Вечером Бестужев пошел берегом к пьянковским баржам. Подойдя к костру, он увидел, что все ужинают. Митрофан предложил поесть, но Бестужев ответил, что Мальянга накормил всех белужьей ухой вдосталь. Усталые, мокрые от воды и пота рабочие ели торопливо, жадно, как-то по-животному. То и дело поглядывая на Бестужева, они недоумевали, чего он пришел. Видя, что он настроен спокойно, они все же держались настороженно.

Бестужев смотрел на них и думал, до чего же некрасивы все. Но тут же устыдился своей мысли: как еще могут выглядеть люди, которые всю жизнь унижались и на родине, и здесь, в Сибири? Неправый суд, этап, каторга, жестокость охранников и горных мастеров, полная беспросветность сломят кого угодно. Поневоле потеряешь человеческий облик, когда к тебе относятся, как к скоту. И как на них поднять руку?

Даже Пьянков выглядит рабом под бременем власти, которая противопоказана ему и в малой доле. Он честный человек, но командовать людьми, для которых труд — тяжкое ярмо, не в состоянии. Но сможет ли заменить его Митрофан? Почувствовав на себе взгляд Бестужева, тот смутился.

— Ну как, вкусно? — решил приободрить его Бестужев.

— Царская еда, — ответил тот. — Спасибо Мальянге.

— Дикарь дикарем, а как ловко поймал, — сказал Шишлов, помощник Пьянкова, нахальный, развязный мужик.

— Не стоит называть его так, — нахмурился Бестужев. — Тайгу, реки, где он кочует, Мальянга знает почище ученых мужей. Смотрите, как ведет нас, а ведь ни карт, ни компаса! А дай им — тунгусам, бурятам, якутам возможность учиться, они быстро нагонят просвещенные народы.

— Ну уж, — хмыкнул Шишлов, — нехристи, басурмане!

— У них своя вера — поклоняются духам предков, животным, а многие сейчас принимают нашу веру…

— На Ангаре среди крещеных бурят полно шаманов, — перебил Шишлов, — какие из них христиане, если они после церкви камланье под бубен слушают?

— Буряты веками были шаманистами, сразу отвыкнуть трудно.

— То-то и оно! Так что не ровня нам эти ошарашки! Бестужев передернулся при этих словах, но сдержался.

— Отчего ты считаешь себя выше?

— Да я вольный казак, на передовом рубеже Расею от басурманов охраняю!

— Ты вольный казак? Да Мяльянга в тыщу раз свободнее тебя! Да и сколько инородцев теперь в казачьем войске..

— Какие это казаки, — упирался Шишлов, — унтовое войско, и то без году неделя.

— Известно ли тебе, что слово «казак» степного происхождения? Знаешь ли ты, что Селенгинский полк, в котором сражались и буряты, еще на Бородинском поле за Русь стоял?

— Не-ет, — удивленно протянул Шишлов.

— А откуда разные веры? — спросил Митрофан. Мы вот Лунина хоронили, священник неправославный был.

— Католик. А веры разные потому, что всяк народ своего бога имеет. Монголы, китайцы — Будду, татары, турки — Аллаха, но и в одной вере бывают разные обряды, молятся по-разному.

— Много разного люда в Расее, — неожиданно поддержал Пьянков, — и для всех она — Русь-матушка.

— Кому мать, а кому мачеха, — вдруг сказал семейский парень. — Никого так по Расее не гоняли, как нас, староверов, коренных россиян. И царь, и Никон. А сколько в гари погибло, когда мы сами себя жгли. Токо за Байкалом и нашли покой…

Разговор занимался, как костер, вовлекая все новых собеседников, и это радовало Бестужева.

— Говорить с вами интересно. — сказал он, — но что-то ни разу не слышал у вас несен.

— До песен ли? — вздохнул Пьянков. — Не плавание — каторга.

— А может, с песнями и работа лучше пойдет?

— Да нет у нас певцов.

— А в Бянкине кто пел? — спросил Бестужев.

— То не наши, а я и не помню, когда пел, — сказал Митрофан.

— А вот эту знаешь? — Бестужев запел глуховатым голосом.

— Так это ж «Узник», как не знать, — ответил Митрофан. — Токо начинается не так.

— Вот и давай, — поймал его на слове Бестужев, тот замялся, а рабочие начали просить Мнтрофана, давай, мол, чего уж там. Тот поежился, потом махнул рукой и хрипло запел:

Его поддержали сначала Бестужев, потом и другие.

Песня закончилась, все молчали. Митрофан задумчиво глядел в огонь, смущаясь, что решился петь, но никто не шутил, все задумались, вспоминая свое заточение.

— Славно спели, — улыбнулся Бестужев, — Ну, отдыхайте, а я пойду.