Октябрьские праздники Валентина с Анатолием провели дома. И сами никуда не пошли, и к себе никого не позвали — но хотелось. На душе было тревожно, невесело. Много случилось в последнее время разных событий, многое они пережили, передумали. Валентина еще взбадривала себя и мужа, пыталась шутить, а Анатолий ходил мрачный, злой и ежедневно являлся со службы в крепком подпитии. Он ничего не сказал ей о хищении оружия, о том, что и сам участвовал в этом преступлении. Признание его ничего бы ему не дало, не облегчило душу и сердце, а только бы, пожалуй, еще больше вызвало со стороны Валентины насмешек и осуждения. Он понимал, что рано или поздно следователи доберутся до истины. Раз взялись за дело чекисты и работники военной прокуратуры, то ходить ему на свободе недолго.

Рябченко все чаще задумывался о той жизни, которую он вел с Валентиной, все отчетливее сознавал, что попал как кур в ощип. Ничто его сейчас уже не радовало — ни просторный и теплый дом, набитый всяческим добром, ни новенькие «Жигули» в гараже, ни сытная еда и деньги без счета. Он хорошо теперь разобрался, как зарабатывались эти деньги, откуда у жены такой достаток, чем все это кончится. Да, поначалу он отнесся ко всему и легкомысленно, и безответственно — пачки денег так легко и просто сыпались и в его карман, и он какое-то время чувствовал себя «человеком», а точнее — независимым и довольно состоятельным дельцом. Валентина носила золотишко с завода, он отвозил отходы Семену Сапрыкину, потихоньку продавал. Так жить, наверное, можно было бы всю жизнь, и если бы не эти мордовороты Гонтаря…

«Вляпался ты по самые уши в дерьмо, вляпался, — вязко размышлял Анатолий, тупо глядя на экран цветного телевизора, где вот-вот должен был начаться парад военной техники. — Жулики эти так просто из рук не выпустят, от них по доброй воле не уйдешь. Да и как повернулось-то: сначала в «покупатели» слитков напросились, а точнее сказать, навязались, причем нагло. Теперь принудили меня оружие красть, а завтра что? Прикажут людей убивать? А что, с них станет. Тот же Гонтарь, он ни перед чем не остановится. Скажет: надо, Толя! Во имя «революции», во имя победы наших идей. Помнишь, мы говорили с тобой на эту тему, и ты наши взгляды разделял. Ну вот, а теперь бери в руки «свой» автомат — и вперед! На коммунистов, на тех, кто не согласен с нами, не поддерживает, мешает. Только так ты окончательно докажешь верность делу, за которое взялся вместе с женой…»

Анатолий зло покосился на Валентину, которая в этот момент прошла по комнате, подумал, что как бы он хорошо чувствовал себя дома, среди своих дочек, рядом пусть и со сварливой, но все ж таки честно живущей Татьяной. Она хоть и продавец, но принципов придерживалась очень твердых — руки всякими там обвесами-обсчетами не марала. Жили они, конечно, скромно, чего там, но зато спокойно. Разве он так вот переживал, ломал голову над тем, что будет завтра? Татьяна, наоборот, говорила ему не раз: «Толя, не таскай из части ничего, не нужно. У нас две девчонки. Подумай, что я буду делать с ними, если с тобой что случится…»

Татьяна как в воду глядела. Пришла беда — отворяй ворота. Но куда теперь пойдешь, кому пожалуешься? Друзей у него закадычных нет, а собутыльников — полно. Те же прапорщики, коллеги, прознали, что Рябченко не скупится, угощает, ну и потянулись к нему на склад… А что с этими собутыльниками, разве будешь откровенничать? Тем более что все в полку внают о краже оружия с его склада. Избави боже намекнуть кому, довериться. Завтра же будет известно начальству, послезавтра — следователю. Уж лучше самому пойти и признаться…

«Пойти и признаться?!» — Анатолий даже вздрогнул от этой, обжегшей его душу, мысли и, вскочив, принялся расхаживать по комнате. Да он с ума сошел! На самого себя заявить! Тогда ведь придется и о Валентине рассказывать, и о Семене, и о Гонтаре с его шайкой. А кто же ему простит? Никто. В уголовном мире свои законы, он уже наслышан о них; его, Рябченко, везде достанут.

Нет-нет, так не годится. Если и идти к кому, так это к Татьяне, к бывшей жене. Пасть в ноги, попросить прощения и предложить ей как можно быстрее уехать из этого проклятого города. Трудности будут по службе, потому что у него контракт с армией, надо дослужить еще год. Но год — это все же какой-то конкретный, определенный срок, есть чего ждать и на что надеяться. А чего он дождется здесь, у Валентины?…

— Тюрьмы, — сказал Рябченко вслух, и Валентина тут же заглянула в комнату (она что-то жарила на кухне). Спросила удивленно:

— Ты что-то сказал, Толик?

— Да это телевизор вон болтает, — ответил он, не поворачивая головы, а Валентина какое-то время не уходила — голос мужа она ведь отчетливо слышали! Ну ладно, не хочет разговаривать — не надо. Да и что с пьяного возьмешь? Сидит, бормочет…

В самом деле, и сегодня, седьмого ноября, Анатолий с утра уже крепко похмелился, думал, что мысли-«скакуны» оставят его в покое, но водка лишь разбудила его фантазию и обострила чувства. Он не очень-то ждал и праздничного обеда — а Валентина обещала что-то «необыкновенно вкусное», — потихоньку потягивал из бутылки, которая стояла у него в потайном месте, за сервантом. Валентина и раз, и другой строго глянула на него, искала бутылку, но не нашла. Да и некогда ей было искать: на кухне кипело у нее несколько кастрюль, а в духовке тушилось мясо. И все же, обеспокоенная, она выбрала минуту, села рядом с Анатолием на диван, сделала вид, что смотрит телевизор, что ей интересно, как везут по Красной площади ракеты, ползут какие-то зеленые машины. Анатолий же смотрел на парад отсутствующим взглядом. Странное чувство пришло к нему в эти минуты: он не ощущал себя военным человеком, уже не ощущал. Смотрел на ракеты и бронетранспортеры, на сидящих в боевых машинах солдат и прапорщиков, смотрел на красивые, четкие «коробки» офицеров, печатающих по брусчатке дружный шаг, и думал о них отстраненно, с каким-то непонятным для себя раздражением и завистью; «Ишь, вояки вышагивают…»

Гремела музыка духового оркестра, мужской голос рассказывал о той или иной «коробке», которая проходила в этот момент мимо трибуны Мавзолея; потом показывали и саму трибуну, руководителей страны, а больше всех — президента. Он улыбался, махал рукой, что-то говорил стоящим рядом с ним членам правительства, и те согласно кивали шляпами и тоже улыбались.

«Начальству чего не жить? — размышлял Анатолий. — Стоит себе на трибуне, машет…»

Он понимал, что не прав, что у этих людей, на трибуне, проблем и забот побольше, чем у него, начальника склада одного из армейских полков, но он соотнес сиюминутные свои терзания с бодрым, праздничным видом руководителей страны, и именно это его задело, царапнуло по нервам.

Валентина вскочила, сбегала на кухню, что-то там переставила, перелила, погремела кастрюлями и сковородками, снова пришла. Показывали уже гражданских, колонны москвичей; смотреть вроде бы было нечего, глаз за много лет привык к таким картинам: несли и везли громадные транспаранты, на которых были уже привычные слова: «Слава КПСС!», «Партия — единственная консолидирующая сила нашего общества!», «Дело Ленина будет жить в веках!», «Октябрь — жив!» Потом пошли призывы покрепче: «Призовем к ответу тех, кто раскачивает наш государственный корабль!», «Руки прочь от КГБ!», «Не дадим в обиду нашу армию-защитницу!»

На трибуне с этими призывами явно были согласны, потому что президент, а вслед за ним и остальные государственные мужи энергично махали демонстрантам руками.

На Красную площадь между тем вступила новая колонна. Над головами демонстрантов красных стягов не было, одна из женщин несла серебристого двуглавого орла, другая — портрет последнего российского царя, Николая Второго, бородатый мужчина в берете высоко держал трехцветный флаг и размахивал им во все стороны. В этой колонне несли иные транспаранты: «Долой КПСС!», «Партия — источник наших бед и нищеты!», «КГБ — к ответу!»

Этой колонне и этим транспарантам-призывам с трибуны тоже улыбались и махали, и удивленный Рябченко не выдержал, толкнул Валентину локтем:

— Во! Видала? Бордель какой!

— Без нас разберутся, — отмахнулась Валентина. — А по мне, так пусть бы это подольше продолжалось.

— Это зачем? — не понял Рябченко.

— А затем… — не стала она объяснять своему прапорщику прописные истины: любая крепкая власть тут же кинется наводить порядок в экономике. — Ты вот что, Анатолий, поговорить с тобой хочу.

— Поговори со мною, ма-а-а-ма-а-а… — дурашливо и пьяно пропел он, но вдруг оборвал песню на полуслове, теперь уже не таясь, достал из-за серванта бутылку, отхлебнул прямо из горлышка.

— Да погоди ты! — прикрикнула на него Валентина. — Чего глушишь? Кто тебе не дает? Сели бы по-людски за стол, выпили. Праздник все же!

— Какой это праздник! — Рябченко бутылкой показывал на телевизор. — Сейчас эти, которые «Долой…», повернутся на тех, кто «Да здравствует…». Конец Советской власти пришел, Валентина. Конец! Скоро Гонтарю твоему козырять буду. А может, тюремному надзирателю. И скорей всего. Затянула ты меня, Долматова, заманила.

И снова загорланил, откинувшись к спинке дивана:

— Да хватит орать! — рассерчала Валентина и стукнула Анатолия ладонью по плечу, стала отнимать у него бутылку. Но Рябченко не отдавал, оттолкнул ее руки, сделал это с сердцем, со зверским лицом.

— Прельстился я, Валентина, добром твоим, «Жигулями». И ты сама, конечно, ничего… А! Теперь один выход — признаваться идти. Глядишь, меньше дадут.

Валентина помертвела. Смотрела на Анатолия с ужасом, расширившимися глазами. Но тут же взяла себя в руки, спросила игриво, как бы между прочим, не придавая особого значения словам подвыпившего мужа.

— И куда ж ты собрался идти, Толик?

— В милицию, куда ж еще! — он глянул на бутылку — сколько там еще осталось? — Добровольное признание и помощь следствию снизят наказание…

— И что, так вот на меня и заявишь? Приняла тебя, откормила, одела-обула и — получила. Спасибо тебе, муженек!

— Одела-раздела, обула-разула, — бормотал он себе под нос. — Я и сам работаю. Вон, пристрой твой вещами забил, роту одеть можно… А ты мне тут голову морочишь…

— Да на черта мне это нужно, что ты натаскал со своей армии?! — закричала Валентина. — Разве сравнить с тем, что я… — она вдруг осеклась, сменила тон. Села поближе, заглядывала Анатолию в глаза, ластилась: — Ну, Толик, ну что ты так пугаешь? Зачем? Что я тебе плохого сделала?… Или что-то случилось, да? Так ты скажи, не мучь себя и меня. В две головы мы что-нибудь путное придумаем. Или у Михаила Борисовича спросим. Он мужик умный…

— Пошла ты, со своим Михаилом Борисовичем! — заорал вне себя Анатолий и швырнул пустую почти бутылку на пол, на ковер. — Если б не эта лысая образина… «Умный»! — передразнил он Валентину. — Еще какой умный! Нас с тобой вокруг пальца обвел, жизнь мне такую создал, хоть в петлю!… А я не хочу в петлю, я жить хочу! Поняла?

— Да живи, кто тебе мешает! — она отодвинулась, встала.

— Ты! Ты! И шайка твоя! — кричал Анатолий. — Сволочь! Жулики! Я все равно пойду после праздников в милицию, заявлю. Пусть судят. Но и та образина не отвертится, ему тоже сидеть, попомни мои слова!

Рябченко еще несколько минут побуйствовал, поорал, пригрозив каким-то майором Таранчуком, а потом улегся на диване, свернувшись калачиком, и через мгновение захрапел.

А в Москве, на Красной площади, кипели политические страсти…

* * *

Валентина подошла, выключила телевизор. Разговор с мужем не то что испортил ей настроение, расстроил, а просто испугал. Бог ты мой! А что, если правда, Анатолий пойдет в милицию и заявит? Что тогда делать?

Она стояла перед спящим мужем, смотрела на красное, пьяное его лицо, на шевелящиеся во сне мокрые губы, на вздрагивающие ресницы. Совсем недавно она любовалась ими — они у Анатолия длинные и густые, у какого еще мужика увидишь такие чудные ресницы?! — а теперь весь вид Анатолия вызывал в ней чуть ли но отвращение. И этому «кузнечику» доверила она святая святых! Вот дура-то! Ну ладно, посмотрим. Что-то, конечно, надо предпринимать. Хочет она этого или не хочет, но придется все рассказывать Семену, а может и Гонтарю. Угрозы Анатолия — вещь серьезная, они касаются не только ее, но и всех остальных. А угрозы, судя по всему, могут и осуществиться. Анатолий не раз уже говорил ей об этом; надо полагать, он часто думает о явке с повинной, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

— Едва дождавшись окончания праздничных дней, Валентина позвонила Сапрыкину, в гараж. Женщина на том конце провода сказала, что он где-то во дворе, там его надо искать, и Долматова бросила все дела, поехала к нему.

Семена она нашла у машины, отозвала в сторону. Торопливо, сбивчиво, постоянно оглядываясь, рассказала подельнику-компаньону о напряженных своих отношениях с Рябченко (она так и сказала: Рябченко, язык у нее не повернулся назвать мужа по имени), о его угрозе. Пыталась она говорить с ним и тогда, когда он был трезвым, но безрезультатно.

Сапрыкин слушал, по-бычьи нагнув голову, желваки буграми вздулись у него на скулах. Ожег Валентину свирепым взглядом — она даже отшатнулась, столько в нем было ненависти.

— Говорил я тебе: прапорщик твой беду приведет. Сбылось! Сучья душа! Ну ладно, прапор, ладно!

Валентина порядком струхнула — в желтых глазах Сапрыкина она вдруг прочитала приговор Анатолию. Схватила Семена за руки, просительно заглядывала ему в лицо, убеждала мертвеющим языком:

— Сеня, может, он так, спьяну! Может, он языком только болтает, а заявить на самого себя… как можно?! Что же он — идиот, что ли? Он давно мне об этом толкует, а однако не сделал же ничего. Потрепал языком и забыл.

— Сегодня потрепал, завтра, а послезавтра скажет! — мрачно рубил Сапрыкин ладонью. — Если уж задумал — сделает. Я эту породу людей знаю. А ты представляешь, что значит для меня его «явка с повинной»? — Сапрыкин матерно, длинно выругался. — Да и для тебя тоже? Ты думаешь, что следователи не зададут мне вопросы: на какие такие средства я огромный дом построил? «Волгу» купил? На свои сто шестьдесят рэ, что ли? Вот на этой колымаге заработал?! — он пнул баллон КамАЗа. — На мусоре?! Да кто поверит? И запомни, Валентина: если твой прапорщик начнет говорить, он про все скажет. И как отходы ко мне возил и сколько лет, и в каких количествах… он все скажет! А следователи посчитают и ахнут. Потому как много мы с тобой утащили с завода, Валентина, много! И статья в уголовном кодексе называется «Хищение в особо крупных размерах». И положена за нее высшая мера наказания. А на кой хрен мне из-за твоего придурка под пулю идти, а? Да и тебе самой? Ты что, не подумала об этом?

У Валентины перехватило горло.

— Сеня… Да ты что говоришь?! Какая «высшая мера»?

— Да обыкновенная. Что ты дурочкой прикидываешься? Спасибо своему вояке скажи, поблагодари сегодня же. Он-то хитрый, он, может, пятнадцатью годами отделается. Потому как сам пришел, добровольно. И станет помогать следствию, это как пить дать. То есть на нас с тобой грехи вешать. Чтоб себя, «невинного», выгородить. И окажемся мы с тобой стрелочниками. Поняла?

— Что же делать, Сеня? Что?

Сапрыкин оглянулся — нет ли кого из любопытных поблизости, увел Валентину за громадный кузов своего мусоровоза, сказал жестко, решительно:

— Прапорщику твоему — не жить. Или нам с тобой. Выбирай.

— Но… Сеня! Может, проучить его? Ну, побить, пригрозить… Одумается он! Убить человека!… Да что ты говоришь?!

— Его уже били, дура! — шипел Сапрыкин в самое лицо Валентине. — Ты сама мне об этом рассказывала. А что толку? Все равно нос воротит. Он трус! И подонок! И такие вещи не прощаются, запомни. Никому и никогда.

— Нет! Нет! — Валентина в отчаянии закрыла лицо руками. — Я не могу… Я… Муж он мне, Семен!

Сапрыкин некоторое время тяжело, немигающе смотрел ей в самые зрачки. Сплюнул, вытер губы рукавом замурзанной рабочей куртки.

— Мразь он, поняла? Плевка твоего не стоит. Другого найдешь. А это… я сам сделаю. Может, кого возьму в подмогу. Моя забота. А ты вот что, Валентина: не спугни его, поняла? Потяни время, покайся перед ним, скажи, что на такой шаг надо решиться, Толик. Надо подумать, как это сделать. А лучше завязать, уехать. Пусть он успокоится, думает, что ты согласна с ним. Сейчас он насторожен, действительно может попереться к ментам.

— Ой, Сеня! Да, может, он и правда успокоится? Ведь он языком болтает, когда выпьет. А так, трезвый, молчит, ничего не говорит.

— Гложет его наше дело, гложет, — уверенно произнес Сапрыкин. — Он не нашего поля ягода, не рисковый он человек — заяц! И рано или поздно — продаст. Потому говорю тебе, приказываю: потяни время, успокой его! Недели хотя бы две-три. А там я что-нибудь придумаю. Мы его тихо снимем, никто ничего знать не будет. Был человек и — пропал… Все, Валентина, иди. Нельзя нам больше тут торчать. Подозрительно. Что это, скажут, такая смазливая баба с мусорщиком якшается?… Иди. И делай, что я тебе сказал. Иначе…

Валентина выдержала взгляд Сапрыкина, прочитала в нем угрозу и для себя. Да, этот человек пойдет на все.

Сапрыкин повернулся, пошел к урчащему своему КамАЗу, полез в кабину. Неприметный, в грязной робе, лицом неброский — таких на заводе тысячи. О таком можно подумать с сочувствием: вот, вкалывает человек всю жизнь, выполняет самую грязную работу, возит мусор, хлам. А получает немного. Имеет, наверно, большую семью, образования не смог получить, не было возможности, вот и согласился на черную работу…

Грузовик, раздраженно фыркая, укатил, а Валентина, не чувствуя под собой ног, пошла к себе на работу, думая, что надо, конечно, сегодня же — если успеет! — поговорить с Анатолием. Семен прав: ему нужно пообещать, успокоить. А там, глядишь, и сам Сапрыкин успокоится — чего не скажешь со зла?!

Наверно, видок у нее был еще тот, потому что Нинка внимательно глянула на нее, спросила:

— Тебе что — нездоровится? Ты вся какая-то красная.

Подошла и Светлана, тоже посочувствовала:

— У тебя не температура? Давай померяем, градусник у меня есть.

Валентина замахала руками, деланно засмеялась:

— Ой, да что вы, девки, пристали? Так что-то… по женской части. То в жар бросит, то в холод. Пройдет.

…Едва закончилась смена, Валентина заспешила к телефону-автомату. Плотнее захлопнула стеклянную дверь, набрала с бьющимся сердцем номер.

— Михаил Борисович?… Здравствуйте! Это Валя. Узнали?

— А, Валюша-а, — рокотал в трубке ласковый и красивый голос. — Конечно узнал. Что случилось? Откуда звонишь?

— Из автомата… «Гастроном» возле нового моста, знаете? Ну, где ремонт цветных телевизоров?… Надо бы встретиться.

— Понял. Минут сорок можешь подождать?… Вот и договорились. Приеду. Жди на этом же месте, мне удобно — через мост проскочу и… Постараюсь и пораньше. До встречи!

Гонтарь и в самом деле не заставил себя ждать, приехал, как обещал, посадил Валентину в машину, и они не спеша покатили все через тот же мост, красивой каменной дугой соединивший две части города. Было уже по-осеннему темно, Придонск сиял огнями, отблески многочисленных фонарей играли на лобовом стекле «мерседеса», плясали какой-то замысловатый, хаотичный танец. Огни были разноцветные — еще не убрали праздничную иллюминацию: проплывали в окнах машины то ярко-красные гвоздики, то бело-желтые громадные ромашки, то веселой россыпью бежал по фронтону далекого здания огненный бисер.

Мост кончился, потекли также ярко освещенные улицы, перепоясанные гирляндами. Но по-хозяйски уже, раздражающе броско, светились, мигали, переливались огнями рекламы, зазывали, убеждали, призывали… Красиво было на улицах!

— Ну, что ты молчишь, Валюта? — мягко спросил Гонтарь. — Я жду.

Она рассказала ему все — и о том, что говорил дома Анатолий, и что он намеревается сделать, и что сказал по этому поводу Сапрыкин.

— Ну что ж, Семен, пожалуй, прав, — ровно, нисколько не взволновавшись, не выказав никаких эмоций, проговорил Михаил Борисович. — Прапорщик всех нас подведет под монастырь. А кроме золота… ну, еще о чем-нибудь он говорил?

— Н-нет. Только об этом.

— Это хорошо. — Гонтарь повернул машину к дому Валентины. — Ты не переживай, Валюша. Миры рушатся, системы, а уж какой-то Рябченко… Он сам себе судьбу избрал. Я повидаюсь с Семеном, потолкую. А ты мужа своего приласкай пока. Пусть он поверит тебе.

Мннуло несколько сереньких, похожих одна на другую, недель. В части (Рябченко служил в полку гражданской обороны), как и во всей армии, начался новый учебный год, хлопот прибавилось. Хлопоты эти занимали не только все служебное время, но и все мысли. И все же, время от времени, Анатолий, ощущая холодок в груди, думал о похищенных пистолетах и автоматах. Майор Таранчук продолжал расследование, раза два вызывал его к себе в военную прокуратуру, сам приезжал в полк, не забывали дорогу в часть и чекисты. Но пока что следователи ходили вокруг да около, преступники не находились — не было веских улик ни против Рябченко, ни против караула, несшего в ту ночь службу. Да, они, следователи, склонялись к мысли, что преступникам помогли изнутри, из части, но кто?…

По распоряжению подполковника Черемисина на окна были поставлены дополнительные решетки, часовые изменили маршрут, стали теперь ходить и вдоль проволоки, со стороны Второй Лесной. Однако оружие от этих мероприятий на месте не очутилось.

Анатолий принимал активное участие в навешивании дополнительных решеток, проще говоря, сам и прибивал их на окна склада мощными костылями, но помимо этого и помогавшим ему солдатам, и майору Таранчуку внушал мысль, что сломанная решетка — это камуфляж, это указание ложного пути для следователей. На самом деле оружие преспокойно унесли через дверь, открыв замок… Кто-то из караула сработал, больше некому.

На допросах майор Таранчук внимательно слушал эту версию прапорщика, внешне соглашался с Рябченко — да, так могло быть, — но, что он держал себе на уме — одному богу известно. Можно было также догадываться, предполагать о той работе, которую вела чекисты, — а в том, что они ее вели, и очень упорно, Анатолий не сомневался. И если оружие найдут, то, рано или поздно, откроется, где и с чьей помощью оно было приобретено. Конечно, за этим «если» могли тянуться месяцы и годы; Михаил Борисович — человек разумный, никто из его парней не станет разгуливать с «Калашниковым» по городу, применять оружие без нужды. К тому же Гонтарь говорил, что «все может измениться, Толя, и из так называемого «преступника» ты станешь героем…»

Но утешение это было призрачное, слабое — неуверенность, страх изводили. Сколько можно так жить?

Хорошо, хоть дома обстановка изменилась к лучтему. Валентина как-то объявила: «Все, Толя, хватит. Пошли они к черту, эти Семены и Гонтари-бунтари, пусть сами воюют с коммунистами и сами таскают отходы, раз им свобода не мила. А с меня достаточно!» — и демонстративно швырнула в мусорное ведро пояс с карманами.

Анатолий поначалу не поверил в такое резкое перерождение жены — уж очень она любила деньги! — но прошла неделя, другая, а Валентина ничего не приносила с завода и никуда его не посылала. Не появлялся в их доме и Семен Сапрыкин, и шпана от Михаила Борисовича не появлялась — выдохлись, что ли, «революционеры»? Это было удивительно и отчасти настораживало, и Анатолий не выдержал, спросил Валентину.

— А что тут непонятного, Толя? — сказала она.— Ты — против, скандалы мне устраиваешь через день… Я им намекнула, что выхожу из дела. Заподозрили, мол, меня, милиция опять что-то проверяет. Хватит. Сколько можно?! В таком деле вовремя остановиться надо.

— Правильно, молодец, — похвалил жену Анатолий, и от сердца у него малость отлегло. Вот если бы он не смалодушничал тогда… Сказал бы: нет, Михаил Борисович, не могу, не желаю… Силен задним умом, чего там! Раньше надо было думать. Жили бы они теперь спокойно с Валентиной, не тужили. Эх!…

…В тот декабрьский ранний вечер Валентина с Анатолием хорошо, вкусно поужинали. Она выставила из холодильника запотевшую прохладную «Столичную», нажарила картошки с луком (Анатолий такую любил), открыла банку соленых помидоров, нарезала пахнущей дымком копченой колбасы, сыра, селедки… Венчала стол баночка красной икры.

— Чего это ты? — буркнул несколько удивленный Анатолий. — Праздник, что ли, какой?

— Премию получила, — сияла Валентина. — Завод наш квартальный план перевыполнил, по пол-оклада нам с девками отвалили. Садись. Сейчас я курицу из духовки достану.

Рябченко — в синем спортивном трико, с влажными волосами (только что принял душ) — сидел за столом хмурый. Последние эти дни он напряженно раздумывал: говорить или нет Валентине об оружии? Посоветоваться ему хотелось, на душе бы стало, наверное, легче, но он помнил наказ Гонтаря — молчать, женщин в такие дела не впутывать. Но больше ему и советоваться-то не с кем было. А носить в себе такую тяжесть… Ох-хо-хо-о…

С душистой, румяной курицей на блюде пришла из кухни Валентина.

— Все, Толик, садимся. Смотри какая! Аж у меня слюнки текут. Так и быть, обе ножки твои.

— Только куриные? — невесело усмехнулся Анатолий.

Валентина засмеялась игриво:

— Это как пожелаешь.

— Ты и разоделась сегодня, — Анатолий разглядывал жену. — Халат я у тебя этот не видел, кружева… И пахнет от тебя, как от парикмахерской.

— Вот и отлично! — Валентина грациозно уселась за стол. — Женщина всегда должна быть неожиданной для мужчины, понял? Я когда премию получила, подумала: дай-ка я себе подарок сделаю, пеньюар куплю. Это тебе не халат, муженек, понял? В халатах бабы у плиты возятся. А в пеньюарах — любовь крутят. Ну, наливай, выпьем.

Все еще хмурясь, Анатолий разлил водку по рюмкам.

— За твою премию?

— Не только. У нас с тобой, муженек, очередная годовщина совместной жизни. Забыл? А я вот не забыла. Ну да ладно, все вы, мужики, такие бесчувственные… А живем мы с тобой хорошо, правда?

Она потянулась к нему, подставив для поцелуя губы, но Анатолий сделал вид, что занят курицей. Выпил рюмку торопливо, молчком. Выпила и Валентина, уязвленная его невниманием. Но сдаваться не собиралась: намеренно распахнула на круглых розовых коленях голубой пеньюар, дразнила его своим ладным телом. Заметила на себе его колючий, настороженный какой-то взгляд, но колени не спрятала, наоборот, придвинулась к мужу, призывно глянула в глаза.

— Чего стараешься? — грубовато, но уже хмелея, размягчаясь, спрашивал он, жуя ароматное податливое мясо, чувствуя, что его дурное настроение мало-помалу испаряется в тепле и неге дома, рядом с соблазнительной, разрумянившейся от выпитого женой.

— Да чего мне стараться-то? — притворно вздохнула Валентина. — Просто хочется иногда расслабиться, вспомнить, что ты женщина, что ты нужна кому-то, хорошие слова послушать… А ты букой сидишь, рычишь… Фу!

Он поковырял вилкой в тарелке с салатом.

— Не обижайся. Жизнь — вон она какая, — сказал он с полным ртом, показывая вилкой на экран телевизора, где в этот момент полиция в плексигласовых щитках на лицах мордовала дубинками каких-то демонстрантов. — И вообще, у нас не лучше… Слушай, Валя: давай уедем из Придонска, а? Я бы попросил перевод в другую часть, куда-нибудь на запад, в Белоруссию. У меня знакомый один прапорщик есть, я бы с ним поговорил…

— Скажешь тоже, Толя! — крутнула она в протесте головой. — Что же это, бросать все?! Дом, гараж, огород… А нажито сколько! В Белоруссию — зачем она мне сдалась? И потом, войска наши из ГДР и Польши… откуда там еще?… выводят, офицерам с семьями негде поселиться, по телевизору об этом говорили, я слушала, а тут прапорщик из Придонска заявился… А где я работать буду? В городках военных офицерские жены без работы сидят, врачи да учителя, а уж про меня и говорить нечего.

— Да заработаю я, Валюш! — раненно как-то выдохнул Анатолий. — Хватит нам на двоих.

— Не на двоих, а на четверых, — строго, но без зла, спокойно поправила она. — Девчонок своих не забывай.

— Да и девчонки тоже… — стал было говорить Анатолий, но не закончил фразу, махнул рукой, налил водки в стакан, выпил.

Потом все же осмелел, сказал:

— Девчонки для меня, Валюш, дороже всего, как ты это не поймешь?! Эх, думаю, были бы они паши, бегали бы тут, по твоим коврам. Они бы тебе помогали хорошо, Валюш! Они знаешь какие у меня послушные, матери во всем помогают!

Валентина поморщилась, сказала глухо, с неприязнью:

— Это Танькины дети, не мои. Я не могу чужих любить, не хочу. Своих хочу. А у нас они что-то не получаются. Не любишь ты меня, что ли? Три года мы с тобой живем, а… Налей-ка и мне. И сам закусывай, ешь! Кому я все это наготовила? Один раз живем, как сказал писатель, помнишь? Про Корчагина? Про Павку?

— А-а… Который вагоны с дровами грузил? А потом с коня вдарился об землю? И зачем, спрашивается, мучился человек?

— Он хотел, чтоб мы с тобой вот так, — она повела рукой, — хорошо и богато, жили.

— Да, он-то хотел, но мы сами все и испоганили… Воруем да пьем и еще Советскую власть проклинаем,

— Ой, политик, держите меня! — засмеялась Валентина, принялась толкать Анатолия голым коленом. — Защитник Октября, скажите на милость! Человек с ружьем. Ха-ха-ха…

— Валентина! Прекрати! — визгливо крикнул Анатолий и шмякнул первую подвернувшуюся тарелку о ковер. — Святое должно быть что-то у человека?!

— А святое — вот оно! — Она встала в распахнутом своем голубом пеньюаре, раскинула руки, тыкала пальцами то в сервант, набитый хрусталем, то в полированные стенки, то в цветной телевизор, то в щедро сервированный стол. — Вот святое! Ради него человек жил и будет жить! Это радость, это счастье!… А ты про вагонетки свои с дровами. Кому теперь это нужно?… Эх, прапоренок ты мой, кузнечик зеленый! Дайка я тебя обниму, на колени сяду, поцелую сладенько. Ах, как я тебя сегодня целовать буду, Толик!…

Она и впрямь взгромоздилась к нему на колени, совсем уже распахнула пеньюар — и, белая, одуряюще пахнущая, хохочущая, тормошила Анатолия, ерошила ему волосы — легко, игриво, кусала его губы, щекотала грудь. Она хотела, чтобы он забыл сегодня обо всем, помнил бы лишь о том, что он — мужчина, а она — женщина, что они созданы для наслаждений и любви…

И Валентина добилась своего. Анатолий поднял ее на руках, понес в спальню.

— Твоя! Твоя! — жадно, ненасытно целовала она его. — Делай со мной все, что хочешь, Толик! Понял? Все, что тебе захочется! Не стесняйся. Я хочу, чтобы ты запомнил этот вечер. И — прости меня… Прости за все!

* * *

Где-то за полночь, когда Анатолий уже спал, в ворота дома негромко, но настойчиво постучали.

«Неужели сегодня?» — леденея, подумала Валентина. Она все еще возилась на кухне, мыла посуду, размышляла — спать не хотелось. Вспоминала о разговорах с Сапрыкиным и Гонтарем, понимала, что ничего не сможет изменить, судьба Анатолия решена. Потому-то и за ужином смотрела на мужа иными глазами — его как будто уже и не было с ней. Временами просыпалась в ней жалость к нему, ей хотелось броситься к Анатолию, разбудить: беги отсюда подальше, укройся, побереги себя!… Но сильнее жалости был страх за совершенное. А этот мрачный, угрюмый, ничего не прощающий Сапрыкин, холодно-ироничный в жестокий Гонтарь — что она скажет им? Она же сама рассказала о настроении Анатолия, сама и попросила наказать его. Правда, она не думала, что всё так сурово обернется, она вовсе не хотела и не хочет смерти мужа, но как можно шутить такими вещами? Да и не ей теперь решать…

В ворота снова застучали, на этот раз сильнее, нетерпеливее.

Валентина вышла на крыльцо, испуганно крикнула в сырую, слякотную ночь: «Кто там?», не в силах справиться с собой, унять дрожащие, чужие какие-то руки.

— Валентина! Позови-ка Анатолия! — раздался из-за забора голос Сапрыкина. — Машина у меня недалеко застряла, не могу выбраться.

«Значит, сегодня», — сказала она себе. Механически, словно заводная кукла, прошла в спальню, стала тормошить Анатолия, и в какие-то мгновения не чувствовала своих рук и ног, словно это были какие-то ее отдельные, живущие сами по себе части, то отмирающие на доли секунды, то снова оживающие.

— Толик!… Толя, проснись, слышишь?

Рябченко с трудом пробудился, поднял от подушки взлохмаченную голову, спросил недовольно, хрипло:

— Чего ты?

— Семен рядом с нашим домом застрял, не может выбраться. Помочь просит.

— Как это он среди ночи тут очутился?

— А пес его знает! У него родня неподалеку живет, может, от них… Я не спросила.

— Ну щас, погоди… — он потянулся. — Дай попить, во рту пересохло.

Анатолий стал неторопливо, сонно одеваться, а Валентина суетилась возле него — то кружку с водой принесла, то пуговицы на рубашке взялась застегивать, то помогла ему управиться с брючным ремнем.

— Ты недолго… там, Толик… ладно? — у нее легонько стучали зубы. — Семен, поди, пьяный, потому и завяз… И принесла его нелегкая, я уж ложиться собралась.

— Ты чего это трясешься? — спросил Анатолий, закуривая.

— Да выскочила на крыльцо… — она дернула пальцами легкий свой халат. — Что там эта тряпка? Голая, считай. Вот зуб на зуб и не по… не попадает… Ну иди, Толик, иди. Ждет он.

Валентина постояла на крыльце, глядя, как Анатолий неспешно шел к калитке, как медленно открыл ее, шагнул в ночь…

Потом со сдавленными до ломоты челюстями вернулась в дом, закрылась на все замки. Взялась было подметать пол в кухне, но веник валился из рук…

Подошла к серванту, дрожащей рукой налила в фужер водки, выпила залпом. Стояла оглушенная, ненавистная и омерзительная сама себе.

— Ну вот и все, Толик, — сказала Валентина, глядя в черное, мертвое окно. — Ладно мы с тобой жили, неладно — бог рассудит. Прощай!

…Анатолий, зябко подергивая плечами, вышел из ворот на улицу, огляделся — где же Сапрыкин? Вскоре он разглядел в глубине Тенистой знакомую «Волгу». Машина Семена стояла несколько боком, одним колесом в луже, но как он все же умудрился застрять? Пьяный, не иначе. Вечно Семен с глупостями к нему обращается, не нашел другого времени для гуляний.

Рябченко поднял глаза к небу — ночь стояла темная, холодная. Ни зима, ни осень, а черт знает что. Вроде и снег вон лежит, а под ногами слякотно, скользко. Мороз бы лучше прижал, высушил… А спать хочется — ужас! Ведь второй час ночи, он глянул на часы, когда выходил из дома. Так хорошо заснул! Теплая, мягкая постель, тишина. А здесь… б-р-р-р-р…

Дверца машины распахнулась. Семен, явно выпивший, сидел за рулем, курил. На заднем сиденье, развалясь, покуривал Генка Дюбель. По виду трезвым его тоже не назовешь.

— Чего это ты так рано спать завалился? — игриво-весело спросил Семен, и Анатолий понял, что его просто позвали выпить и потрепаться, бесцеремонно выхватив из постели. Он шагнул было назад, но Генка вдруг ухватил его за рукав куртки, потянул в машину.

— Тебе же говорят: садись, выпьем! — с трудом ворочая языком, сказал он.

Рябченко не понравилось, как с ним обращаются, он оскорбленно дернул плечом, высвобождаясь из цепких рук ненавистного ему человека, но Семен, добродушно посмеиваясь, предложил:

— Садись, садись, чего дергаешься! Давай прокатимся. Водка у нас есть, ночь длинная, выспишься.

— Да какие катания, Семен?! Завтра на службу. Подъем в шесть ноль-ноль. Тут и осталось-то…

— Тебе же говорят, прапор: не спеши! — косноязычно, с угрозой произнес Дюбель. — К тебе друзья приехали, а ты нос воротишь. Тебе что, наша компания не нравится, а? Брезгуешь, да?

— Мужики, да что вы в самом деле! Второй час ночи, вытаскиваете меня из кровати…

— …от теплой бабы отрываете, — подхватил, ухмыляясь, Генка. — А я вот тоже отдыхал… хе-хе, от легавых прятался. А тут Семен приехал. Хочешь, говорит, выпить и прокатиться? И я не стал кобениться, человек простой и доступный. Потом про тебя вспомнили. Я и говорю: поехали лучшего друга проведаем… Ха-ха-ха! На, выпей!

Дюбель подал Анатолию початую бутылку водки, тот, чтобы отвязаться да поскорее уйти домой, хлебнул из горлышка, а «Волга» тем временем рванулась вперед, через глубокую обширную лужу, замельтешили в окнах спящие дома Тенистой.

Некоторое время все в машине молчали, и тяжелое это, угрюмое молчание встревожило Рябченко — он понял наконец, что мужики что-то задумали.

— Куда мы едем, Семен? — с тревогой в голосе спросил он.

Сапрыкин, выруливший уже на магистральную пустынную улицу, по привычке глянул в зеркало заднего вида, пытаясь, наверное, рассмотреть лицо Анатолия, но в машине было довольно темно — что там увидишь?! Мотающаяся от толчков голова Дюбеля, бледное, испуганное лицо Анатолия.

Семен сплюнул в приоткрытое, свистящее мокрым ветром окно.

— Что ж ты, прапор, заложил нас, а?

— Как, то есть, заложил? О чем ты говоришь, Семен?!

— Да так. Дома грозился, что к ментам пойдешь, все про нас расскажешь. На завод из БХСС явились, ищут чего-то… За Генкой гоняются. Бедному парню из дома пришлось уйти, прячется сейчас.

«Валентина! Валентина все им выложила! — лихорадочно думал Рябченко. — Чего было и не было. А эти по пьянке решили проучить меня. Зачем же я, дурак, вышел, сел в машину?! Надо было сразу повернуться и уйти. Да и теперь еще не поздно…»

— Останови, Семен! — нервно сказал он. — Некогда мне с вами раскатываться, ночь на дворе. Поговорим завтра, на трезвую голову.

— Да мы и сейчас не пьяные, с чего ты взял! — хмыкнул Сапрыкин. — Машина видишь как идет… А ты, подонок, заложил нас всех. И это тебе так не пройдет.

— Если и были у нас какие разговоры дома, то… я никуда не ходил, Семен! А Валентине говорил, да: бросай! Хватит. И тебе хватит, Семен. Машина, дом громадный… чего еще?

— А мне? — подал голос Дюбель, и в реплике этой звучала плохо скрытая издевка. — И я хочу «Волгу» и дом. Или хотя бы «Жигули», как у тебя, прапор. Мразь! — и локтем саданул Анатолия в бок.

Рябченко охнул от неожиданности и боли, схватился за скобку на дверце, рванул. Дверца открылась, но в ту же секунду Генка шарахнул его чем-то острым в висок, и Анатолий кулем повалился на сиденье…