Насколько трудным был прошлогодний сплав, настолько легким оказался подъем вверх по Амуру. Пароход шел по весеннему разливу на несколько метров выше обычного уровня воды. Встречное течение стосильному «Амуру» не было ощутимым сопротивлением. Очень трудно пришлось лишь в «щеках» Хингана, где напор вешних вод был настолько велик, что корабль временами едва не сносило вниз. В начале мая «Амур» прошел Хинганскую горловину и на всех парах направился к Усть-Зее.

Четырнадцатого мая, подходя к Айгуну, капитан и все стоящие на верхней палубе увидели большое скопление катеров, лодок, над которыми возвышались две высокие баржи русской постройки. С высоты верхней палубы «Амура» Айгун оказался не совсем таким, каким виделся прошлым летом с баржи. Бросались в глаза убогость и нищета глинобитных лачуг и фанз, над которыми помпезно возвышались яркие дома губернаторского квартала. На берегу выстроено войско — конница с копьями, солдаты в рубище, с палками в руках. Ружья лишь по одному на шеренгу.

От резиденции генерал-губернатора показался всадник. Подскакав к начальнику береговой охраны, он что-то приказал ему, и тот в свою очередь отдал какое-то распоряжение. Артиллеристы засуетились у орудий и повернули их в сторону корабля. Офицер махнул шашкой, над пятью пушками неодновременно взвились облачка дыма и до корабля донесся нестройный дробный залп. Бестужев вопрошающе глянул на капитана.

— Не беспокойтесь, — успокоил тот, — это салют.

Дав в ответ мощный гудок, «Амур» направился к пристани. Люди, сбежавшиеся к берегу, начали было кричать, махать руками, но офицеры и солдаты ударами палок тотчас угомонили их. Однако приветственные выкрики и взмахи рук из глубины толпы говорили об искренней радости простого люда при виде первого в эту навигацию русского парохода. Тут навстречу вышел катер под Андреевским флагом. Какой-то полковник прокричал в рупор:

— Не причаливать! Идите в Усть-Зею! Приказ Муравьева. Он ждет вас там!

— Что происходит? — удивился Бестужев.

— Не знаю, — пожал плечами капитан.

Миновав место впадения Зеи в Амур, корабль дал протяжный гудок, известив о своем прибытии. Берег станицы сразу же заполнился народом. Дети бежали рядом с кораблем, крича и махая руками. Когда «Амур» ошвартовался у причала, подскакал на коне Дадешкилиани и велел капитану срочно явиться к Муравьеву Увидев Бестужева, Сандро обнял его. Бестужев спросил что происходит в Айгуне. Оказалось, там четвертый день идут переговоры, Муравьев их начал, а продолжает Перовский. Объяснение Сандро озадачило Бестужева, и по пути к генерал-губернатору он пытался понять смысл маневра и никак не мог найти ответа.

Осознает ли Муравьев, понимает ли, с какой державой, с каким механизмом дипломатии столкнулся? Ведь вся жизнь Китая, от императора до последнего кули и крестьянина, идет по веками выработанным законам. Перед ним китайская стена всевозможных предписаний, обрядов, церемоний, предрассудков. Уж если Путятина, облеченного особыми полномочиями царя, не пустили к столу переговоров, то как расценить действия Муравьева, которому каким-то чудом удалось усадить китайцев за этот стол и вдруг… отбыть? Где как не там находиться главе делегации, чтобы всеми силами ускорить их ход?

Сколько русских послов маялось в Пекине, пока их допускали к подножию трона богдыхана! Целых два года вел переговоры Савва Рагузинский, пока подписал трактат 1727 года! И чего добился — лишь основания Кяхты и торговли через нее. Конечно, и это большая заслуга, но чем обернутся нынешние переговоры, как и когда завершатся, если глава делегации России покинул их? Тут было что-то неясное, туманное.

— Хао! — по-китайски приветствовал Муравьев Бестужева и капитана «Амура». Расспросив о состоянии корабля и экипажа, Муравьев поблагодарил капитана за быстрый рейс. — Вы прибыли очень кстати.

Быстро прохаживаясь по кабинету, Муравьев явно не мог скрыть нервного возбуждения, в котором все же чувствовались сомнения, тревога за ход переговоров.

— Но почему вы не там? — мягко спросил Бестужев.

— Мое отбытие из Айгуна придало переговорам большую многозначительность. Изучив историю наших взаимоотношений с Китаем, я понял, что богдыханы всегда воспринимали уважительный тон, элементарную вежливость за проявление слабости. Я не сторонник грубого нажима, но толочь воду в ступе дипломатической демагогии не желаю. Сейчас, когда англичане и французы вторглись в Китай с юга и хотят проникнуть в него через Амур и Сунгари, вести бесконечные беседы по меньшей мере неразумно и для китайцев и для нас. Поэтому я попытался убедить главу их делегации генерала Ишаня в скорейшем разграничении по Амуру. Это укрепит границы Китая за наш счет. Когда же Ишань заявил, будто он не уполномочен пересматривать границы и что богдыхан желает оставить в силе Нерчинский трактат, я сказал, что в таком случае прерву переговоры и от этого будет хуже прежде всего Китаю, ибо Россия не станет препятствовать агрессии иностранцев через Амур. А насчет трактата тысяча шестьсот восемьдесят девятого года заявил, что его нельзя считать законным, так как маньчжуры, нарушив предварительную договоренность, осадили Нерчинск десятитысячным войском и вынудили подписать тот пресловутый договор. Перед отъездом я сказал, что наша точка зрения полностью изложена в проекте, теперь слово за Ишанем: либо он соглашается с ней, либо мы прерываем переговоры. Тут он задумался о последствиях, грозящих не столько Китаю, сколько ему. Ишань — человек, который не пропадет на самых скользких паркетах, и к тому же родственник богдыхана, но тот в сей момент может даровать ему самоубийство или того позорнее — четвертовать его. Это у них живо делается.

— А вдруг ему даруют самоубийство за этот договор? — спросил Бестужев.

— Вполне возможно. Консерватизм правителей Китая удивителен, но главная их беда — о будущем думают менее, чем о настоящем. А их будущее зависит от дружбы с Россией. Простая истина: с соседями надо жить в дружбе, тогда и иноземцы не полезут, зная, что добрые соседи не позволят. Но никак не уразумеет это богдыхан и его свита. Привыкли считать себя центром Земли — Срединная империя, все остальное — окраина, а соседние народы — их потенциальные подданные…

— Если и впредь они сохранят это убеждение, последствия будут печальные, — сказал Бестужев, — и прежде всего для самого Китая. Искренне уважаю его древний мудрый народ, его трудолюбие, культуру, но как же не везет ему с правителями!

— Как говорят, народ достоин своего правительства.

— И в России тоже? — с невинной улыбкой спросил Бестужев.

— Вы забываетесь, — нахмурился Муравьев. Капитан встал и попросил разрешения удалиться.

Муравьев не стал задерживать его, еще раз поблагодарил за быстрый рейс и, когда тот вышел, упрекнул Бестужева за неуместную реплику.

— Извините, пожалуйста, — простодушно вздохнул Бестужев и, чтобы замять дело, спросил, как Муравьев съездил в Петербург и Париж, как чувствует себя Екатерина Николаевна. Николай Николаевич рассказал, что после Петербурга поехал в австрийский городок на воды поправить здоровье, затем отбыл на юг Франции, где его ожидала Екатерина Николаевна.

Слушая Муравьева, Бестужев вспомнил романтическую историю его женитьбы. Он познакомился со своей будущей женой во Франции в 1845 году в доме ее родителей де Ришмон. Юная Катрин была чрезвычайно красива, умна и образованна. Узнав ее ближе, Муравьев убедился и в том, что у нее очень доброе сердце, спокойный, ровный характер. Вернувшись в Россию, он начал переписку, а затем сделал предложение. В конце 1846 года она приехала в Петербург, затем в Тулу, где Муравьев был генерал-губернатором.

Свадебные торжества не отличались пышностью — Муравьев был небогат, — но кое-что в них напоминало ритуал приезда прусских принцесс, выходящих замуж за великих князей, которые потом становились царями. Принятие православия, после чего Катрин де Ришмон стала Екатериной Николаевной Муравьевой, а затем венчание проходили в городе Богородицке Тульской губернии. В том же году Муравьева неожиданно для всех назначили генерал-губернатором Восточной Сибири.

Бестужев видел ее в Иркутске лишь мельком, но сразу же оценил достоинства супруги генерал-губернатора, вовсе не походившей на напыщенных дам великосветского общества. Детей у них не было, и Екатерина Николаевна зачастую сопровождала мужа в поездках в Верхнеудинск, Читу, Кяхту, а в 1849 году отважилась на далекое путешествие по Лене в Якутск, затем в Аян, на Камчатку, Сахалин, разделив с супругом все тяготы немыслимо далекого тяжелого пути.

Все это Бестужев вспомнил, слушая рассказ Муравьева о его поездке за границу, о встрече с прусским дипломатом Бисмарком и о том, как его неожиданно отозвали в Петербург. Там Муравьеву сообщили об известии Путятина, будто китайцы готовят порох против русских, из-за чего тот предложил блокировать устье Пейхо. Муравьев убедил министра иностранных дел Горчакова ни в коем случае не делать этого, так как китайцы готовятся к борьбе не против России, а против тайпинов и интервентов. Двадцать шестого апреля с началом ледохода Муравьев отплыл на специальном катере из Сретенска в Усть-Зею. Прибыв туда пятого мая вместе с архиепископом Иннокентием, приставом Пекинской духовной миссии Перовским и переводчиками Шишмаревым, Сычевским, он сел за составление текста договора о разграничении по Амуру.

Петр Николаевич Перовский — не просто священник миссии, да и миссия в Пекине не только духовная, но и дипломатическая, ведь она на протяжении многих лет фактически являлась посольством России в Китае. Почти все прежние и нынешние члены миссии, например отец Иакинф, Сычевский, Скачков и многие другие, прекрасно владеют восточными языками, глубоко изучили историю, быт, нравы Китая. А Муравьев хоть и не дипломат в обычном смысле слова, но хорошо знает историю дипломатии, имеет опыт ведения дел за границей. Так что нынешнюю делегацию возглавляет вовсе не дилетант в политике, а волевой, хорошо знающий нюансы внутренней и международной ситуации государственный деятель.

— Слушаю вас, Николай Николаевич, и думаю, как все-таки играет судьба! В училище колонновожатых ваш дядя сорок лет назад создал юношеское общество «Чока», которое хотело основать независимое свободное государство на Сахалине. И вот сейчас решается вопрос о границах на Дальнем Востоке, но это лишь часть того, что задумывалось в «Чоке»…

— Да и в вашем обществе, — обронил Муравьев.

— Границы границами. А что внутри? Какое государство, кто и как правит им? Мы вот судим о китайцах со своей православной колокольни. Многое кажется нам непонятным. А мы с их китайской стены тоже, наверное, кажемся им странными, нелепыми. Но слава богу, начинают понимать, что искать общий язык с нами в конце концов надо!

— И потому сейчас обсуждают проект трактата. А насчет того, что внутри границ, судить не мальчикам из «Чоки» и не юнцам, которые устроили мятеж в Петербурге…

— Простите, но тут вы не правы! — твердо сказал Бестужев. — Восстание подняли зрелые!

— Нет уж, увольте! Если не считать нескольких почтенных возрастом, то мятеж подняли двадцатилетние. И чем все окончилось? Сколько людей погибло! Сколько горя многим семействам, да и всей России! Вот что значат преждевременные меры! Торопить историю бесполезно.

Спорить Бестужев не стал — не стоит лезть на рожон. Он и так сказал много лишнего. Невольно вспомнив о погибшей рукописи, где он пытался ответить на это «зря и рано», он расстроился. Нет, надо обязательно восстановить воспоминания.

— Судя по донесениям, — продолжал Муравьев, — Ишань продолжает упорствовать в мелочах, но тем не менее дело дошло до сличения текстов на русском, маньчжурском и монгольском…

— И на монгольском языке текст?

— А как же! Воды Амура полнятся Ононом, Керуленом и другими реками Монголии. Как только подготовят тексты, я выеду на подписание договора…

«Не слишком ли уверен? — думал Бестужев. — Мало ли какой фокус выкинет Ишань?» Вспомнив о Путятине, которого не допустили ко двору, спросил, где он.

— Его отстранили от должности главы миссии, назначили командиром эскадры, — раздраженно сказал Муравьев. — Вот кто еще из племени торопыг. Дожил до седин, а поступает, как мальчишка. Почти год торчит в Китае, а чего добился? И зачем вообще выносить обсуждение границ в Пекин? Это надо решать как бы между прочим, в отдалении от дворца богдыхана…

Высказанное Бестужевым в прошлом году Муравьев усвоил настолько, что уже считал полностью своим и выдавал как откровение.

— Теперь представьте, — говорил Муравьев, — мы подпишем трактат, а Путятин, не зная этого, полезет снова с тем же. Тут богдыхан, используя нашу несогласованность, может опомниться и не утвердить договор. Ох, как нужна телеграфная связь!

На другой день курьер из Айгуна сообщил о том, что тексты трактата готовы, и Муравьев сразу же отплыл на «Амуре». Два следующих дая устьзейцы провели в томительном ожидании. И когда утром семнадцатого мая пароход показался из-за поворота, Бестужев по флагам расцвечивания на мачтах понял, что переговоры увенчались успехом. На подходе к Усть-Зее «Амур» огласил берега реки торжественным гудком и залпом бортовых орудий, возвестивших о большой победе русской дипломатии. Жители станицы тоже ответили выстрелами из ружей. Перепуганные птицы взметнулись вверх и долго кружились над весенней рекой, всполошенные непонятной им радостью людей.

Почти неделю Усть-Зея празднично бурлила. Восемнадцатого мая из Айгуна прибыла целая эскадра джонок во главе с Ишанем, Джерамингой и огромной свитой чиновников, среди которых Бестужев увидел и «почтаря» Юй Цзечина, и фунде-бошко Найбао. Два дня шли совместные торжества, а двадцать первого мая состоялась закладка храма Благовещенья Пресвятой Богородицы. Сотни людей собрались вокруг холма, на котором закладывалась церковь.

Богатырского телосложения и роста архиепископ Иннокентий внимательно оглядел толпу с небольшого возвышения и начал проповедь, в которой сказал, что разграничение по Амуру открыло не только древний водный путь, по которому шли первопроходцы, но и дорогу православной вере к землям, освоенным еще два столетия назад русскими казаками из Албазина и других мест. Начав довольно тихо, но внятно, отец Иннокентий поднял над головой большой крест и форсировал голос до могучего звучания:

— Еще молимся мы за державу Российскую, за процветание ея! Господи, помилуй, господи, помилуй и бла-гослови-и на-а-с!

Сколько гордости за державу Российскую, за простых русских мужиков, казаков-первопроходцев всколыхнул отец Иннокентий в душах людей!

Глянув вокруг затуманенными от волнения глазами, Бестужев увидел среди множества русских грузина Дадешкилиани, гиляка Позвейна, бурят Епифана Сычевского и Доржи Табунова, успевшего прибыть сюда со своей почтой, а чуть в отдалении стояли тунгусы, дауры, манегры, солоны и тоже шевелили губами, повторяя слова молитвы. И почему-то дрогнуло сердце Бестужева: ведь и они тоже — россияне, соотечественники. И хоть не все будет ровно и гладко, но сколь будет стоять земля русская, столь будут жить вместе разноплеменные сыны и дочери ее!

После закладки храма все пошли на обед, устроенный на поляне, недалеко от резиденции генерал-губернатора. Здесь Муравьев торжественно объявил, что станица Усть-Зейская отныне переименовывается в город Благовещенск.

Во время торжества Бестужев обратил внимание на старика тунгуса в суконном пальто и рубашке поверх него. Па шее у него был галстук, кашне и шарф, а на голове — новая фетровая шляпа. Увидев Бестужева, тот стал подавать знаки, потом направился к нему. И только вблизи Бестужев узнал Мальянгу. Они обнялись, поцеловались.

— Господи, помили! Господи, помили! — пропел Мальянга и выпил стакан вина.

— Ты что, крестился? — спросил Бестужев.

— Два раз, на прошлы год и нынче! — с гордостью ответил тот.

— Разве так можно? — засмеялся Бестужев.

— Можно, можно. Кажды раз рубаха давай, — отодвинув шарф, затем кашне, Мальянга расстегнул рубаху, потом пальто, показал внизу еще одну рубашку.

— Но так нельзя, Мальянга.

— Посему нельзя? Моя не воровай.

— Да я не о том. Смотри, как я одет, как другие. Рубаху только под пальто носят и галстук тоже. Да и кашне с шарфом вместе нельзя.

Мальянга понял, о чем речь, снял рубаху, шарф, утер ими пот с лица, потом достал какую-то косынку, понюхал ее и вдруг заплакал.

— Ну, брат, ты уж опьянел! — огорчился Бестужев.

— Моя пьяна нету, — закачал головой Мальянга. — Дочка Буринда за река угнал…

— Кто?

— Манзура… чиновник.

— Замуж вышла?

— Замуж нету. Манзура говори, манегри — право давай! — махнул он рукой па другую сторону Амура.

— Вот оно что! — нахмурился Бестужев.

— Не только манегров, но и другие племена маньчжуры угоняют на тот берег, — сказал подошедший Дадешкилиани.

— Это нарушение трактата! Ведь там указано, что уходят только маньчжуры, да и то по личному желанию!

— А заставляют и других, — сказал Сандро. — И что делают: похищают детей, и родители поневоле едут за ними.

— Надо заявить протест! — сказал Бестужев.

— Делали уже, но чиновники говорят, что они ничего не знают, а жители, мол, едут сами…

История с Мальянгой опечалила Бестужева, испортив впечатление от совместных торжеств по случаю утверждения трактата. Такие речи говорили маньчжуры, а на деле сразу же начали нарушать договор.