Очередной митинг на площади у здания Придонского обкома КПСС планировался на первое июня, в субботу, о чем Гонтарь знал заранее. Местная анархо-экономическая партия, членом которой он состоял с марта текущего года, решила использовать митинг в своих целях: анархисты должны были выкрикивать непристойную ругань, требовать снятия с работы секретарей обкома, ухода коммунистов с руководящих постов. Дело было по нынешним временам вполне привычное, по телевидению и не такие вещи показывают, да и в самом Придонске с год уже творилось бог знает что. Но все же Гонтарь воспротивился было этому распоряжению, имел серьезный разговор с одним из лидеров анархо-экономистов — Каменцевым. Чего ради, говорил Гонтарь, его парни да и он сам должны лезть на рожон, ментам и чекистам в лапы? Ясно, что площадь будет оцеплена, органы хотя и не будут поначалу вмешиваться в ход событий — демократия на дворе! — но кое-кого все равно заметут, «возьмут на карандаш», сфотографируют, под благовидным предлогом (нарушение общественного порядка) отправят в отделение милиции, а там разбирайся. А оказаться ему, Гонтарю, в отделении — в кошмарном сне такого не придумаешь!

— Никто тебя лично на площадь не пихает. Миша, — несколько раздраженно говорил Каменцев.— Твое дело организовать шум, недовольство. Через своих людей найди голосистых парней и девчат, заплати им. Часть денег можешь отсюда взять, — он глазами показал на черный «дипломат», который Гонтарь принес с собой. — Бутылку водки на двоих, по красненькой на нос — плохо разве? Молодежь пойдет охотно, уверен в этом. Надо среди студентов поработать, среди молодых рабочих. Вообще, с «улицей». Началось лето, молодежь бездельничает, ищет приключений, острых ощущений… Надо дать им эти острые ощущения. Пусть покричат, потусуются с милицией, почешут коготки. Полезно.

— Понял, Вадим Иннокентьевич, — послушно сказал Гонтарь, наливая потрескивающую минеральную воду в высокие фужеры.

Они сидели в уединенном, с открытым балконом кабинете старого городского ресторана, за изысканно сервированным столом, говорили неторопливо, негромко. Каменцев — седой, представительный, в больших, с затемненными стеклами очках, в легкой белой безрукавке (белый пиджак висел у него на спинке стула) — ел неохотно, мало, а Гонтарь проголодался, нажимал на еду не стесняясь. Тем более что на столе было все деликатесное, редкое, для рядового посетителя ресторана недоступное. Но начальник областного управления торговли Каменцев и процветающий председатель торгово-закупочного кооператива «Феникс» Гонтарь были не рядовыми посетителями, официанты, их обслуживающие, хорошо это знали. Знали и то, что эти двое держали в своих руках нити придонского теневого бизнеса, в котором участвовали и сами официанты, и их коллеги из других ресторанов, продавцы магазинов, кооператоры. За движением «наверх» сумм, размеры которых устанавливались Каменцевым, следили искушенные в финансовых операциях люди. И не дай бог, если на «ревизии» не сходились концы с концами. Со строптивыми и уклонистами (так мягко называли тех, кто пытался скрыть истинные свои доходы) толковали потом парни Гонтаря и так хитроумно, что провинившийся ничего не мог объяснить толком и тем более кому-то жаловаться: вечером кого-нибудь из них били какие-то хулиганы, или «разукомплектовывали» личный автомобиль, или грабили квартиру. Уклонисты догадывались, чьих рук это дело, в милицию, как правило, не обращались.

Впрочем, и сам Гонтарь был подотчетен Каменцеву не меньше других, и на него при необходимости нашлась бы управа. Гонтарь догадывался, что таких групп, как у него, Вадим Иннокентьевич держит несколько, все они направляются его железной, безжалостной рукой. Все боялись Каменцева, и все его слушались. Он командовал торговой сетью области, многое мог, имел обширные связи далеко за пределами Придонска. В свое время, три года назад, Вадим Иннокентьевич помог Гонтарю с организацией «Феникса», кооператив быстро стал на ноги, ибо с помощью Каменцева нашлось что купить и что продать. И все эти торгово-спекулятивные сделки совершались довольно спокойно. В России воскресал дух частного предпринимательства; правительство, похоже, смотрело сквозь пальцы на то, каким именно способом зарабатывались теми же многочисленными кооператорами деньги, ничто не возбранялось и не запрещалось, хотя законы, как таковые, и существовали. У всех в стране кружилась голова от сладкого и манящего слова «рынок», будущие товарно-денежные отношения казались панацеей от всех бед, и ради будущего изобилия товаров и продуктов питания поощрялась любая деловая инициатива, а многое прощалось. Для Каменцева, Гонтаря и их людей нежданно-негаданно пришел звездный час. «Феникс» уже в первый год своей бурной деятельности купли-продажи дефицитных товаров имел восемьсот тысяч рублен прибыли, товары шли к нему с областных оптовых баз, возвращались к Каменцеву и его окружению тугими пачками банкнот. Гонтарь с Вадимом Иннокентьевичем встречались не часто, всегда в этом укромном кабинете ресторана, и всегда Гонтарь приносил с собой черный «дипломат».

— Сотни полторы-две парней к митингу надо бы подготовить, Михаил, — неспешно продолжал Каменцев, и Гонтарь уже в который раз отметил, какой красивый и сильный голос у Вадима Иннокентьевича. Ему бы артистом быть, диктором на Центральном телевидении!… А осанка, а манеры! Да что там говорить, видна еще старая выучка, видна! Род Каменцевых в Придонске древний, были они до прихода большевиков-коммунистов не последними людьми -дед Вадима Иннокентьевича держал небольшой завод, торговлей всерьез занимался. Коммунисты отняли у него завод, самого сослали, сгноили в Сибири или Забайкалье, но род Каменцевых не вымер, нет. Каменцев-младший, да и он, Гонтарь, дожили, кажется, до лучших времен, только бы не случилось нового переворота в Москве. Опасность такая есть, консерваторов — пруд пруди.

— Может, не стоит нам ввязываться в эти митинги, Вадим Иннокентьевич? — снова спросил Гонтарь. — Оперы свирепствуют, хотя и потихоньку. Милиция и чекисты наверняка будут искать следы организаторов беспорядков.

— А ты не оставляй следов, Михаил, — с усмешкой сказал Каменцев, и моложавое, холеное лицо его озарилось белозубой озорной улыбкой. — Коммунисты власть так просто не отдадут, не надейся. Ее надо взять. Желательно, конечно, без крови, парламентским путем. У моря ждать погоды не могу, это даже не от меня зависит, дорогой ты мой! Работает могучая машина, мы с тобой в ней колесики, винтики. Хотя здесь, в Придонске, и не последние… Гм. Ты наливай себе коньяку, Миша, не стесняйся. У меня — печень, ты ведь знаешь, диета. Я вот рыбку, пожалуй…

Каменцев подцепил серебряной вилкой балык, нехотя пожевал, поморщился: просил же подать не очень соленый. Олухи!

— На митинге тебе самому и не обязательно быть, — Вадим Иннокентьевич промокал салфеткой губы. Прищурившись, он смотрел поверх головы Гонтаря, за распахнутую дверь балкона. Отсюда, из ресторана, стоявшего на крутом городском склоне, хорошо был виден Промышленный район города, раскинувшийся по ту сторону водохранилища, — трубы, корпуса заводов, постройки. Высился среди них зеленый небоскреб заводоуправления «Электрона», он так и сверкал в лучах разгулявшегося уже по-летнему солнца, возвышался над другими зданиями, удачно завершая продуманный архитектурный замысел. Свечка местного небоскреба хорошо смотрелась на фоне девяти- и четырнадцатиэтажек жилого массива, чинно расположившегося на самом берегу водохранилища. А вдоль всего берега, насколько хватало глаз, буйствовала зелень, в основном плакучая ива. Казалось, что белые стройные дома надели зеленые пышные юбки да так и высыпали нарядные к зеркалу воды — на себя поглядеть и другим показаться.

«Скоро тут кое-что будет моим, — думал Каменцев. — Как только в Верховном Совете будет принят закон о приватизации. Потерпим».

Любовался видом Промышленного района и Гонтарь. Повернув голову, он также смотрел на зеленую свечку «Электрона», но мысли его были иные. Басалаев доложил ему, что прапорщик Рябченко «раскололся», выдал «золотую» свою фирму, назвал сообщников. Рассказывал Боб восторженно, взахлеб, радуясь удаче. И это действительно была удача, фортуна! Им неожиданно и крупно повезло. Если там, на «Электроне», все отлажено, то менять ничего не стоит, просто нужно взять дело в свои руки. Деваться этому прапорщику со своей женой теперь некуда, украдено, вероятно, много, страх наказания заставит их быть сговорчивыми. Каменцеву, пожалуй, не стоит об этом говорить, это его, Гонтаря, дело, а то как бы Вадим Иннокентьевич не прибрал к рукам и «сигаретки»… Нет, он ничего ему не скажет. Бог-случай вручил ему ключи от золотой шкатулки, и надо быть идиотом, чтобы ими не воспользоваться. Ясно, что прапорщик с женой — дилетанты, не совсем начинающие, но и без нужных навыков. Им нужна надежная опора — деловые люди, профессионалы, четко организованный сбыт золота. Это и будет предложено им на джентльменских началах. А там — пусть думают, решают. Он, Гонтарь, в кошки-мышки играть о ними не собирается. У бизнеса свои, суровые законы.

— Так вот, Миша, — лицо Вадима Иннокентьевича вновь стало деловым, строгим. — Двумя-тремя митингами у обкома мы коммунистов только попугаем. Но и это хорошо. Пусть помнят, кто на этой земле истинный хозяин. Кто был никем, тот никем и остался. Власть пошла простолюдину во вред… М-да. Ладно, это уже дело прессы, распишут со временем как положено. Ты, Миша, покажи со своими парнями народное недовольство. Лозунги, транспаранты, мегафоны — это все будет. Так сказать, интеллектуальная, идейная сторона дела. Ты ребят подготовь. Грубостей особых не надо, ни к чему милицию дразнить. Все должно быть чинно, в пределах дозволенного. Ты толпу мне сделай, антураж.

— Хорошо, Вадим Иннокентьевич, постараюсь. Хотя для меня, делового человека… Вроде как и не с руки политикой заниматься.

— Какое-то время политикой ты обязан заниматься, участвовать в ней, — светло-голубые глаза Каменцева излучали саму строгость. — Время переломное, ненадежное, чистым бизнесом не пришла еще пора заниматься ни мне, ни тебе. Коммунисты пока сильны, у них армия, милиция, госбезопасность. Это тебе не кот чихнул, Миша, это мощный государственный аппарат, который нас с тобой может в один момент перемолоть в труху. Не забывай этого. В лоб мы ничего сейчас не возьмем, а вот катаньем, катаньем!… И терпением, разжиганием недовольства народа. Вспомни, с помощью чего сами большевики сделали революцию в семнадцатом году? С помощью разжигания недовольства у народа и обещаний лучшей жизни. История повторяется, дорогой мой! Нужно только умело ее использовать.

Каменцев отпил из фужера, глянул на ручные японские часы.

— И вот еще что, Миша. Условия конспирации прежние. Ты не думай, что мы с тобой никого в городе не интересуем. Интересуем, да еще как! Приходить ко мне на службу не надо, если что срочно — только телефон. А так — мы с тобой не знакомы. Упоминать мое имя среди своих парней — боже тебя упаси! Вершина для них — ты, ты им бог и судья.

— Да о чем речь, Вадим Иннокентьевич? — несколько удивился Гонтарь. — Разве я дал повод? Не беспокойтесь, пожалуйста.

— Побеспокоиться о собственной безопасности мне не повредит, — Каменцев надел пиджак, взял «дипломат», раскрыл. Не считая, отбросил Гонтарю несколько пачек — на митинг. Щелкнул замками.

— Действуй, Мпша. Благословит нас всевышний. Как говаривал великий вождь народов, будет и на нашей улице праздник! А?

Дружески хлопнул Гонтаря по плечу, снова озорно, совсем по-мальчпшеекп улыбпулся.

Вышли они из ресторана порознь, в разные двери.

Сейчас, вспоминая эту встречу, Гонтарь тоскливо поглядывал за окно своей шикарной трехкомнатной квартиры: на улице моросил дождь, идти на митинг не хотелось. Поваляться бы у телевизора (Боб принес пару новых видеокассет), побаловаться бы с Мариной — она скоро уже выйдет из ванной, розовая, душистая, молодая…

Гонтарь, в длинном домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, ходил по просторным комнатам, ловил недовольное свое отражение в многочисленных зеркалах. Потом заглянул в холодильник, глаза его равнодушно скользили по этикеткам бутылок, он был сыт, ничего не хотелось. Подошел к двери ванной, приоткрыл: среди цветного кафеля, вся в ароматной импортной пене плескалась новая его жена, спросил, скоро ли она выйдет.

— Но я же только села, Мишенька! — капризно и с некоторым удивлением проговорила Марина и попросила закрыть дверь, тянуло откуда-то сквозняком.

— В таком случае, до вечера, Марин, — уже через дверь продолжали они разговор. — Дела у меня. Часам, наверное, к семи приду. Ужин приготовь хороший, поняла? Мясо, рыба, фрукты… Ну ты умеешь, у тебя все отлично получается.

— Поняла, поняла…

Спустившись в лифте с седьмого этажа, Гонтарь вышел на улицу — в поношенной куртке-штормовке, в берете, с темно-синим зонтом над головой. Ни дать ни взять — обычный советский гражданин, недовольный тем, что жена послала его в дождь за хлебом или солью, которые внезапно кончились в доме. На таких мужичков никто на улице не обращает внимания, чего Гонтарь и желал. Маскарад ему самому нравился, а что касается соли, то он мог бы купить ее вместе с любым «Гастрономом» Придонска… Вот идти на площадь ему действительно не хотелось, это правда. Да в принципе можно было и не ходить, но он вспомнил холодный, суровый блеск в глазах Каменцева и новенький свой белоснежный «мерседес», который стоял под надежными запорами (надо будет завтра съездить в гараж, соскучился что-то по машине)… Так вот, «мерседес» обошелся ему в пятьсот восемьдесят шесть тысяч рублей, а где бы он, Гонтарь, взял эти деньги, если бы не Вадим Иннокентьевич?

Надо идти. Просто потолкаться там, на площади, посмотреть, что к чему, И взглянуть, как его парни будут работать.

* * *

Формальным поводом для митинга послужило повое повышение цен на колбасные изделия в магазинах потребительской кооперации. Накануне по местному телевидению выступал представитель этой самой кооперации, упитанный круглолицый человек, и довольно путано объяснял телезрителям, что они вынуждены поднять цены на колбасу, ибо мясо подорожало, а они покупают его у населения, в районах области; население же, в погоне за рублем, увозит мясо в другие области, в ту же Москву, где говядина идет по двадцать пять рублей за килограмм, а где же такие деньги возьмет потребкооперация?!

Так это было или не так — жители Придонска, конечно, не знали, повышение цен встретили в штыки, пригрозили забастовкой на заводах, а анархо-экономисты, Демократический блок, просто анархисты, социал-демократы, Союз молодых предпринимателей и прочие, не поддающиеся уже учету партии дружно подхватили недовольство народа, обвинили в малой прессе — бывший самиздат — потребительскую кооперацию в сговоре с обкомом КПСС: последнему-де срочно нужны деньги, чтобы компенсировать возросшую зарплату аппарата, поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. Словом, пропагандистский этот трюк вполне удался, народ вышел на митинг.

…Площадь перед обкомом партии с самого утра забита толпами людей. Дождь, нудно сеющийся с неба, никого не остановил, хотя и мешал, раздражал многих. Площадь укрылась зонтами, разноцветными перевернутыми тюльпанами; в другое время можно было бы сказать, что зрелище было красивым. Сейчас же лучше употребить другие слова, по-другому обрисовать площадь: мокрые, поблекшие от серого, нудного дождя полотнища зонтов, слившись воедино над головами тысяч людей, пришедших на митинг, шевелились недовольно, даже угрожающе — так будет точнее. Зонты мешали их хозяевам и тем, кто рискнул прийти без зонта, — всем было плохо видно. Да и слышно тоже не ахти, что-то не ладилось с усилителем. Но, прислушавшись и приглядевшись, можно было понять следующее: некто молодой, в кургузом пиджачке с университетским значком на лацкане, с университетской же куцей бороденкой, бился в словесном экстазе у микрофона. Слов было много, этот некто языком, вообще словесностью, владел мастерски, но если отбросить беллетристику, то смысл заключался в нескольких фразах-призывах: «Долой КПСС!», «Партаппарат повышает себе зарплату, а нам — цену на жизнь!», «Коммунистов — к ответу!», «Советы — без коммунистов!…»

Гонтарь, который стоял далеко от обкомовского мраморного крыльца, разобрал, как и другие слушатели, не всё, но нисколько этим не огорчился. Говорилось главное, а уж слова пусть каждый придумает для коммунистов какие хочет. Сам факт митинга-судилища перед зданием обкома о многом говорит, а уж на детали можно было махнуть рукой.

Постояв пять-шесть минут, поглазев издали на плачущие, потекшие от дождя транспаранты, Гонтарь стал пробираться через толпу, держась групп молодежи. Скоро он услышал явно нетрезвые голоса парней и девчат, выкрикивающих то же, что было и на лозунгах-транспарантах, а потом увидел Боба, размахивающего каким-то странным флагом. Рядом с ним были Фриновский, Санек с автоцентра, Генка Дюбель, какие-то еще парни и девушки.

Что ж, все шло отлично, не перегнули бы только парни палку: действительно, крайности тут ни к чему. Ринется на толпу ОМОН, попадет правым и неправым. Потом областная партийная газета напишет: мол, беспорядки организовали левые радикалы и сочувствующие им партии. Это совсем ни к чему. «Народ должен бунтовать, народ!» — так совершенно правильно учил Вадим Иннокентьевич.

Боб заметил Гонтаря, незаметно для других поднял палец вверх — все, дескать, идет как надо, Михаил Борисович, не беспокойтесь. Гонтарь и сам это видел, к Басалаеву подходить не стал, а притерся потихоньку к кучке парней, один из которых стоял с самодельным транспарантом: «Кто ответит за наши раны в Афгане?»

— Служил в Афганистане, сынок? — сочувственно спросил Гонтарь у парня, который был гораздо выше его ростом.

— Служил, отец, — в тон Гонтарю ответил парень, а остальные двое-трое прислушивались к их разговору.

— Да вот и мой тоже… — притворно вздохнул Гонтарь: дети у него были, они остались с первой женой, но мальчик только в школу пошел, а девочка в садике еще в куклы играла.

— А ваш-то… что с ним? — спросил парень.

— Да что… — Гонтарь сделал скорбное лицо. — Тебя как зовут?

— Сергей. Студент политехнического. Это мои друзья-«афганцы».

— Очень приятно, ребята. Был бы и мой Сережа жив… эх!

— Где он погиб, отец?

— Да, считай, в самом Кабуле. Там рядом какая-то разведчасть стояла, он в письмах намекал…

— Да, стояла, — подтвердил один из «афганцев». — У меня друг в этой части служил. Потом их БМД на мину наскочила, его контузило сильно, в госпитале долго валялся…

— Вот ты, Сережа, на транспаранте своем спрашиваешь, кто, мол, за Афган ответит, — продолжал Гонтарь. — А чего тут спрашивать? Все давно ясно. Вон они, сидят, боятся к народу выйти. Вот так же втихаря и тебя, и моего сына в Афган сунули. А зачем, спрашивается? Для чего? Как теленочка на веревке на убой повели, сволочи! Был бы я помоложе… Кстати, ребята, я читал где-то: Брежнев с Устиновым эту войну в Афгане и решили. Им, правда, еще Громыко с Андроповым помогали. Когда заварушка в Афгане началась — Тараки этого Амина скинул, или наоборот, я уже сейчас и не помню, — Устинов и говорит Брежневу: надо наши войска послать афганцам на помощь, защитить их революцию, да и наша армия закисла уже в казармах, никакого боевого опыта. Пусть повоюют.

— Да мы про это тоже читали, — сказал один из парней, из-под серенькой цивильной рубашки которого выглядывал полосатый треугольник тельняшки.

— Ну, а чего же вы тогда транспаранты эти носите? Вопросы какие-то задаете? Действовать надо, парни, действовать!

«Афганцы» переглянулись, подумали.

— Ладно, отец, ты иди, — сказал Сергей. — Это все не так просто, разобраться надо.

— Чего тут разбираться! — наигранно психанул Гонтарь. — Такие же, как и эти, коммунисты, за нас с тобой решали. И теперь вот над народом измываются, перестройку затеяли. Чтоб я до перестройки этой когда-нибудь себе носки или лезвия искал?! Или не мог себе колбасы кусок купить?! А?

Гонтарь понял, что нужные семена он посеял, делать тут больше нечего, передвинулся к следующей группе молодежи и им рассказал, как привезли однажды ночью, в восемьдесят седьмом году, цинковый гроб с телом его сына, и про Брежнева с Устиновым рассказал, и про носки.

А дождь все сеялся, сочился с низкого неба, безуспешно гасил голоса, усиленные мегафоном, и страсти, которые заметно накалялись. У памятника Ленину началась какая-то возня, и у Гонтаря радостно екнуло сердце — ну вот, что-то дельное затеялось, существенное, а то все одни разговоры…

Возня и крики перешли в потасовку, в драку вовлекались все новые и новые люди; митингующие потеряли интерес к колбасе и обкомовскому крыльцу, а также к очередному оратору, хлынули к центру другой дискуссии, перешедшей уже в рукопашную — кто помочь, почесать кулаки, а кто просто так, из любопытства.

Пришли в движение и милицейские цепи; омоновцы, тесня людей пластмассовыми щитами, стали пробиваться к центру площади, к дерущимся; им мешали, пошли в ход резиновые дубинки. Мелькали знакомые в незнакомые Гонтарю лица, все смешалось, шум и гам стоял невообразимый. Несколько растерянный, со сломанным транспарантом, выбирался из толпы Сергей, поймал насмешливый, подзуживающий взгляд «отца погибшего», отвернулся.

«Пора смываться, — решил Михаил Борисович. — Дело сделано. А резиновую дубинку пусть дураки попробуют…»