толком, — глухо ответил Русанов. — Жива, И это уже хорошо. А две женщины погибли… Мерзавцы! — стукнул он кулаком по колену.
Снова запищал зуммер радиотелефона, Виктор Иванович схватил трубку.
— Слушаю! Алло!
— Это Емельянов, товарищ подполковник.
— Да-да, что нового? — нетерпеливо спросил Русанов.
— Пострадавший вагон отцепляют на станции Лысуха. Из райцентра прибыла «скорая помощь». Местная милиция уже на месте, прокуратуру мы в известность поставили. О вашей жене дополнительных сведений не имею, Виктор Иванович, но она жива. Именно она и попросила начальника поезда сообщить нам, представилась.
— Хорошо. Все.
Виктор Иванович повернулся к безмолвно слушающим их разговор оперативникам, оказал сурово:
— Так, молодые люди. Ваши версии? Ясно, что взрывное устройство подложено, скорее всего, в Придонске. Цель?
— Просто из хулиганских побуждений, — сказал Коняхин. — Случай такой был на Украине.
— Да, был. Володя, ты?
— Может быть, кому-то решили отомстить, Виктор Иванович.
— Годится. Взрыв, так сказать, адресный. Разберемся, кто ехал в этом и соседних купе… Ну какая же сволочь! — Виктор Иванович обхватил голову руками. — Не пощадил соседей, других ни в чем не повинных людей.
— Па, извини, — подал несмелый голос Сергей. — А может, это… нам, то есть тебе, за что-то хотела отомстить? А?
— Не исключено, сын. Принимается и твоя версия. Еще? Валера?
— Взрыв произошел случайно. Да, взрывное устройство было, но взрыв — самопроизвольный.
— Маловероятно. Ты хочешь сказать, что кто-то куда-то вез устройство?
— Да.
— Проверим и это. Но начать, думаю, нужно все-таки с версии адресного взрыва.
Виктор Иванович напряг память. «А сам-то ты ничего подозрительного не видел? Никто тебе не бросился в глаза? Вспоминай!»
Нет. Людей было много — на кого тут подумаешь?! Тот парень, что лежал в купе с транзистором? Может быть, он вышел, а взрывное устройство оставил?
— Я тоже пока не могу сказать ничего определенного, — вздохнул Виктор Иванович. — Нужно осмотреть место происшествия, поговорить с пострадавшими, вообще со свидетелями. В том числе и с женой.
Километры пустынного шоссе отскакивали назад все с той же сумасшедшей скоростью; давно уже «Волга» мчалась по асфальту с двухсторонним движением, но лишь однажды промелькнула встречная машина, какой-то громоздкий, с тентом, грузовик. И вот уже — развилка, поворот направо, еще более узкое и но такое ухоженное шоссе районного значения, — слабые огни впереди, станция, железная дорога, — конечная цель их рискованной гонки.
— За пятьдесят минут долетели, Виктор Иванович, — сказал водитель, вероятно стремясь хотя бы этим облегчить переживания подполковника, и Русанов понял это, через силу похвалил парня:
— Спасибо, Женя. Ехали мы классно.
«Волга» вкатилась на пристанционную, ярко освещенную площадь, где толпились уже машины милиции, «скорой помощи», пара мотоциклов с коляской, какие-то люди. Поезда не было, на путях одиноко стоял изуродованный взрывом вагон — черная дыра зияла у него в боку, на нее страшно было смотреть.
Чекисты выскочили из машины, и Русановы тут же услышали тревожный, плачущий, до боли знакомый голос, раздавшийся из открытой двери «скорой помощи»:
— Витя! Сережа! Я здесь!
Они бросились на голос и увидели Зою лежащей на носилках, с перебинтованной ногой, кое-как, наспех одетой — в халате, простоволосой, прижимающей к груди сумку. Она плакала нервными, потрясенными слезами, и голос ее был другим, обессиленным и больным, и глаза глубоко запали в черные глазницы, и руки не знали ни секунды покоя.
— Зоя!
— Мама! Что у тебя с ногой?
— Ударило меня какой-то железякой… Или полка верхняя оторвалась, я не знаю… — Зоя плакала теперь навзрыд, всхлипывала, ловила руки мужа и сына, прижимала их к себе и постепенно, медленно успокаивалась. На соседних носилках лежала еще одна женщина, у нее были забинтованы голова и правая рука, она тоже плакала, рассказывала Русановым:
— Ой, как страшно-то было, милые вы мои. Спим, вдруг — бах! — грохот, огонь, крики, стоны… Страсть божья! Да что же это делается на белом свете?! Люди с ума посходили, готовы друг дружку изничтожить.
— Это не люди! — сурово сказал Русанов-старший. — У них ничего человеческого не осталось.
«Скорую помощь» обступили пассажиры из других вагонов, раздавались гневные выкрики.
— Стрелять таких сволочей надо! На центральных, площадях городов! По телевизору показывать!
— Куда же вы, милиция, смотрите?!
— Да им самим достается. Вон, говорят, жена чекиста…
— Ну вот, хоть теперь они за преступников возьмутся.
— Да, жди. Где теперь этого мерзавца найдешь?
— Найдут. Подложил ведь кто-то.
— Подложил, подонок, никого не пожалел. Ух, знать бы — кто?!
— Узнаешь, погоди.
Виктор Иванович попросил людей освободить дорогу для «скорой помощи» — надо было последних, легкораненых везти в больницу. Зоя, прощаясь, попросила днем же, после осмотра врачами, забрать ее домой.
— Хорошо, Зоя, хорошо. С тобой будет Сергей, а я за вами заеду или пришлю машину… Нам сейчас нужно работать, искать преступников. Ты ничего не заметила подозрительного, Зоя? Может, потом, когда я ушел?
— Н-нет, н-нет, — трясла она головой. — Все люди как люди. Приходили, уходили… Ну, на кого тут подумаешь?1 Мелькнул какой-то типчик, что-то уж больно торопился… Как раз в соседнем купе. Но я подумала: провожал кого-то, вещи заносил. Или сам в этом купе ехал. А там, оказывается, одни женщины ехали. Две из них погибли. Седая такая, пожилая. А другая — помоложе. Одной — руку оторвало, ее сразу увезли. А мы, кого полегче ранило, ждали. Я сразу начальнику поезда сказала, чтоб позвонил дежурному по вашему управлению, номер дала.
— Правильно сделала, Зоя, молодец. А парня того, что заходил в соседнее купе, ты могла бы вспомнить?
— Н-не знаю, вряд ли. Я его в основном со спины видела…
— Извините, ехать надо, — сказал врач «скорой помощи» и велел фельдшеру закрыть заднюю дверь машины.
Сергей осторожно примостился у ног матери, и «скорая» тут же быстро укатила.
А Виктор Иванович с Коняхиным и Кубасовым, в сопровождении работников милиции пошли к вагону. Милицейский капитан — тощий, высокий человек — рассказывал на ходу:
— Личности убитых установлены, товарищ подполковник. Одна из них Валентина Григорьевна Тафеева, жена военнослужащего. Судя по билету, ехала к мужу… Другая — Галина Андреевна Буканова, судья из Придонска, ехала в отпуск. У нее в сумочке мы нашли курортную карту.
— Судья? — переспросил Русанов.
— Да. Служебное удостоверение у нее было с собой.
«Вот судье-то как раз и могли мстить, — подумал Русанов. — Придется поднять дела из архивов: кого судила, за что. Может быть, эта версия нам что-нибудь и даст. А может, это действительно безадресный бандитизм?… Сволочи!»
Чекисты и работники милиции поднялись в вагон. Глазам их предстало развороченное взрывом купе, чьи-то разбросанные вещи, кровь. Сильные электрические фонарики высветили жуткую картину, от вида которой у Виктора Ивановича содрогнулось сердце.
— Взрывное устройство, думаю, стояло вот здесь, товарищ подполковник, — продолжал докладывать милицейский капитан. — Вон остатки портфеля, видите? Какие-то колесики, вроде как от часов…
— Валера, Володя, продолжайте осмотр, — сказал Виктор Иванович Коняхину с Кубасовым, а сам заглянул в соседнее купе, с развороченной перегородкой, с сорванной взрывом верхней полкой. Да, Зою, скорее всего, ударило именно этой полкой…
Понемногу светало, можно уже было работать и без фонарей.