Рано утром бестужевский караван тремя эскадрами пошел вниз. Встречный ветер гнал огромные валы по реке, тормозя движение барж. У некоторых началась морская болезнь. Особенно плохо переносил качку Чурин, который к тому же простыл. Бестужев напоил его чаем с малиной, укрыл двумя одеялами.
Норд-ост пригнал и осенний холод. Постояв на палубе, Бестужев замерз и пошел одеваться. Надев полушубок, зимнюю шапку, толстые шерстяные носки, из-за чего ноги еле вошли в сапоги, он снова вышел на палубу. Вершины угрюмых гор скрывались за пеленой тумана. Что-то недоброе, грозное таилось в глухих лесистых берегах, навевая тревогу и беспокойство. Беспрестанно моросил дождь.
Ночью ветер усилился и дождь стал проливным. Волны качали баржи, грозя сорвать их с якорей. Уснуть никто не мог, и речь зашла о том, что всех беспокоило.
— Слава богу, у острова стоим, — сказал Чурин, которому полегчало. — Да и погода — никто не подойдет.
— Как раз самая варначья, — возразил Павел и предложил проверить посты.
Спустившись с баржи, Бестужев пошел с ним вдоль острова. Охранники не спали, окликая их. Подойдя к последней барже, Бестужев спросил, все ли в порядке. Там ответили, что слышали какие-то посвисты, и каждый раз все ближе. Войдя в будку на барже, Бестужев с Павлом сели у оконца, а охранник — у двери. Через некоторое время на волнах показалось что-то темное, плывущее от левого берега.
— Может, стрелим? — шепнул Павел. Бестужев помолчал и отрицательно качнул головой. Тем временем стали видны три силуэта в лодке. Бестужев попросил Павла незаметно спуститься в трюм, разбудить людей и, как только послышится голос, выставить стволы. Нагнувшись, тот вышел из будки, тихо открыл люк и спустился вниз.
А лодка уже скрылась за кормой баржи. Охранник тревожно глянул на Бестужева, тот приставил палец к губам. Чуть позже у трапа возникла чья-то голова, потом другая. Когда двое поднялись на палубу, Бестужев приоткрыл дверь и спокойно спросил:
— Что, братцы, в гости пришли?
Пришельцы вскинули ружья, но тут с треском откинулись дверцы люка, и из трюма показались три ствола.
— Не стрелять! — приказал Бестужев. — А вы — оружие на пол!
Охранник зажег фонарь. Мужик, что повыше, поздоровее, подал свое ружье соседу, тот наклонился и положил ружья и нож. А первый взялся за конец лезвия своего ножа и метнул его в палубу. Вонзившись в пол, он задрожал, закачался.
— Куда ж вы с кремневками? — увидев ружья, усмехнулся Бестужев. — А где там третий?
— Эй ты! Давай сюда! — крикнул Павел. Тот молча поднялся на баржу. Явно моложе, совсем еще юнец. Ни бороды, ни усов, худощав.
— Что на дожде стоять? — сказал Бестужев. — Какие-никакие, а гости. Пошли вниз.
В трюме зажгли еще две лампы. И тут Бестужев рассмотрел разбойников. Внешне они мало отличались от рабочих каравана, но в облике их была какая-то одичалость. Глаза настороженные, видящие и оценивающие все разом и вовсе не испуганные. Разбойники явно не теряли надежды на выход из положения. Старшему лет пятьдесят, среднему — около сорока, а безусому — лет семнадцать. На более ярком свету проглянули тунгусские черты — глаза и волосы темные, скуласт, но узколиц.
— Ну, сказывайте, кто вы, откуда? — спросил Бестужев. Те, что помоложе, глянули на пожилого. Поняв, что это — старшой, он обратился к нему — Как тебя звать-то?
Тот глянул с прищуром. Ну и глазищи! Явно убивец! Потом качнулся на ногах, словно решая, стоит ли говорить.
— Никифор, — наконец хрипло буркнул он.
— Давно бы так. А меня — Михаил Александрович. — Бестужев протянул руку. Никифор удивленно глянул на нее, потом неуверенно подал свою. Средний назвал себя Архипом, а младший — Семеном.
— Вот и познакомились. Садитесь, в ногах правды нет.
— А где она есть-то? — молвил Никифор, садясь на лавку.
— Знакомые речи правдолюбцев, в грешники подавшихся, — сказал Бестужев. — Давно ли в тайге?
— Так вам и скажи! — видя, что расправы не будет, Никифор осмелел. — Эвон народу сколько, а я тут исповедуйся.
— Не нравится здесь, идем ко мне.
— Михаил Александрович — укоризненно произнес Павел.
— Не бойся! Я им слова генерал-губернатора передам: явитесь с повинной — все грехи долой.
— Ну уж! Грехов-то наших не счесть. — Ладно, пошли! — встал Бестужев.
— А вдруг сбежим?
— И бог с вами! Я вас и так отпущу. Зачем вы мне тут? Работники, правда, нужны, но ты же не согласишься. Да и надо, чтоб ты слова Муравьева другим передал. — Спустившись с баржи, Бестужев пошел впереди, за ним — трое пришельцев, а сзади Павел. Охранников, которые хотели сопроводить их, Бестужев не взял.
— Ну, барин! — громко сказал Нпкпфор. — А вдруг дружки мои тебя да конвойного на мушке доржат?
— И пусть держат, — спокойно ответил он. — Порох-то небось отсырел. А сзади не конвойный, а помощник мой.
Сказав так, Бестужев все же почувствовал себя не очень уютно, но виду не подал и даже предупредил о колоде, лежащей на пути. И пока они шли, он несколько раз слышал птичий посвист, но это были явно не птицы, а дружки Никифора, дававшие знать о себе. Поднявшись на свою баржу, он ввел гостей в каюту, разбудил Чурина, попросил его растопить печку.
— А вы раздевайтесь, одежду посушите, промокли ведь.
Более всего озадачивало Никифора спокойствие Бестужева. За долгие годы разбоя он испытал всякое — и отчаянный отпор, и смертельный страх жертвы. Но видя самое простое, почти дружеское обхождение, Никифор не знал, как быть дальше.
— Может, выпьем для сугрева? — спросил Бестужев. Гости в недоумении переглянулись. — Павел, подай-ка чам.
Тот, ворча что-то, достал штоф, рюмки, закуску.
— Давненько не пивали нашу, расейскую, — сказал Никифор, — только шанси, будь она неладна.
— А когда пил нашу, поди, и забыл? — спросил Бестужев.
— Нет, это точно помню — в двадцать девятом в Зерентуе.
— Погоди, а не знал ли ты Сухинова?
— Как не знать? Из-за него все и началось! Я дружков его расстреливал, — видя, как изменился в лице Бестужев, Никифор начал оправдываться, что, мол, не по своей воле, солдатом был — приказали. Но Бестужев попросил подробно рассказать все, как было.
— Этак вот, как сейчас помню, стоят пятеро. Один-то, шестой, уж мертвый был, его сразу в яму столкнули. Так вот, привязывали по одному к столбу. Пальнут по команде, но ружья, сами знаете, какие… Упадет приговоренный, кровью истекает. Офицер велит штыками добивать, чтоб не мучились. Наклонился я над одним, он лежит, стонет, молодой такой. Глаз от меня не отводит, прямо на меня смотрит. — Никифор крутнул головой. — До гроба не забуду. Сколь раз уж спилось! И ткнул штыком… Грех-то какой!.. А потом пересуды среди солдат, кто этот Сухинов да за что его с дружками к смерти приговорили. Узнал, что он против царя в Петербурге вышел…
— Не там, на Украине, — поправил Бестужев.
— А в Петербурге как раз Бестужев с братьями войско вывел, — показал Чурин на него.
— Так вы — Бестужев?! — оторопел Никифор. — Припоминаю, и вашу фамилию называли. Вот че деется-то! Опять судьба свела!
— Кольцо сомкнулось — с Сухинова началось, на мне кончится. Но об этом после, дальше сказывай.
— Да вот… Этого Сухинова пешком в Сибирь пригнали. В кандалах больше года шел. Ноги до костей избил, а пришел сюда и говорит: царь нарочно их сразу не порешил, чтобы в пути да в Сибири сгноить. И надумал Сухинов по Амуру вниз убечь, но выдал их один. После расстрела нам водки, денег дали. И запил я — грех свой залить хотел. Службу нести плохо стал — сквозь строй прогнали. Лежу в лазарете, кое-как выжил и вспомнил мыслю сухиновскую — Амуром убечь. Подбил пятерых солдат да стоко же каторжных. Айдате, говорю, вниз, авось бог поможет. Сели мы в лодки и поплыли. Провизии, конешное дело, едва до Стрелки хватило. Прибили там чью-то корову и дальше, но мясо быстро протухло — жара стояла. Увидели тунгусское стойбище, пугнули их — они от нас. Да что брать-то у них — рыбы вяленой и сушеного мяса чуток. А дальше… вспоминать тошно…
Выпив рюмку, Никифор продолжил рассказ.
— Дальше, известное дело, ввадишься — не отвадишься. И пошли грабежом жить. Но до поры не убивали, нет. Прошли Зею, Бурею, Сунгари. Дошли до Биры, а дело к осени, как щас вот. Пора, думаем, на зиму став повиться. Вырыли землянки, корьем накрыли, землей закидали. Охотиться не умели, рыбалить тоже. Тут-то и пошли грехи пострашнее. То стойбище тунгусское разорим, то купца с товарами изловим, а концы, ко нешное дело, в воду. Мужикам, известно, баба нужна. Стали мы на их охотиться. Лет семнадцать назад увели трех тунгусок, ну и… этот Семейка появился, — кивнул он на паренька. — Живем этак, стареем, звереем, а дружбы промеж нас никакой: из-за баб дрались, из-за добычи после грабежа. Троих сами зарезали, двое погибли в набеге, одного тигр задрал, трое народилось, да токо Семейка и выжил…
— Сколько же вас сейчас?
— Опять же десять. Приплыли пятеро с Аргуни и Шилки.
— Не вы ли убили Лабрюньера?
— А кто его знает. Когда это было?
— Десять лет назад исчез вместе с проводником-тунгусом.
— Десять годов, с тунгусом? Нет, чужой грех брать не буду, своих хватает. В последние годы трудно стало, купчишки по одному не ходят, да вооруженные. А как ваши сплавы пошли, совсем худо стало. Ден двадцать назад плоты, баржи прошли…
— Это наши передовые отряды, — сказал Бестужев.
— Ну, думаем, другого такого раза не будет. Догнали их, но как-то нескладно все получилось, не поднялась рука на своих. А вот сегодня решились. Куда деваться? Зима на носу — опять с голоду пухнуть?
Вдруг с палубы донесся какой-то шум.
— Наверняка мои на помощь пришли, — усмехнулся Никифор.
Дверь распахнулась, грянул выстрел. Лампа, сбитая метким выстрелом, разлетелась вдребезги. Запахло керосином.
— Не стрелять! — заорал Никифор. — Чуть все не испортили, — спокойнее добавил он. — Мы тут по-доброму решаем.
— Сами отдают товар? — спросил кто-то из-за двери.
— Сами, сами, — ответил Бестужев.
Зачиркало кресало, посыпались искры, заалел трут. Павел зажег кусок бересты и запалил фитиль лампы. Мужики вынули кляп изо рта часового и молча вошли в каюту с ружьями в руках.
— Ружья-то поставьте, — сказал Бестужев, — не понадобятся. Ну что, Никифор, может, пойдете с нами?
— Нет, адмирал, сразу не решусь.
— Ладно, неволить не буду. Напишу про вас записку. Подымитесь к Иннокентьевке, это ближайшая русская станица, найдите там Кукеля, передайте записку, он примет к себе. А на дорогу провизии дадим. Договорились?
Никифор неопределенно мотнул головой.
— Я уж говорил тебе, повторяю при них, — Бестужев кивнул на вошедших. — Генерал-губернатор требует вашей добровольной сдачи. Сейчас решается вопрос о границе по Амуру, и вы тут, как бельмо в глазу. Ничего вам не будет, более того, возьмут на довольствие. А сейчас ешьте, пейте…
Бестужев подошел к конторке и начал писать. Молчание воцарилось в каюте, слышно лишь, как жадно едят, пьют голодные гости. Павел разогрел второй самовар, заварил еще один чайник.
— Господи! Чай-то какой! — вздохнул один из разбойников.
— Вот вам записка, — Бестужев подал лист Никифору. Тот начал читать про себя, медленно шевеля губами. Закончив чтение, он не знал, то ли согнуть лист, то ли скрутить трубкой. Бестужев взял у него записку, сложил и заклеил в конверт.
— А печати нет? Важная для нас бумага, — сказал Никифор.
— Нет, но могу припечатать своим перстнем, его тут все знают. — Растопив в банке сургуч, Бестужев капнул на середину конверта и по углам и начал прикладывать перстень к остывающей массе.
— Интересный перстенек, — прищурился Никнфор, — по золотой и не серебряный, а блестит.
— Он железный — из моих кандалов.
Массивная печатка крест-накрест переплетена жилками металла и напоминала тюремное окно.
— Точно, из железа. А эвон — следы от кандалов, — увидев рубцы на запястьях рук Бестужева, Никифор с уважением посмотрел на него, мол, свой брат, каторжник.
— Ну все, — сказал Бестужев, — Светает уж, пора в путь. И пораскинь мозгами, Никифор, да кончай свое варначье гнездо!
Выйдя на палубу, гости увидели, что рабочие спустили с баржи бочку солонины, два мешка муки и крупы. Никифор ошалело глянул на Бестужева.
— Это все вам, — подтвердил он. — Только вот распишись, имя, фамилию укажи. — Бестужев протянул квитанцию, которую подготовил Чурин. Никифор взял перо и, прислонившись к ящику, с трудом выцарапал буквы.
— Ну, барин, не знаю ишшо, что да как выйдет, но век тебя не забуду, — потом вдруг улыбнулся. — А бог тебя бережет! Ты в сам-деле на прицеле был. Стоило мне токо свистнуть!
— И на том спасибо! — усмехнулся Бестужев.