От редакции «Скепсиса»

Изданная Полом Бараном в 1957 г., уже спустя три года «Политическая экономия роста» была переведена и выпущена в СССР под заглавием «К экономической теории общественного развития». Несмотря на доступность этой работы, взгляды Барана по большому счету остались неизвестны у нас в стране. Нараставшая консервативность советского общества и догматизация марксизма не способствовали этому. Между тем, в США Баран стоял у истоков влиятельной марксистской школы «Monthly Review». Что еще важнее, его идеи, высказанные в публикуемой работе, стали отправной точкой в исследовании феномена зависимого развития.

Анализируя капитализм середины ХХ в., Пол Баран ввел понятие «экономический излишек». С его помощью он описал закономерности накопления капитала при монополистическом капитализме. По его мнению, способ применения излишка ясно доказывал наличие тенденции замедления промышленного развития и технического прогресса (т.е. загнивания капитализма). Это же понятие позволило автору объяснить механизм воспроизводства зависимости колоний и бывших колоний от западных государств и капиталов. Несомненно, Барану удалось зафиксировать значимые изменения, произошедшие в послевоенном капитализме. Однако необходимо сказать, что он явно абсолютизировал тенденции монополизации, исчезновения конкуренции и сокращения инвестиций. Если бы все это в самом деле было главенствующими чертами капитализма середины ХХ в., то не было бы стремительного послевоенного экономического роста стран центра, не было бы технологических нововведений и увеличения производительности труда, не появились бы новые отрасли промышленности, не происходило бы снижение цен и т.п.

Примечательно и то, что Баран, сосредоточившись на монополизации, игнорирует другие экономические явления. И даже обращаясь к фактору государственного вмешательства, он не говорит о таких столпах кейнсианской политики, как финансирование из дефицитного бюджета, госконтракты и денежная эмиссия.

Происходящая монополизация не уничтожает окончательно конкуренцию. На мировом рынке корпорации борются с иностранными конкурентами. Подчас эта борьба переносится и на внутренний рынок стран центра, дополняемая конкуренцией со стороны новых отраслей. Но все же именно в странах центра монополистические позиции корпораций наиболее сильны, и они постоянно укрепляются. Можно сказать, что эти тенденции гораздо ярче, чем при его жизни, проявились в капитализме рубежа тысячелетий.

Вопросы вызывает и понятие экономического излишка, которое оказалось уязвимым для критики с позиций марксистской ортодоксии. Текст «Политической экономии роста» не вполне ясно определяет его отличие от классического понятия прибавочной стоимости. Сам Пол Баран осознавал незавершенность своего исследования. Он отметил это в предисловии к советскому изданию. Продолжая работать над этой темой, он в дальнейшем создал ряд текстов, в которых дал более последовательное описание своей концепции. Редакция «Скепсиса» посчитала необходимым познакомить читателей и с этими материалами. В их числе фрагмент предисловия, написанного автором к переизданию книги в 1962 г., содержащий полезные разъяснения к материалам соответствующих глав (3-4), и письмо 1960 г. к Полу Суизи об экономическом излишке.

Работы американского марксиста являются началом ряда публикаций, которые запланировал «Скепсис». Вслед за Бараном мы разместим переводы работ современных авторов, исследующих явления империализма и зависимого развития. По нашему глубокому и давнему убеждению, данные вопросы должны быть сегодня в центре внимания марксиста. Без понимания этих явлений будут неверно истолкованы и закономерности развития капитализма, и вытекающие из этого революционные перспективы. Обращаем внимание читателей и на уже опубликованные на нашем сайте работы Джона Смита, Зака Коупа и Торкила Лауэсена по этой теме.

В каждой главе книги Барана мы подробно комментируем его дискуссионные утверждения. Заключительная восьмая глава книги не публикуется в связи с тем, что за прошедшее с момента публикации время она практически потеряла актуальность.

Paul A. Baran. The Political Economy Of Growth. New York, Monthly Review Press, 1957.

Побликуется по изданию: П. Баран. К экономической теории общественного развития. М.: Издательство иностранной литературы, 1960. Перевод с английского В. Л. Кона и И. А. Соколова. Редактор М. Я. Волков.

Отсканировал Мирон Третьяков.

Вычитка: Н.Ю. Афанасьев, товарищ Ринат.

Комментарии М. Я Волкова (редактора советского издания книги), Андрея Полянского, Дмитрия Пономаренко, Мирона Третьякова, Дмитрия Субботина.

Для удобства читателя в каждую главу включены подзаголовки, переведенные по изданию "Penguin books" 1973 г.

 

Предисловие автора к русскому изданию

Если бы книги публиковались только тогда, когда они полностью «отделаны», когда нет необходимости в дальнейших улучшениях, немногие из них, вероятно, вышли бы в свет. Так и с данной книгой; ряд вопросов я хотел бы рассмотреть более подробно, ряд аргументов я желал бы изложить более четко и с большей полнотой. Например, мне кажется, что можно было бы обогатить и сделать более точным исследование законов движения монополистического капитализма (в главах III и IV). И что более важно, выводы, касающиеся отношений монополистического капитала со слаборазвитыми странами и его политики в данной области, могли бы быть подкреплены дополнительными фактами истории за период, прошедший с тех пор, как книга была напечатана в США.

В течение этого периода потрясшая американскую экономику депрессия с предельной ясностью продемонстрировала действие тенденции монополистического капитализма к хроническому недоиспользованию людских и материальных ресурсов. Реакция правящего лагеря США (как его консервативного, так и либерального крыла) на крутой спад производства, доходов и занятости с не меньшей яркостью показала, что одобрение корпоративного бизнеса встречает только политика увеличения военных расходов, проводимая с целью поддержания прибыли и «просперити».

В то же время сложившиеся в эти годы условия (сохраняющиеся и ныне) таковы, что с полной очевидностью раскрываются отвратительное лицемерие и лживость заверений в симпатиях к слаборазвитым странам, которыми изобилуют высказывания официальных и неофициальных представителей империалистических держав. Ибо когда столь значительная часть американского производственного потенциала остается неиспользованной, когда, по-видимому, еще большая его часть постоянно растрачивается впустую, никак нельзя признать честными и искренними разговоры о нехватке ресурсов, необходимых для экономического развития отсталых стран.

Трудно найти более драматичное проявление иррациональности и жестокости капиталистического строя, чем эта, исчисляемая десятками миллиардов долларов растрата текущей и потенциальной продукции промышленности и сельского хозяйства, в то время как во многих странах в Азии, в Африке, в Латинской Америке и в значительной части Европы царит непередаваемая нищета и голод. Весьма наглядным примером «глубоких симпатий» монополистического капитала к усилиям, предпринимаемым бедными странами для своего развития, может служить «дружественная» реакция Вашингтона на ту довольно умеренную программу социальных реформ, которую начало проводить правительство Кубы, возглавляемое Кастро.

Чувства, «вдохновляющие» правящие круги США, пожалуй, наилучшим образом выражены исследовательской группой при президенте, которой было поручено разработать будущую политику США в отношении помощи зарубежным странам. Эта группа без обиняков заявила, что некоторую экономическую помощь «нужно оказывать, пока существует коммунистическая угроза». Смысл этого заявления вполне очевиден; если бы не было «коммунистической угрозы», монополистический капитал мог бы не обращать никакого внимания на страдания и лишения народов слаборазвитых стран, предоставив распределение кое-каких крох среди «бедных» Армии спасения и другим богоспасительным организациям. Кто же может взять на себя защиту подобной бесчеловечности и безумия? По-видимому, лишь те, кто движим только своими корыстными интересами или те, кто так ослеплен буржуазной идеологией, в такой степени усыплен буржуазной «моралью» и ее «ценностями», что неспособен видеть самые очевидные вещи и испытывать самые элементарные человеческие чувства.

С другой стороны, краткое рассмотрение проблем социалистического планирования (глава VIII) сильно бы выиграло, если бы было возможно остановиться на последних достижениях и уроках социалистического строительства в Китайской Народной Республике.

Само собой разумеется, что основные положения, развиваемые в книге, могли бы быть изложены ярче и убедительнее, если бы автор смог конкретизировать их путем анализа грандиозных достижений Советского Союза в течение последних пяти лет не только в области поразительного роста производительных сил, но также и в области социалистического развития его политических и культурных институтов.

Я стремился написать марксистскую книгу, и мне особенно приятно предложить ее вниманию советского читателя, воспитанного на марксистской мысли и искушенного в марксистском анализе. Если некоторые из положений автора и применяемых им терминов отличаются от того, что стало общепринятым в марксистской литературе, это не означает, что автор намеревался предложить или провести какую-то «ревизию» марксистского учения. Напротив, я стремился применить марксистский анализ современного капитализма как к империалистическим, так и к слаборазвитым странам и продемонстрировать еще раз, что марксистский метод полезен, более того, жизненно необходим при любом изучении капиталистической действительности.

При этом, по-моему, следует руководствоваться следующими словами В. И. Ленина, которые желательно было бы почаще вспоминать:

«Но так как критерий практики, — т. е. ход развития всех капиталистических стран за последние десятилетия, — доказывает только объективную истину всей общественно-экономической теории Маркса вообще, а не той или иной части, формулировки и т. п., то ясно, что толковать здесь о “догматизме” марксистов, значит делать непростительную уступку буржуазной экономии. Единственный вывод из того, разделяемого марксистами, мнения, что теория Маркса есть объективная истина, состоит в следующем: идя по пути марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине все больше и больше (никогда не исчерпывая ее); идя же по всякому другому пути, мы не можем прийти ни к чему, кроме путаницы и лжи» [0-2] .

Была ли моя попытка успешной — очевидно, судить не мне. Но, мне кажется, я сослужил бы полезную службу делу социализма, если бы мне удалось дать достаточный материал для критики и дискуссии — этих двух мощных средств человеческого познания.

Основные положения данной книги были изложены в самой общей форме в лекциях, прочитанных в Оксфорде в 1953 г. Перерабатывая лекции для печати, я внес много изменений как по существу, так и по форме изложения. Процесс написания книги — это в то же время процесс познания, и многое стало для меня яснее, когда я пытался придать моим черновым заметкам форму четкого и вразумительного изложения вопроса. Я не питаю иллюзий и не считаю, что моя книга хоть в какой-то мере исчерпала затронутые вопросы. Поле исследования так широко, на каждом шагу встречаются столь многочисленные затруднения, что мне удалось лишь набросать общий эскиз и представить предварительную схему, главное назначение которой будет, как я надеюсь, в том, чтобы побудить к более глубоким исследованиям.

Во время работы над книгой мне посчастливилось поддерживать связь с рядом добрых друзей, изучающих подобные же проблемы. Я особенно благодарен Шарлю Беттельхейму, Морису Доббу, Лео Губерману, Майклу Калецкому, Оскару Ланге и Джоан Робинсон за то время и внимание, которое они уделили обсуждению вопросов, связанных с темой данной книги, и чтению всей рукописи или отдельных ее частей. Их предложения и критические замечания были поистине бесценными. Я хочу также выразить благодарность Джону Рэклиффу, который предпринял героические усилия для того, чтобы выправить мой английский язык; если его успех оказался лишь частичным, то трудно представить, какой могла бы быть книга без его помощи. Я весьма признателен Элизабет Губерман, подготовившей указатель к книге.

Я особенно обязан Полу Суизи, с которым нас связывает дружба вот уже в течение двух десятилетий. Мужество, ясность мысли и непоколебимая преданность истине, которые делают его работу одним из ярких явлений интеллектуальной жизни послевоенной Америки, всегда были для меня неиссякающим источником ободрения и вдохновения. Вряд ли в книге найдется какой-либо вопрос, который не был затронут в наших обсуждениях. Более того, невозможно сказать, какая из мыслей, развитых в книге, принадлежит мне и какая П. Суизи. Однако ни он, ни кто-либо другой не несет ответственности за те ошибки и заблуждения, которые могут быть обнаружены в моей аргументации. В них повинны лишь собственные недостатки, а иногда и мое упрямство.

Цитируя иностранных авторов, я либо использовал опубликованные переводы их работ, либо давал собственный перевод соответствующих мест.

 

Глава первая. Общий взгляд

I. Развитие политической экономии и кризис капитализма

Вопрос о том, почему в последнее время в дискуссиях экономистов, особенно в Соединенных Штатах, на первый план выдвинулись проблемы общественного и экономического развития, может показаться мало значимым и скучным эпизодом в истории познания, лишь косвенно связанным с самим предметом изучения. Однако это не совсем так. История мышления отражает в данном случае также и мышление истории, и рассмотрение тех обстоятельств, которые пробудили интерес к общественным и экономическим изменениям, может пролить яркий свет как на природу и значение нынешней дискуссии, так и на существо самой проблемы.

Следует напомнить, что глубокий интерес к вопросам экономического развития имеет прецеденты в истории политической экономии. Действительно, вопросы экономического развития стояли в центре внимания классической политэкономии. Об этом свидетельствует как само название, так и содержание проложившей новые пути в науке работы Адама Смита. Анализом сил, обусловливающих экономический прогресс, занимались многие поколения экономистов-теоретиков независимо от тех названий, которые они давали своим работам. Их взгляды относительно условий, необходимых для экономического развития, были следствием тщательного наблюдения и изучения общества, в котором они жили, и вели их к твердому убеждению, что политические, общественные и экономические отношения, преобладавшие в то время, серьезно затрудняли и тормозили развитие производственных возможностей. Касались ли они недостатков меркантилистской теории внешней торговли или ограничений, налагаемых цеховой системой; стоял ли вопрос о функциях государства в экономической жизни или о роли класса землевладельцев, экономисты-классики без всяких колебаний показывали, что необходимой предпосылкой экономического прогресса было устранение отживших политических, общественных и экономических отношений и обеспечение условий свободной конкуренции, при которой индивидуальное предпринимательство и личная инициатива получили бы широкие возможности для своего беспрепятственного проявления.

Экономисты-классики не ограничились критикой существовавшего тогда общества и делали попытку дать позитивный анализ руководящих принципов поднимающегося капиталистического строя. Более того, именно этот их позитивный вклад дал нам многие из тех знаний о функционировании капиталистической системы, которыми мы обладаем ныне. В данной связи следует подчеркнуть, однако, что главным стимулом их удивительных научных и публицистических трудов была остро ощущаемая потребность убедить общество в необходимости безотлагательного освобождения от феодальных и полуфеодальных оков. И одного этого достаточно для того, чтобы можно было связать классическую школу политэкономии с подъемом и развитием капитализма, с триумфом современной буржуазии. По словам профессора Лайонела Роббинса,

«система экономической свободы не была простой абстрактной рекомендацией государству не вмешиваться в экономику. Это было настоятельное требование устранить то, что считалось тогда тормозящими антиобщественными препятствиями, и освободить колоссальный потенциал свободной новаторской индивидуальной инициативы. И, конечно, именно в таком духе сторонники этой теории в своей практической деятельности вели агитацию против главных видов этих препятствий, против привилегий, предоставляемых государством отдельным компаниям и корпорациям, против закона о подмастерьях, против регулирования передвижения населения, против ограничения импорта. Чувство миссионерства, которым было проникнуто фритредерское движение, типично для обстановки общей борьбы за освобождение стихийной инициативы и энергии. Несомненно, что экономисты-классики были интеллектуальным авангардом этого движения» [1-1] .

Однако, как только капитализм полностью сложился, как только буржуазный общественно-экономический строй упрочился, этот строй был воспринят буржуазными экономистами «сознательно или бессознательно» как «конечная станция» истории и всякое обсуждение вопросов социального и экономического развития прекратилось. Как та бостонская леди, которая на вопрос о том, много ли она путешествовала, ответила, что ей не надо было путешествовать, так как ей повезло и она родилась прямо в Бостоне, экономисты-неоклассики в отличие от своих предшественников-классиков намного меньше занимались проблемой путешествий и намного больше вопросом о том, как лучше изучить и оборудовать тот дом, в котором они родились. Конечно, некоторым из них этот дом не казался полностью совершенным, но все они считали его достаточно комфортабельным и просторным для того, чтобы можно было делать в нем различные улучшения. Но эти улучшения, какими бы желательными они ни казались, должны были производиться медленно, осторожно, с возможно меньшим ущербом фундаменту и опорам всей системы. Практичными и желательными считались лишь частичные усовершенствования. Никакие глубокие, никакие радикальные меры не могли заслужить одобрения со стороны экономической науки. Natura non facit saltum — «Природа не делает скачков». Эта догма, предполагающая отсутствие развития, конечно, не могла быть девизом экономического развития.

Экономическое развитие предполагает как раз обратное тому, что говорят эти слова, помещенные Альфредом Маршаллом на титульном листе его главной работы «Принципы политической экономии». Суровым, но бесспорным фактом (фактом, часто, если не всегда, игнорируемым буржуазной наукой) является то, что экономическое развитие исторически всегда означало глубокое преобразование экономической, социальной и политической структуры общества, господствующей организации производства, распределения и потребления. Экономическому развитию всегда способствовали классы и социальные группы, заинтересованные в новом экономическом и общественном строе. Ему всегда препятствовали и мешали те, кто был заинтересован в сохранении status quo, — те общественные силы, которые сложились на основе существующей структуры общества, получали неисчислимые выгоды и весь строй мышления которых был связан с преобладающими нравами, обычаями и институтами. Экономическое развитие всегда сопровождалось более или менее бурными столкновениями. Оно происходило скачкообразно, испытывало временные отливы, а потом завоевывало новую почву. Оно никогда не было плавным гармоническим процессом, безмятежно развертывающимся во времени и пространстве.

Однако это историческое обобщение (вероятно, одно из наиболее обоснованных обобщений, которое можно сделать) быстро исчезло из поля зрения буржуазной политэкономии. Действительно, начав с защиты капитализма и превратившись в наиболее хитроумную и, пожалуй, наиболее влиятельную форму рационального объяснения капитализма, буржуазная политэкономия должна была разделить судьбу всех других отраслей буржуазной мысли. До тех пор, пока разум и уроки истории были явно на стороне буржуазии в ее борьбе против обскурантистской идеологии, против феодального строя, и разум и история уверенно привлекались в качестве верховных арбитров этого решающего поединка. Нет более блестящих свидетельств этого великого союза поднимающейся буржуазии с разумом и историческим мышлением, чем произведения великих энциклопедистов XVIII в., великих реалистов нарождавшейся буржуазной литературы.

Но когда разум и изучение истории начали раскрывать иррациональность, ограниченность, преходящий характер капиталистического строя, буржуазная идеология в целом и буржуазная политэкономия как ее часть начали отходить и от разума, и от истории. Принимал ли этот отказ форму доведенного до самоуничтожения рационализма, превращающегося в агностицизм современного позитивизма, проявлялся ли он открыто в форме экзистенциалистской философии, с презрением отвергающей всякие поиски и отказывающейся основываться на рациональном понимании истории, результатом было одно — буржуазная идеология (и буржуазная политэкономия как часть ее) все более превращалась в изящно упакованный набор самых разнообразных идеологических уловок, требуемых для функционирования и сохранения существующего общественного строя.

На заре своего развития буржуазная политэкономия представляла собой революционную теорию, направленную на то, чтобы уяснить и разработать основные принципы экономической системы, наилучшим образом отвечающей интересам человечества. В свои более поздние дни буржуазная политэкономия стала отказываться от собственного прошлого, все более занимаясь попытками объяснения и оправдания status quo, осуждая и подавляя в то же самое время всякое стремление оценить существующий экономический строй, исходя из критерия разума, или объяснить происхождение господствующих условий и существующих возможностей развития.

Как указывал Маркс,

«экономисты объясняют нам, как совершается производство при указанных отношениях; но у них остается невыясненным, каким образом производятся сами эти отношения, т. е. то историческое движение, которое их порождает» [1-3] .

Таким образом, проблемы экономических и общественных изменений были оставлены буржуазной политэкономией на долю «еретической» школы политэкономии и общественной науки. Маркс и Энгельс по существу восприняли положение экономистов-классиков о том, что капитализм означал гигантский шаг вперед в экономическом развитии. Однако не связанные с новым «господствующим капиталистическим классом и не будучи вынужденными» сознательно или бессознательно рассматривать капитализм как «естественную» форму общества и как конечное воплощение устремлений человечества, Маркс и Энгельс смогли показать ограничения и препятствия прогрессу, присущие капиталистической системе. Их подход к данному вопросу был коренным образом отличен от подхода буржуазных экономистов. В то время как последние были заинтересованы в экономическом развитии только в той степени, в какой оно вело к установлению и упрочению капиталистического строя, Маркс и Энгельс считали, что сам капиталистический строй сможет существовать только до тех пор, пока он не станет препятствием на пути дальнейшего экономического и общественного прогресса. Преодолев ограниченность буржуазной мысли, Маркс и Энгельс смогли установить, что эра капитализма лишь создает предпосылки для дальнейшего развития человечества, которое далеко превзойдет границы капиталистического строя. И в данном случае критические работы Маркса и его последователей дали чрезвычайно важные позитивные результаты. Они разрушили завесу мнимой гармонии, которой буржуазные экономисты прикрывали капиталистическую систему, и воочию показали насыщенную конфликтами иррациональную природу капиталистического строя. Многое, если не все, из того, что мы знаем о сложном механизме развития (и стагнации) производительных сил, о подъеме и упадке социальных организаций, было результатом аналитической работы, предпринятой Марксом и теми, кого он вдохновлял.

Такое положение сохранялось бы и поныне, и проблемы экономического развития были бы по-прежнему уделом «подполья» экономической и общественной мысли, если бы не те исторические процессы, которые в течение нескольких десятилетий коренным образом изменили всю общественную, политическую и интеллектуальную обстановку. Действительно, пока экономисты неоклассики были заняты дальнейшим уточнением статичного анализа равновесия и поисками дополнительных аргументов с целью доказать жизненность и внутреннюю гармонию капиталистической системы, сам капитализм претерпевал глубокие изменения.

К концу XIX в. первая фаза индустриализации западного мира приближалась к своему завершению. Полное использование техники того времени, основанное главным образом на применении угля и пара, имело своими последствиями не только колоссальное расширение тяжелой промышленности, огромный рост продукции и революцию в средствах транспорта и связи, но и глубочайшие изменения в структуре капиталистической экономики. Гигантские шаги сделала концентрация и централизация капитала, и в центр сцены экономической жизни выдвинулось крупное предприятие, вытесняя и поглощая мелкие фирмы. Расшатывая конкурентный механизм, который плохо ли, хорошо ли, но все-таки регулировал функционирование экономической системы, крупное предприятие стало основой монополий и олигополий — характерных для современного капитализма. Мир неоклассической политэкономии быстро распадался. В условиях господства мощных объединений, срывов экономической активности, растущих доходов крупных предприятий и сужения инвестиционных возможностей нельзя было ожидать ни медленного (но неуклонного) роста, ни относительно безболезненных постепенных приспособлений частичного характера.

Гармоничное движение капитала из развитых в менее развитые страны, которое, как ожидалось, должно было стимулироваться стремлением к прибыли, в действительности приняло форму ожесточенной борьбы за сферы приложения капитала, за рынки сбыта, за источники сырья. Проникновение капитала в отсталые колониальные районы, которое, как предполагалось, должно было распространить блага западной цивилизации во все уголки земного шара, на деле превратилось в беспощадное угнетение и эксплуатацию порабощенных наций.

Мощная тенденция к застою, к империалистическим военным столкновениям, острым политическим кризисам — тенденция, которую Маркс показал еще в середине XIX в. и которую позднее наблюдали и анализировали Гобсон, Ленин, Гильфердинг, Роза Люксембург и другие, — выявилась с такой силой, что вызвала глубокую тревогу у всех, кроме самых беспечных. Неистовая гонка вооружений, проводимая великими державами, начала поглощать все большую часть их национального продукта и стала наиболее важным фактором, определяющим уровень экономической активности. Быстро последовавшие друг за другом Японо-китайская война, Американо-испанская война, Англо-бурская война, кровавое подавление Ихэтуаньского восстания в Китае, Русско-японская война, Русская революция 1905 г., Китайская революция 1911—1912 гг. и, наконец, первая мировая война возвестили начало новой эпохи в развитии капитализма — эпохи империализма, эпохи войн, эпохи национальных и социальных революций.

Марксистский теоретический анализ приобрел колоссальное практическое значение. «Бабье лето» стабильности капитализма, его процветания и уверенности в будущем, которое последовало за первой мировой войной, продолжалось менее одного десятилетия. Мечты об организованном капитализме, о решении всех больных экономических и общественных вопросов по рецепту «Форд против Маркса» и об «экономической демократии», обеспечивающей справедливость и благосостояние для всех, оказались самой недолговечной утопией в истории. Великий кризис <1929—1933 гг. — прим. М.Я. Волкова> с его многочисленными и длительными последствиями значительно затруднил сохранение оптимистических расчетов на экономический и социальный прогресс при капитализме. Освященное временем «научное» и «объективное» заключение буржуазной политэкономии о том, что социализм неосуществим, было убедительно опровергнуто успехом индустриализации в СССР .

С большим запозданием, с крайней неохотой буржуазные экономисты начали учитывать новую обстановку. Хотя «новое экономическое учение» Джона Мейнарда Кейнса возникло под влиянием непосредственных задач противодействия депрессии и безработице и, следовательно, оно рассматривало главным образом проблемы кратковременного характера, из него следовали выводы, которые вышли далеко за пределы первоначального круга вопросов. Пытаясь определить факторы кратковременных изменений уровня производства, занятости и доходов, теория Кейнса лицом к лицу столкнулась со всей иррациональностью, с кричащим противоречием между производственными возможностями и действительным производством, что характерно для капиталистического строя. Рискуя сильно преувеличить интеллектуальные результаты, достигнутые Кейнсом, все же можно сказать, что Кейнс достиг в области неоклассической политэкономии того, что совершил Гегель в отношении германской классической философии. Оперируя обычными орудиями традиционной теории, вполне оставаясь в рамках «чистой экономики» неоклассиков, тщательно воздерживаясь от рассмотрения социально-экономического процесса в целом, кейнсовский анализ достиг самых границ буржуазного экономического мышления и взорвал всю систему. Действительно, выводы Кейнса были равносильны «официальному» признанию «святой епархией» традиционной экономической науки того, что капиталистической системе присущи такие явления, как экономическая неустойчивость, сильная тенденция к застою, хроническое недоиспользование человеческих и материальных ресурсов. Показав огромнейшую важность для понимания экономического процесса анализа таких факторов, как структура общества, классовые отношения, распределение дохода, роль государства и других «экзогенных факторов», Кейнс тем самым отверг столь ревностно защищаемую «чистоту» академической политэкономии.

Однако это вынужденное возрождение исследований «природы и причин богатства наций» не имело ничего общего с юношеским революционным энтузиазмом давней кампании в пользу laissez faire. Хотя «новое экономическое учение» внесло значительный вклад в понимание механизма капиталистической экономики, оно было неспособно подняться к полному теоретическому осознанию общего кризиса капитализма и осталось лишь наивысшим усилием со стороны буржуазной экономической мысли к тому, чтобы открыть путь к спасению капиталистической системы вопреки очевидным признакам ее разложения и упадка. Таким образом, «кейнсианская революция» никогда не была связана с полным жизненных сил движением за устранение отжившего социального строя, препятствующего общественному развитию и несущего в себе разрушение, с движением за экономическое развитие и социальный прогресс. И опять-таки, подобно философии Гегеля в ее «левой» интерпретации, она снабдила идейным оружием реформистское движение, которое снова предложило разрешить противоречия капитализма путем изменений господствующей системы распределения доходов, путем деятельности благотворительного государства, заботящегося о неуклонном экономическом развитии и повышении уровня жизни. Но логика монополистического капитализма оказалась гораздо сильнее, чем это подозревали Кейнс и его радикальные последователи. Она обратила их теоретические достижения к целям, совершенно чуждым их намерениям. Государство всеобщего благосостояния, руководствующееся канонами экономической теории Кейнса и рецептами «функционального финансирования», осталось в основном на бумаге. Рецепты Кейнса наиболее полно были использованы фашистской Германией при создании своего экономического механизма, который позволил ей развязать вторую мировую войну.

В годы войны и послевоенного бума волновавшие раньше Кейнса вопросы перенакопления капитала, недостатка эффективного спроса и т. д. отошли на второй план. Нужда в восстановлении военных разрушений в некоторых странах, необходимость удовлетворения отложенного спроса со стороны промышленников и потребителей в других странах, стремление обратить на производственные цели технические новшества, появившиеся во время (и часто в результате) войны, — все эти факторы, вместе взятые, привели к созданию огромного рынка для продукции капиталистических предприятий.

Экономисты, которые в свое время лишь с большой неохотой и только под давлением неопровержимых фактов были вынуждены проглотить антикапиталистические выводы доктрины Кейнса, с живостью вернулись к обычным панегирикам капиталистической гармонии. Подходя «ближе к очевидным фактам», они бодро начали обсуждать вопрос об инфляции как о главной угрозе постоянному равновесию капиталистической экономики и снова объявили, что сверхнакопление, недогрузка производственных мощностей и кризисы являются лишь воспоминаниями далекого прошлого. Восхваляя добродетели рыночного механизма, прославляя монополии и большой «бизнес», буржуазные экономисты отказались от всего того, что было достигнуто в результате «кейнсианской революции», и возвратились к беспечности «счастливых» 20-х годов.

Конечно, это возвращение к прошлому, по всей видимости, окажется весьма недолговечным. Оно на деле даже не характерно для всех буржуазных экономистов. Не только между строками некоторых новейших трудов по проблемам экономического развития, но даже между строками более «деловых» работ, касающихся текущей экономической конъюнктуры и кратковременных экономических перспектив, проскальзывает мучительная неуверенность в будущем капитализма, болезненное осознание того факта, что препятствия экономическому развитию, которые присущи капиталистической системе, должны проявиться с новой силой и с еще большим постоянством, как только перестанут существовать исключительные тепличные условия послевоенного периода.

II. Деколонизация и нарастание социалистического вызова

Но если неустойчивость экономики Соединенных Штатов (и других высокоразвитых капиталистических стран) дает основания для такой тревоги и вызывает размышления об основных проблемах экономического развития, то процессы, происходящие во всем мире, не могут не придать этим размышлениям чрезвычайную важность и актуальность. Так, вторая мировая война и ее последствия сыграли роль землетрясения огромной силы, которое расшатало структуру капиталистического мира в еще большей степени, чем первая мировая война и русская революция. Действительно, первая мировая война привела «только» к отпадению России от капиталистической системы. За второй же мировой войной последовали не только революция в Китае, но и почти повсеместное пробуждение колоссальных масс людей, населяющих зависимые и колониальные районы мира. Возмущенные потрясающей иррациональностью и деспотичностью экономических и общественных порядков, уставшие от бесконечной эксплуатации со стороны иностранных и отечественных хозяев, народы слаборазвитых стран начали проявлять все большую решимость к ниспровержению социальной и политической системы, которая увековечивала их нищету и упадок.

Великое движение, имеющее своей целью полностью разрушить здание империализма, положить конец отсталости и унижению подавляющего большинства человечества, могло бы само по себе вызвать оцепенение правящих кругов Соединенных Штатов и других капиталистических стран, находящихся на вершине империалистической пирамиды. Но это состояние оцепенения превратилось почти в панику вследствие того, что освободительное движение в слаборазвитых странах исторически совпало с колоссальными успехами мирового социалистического лагеря. Военные достижения Советского Союза в период второй мировой войны и быстрое восстановление разрушенной войной экономики явились окончательным доказательством силы и жизненности социалистического общества. Теперь уже не могло оставаться какого-либо сомнения в том, что социально-экономическая система, основанная на сознательном экономическом планировании, может функционировать, расти и выдерживать наиболее суровые исторические испытания, вполне обходясь без добродетелей частного предпринимательства и без института частной собственности на средства производства. Более того, в значительном числе ранее зависимых стран после войны произошла социальная революция, и перед ними открылся путь к быстрому экономическому и общественному прогрессу. Восточная и Юго-Восточная Европа и, что наиболее важно, Китай вышли из орбиты мирового капитализма и стали источником вдохновения для всех колониальных и зависимых стран.

В результате всех этих событий вопрос об экономическом и общественном развитии не только вновь оказался в центре внимания, но встал в прямую связь, как два-три столетия назад, с самой сущностью расширяющейся и обостряющейся борьбы между двумя антагонистическими общественными системами. Что изменилось, так это, скорее, не природа и сюжет драмы, а состав действующих лиц. Подобно тому, как в XVII и XVIII вв. борьба за прогресс означала борьбу против отживших институтов феодальных веков, в настоящее время усилия, направленные на создание условий, необходимых для экономического прогресса в развитых и отсталых капиталистических странах, постоянно вступают в конфликт с экономическим и политическим строем капитализма и империализма. Поэтому движение за экономический прогресс, охватывающее весь мир, неизбежно представляется правящим кругам в Соединенных Штатах (а также в некоторых других частях капиталистического мира) движением подрывного характера, угрожающим существующему общественному строю и преобладающей системе международного господства. Оно представляется им революционным движением, с которым для сохранения капиталистической системы следует бороться путем подкупов, которое нужно блокировать и, если это окажется возможным, подавить.

Нет нужды доказывать, что такой подход к вопросам экономического развития равносилен отказу от него. Что касается высокоразвитых капиталистических стран, то несовместимость неуклонного экономического развития с капиталистической системой довольно четко показана в некоторых из последних работ по вопросам экономического роста. Одно лишь выяснение условий, необходимых для увеличения выпуска продукции темпами, достижимыми при наличных человеческих и материальных ресурсах, — а такого рода работы проделаны в различных формах Домаром, Харродом, Колмом и другими — показывает с полной ясностью, что такие темпы увеличения выпуска продукции при капитализме невозможны. Действительно, в условиях монополий и олигополий как потребление, так и частные капиталовложения довольно строго определяются требованиями максимального увеличения прибылей. А природа и объем государственных расходов не менее жестко определяются социальной основой и функцией государства в капиталистическом обществе. Следовательно, при капиталистической системе нельзя ожидать ни максимального увеличения выпуска продукции, рационально распределяемой между капиталовложениями и потреблением, ни установления заранее продуманного уровня производства при уменьшении бремени работы. Более вероятно постоянно повторяющееся возникновение печальной дилеммы: вызванное войной скачкообразное расширение производства или вызванный депрессией рост безработицы.

Однако, демонстрируя и даже в значительной мере выявляя порочный и зловещий характер этого тупика, никто из упомянутых выше авторов не пришел к неизбежному выводу из своих собственных исследований — к выводу о том, что социалистическое экономическое планирование представляет собой единственное рациональное решение дайной проблемы. Конечно, могут сказать, что нет необходимости излагать истины, которые сами собой вытекают из логики строгой аргументации. Однако даже самоочевидные истины должны быть ясно и четко высказаны, чтобы они были признаны как таковые теми, кто в ином случае мог бы этого избежать. Для идеологической обстановки, в которой развивается в настоящее время дискуссия по вопросам экономического развития — дискуссия, в которой изобилуют трюизмы и тривиальности, — наиболее характерно то, что данная самоочевидная истина является строгим «табу» даже для наиболее проницательных авторов.

Еще хуже обстоит дело с обсуждением вопросов экономического развития слаборазвитых стран. Это обсуждение затрудняет лабиринт претенциозности, лицемерия, иллюзий и притворства. Для того чтобы проникнуть сквозь дымовую завесу, окутывающую главные проблемы, здесь требуется приложить значительные усилия. Решающее значение в данном случае имеет тот факт, что экономическое развитие слаборазвитых стран глубоко враждебно господствующим классам передовых капиталистических стран. Снабжая промышленно развитые страны многими важными видами сырья, обеспечивая их корпорациям огромные прибыли и важные сферы приложения капитала, мир слаборазвитых стран всегда представлял собой в высшей степени необходимый глубокий тыл высокоразвитого капиталистического Запада. Поэтому правящий класс Соединенных Штатов (и других капиталистических стран) крайне враждебно относится к индустриализации так называемых стран-источников сырья и к созданию в колониальных и полуколониальных районах такой экономической системы, при которой добыча сырья комбинируется с его переработкой. Это враждебное отношение не зависит от природы режима в той или иной слаборазвитой стране, которая старается уменьшить иностранное господство над экономикой этой страны и обеспечить какую-то степень независимого развития. Какой бы режим ни выступал против иностранного господства над страной — демократически избранные правительства, как в Венесуэле, Гватемале и Британской Гвиане; туземное народное движение, как в Кении, на Филиппинах и в Индокитае; националистическая администрация, как в Иране, Египте и Аргентине, — все равно все рычаги дипломатической интриги, экономического давления и политического нажима приводятся в действие с тем, чтобы ниспровергнуть непослушное национальное правительство и заменить его политиканами, которые готовы служить интересам капиталистических стран.

Сопротивление империалистических держав экономическому и общественному развитию в колониальных и зависимых странах становится еще более отчаянным, когда народные устремления к национальному и социальному освобождению выражаются в революционном движении, которое, имея международные связи и поддержку, угрожает ниспровергнуть всю экономическую и социальную систему капитализма и империализма. При таких обстоятельствах сопротивление превращается в контрреволюционный союз всех империалистических стран и их прислужников и принимает форму систематических крестовых походов против национальных и социальных революций.

Требования таких «крестовых походов» явились решающим фактором, определившим господствующее в настоящее время в западном мире отношение к развитию отсталых стран. В свое время прусские юнкеры утверждали, что сохранение крепостничества в их поместьях было необходимо для защиты христианства от натиска либеральных безбожников. Подобно этому, стремление правящих классов западных стран поддерживать экономическое, общественное и политическое status quo в слаборазвитых странах провозглашается ныне защитой демократии и свободы. В свое время заинтересованность прусских юнкеров в высоких пошлинах на зерно прикрывалась утверждением о том, что единственным стремлением этого класса было обеспечение бесперебойного снабжения Германии продовольствием в условиях войны. Подобно этому, беспокойство господствующих корпораций западных стран о сохранении своих инвестиций за границей и об обеспечении потока сырьевых материалов из отсталых стран рекламируется как патриотическая забота о поставках необходимых стратегических материалов для «свободного» мира.

Арсенал «объединенных действий» против самостоятельного развития отсталых стран включает полный набор политических и идеологических уловок. К их числу относятся в первую очередь широко рекламируемые заявления западных государственных деятелей. Эти заявления создают видимость благоприятного отношения к экономическому развитию отсталых стран. Действительно, в настоящее время много шумят о необходимости оказания помощи экономическому развитию отсталых районов. Но это развитие понимается ими как медленное постепенное повышение жизненного уровня местного населения. Западные страны ожидают, что такое «развитие» уменьшит давление народных масс в пользу индустриализации, ослабит движение за подлинный экономический и социальный прогресс.

Однако эти проекты «подкупа» народов слаборазвитых стран с целью удержать их от ниспровержения существующей системы и от вступления на путь быстрого экономического развития наталкиваются на множество непреодолимых противоречий. Логика экономического развития такова, что медленное и постепенное повышение жизненного уровня в слаборазвитых странах является исключительно трудным, если не полностью невозможным делом. Если даже с помощью иностранных капиталовложений и благотворительности Запада мог бы быть достигнут небольшой прирост национального продукта, этот прирост был бы целиком сведен на нет быстрым увеличением численности населения, коррупцией местных правительств, расточением ресурсов правящими классами слаборазвитых стран и выкачиванием прибылей из этих стран иностранными инвесторами.

Дело в том, что в тех странах, где, для того чтобы развитие производства пошло полным ходом и обогнало рост населения, требуются далеко идущие структурные изменения экономики, где технические условия требуют для развития экономики единовременных крупных капиталовложений и долгосрочного планирования, где связанные традициями образ мышления и характер работы препятствуют введению новых методов и средств производства, в этих странах только коренная реорганизация общества, только полная мобилизация всех его творческих возможностей может сдвинуть развитие экономики е мертвой точки. Как указывалось выше, самые понятия «развитие» и «рост» предполагают переход от старого, отживающего к новому. И этот переход может быть достигнут только упорной борьбой против сил консерватизма и реакции, через изменения общественной, политической и экономической структуры отсталого, застойного общества. Какой бы несовершенной ни была та или иная общественная система, она никогда не может исчезнуть сама по себе, поскольку правящие классы, какой бы паразитический характер они ни носили, никогда и никому не уступят свою власть, не будучи вынужденными к этому какой-либо подавляющей силой. Поэтому развитие и прогресс могут быть достигнуты лишь в том случае, если вся энергия, все способности народа, который был в политическом, социальном и экономическом отношении бесправным в условиях старой системы, будут брошены на борьбу против твердыни старого режима.

Но, проводя ныне крестовый поход против национальных и социальных революций, западные державы полагаются на мобилизацию совсем иных социальных слоев. Политика западных держав направлена на создание международного союза именно тех социальных групп и представителей тех экономических интересов, которые относятся и не могут не относиться с крайней враждебностью к подлинному экономическому и социальному прогрессу. Соображения же экономического развития при этом подчиняются целям укрепления этого союза. Западные державы предоставляют экономическую и военную помощь тем режимам в слаборазвитых странах, которые открыто враждебны экономическому развитию. Они поддерживают у власти те правительства, которые в ином случае были бы сметены народным движением за более рациональный, более прогрессивный экономический и общественный строй.

Недавнее предоставление политической независимости ряду слаборазвитых стран и продвижение политических деятелей этих стран на высокие посты могут рассматриваться как часть политики подкупа народов слаборазвитых стран, попыток создать видимость устранения старомодного империализма. Вряд ли есть необходимость подчеркивать, что такая независимость и автономия представляют собой лишь фикцию, поскольку данные страны остаются экономическими придатками развитых капиталистических стран и поскольку их правительства целиком зависят от милости своих иностранных хозяев.

Более того, достижение колониальными народами политической независимости в условиях империализма часто приводит к таким результатам, которых вовсе не ожидали эти народы. Завоевание ими политической независимости нередко лишь ускоряет процесс смены их западных хозяев. Более молодая, более предприимчивая, более находчивая империалистическая держава захватывает над ними контроль, ускользающий из рук старых, ослабевших империалистических стран. В тех колониальных странах, где в политическом отношении уже невозможно действовать через посредство старомодной и скомпрометировавшей себя колониальной администрации и где невозможно устанавливать контроль просто путем экономического проникновения, американский империализм поощряет (или терпит) политическую независимость этих стран, становясь впоследствии господствующей державой в новых «освобожденных» районах. Оба этих метода расширения американского влияний могут быть прослежены в Африке, в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке.

III. Экономисты в союзе с империализмом

В целях оправдания и рекламирования этой новейшей, более тонкой и менее откровенной политики империализма проводится широкая идеологическая кампания. Как заметил один проницательный экономист, интеллектуальным символом империалистического господства крупной державы стало ныне слово «развитие» вместо слова «цивилизация» Общественные науки предоставляют, как обычно, необходимые «теоретические» аргументы, оправдывающие систематические усилия правящих классов развитых стран, имеющие целью воспрепятствовать или по меньшей мере задержать политическое и экономическое освобождение колониальных и зависимых пародов. Поощряемые щедрой поддержкой со стороны различных правительственных органов и частных фондов, экономисты, антропологи, социальные психологи и представители других общественных наук Запада уделяют все больше внимания проблемам развития слаборазвитых стран.

В области экономических исследований большое внимание уделяется попыткам доказать, что сами развитые капиталистические страны достигли своего нынешнего уровня развития путем стихийного медленного роста в рамках капиталистического строя без каких-либо крупных потрясений и революционных подъемов. При этом утверждается, что отсутствие сколько-нибудь значительных политических волнений, преемственность и стабильность социальных институтов представляют собой необходимые предпосылки для появления и процветания капиталистических предпринимателей, которым в свою очередь приписывается решающая роль в обеспечении экономического прогресса. В соответствии с этим большие усилия прилагаются к «переписыванию» истории развития капитализма с целью реабилитации «барона-грабителя» и прославления его как главного героя, как основной силы экономического и социального прогресса. Кроме того, буржуазные экономисты стремятся всячески преуменьшить и затушевать те страдания и лишения, которые были связаны с возникновением и развитием капиталистического предпринимательства.

Буржуазные экономисты, занимающиеся историческим анализом, всячески стремятся доказать, что экономическое развитие, полагавшееся на силы свободного рынка и на частную инициативу, достигалось в прошлом без чрезмерных жертв. Очевидно, мораль этих рассуждений сводится к тому, что данный метод еще представляет наиболее привлекательный путь экономического прогресса. Буржуазные историки, разумеется, не упоминают или почти не упоминают о той роли, которую сыграла в развитии западного капитализма эксплуатация нынешних слаборазвитых стран. Они, конечно, игнорируют тот факт, что колониальные и зависимые страны в настоящее время не имеют доступа к таким источникам первоначального накопления капитала, какими пользовались в свое время ныне развитые капиталистические страны, что экономическое развитие в период монополистического капитализма и империализма наталкивается на препятствия, которые имеют мало общего с трудностями, наблюдавшимися два-три столетия назад, что то, что возможно в одной исторической обстановке, становится невозможным в другой.

Буржуазные экономисты, занимающиеся теоретическим анализом, идут по другому пути. Делая упор на технические стороны экономического развития, они указывают на множество непреодолимых трудностей, препятствующих выработке сколько-нибудь четкой теории экономических и социальных изменений. Они перечисляют с очевидным удовольствием всевозможные явления, в большей или меньшей степени относящиеся к проблеме экономического развития, о которых «мы недостаточно знаем». Они подчеркивают отсутствие определенных критериев рационального распределения ресурсов в условиях быстрых экономических изменений. Они детально рассматривают препятствия индустриализации, вытекающие из характера рабочей силы в слаборазвитых странах, из недостатка навыков к управлению промышленностью у местного населения, из возможного неравновесия платежного баланса и т. д. В конечном счете они приходят к выводу о том, что все усилия слаборазвитых стран к быстрому экономическому развитию представляются лишь авантюрами, грубыми нарушениями всех принятых положений экономической науки.

Эти попытки открыто или завуалированно дискредитировать движение за быстрое развитие отсталых стран, попытки изобразить дело таким образом, что это движение якобы лишь свидетельствует о заслуживающем сожаления нетерпении и о неразумии темных масс, ведомых с помощью каких-то дьявольских методов зловещими, жадными до власти политиканами; все эти попытки подкрепляются неомальтузианцами. Неомальтузианцы утверждают, что отсталость слаборазвитых стран представляет собой неизбежный результат чрезмерно быстрого роста их населения. Они утверждают, что все усилия к экономическому развитию этих стран останутся утопичными до тех пор, пока не будет приостановлен рост населения. Однако если даже на момент предположить, что такое сокращение темпа прироста населения является необходимым для ускорения экономического развития, то все же само это сокращение может быть достигнуто лишь в результате всестороннего развития отсталых обществ. При неомальтузианском же подходе экономическое развитие оказывается задачей, неразрешимой в силу самой природы человека.

Подобное же воздействие на общественное мнение оказывается большинством антропологических и псевдофилософских писаний, относящихся к проблеме экономического развития слаборазвитых стран. В этих работах стало модным ставить под вопрос «желательность» экономического развития вообще. Авторы этих работ осмеивают отождествление экономического развития с прогрессом как «ненаучное». Тех людей на Западе, кто выступает за экономическое развитие слаборазвитых стран, они обвиняют в «этноцентризме», в обожествлении своей собственной культуры, в недостаточном уважении к обычаям и духовным ценностям отсталых народов. Это направление общественной науки в соответствии с общим релятивизмом и агностицизмом современной буржуазной мысли отрицает самую возможность рационального суждения о пользе, не говоря уже о настоятельной необходимости экономических и общественных изменений в колониальных и зависимых странах. Оно призывает проявлять крайнюю осмотрительность при нарушении порядков, установившихся в отсталых обществах. Хотя эта школа буржуазной мысли и не одобряет открыто империалистическую концепцию «бремени белого человека», она подходит очень близко к ней, подчеркивая «особый» характер культуры отсталых наций, указывая на несопоставимость систем духовных ценностей в отсталых и развитых странах, утверждая, что народы колониальных и зависимых стран на деле могут предпочитать экономическому развитию, национальному и социальному освобождению сохранение существующего положения. Не удивительно, что такая доктрина мало способствует пониманию достигших невиданного размаха народных движений, которые ныне революционизируют и обновляют большую часть человечества. Не удивительно, что такая доктрина полезна и выгодна не народам колониальных и зависимых стран, борющимся за свободу, а их хозяевам, стремящимся сохранить существующие колониальные порядки.

Характер тех политических и идеологических мотивов, которые лежат в основе нынешней дискуссии по вопросам экономического развития, объясняет, почему достигнутые в ней до сих пор результаты были крайне неудовлетворительными. Вызывающий вопрос Роберта Линда «Для чего знать?» касается не только того, насколько плодотворность тех или иных интеллектуальных усилий зависит от тех целей, которым они служат. Он по необходимости касается самого их содержания. Поскольку буржуазные авторы по вопросам экономического развития исходят прежде всего из требований контрреволюционного крестового похода, поскольку над ними довлеет страх возбудить недовольство господствующих групп, стремящихся любой ценой воспрепятствовать экономическому и социальному прогрессу в колониальных и зависимых странах, поскольку они всячески стремятся обойти самую суть проблемы. Они не касаются тех иррациональных черт монополистического капитализма и империализма, которые препятствуют экономическому развитию в передовых капиталистических странах, они игнорируют систему внутреннего и внешнего господства, которая препятствует экономическому развитию отсталых стран или уродует его. Равным образом они почти не уделяют внимания изучению уникального опыта быстрого развития, накопленного в Советском Союзе и других странах социалистического сектора мира, — будто бы этот опыт может заинтересовать только органы военной разведки. Однако нет сомнения в том, что всестороннее изучение процесса экономического развития, который происходил в Советском Союзе и других социалистических странах, может принести неисчислимые выгоды всем тем, кто прилагает усилия к экономическому развитию.

IV. Определение и измерение роста

Говоря до сих пор об экономическом развитии, я ограничивался довольно широкой трактовкой этого сложного понятия. Теперь настало время заняться несколько более детальным исследованием этого процесса, которое лучше всего начать с выработки определения самого понятия «экономическое развитие». При этом моя цель вовсе не состоит в том, чтобы дать здесь такую формулировку, которая исключила бы любые другие, и я не считаю, что другие определения не могли бы быть более подходящими для других целей. Я намереваюсь лишь привести используемые мною категории в такой порядок, чтобы можно было рассмотреть исследуемую проблему с применением метода, который кажется мне простым и полезным, метода, который я намереваюсь показать полнее в последующих главах.

Определим экономическое развитие (или экономический рост) как увеличение производства материальных благ на душу населения в течение определенного промежутка времени.

В данной работе нельзя игнорировать трудности, связанные со сравнением продукции, произведенной в различные промежутки времени. Эти трудности возникают всякий раз, когда сравниваемая продукция состоит более чем из одного предмета, причем изменение объема производства различных предметов, входящих в валовую продукцию, происходит неравномерно, и в данный промежуток времени в валовой продукции появляются такие предметы, которых не было в другой промежуток времени. Эта старая проблема индекса производства, причиняющая значительные неудобства даже при рассмотрении медленного постепенного развития, становится особенно неприятной, когда рассматривается более или менее быстрый экономический рост, характерной чертой которого является глубокое изменение не только объема производства, но также и структуры продукции. Сравнение объема производства в различные периоды может ввести в полное заблуждение в том случае, когда в промежутки между сравнимыми периодами происходили глубокие изменения экономической и социальной системы, крупные сдвиги в процессе урбанизации, увеличение или сокращение доли продукции, идущей на рынок, и т. д. Особые неприятности связаны с сектором услуг. Его расширение должно вести к увеличению валового национального продукта (при исчислении принятыми на Западе методами) предполагая, таким образом, «экономическое развитие». Однако в большинстве стран расширение сектора услуг рассматривалось бы в процессе экономического развития не как шаг вперед, а как шаг назад.

При этом невольно приходит на память знаменитый пример, приведенный Пигу, пример джентльмена, женившегося па собственной кухарке и таким образом сократившего национальный доход. Равным образом легко можно представить себе колоссальный рост национального дохода при введении обязательных платежей женам за оказываемые ими услуги.

Но мы, однако, предположим, что увеличение валовой продукции в течение определенного промежутка времени может быть как-то измерено. Зададим вопрос: каким способом может быть достигнуто такое увеличение? Оно может быть результатом действия одного из следующих факторов (или комбинации этих факторов):

1) Совокупное использование ресурсов может расширяться без изменений в организации или в технике производства, то есть ранее неиспользуемые ресурсы (рабочая сила, земля) могут быть вовлечены в процесс производства.

2) Производительность на единицу используемых ресурсов может быть повышена в результате организационных мероприятий, например, путем перевода рабочих из малопроизводительных отраслей или непроизводительных отраслей в более производительные, путем удлинения рабочего дня, путем улучшения питания и усиления стимулов для рабочих, путем рационализации производственных методов, более экономного использования топлива, сырьевых материалов и т. п.

3) «Техническое вооружение» общества может стать более мощным.

Например:

а) изношенное или устаревшее оборудование может быть заменено более эффективным;

б) новые (иногда технически более совершенные) производственные мощности могут быть добавлены к ранее существовавшему фонду оборудования.

Первые три способа расширения производства — 1, 2 и 3 «а» — не обязательно связаны с чистыми капиталовложениями. Хотя, по-видимому, невозможно точно определить, какой процент прироста производства приходится на долю каждого из указанных факторов, все же нет сомнения в том, что наиболее важными источниками экономического развития были экономичное применение расширяющихся технических знаний и чистые капиталовложения в дополнительные производственные мощности.

Разумеется, в действительности тот или иной объем чистых капиталовложений может оказаться необходимым при использовании любого средства расширения производства, например все ранее неиспользовавшиеся ресурсы могут остаться неиспользованными без некоторых затрат на оборудование, улучшение почвы и т. п. Для изменения организации производства может потребоваться внедрение конвейеров и подобных им систем. Технический прогресс, благодаря которому более совершенное новое оборудование дополняет или заменяет старое оборудование, часто возможен лишь при условии крупных чистых капиталовложений.

«Если... техника в значительной степени зависит от состояния науки, то в гораздо большей мере наука зависит от состояния и потребностей техники . Если у общества появляется техническая потребность, то она продвигает пауку вперед больше, чем десяток университетов. Вся гидростатика (Торичелли и т. д.) вызвана была к жизни потребностью регулировать горные потоки в Италии в XVI и XVII веках. Об электричестве мы узнали кое-что разумное только с тех пор, как была открыта его техническая применимость» [1-7] .

С другой стороны, вложения за счет амортизационного фонда — без каких-либо чистых капиталовложений — на более высоком техническом уровне могут сами по себе обеспечить значительное расширение производства. Поэтому там, где капиталоемкость производственного процесса уже велика, другими словами, там, где амортизационные отчисления составляют значительную часть издержек производства, постоянно имеется источник капитала для финансирования технических усовершенствований без какой-либо нужды прибегать к чистым капиталовложениям. Этот фактор хотя и усиливает неустойчивость экономики развитых капиталистических стран, увеличивая объем постоянно производимого экономического излишка, который должен быть использован путем инвестирования, но он вместе с тем дает развитым странам значительные преимущества перед слаборазвитыми странами, где ежегодные амортизационные отчисления неизбежно составляют весьма незначительную величину.

В любом случае чистые капиталовложения могут производиться только тогда, когда валовая продукция общества превышает размеры текущего потребления и возмещения износа производственных мощностей, используемых в течение данного периода. Объем и характер чистых капиталовложений, производимых в обществе в любое данное время, зависят, следовательно, во-первых, от размеров и, во-вторых, от способов использования производимого в этот промежуток времени экономического излишка.

И то и другое (как мы увидим ниже) определяется по существу: во-первых, степенью развития производственных ресурсов общества и, во-вторых, социальной структурой, в рамках которой развертывается производственный процесс. Понимание факторов, определяющих размеры и способы использования экономического излишка, представляет собой одну из важнейших проблем теории экономического развития. Эта проблема даже не затрагивается «чистой» экономической наукой. Экономическая теория общественного развития, наоборот, требует от нас рассмотрения этой проблемы.

 

Глава вторая. Понятие об экономическом излишке

I. Фактический и потенциальный экономический излишек

Понятие экономического излишка, несомненно, весьма сложно. При выяснении этого понятия и использовании его для анализа процесса экономического развития аналитические усилия и рациональные суждения не могут быть заменены простыми определениями и тонкими расчётами. Однако было бы, разумеется, желательным порвать с освященной временем традицией академической экономической науки жертвовать существом проблемы ради изящества аналитического метода. Лучше заниматься важнейшей проблемой — пусть и с недостаточным совершенством, — чем проявлять виртуозность при рассмотрении незначительных вопросов.

С целью как можно больше облегчить изложение я буду вести его путем сравнения «статичных положений», то есть игнорировать переходные ступени от одних экономических условий к другим и рассматривать эти условия ex post <то есть то, что уже произошло. — прим. М.Я. Волкова>. Начиная наш анализ таким образом, мы можем установить три варианта понятия экономического излишка.

Фактический экономический излишек есть разница между фактической текущей продукцией общества и его фактическим текущим потреблением.

Фактический экономический излишек, таким образом, идентичен текущему сбережению или накоплению и находит свое воплощение в различного рода активах, добавляемых к национальному богатству в течение рассматриваемого периода, а именно в производственном оборудовании, в запасах сырья и готовой продукции, в активных сальдо при расчетах с иностранными государствами и в золотом запасе. Вопрос о том, к какой категории относить приобретение потребительских товаров длительного пользования (жилые дома, автомобили и т. д.) — к сбережению или к потреблению, — может представляться просто вопросом классификации. Конечно, весьма спорно считать дома объектами капиталовложений и в то же время рассматривать, скажем, рояли как предметы потребления. Если за критерий принимается срок пользования, то спрашивается, где должна проходить граница, отделяющая одну категорию товаров от другой. Для понимания экономического процесса необходимо проводить классификацию не на основе физических свойств рассматриваемых предметов, а в свете их экономических функций, то есть строить классификацию на основе того, поступают ли данные товары в потребление как «конечные товары» или служат в качестве средств производства, способствуя, таким образом, увеличению продукции в последующий период времени. Поэтому автомобиль, покупаемый для увеселительных поездок, представляет собой предмет потребления, тогда как такой же автомобиль, идущий на пополнение таксомоторного парка, является инвестиционным товаром.

Фактический экономический излишек производился во всех социально-экономических формациях. Он существовал почти на всех этапах известной нам истории человечества, хотя его размеры и структура в разные эпохи были весьма различными. Размеры фактического экономического излишка — сбережений или накопления капитала — могут быть легко определены, по крайней мере в общих чертах, и в настоящее время статистические органы в большинстве стран регулярно публикуют его оценки. Те трудности, которые встречаются при его измерении, носят технический характер и вызываются отсутствием или недостаточной точностью статистической информации.

Потенциальный экономический излишек представляет собой разницу между продукцией, которая может быть произведена в данных природных и технических условиях с помощью наличных средств производства, и тем, что может рассматриваться как необходимое потребление.

Действительное использование потенциального экономического излишка требует более или менее глубокой перестройки системы производства и распределения общественного продукта и предполагает далеко идущие изменения в структуре общества. Потенциальный экономический излишек выступает в четырёх формах. Первая форма — чрезмерное потребление общества (главным образом со стороны групп с наиболее высокими доходами, но в некоторых странах, например, в Соединённых Штатах, также и со стороны так называемых средних классов). Вторая форма — продукция, потерянная для общества вследствие существования непроизводительно занятых рабочих. Третья — продукция, потерянная из-за иррациональности организации существующего производственного аппарата, ведущей к расточительству. И, наконец, четвёртая форма — недопроизведённая продукция по причине безработицы, вызванной прежде всего анархией капиталистического производства и недостатком эффективного спроса.

Точное определение и измерение размеров потенциального экономического излишка в этих четырёх формах наталкивается на некоторые трудности. Эти трудности по существу сводятся к тому, что сама категория потенциального экономического излишка предполагает переход за пределы существующего социального строя и относится не только к легко наблюдаемым результатам данной социально-экономической организации, но также к менее легко различимым чертам более рационально организованного общества.

II. Рациональность и расточительство

Здесь требуется краткое отступление. Действительно, с точки зрения защитников феодализма, необходимым, производительным и рациональным было всё то, что соответствовало условиям феодального общества и способствовало его сохранению и упрочению. Лишним, непроизводительным и расточительным было всё то, что препятствовало или не было необходимо для сохранения и нормального функционирования господствовавшего социального строя. Поэтому Мальтус с такой настойчивостью защищал чрезмерное потребление земельной аристократии, указывая на то, что её расходы стимулировали занятость. С другой стороны, экономисты поднимающейся буржуазии без всяких угрызений совести обличали старый режим за расточительство его социально-экономической организации и вскрывали паразитический характер многих из его наиболее почитаемых институтов и учреждений.

Но как только критика докапиталистического общества потеряла свою актуальность и главной задачей буржуазных экономистов стало оправдание победоносного капиталистического строя, вопрос о производительности или необходимости того или иного вида деятельности в капиталистическом обществе был снят с повестки дня. Возводя законы рынка на положение единственного критерия рациональности и эффективности, буржуазные экономисты утверждают даже о «неприличии» проведения различий между необходимым и излишним потреблением, между производительным и непроизводительным трудом, между фактическим и потенциальным излишком. Излишнее потребление защищается на том основании, что оно якобы обеспечивает необходимые стимулы; непроизводительный труд восхваляется за то, что он якобы косвенно содействует производству; кризисы и безработица оправдываются как неизбежные издержки прогресса, и расточительство объявляется необходимой предпосылкой свободы.

«По мере того как развивалось господство капитала, — писал К. Маркс, — по мере того как всё более и более зависимыми от него становились на деле также и те сферы производства, которые непосредственно не относятся к созданию материального богатства, — в особенности же когда на службу материального производства были поставлены положительные (естественные) науки, — сикофантствующие мелкие чиновники от политической экономии стали считать своей обязанностью возвеличивать и оправдывать любую сферу деятельности указанием на то, что она “связана” с производством материального богатства, что она служит средством для него; и каждому они оказывали честь тем, что объявляли его “производительным работником” в “первом” смысле, т. е. работником, работающим на службе у капитала, полезным в том или ином отношении для обогащения капиталиста, и т. д.» [2-5] .

Однако «капитализм создает критический образ мышления, который после разрушения морального авторитета столь многих институтов в конечном счёте оборачивается против него самого: к своему ужасу, буржуа обнаруживает, что рационалистический подход не останавливается на отрицании полномочий королей и пап, но идёт дальше к нападениям на частную собственность и на всю систему буржуазных ценностей» [2-6] .

Таким образом, с точки зрения социалистического общества — с точки зрения, находящейся за пределами капиталистического образа мышления, многое из того, что кажется необходимым, производительным, рациональным для буржуазной экономической общественной мысли, оказывается на деле излишним, непроизводительным и расточительным. В целом можно сказать, что только с той точки зрения, которая в идейном отношении находится вне господствующего социального строя, которая не обременена «ценностями», «практическим разумом» и «самоочевидными истинами» этого строя, только с этой точки зрения возможно критическое проникновение в противоречия данной общественной системы и определение скрытых потенциальных возможностей производства. Для правящего класса самокритика так же затруднительна, как и для отдельной личности.

Совершенно очевидно, что вопрос о составе потенциального экономического излишка, вопрос о природе излишнего потребления, расточительства и непроизводительного труда затрагивает самые основы буржуазной политической экономии, и в особенности тот её раздел, который получил название экономики благосостояния. Эта, пожалуй, наиболее апологетическая отрасль буржуазных экономических теорий поставила своей целью приведение в порядок наших знаний об условиях, определяющих экономическое благосостояние народа. Разумеется, первой и наиболее важной предпосылкой для того, чтобы эти усилия имели какое-то значение, является ясное понимание того, что подразумевается под экономическим благосостоянием, четкое определение тех критериев, пользуясь которыми можно отличить различные уровни экономического благосостояния. Экономисты, занимающиеся теорией благосостояния, решают этот вопрос (или, скорее, думают, что они решают его), используя критерии полезности или удовлетворения, получаемого отдельными личностями. Сама эта личность с ее привычками, вкусами и потребностями берётся за данное. Однако должно быть очевидно, что такой подход к личности целиком метафизичен и на деле игнорирует наиболее существенные стороны истории человечества.

Касаясь рассуждения Бентама, Маркс писал:

«Если мы хотим узнать, что полезно, напр., для собаки, то мы должны сначала исследовать собачью природу. Сама же эта природа не может быть конструирована, исходя “из принципа пользы”. Если мы хотим применить этот принцип к человеку, хотим с точки зрения пользы оценивать всякие человеческие действия, движения, отношения и т. д., то мы должны знать, какова человеческая природа вообще и как она модифицируется в каждую исторически данную эпоху. Но для Бентама этих вопросов не существует. С самой наивной тупостью он отождествляет современного филистера — и притом в частности английского филистера — с нормальным человеком вообще. Всё то, что полезно этой разновидности нормального человека в окружающем его мире, принимается за полезное само по себе. Этим масштабом он измеряет затем прошедшее, настоящее и будущее» [2-7] .

Действительно, в ходе исторического развития отдельная личность с её физическими и психологическими потребностями, с её ценностями и с её устремлениями менялась вместе с тем обществом, частью которого она является. Изменения в структуре общества меняли природу человека; изменения в природе человека меняли общество. Как же в таком случае мы может использовать полезность или удовлетворение, получаемые человеком в данное время, в качестве критерия, по которому следует судить о соответствии экономических институтов и взаимоотношений требованиям благосостояния? Если мы сошлёмся на доступное наблюдению поведение отдельного человека, мы, очевидно, будем двигаться по кругу. Поведение человека определяется тем социальным строем, в котором он живёт, в котором он воспитан, в котором сложился и определился его характер, в котором сформировались его категории мышления, его надежды и опасения. На деле именно тот факт, что данная социальная обстановка способна создавать этот механизм формирования личности, обеспечивать материальные и физические основы для специфического типа человеческого существования, делает эту социальную обстановку социальным строем.

Буржуазные экономисты, однако, восхваляют капиталистический общественный строй, его так называемую эффективность, вклад, производимый им в дело человеческого благосостояния, пользуясь теми критериями, которые выработал сам этот строй.

Что можно было бы сказать, если бы влияние людоедства на благосостояние оценивали, исходя из правил поведения, установленных в обществе каннибалов? В лучшем случае можно было бы вынести лишь суждение о том, насколько поведение каннибалов соответствует их собственным каннибальским правилам. Подобное исследование может быть полезным для выработки средств, нужных для сохранения и лучшего функционирования общества каннибалов. Но какие выводы можно из него извлечь в отношении человеческого благосостояния? Предположим, например, что жизнь каннибалов полностью соответствует канонам этого общества и что главарь каннибалов получает точно такое количество скальпов в год, которое ему необходимо в свете его богатства, его положения и его связей; что все другие каннибалы потребляют точно такое количество чужеземцев, которое соответствует их предельной производительности, и что они делают это только через посредство свободных покупок на свободном рынке, — не наблюдаем ли мы в данном случае оптимальное состояние общества, можем ли мы в этом случае сказать, что благосостояние каннибалов вполне обеспечено? Разумеется, ничего подобного. Мы установили лишь, что практика каннибальского общества более или менее соответствует принципам, выработанным этим обществом. Мы ничего не узнали относительно обоснованности или рациональности самих этих принципов или относительно их связей с человеческим благосостоянием.

Таким образом, то, чем занимается «экономика благосостояния», близко к вынужденным раздумьям о степени, в какой существующая экономическая организация удовлетворяет правилам игры, выработанным ею же, о том, достаточно ли «эффективно» организован производственный аппарат капиталистического общества для производства продукции, размер и состав которой определяются структурой этого же производственного аппарата. Далее, она старательно изучает, в какой мере распределение ресурсов существующей социально-экономической организацией соответствует потребительскому спросу. Однако сам потребительский спрос в свою очередь определяется распределением богатства и доходов, вкусами и пристрастиями, обусловленными существующей социально-экономической организацией. Все это не имеет абсолютно никакого отношения к изучению условий, благоприятствующих человеческому благосостоянию, или к изучению того, в какой мере экономические и социальные институты и взаимоотношения капиталистического общества способствуют или препятствуют повышению благосостояния народа.

Но здесь типичный представитель теории экономики благосостояния остановится и задаст вопрос: какие другие критерии благосостояния сможем мы предложить, если доступное наблюдению поведение человека на рынке не может быть принято в качестве конечного показателя того, что составляет его благосостояние?.

Сам тот факт, что задаётся этот вопрос, показывает, как далеко буржуазная политэкономия ушла по пути иррациональности и обскурантизма со времени классической философии и классической политэкономии. В действительности ответ на поставленный вопрос проще, чем можно подумать, — одновременно и проще, и сложнее. Ответ состоит в том, что единственный критерий, пользуясь которым можно судить о природе социально-экономической организации, ее способности обеспечивать проявление и развитие человеческих возможностей, это — объективная истина. Именно объективная истина лежала в основе критики тогда существовавшего общества, предпринятой такими людьми, как Макиавелли и Гоббс. Именно объективная истина вдохновляла Смита и Рикардо, называвших феодальных лордов, придворных и клерикалов своего времени паразитами, поскольку они не только не способствовали развитию общества, а, наоборот, ограничивали все возможности его роста.

Конечно, нельзя сказать, что содержание объективной истины неизменно во времени и пространстве. Наоборот, сама объективная истина движется в постоянно бурлящем потоке истории, её контуры, её содержание не в меньшей мере подвержены воздействию динамики исторического процесса, чем природа и общество в целом. «Никто не может вступить дважды в одну и ту же реку». То, что является объективной истиной на одном этапе исторического развития, перестает быть истиной, становится реакционным на другом его этапе. Эта диалектика объективной истины не имеет ничего общего с релятивистским цинизмом прагматизма или с оппортунистическим индетерминизмом разнообразных философских школ élan vital. Она имеет прочную базу в виде расширяющихся и углубляющихся научных познаний как природы, так и общества в конкретном изучении и практическом использовании природных и общественных условий прогресса.

Исторически меняющееся отношение к прогрессу и объективной истине было характерно для буржуазной мысли с тех пор, как буржуазия начала постоянно раздираться между чувствами враждебности к феодализму и страха перед нарождающимся социализмом. Этим объясняется тот факт, что социалистическая критика господствующих социальных экономических институтов находила обычно относительно благоприятный приём у буржуазных экономистов, до тех пор пока её острие было направлено на пережитки феодальных порядков. Расточительство богатств помещиками в отсталых странах считалось не менее допустимым объектом критики, чем их мотовство при феодальном режиме в более развитых странах. Но буржуазные экономисты всегда проявляли гораздо меньшую терпимость, когда дело доходило до критики капиталистических институтов в строгом смысле этого слова. И на нынешней, империалистической стадии развития капитализма люди, доказывающие, например, что социально-политическая структура отсталых стран является главным препятствием на пути их развития, считаются почти столь же подозрительными, как и те, которые утверждают, что империализм в развитых капиталистических странах задерживает развитие в самих этих странах и увековечивает застой в слаборазвитых районах.

Равным образом экономисты, связанные в общественном и идейном отношении с мелкобуржуазным классом (и слоем) капиталистического общества, проявляют некоторую проницательность в отношении иррациональности, расточительства и упадка культуры при монополистическом капитализме. Игнорируя тот факт, что именно либеральный капитализм свободной конкуренции неизбежно порождает монополии, они видят некоторые из экономических, общественных и личных «издержек» монополистического капитализма, различают некоторые из наиболее очевидных проявлений чрезмерного потребления, непроизводительной деятельности, иррациональности и жестокости «экономического роялизма». В то же самое время буржуазные авторы, которые либо сами освободились от идейных оков прошлого века, либо сформировались уже в «новую эру», временами оказываются весьма проницательными, когда они развенчивают порядки свободной конкуренции прошлого — святые добродетели конкурентной молодости капитализма.

Результатом этих трений внутри лагеря буржуазных экономистов явился некоторый анализ (и некоторая информация), который позволяет, по меньшей мере приблизительно, установить природу (и примерную величину) потенциального экономического излишка. Другую возможность осознания проблем, связанных с понятием потенциального экономического излишка, открывают постоянно присущие капиталистической системе и спорадически взрывающиеся противоречия интересов капиталистического класса в целом и его отдельных членов. Так, например, во время войны, когда победа становится главной задачей господствующего класса над отдельными частными интересами и субъективными полезностями, может возобладать то, что в этих условиях составляет объективную необходимость. Когда вводится обязательная воинская повинность, экономический контроль военного времени, когда производятся реквизиции и конфискации необходимых товаров, во всех этих случаях признается, что объективные нужды можно определить и что этим нуждам придается гораздо более важное значение, чем индивидуальному спросу, проявляющемуся в поведении рынка. Однако, как только период чрезвычайного положения заканчивается, дальнейшее признание существования и возможности точного определения объективных нужд угрожает стать источником опасной социальной критики. Тогда буржуазная мысль поспешно отступает от тех прогрессивных позиций, которых она временно достигла, и возвращается к своему привычному состоянию агностицизма и «практического разума».

Сущность того, что составляет чрезмерное потребление в обществе, могла бы быть легко установлена, если бы этому вопросу уделялась хотя бы часть того внимания, каким пользуются столь настоятельные и важные проблемы, как, например, проблема измеримости предельной полезности. То, что представляет собой «необходимое потребление», это отнюдь не тайна ни для слаборазвитых стран, ни для промышленно развитых стран. В тех странах, где жизненный уровень в целом низок и где набор потребительских товаров, доступных для широкой массы населения, не очень разнообразен, объем необходимого потребления может быть выражен в таких показателях, как калории и другие характеристики продуктов питания, количество одежды, топлива, размеры жилой площади и т. д. Даже там, где уровень потребления относительно высок и предполагает наличие широкого разнообразия потребительских товаров и услуг, вполне возможно определить объем и структуру реального дохода, необходимого для достижения того, что с общественной точки зрения может считаться «приличным существованием».

Как указывалось выше, именно такие расчеты делались во всех странах в условиях чрезвычайного положения, например, в период войны, послевоенных трудностей и т. д. То, что агностики, апологеты status quo или экономисты, поклоняющиеся «суверенитету потребителей», считают непреодолимыми препятствиями или проявлениями достойного порицания произвола, целиком доступно для научного исследования и рационального суждения.

III. Производительный и непроизводительный труд

Наиболее трудно и в количественном отношении наиболее сложно дать точное определение непроизводительных работников. Как указывалось выше, само проведение различия между производительным и непроизводительным трудом наталкивается на упорное сопротивление со стороны буржуазных экономистов. Из опыта своей собственной молодости капитализм знает, что проведение такого различия является мощным оружием социальной критики, которое легко может быть обращено против самого капиталистического строя. Пытаясь окончательно покончить с этим вопросом, буржуазная экономическая наука пытается доказать, что оценка производительности, необходимости и полезности любого вида деятельности основывается на способности его обеспечить определенное вознаграждение на рынке. При этом, конечно, исчезают все различия между отдельными видами труда, все различия, кроме одного — размера вознаграждения, которое обеспечивает данный вид деятельности. Если из какой-либо деятельности извлекают определенное денежное вознаграждение, она рассматривается как полезная и производительная.

Из вышесказанного должно быть ясно, однако, что рыночную оценку нельзя считать рациональным критерием для суждения о том, отвечает ли та или иная социально-экономическая организация требованиям людей и является ли она эффективной. Принятие этого критерия, как было показано выше, означало бы движение мысли по замкнутому кругу — оценку данной социально-экономической структуры, исходя из такого критерия, который представляет собой одну из важных сторон той же самой социально-экономической структуры. Таким образом, вопрос о том, какой труд в капиталистическом обществе является производительным и какой — непроизводительным, нельзя решить исходя из повседневной практики капитализма. Здесь опятьтаки необходимо конкретное решение с точки зрения требований и возможностей исторического процесса в свете объективной истины.

При таком подходе немаловажную часть товаров и услуг, поступающих на рынок и поэтому учитываемых статистикой национального дохода капиталистических стран, представляют продукты непроизводительного труда. Разумеется, в рамках капиталистического строя этот труд считается всецело производительным и полезным — более того, он может быть даже необходимым для существования капитализма. И, конечно, люди, занятые этим трудом, — это в большинстве случаев «добросовестные труженики», которые много работают, добывая себе хлеб насущный, поэтому отнесение их к категории непроизводительных работников не означает их морального осуждения или поношения. Очень часто люди, преисполненные самыми благими намерениями, могут не достигнуть того, к чему они стремятся, и вынуждены делать нечто противоположное их желаниям, поскольку они живут и трудятся в рамках такой общественной системы, направление развития которой находится целиком вне их контроля.

Как легко можно понять, нельзя определить и количественно измерить эту непроизводительную долю общих экономических усилий страны путем применения какой-либо простой формулы. В самых общих чертах непроизводительный труд — это весь труд, затрачиваемый на производство товаров и услуг, спрос на которые присущ лишь капиталистической системе с ее специфическими условиями и взаимоотношениями и отсутствовал бы в рационально организованном обществе.

Так, множество непроизводительных работников занято в производстве вооружения, в изготовлении всевозможных предметов роскоши, выставляемых напоказ предметов расточительного потребления и знаков социального отличия. Другие непроизводительные работники — это государственные чиновники, военнослужащие, служители культа, юристы, специалисты по изобретению способов уклонения от уплаты налогов, эксперты компаний по вопросам отношений с клиентурой и т. п. К категории непроизводительных работников относятся также агенты по рекламе, брокеры, купцы, спекулянты и т. п.

Особенно хороший пример непроизводительного труда приводит Шумпетер — один из немногих современных экономистов, который не довольствовался уровнем «здравого смысла», а пытался подняться до некоторого понимания исторического процесса.

«Значительная часть всей работы юристов, — писал Шумпетер, — связана с борьбой бизнеса против государства и его органов... В социалистическом обществе не было бы ни необходимости, ни возможности для такого рода деятельности юристов. Экономию, которую можно получить благодаря этому, нельзя достаточно хорошо измерить, лишь исходя из размера гонораров, получаемых юристами за такую работу. Это лишь ничтожная часть. Гораздо более значителен тот убыток, который наносится обществу непроизводительным использованием многих из его лучших умов. Если учесть, что умные люди встречаются исключительно редко, их перевод на другие виды работы мог бы иметь отнюдь немаловажные результаты» [2-12] .

Весьма важно вспомнить, что непроизводительные работники в том смысле, как мы только что их определили, не участвуют непосредственно в процессе производства и содержатся за счёт части экономического излишка общества. Эта особенность, однако, присуща и другой группе работников, которая, по нашему определению, не попадает в категорию непроизводительного труда. Научные работники, врачи, деятели искусства, учителя и т. д. также живут за счёт экономического излишка, но они заняты таким трудом, спрос на который в рационально организованном обществе невиданно усилится и возрастёт во сто крат. При количественном определении совокупного излишка, производимого в данное время обществом, вполне уместно включать этих работников в категорию лиц, которые содержатся за счёт экономического излишка. Однако если речь идет об оценке величины излишка, который мог бы быть рационально использован, эти группы работников было бы желательным рассматривать отдельно. «Труд может быть необходим, не будучи производительным».

Это разграничение становится особенно полезным, когда рассматриваются не только возможности экономического развития, но также и переход от капитализма к социализму. По мере продвижения социалистического общества к коммунизму то, что выше было названо непроизводительным трудом, должно постепенно исчезать.

Некоторые категории непроизводительных работников исчезают сразу же при введении плановой экономики, другие же ещё сохранятся в течение значительного времени.

Вполне можно сказать, что степень ликвидации непроизводительного труда (как он был определён нами) и таких институтов, как армия, церковь и т. п., степень высвобождения человеческих и материальных ресурсов на цели благосостояния представляют собой важнейший показатель того, насколько социалистическое общество продвинулось по пути к коммунизму.

Та же группа работников, которая содержится за счет экономического излишка, но не охватывается нашим определением непроизводительного труда, по мере развития социалистического общества во много раз возрастает. Как предсказывал К. Маркс, та доля совокупного общественного продукта, которая

«предназначается для совместного удовлетворения потребностей , как-то: школы, учреждения здравоохранения и так далее... сразу же значительно возрастёт по сравнению с тем, какова она в современном обществе, и будет всё более возрастать по мере развития нового общества».

Доля же, представляющая

«общие, не относящиеся к производству издержки управления ... сразу же весьма значительно сократится по сравнению с тем, какова она в современном обществе, и будет всё более уменьшаться по мере развития нового общества» [2-14] .

Таким образом, ресурсы, используемые для содержания лиц, живущих за счет экономического излишка общества, но не входящих в категорию непроизводительных работников (по нашему определению), не могут считаться частью потенциального фонда экономического развития.

Повторяем, несмотря на те трудности, которые встречаются при попытках точно определить объём непроизводительной работы в капиталистической экономике, в периоды чрезвычайного положения сущность этой задачи ясна так же, как и необходимость сокращения или даже полного устранения того потребления, которое нельзя считать необходимым. На практике это проводится следующим образом. Непроизводительные работники призываются в армию, а производительные бронируются. Биржи труда стремятся перевести людей с непроизводительных на производительные работы. Карточные бюро выпускают различные типы карточек для лиц разного рода занятий, причём производительные работники оказываются в привилегированном положении.

Не более сложна для понимания, хотя, пожалуй, ещё менее поддается количественному определению, третья форма потенциального экономического излишка в капиталистическом обществе. К этой форме относится расточительство и иррациональность производственной организации, которые находят множество проявлений и имеют своим результатом сокращение продукции намного ниже уровня, вполне достижимого при той же затрате человеческих и материальных ресурсов. Это расточительство и иррациональность проявляются, во-первых, в постоянно существующей (и каждый раз вновь воспроизводимой) недогрузке производственных мощностей, в результате которой непроизводительно затрачивается значительная часть текущих капиталовложений. Мы уже не говорим здесь о бездействующем оборудовании и о безработице в периоды кризиса. Об этом мы скажем ниже. Сейчас мы имеем в виду те производственные мощности, которые остаются неиспользуемыми даже в годы процветания, причем не только в устарелых и свёртывающихся, но и в развивающихся отраслях.

В 1925—1929 гг. Брукингский институт произвёл обследование недогрузки предприятий в США.

Уровень «производственной мощности» каждой отрасли промышленности определялся Институтом на основе объёма продукции, которую она могла бы выпускать при такой продолжительности рабочего дня и при таком количестве смен, которые характерны для данной отрасли, а также при должном уходе за оборудованием (то есть учитывалась необходимость приостановки работы для ремонта оборудования и т. п.). При подсчёте величины избыточной производственной мощности не учитывались закрытые в данное время предприятия. При такой осторожной оценке данные о производственных мощностях оказывались значительно более низкими, чем данные о «стандартной мощности», основанные на технических оценках и приводимые обычно в промышленной статистике.

Брукингский институт пришёл к выводу, что «в целом... в период с 1925 по 1929 г. имевшееся оборудование использовалось на 80—83% мощности».

Авторы этого исследования предупреждают,

«что, по-видимому, не вся дополнительная продукция, о возможности получения которой свидетельствуют приведённые выше цифры, могла бы быть действительно произведена, ибо имеются глубокие различия в потенциальной мощности различных отраслей промышленности, и, если бы каждая отрасль работала на полную мощность, несомненно вскоре скопились бы огромные излишки некоторых товаров» [2-18] .

Всё же, как указывают авторы исследования, «если новые производственные усилия были бы направлены на координацию различных отраслей», эта диспропорциональность могла бы быть заметно сокращена, а может быть, даже и полностью устранена. В исследовании нет оценки объёма продукции, которую можно было бы произвести в условиях такой координации. Но даже и без координации «объём продукции мог бы быть на 19% больше, чем он был в действительности. Эта дополнительная продукция в денежном выражении могла бы составлять примерно 15 млрд. долл.» (то есть почти 20% национального дохода США 1929 г.). После войны подсчётов производственных мощностей в подобном масштабе произведено не было. Имеющиеся отрывочные данные позволяют сделать вывод, что даже в годы беспрецедентного подъёма, последовавшие за окончанием второй мировой войны, в американской промышленности имелась огромная недогрузка производственных мощностей. По довольно осторожным расчетам одного исследователя, в 1952 г., то есть в год бума, использовалось лишь 55% мощностей. В данном расчёте не учитывается тот факт, что различные системы контроля препятствуют производству огромного количества продовольствия; не учитывается также и то, что очень много продовольствия портится, уничтожается или скармливается скоту.

Все оценки производственных мощностей (и неиспользуемых мощностей) весьма условны. Это связано и с недостатком необходимых статистических данных и с различиями в определениях мощности, принятых за основу. Кроме того, разные исследователи по-разному понимают «нормальную» степень использования и при определении размеров недогрузки неодинаково учитывают факторы рынка, спроса и прибыли.

Всё же трудности, с которыми мы сталкиваемся при количественной оценке какого-либо явления, не должны заслонять само это явление. Во всяком случае, наша цель теперь состоит лишь в описании форм, в которых существует потенциальный экономический излишек, а не в определении его размеров в отдельных странах в определенные промежутки времени. Поэтому указанные трудности не имеют для нас никакого значения.

Мы можем без труда увидеть, что расточительство ресурсов также обусловлено существованием монополий и монополистической конкуренции. Потенциальный экономический излишек в этой форме никогда не изучался во всей его полноте, хотя о его отдельных элементах в экономической литературе имеются упоминания. Наибольшее значение в данном случае имеют, по-видимому, потери, связанные с недоиспользованием преимуществ крупного производства по причине нерациональной дифференциации продукции. Насколько я знаю, никто еще не пытался рассчитать общую экономию, которую можно было бы получить благодаря стандартизации множества товаров, различие между которыми имеют чисто номинальное значение, а также благодаря сосредоточению их производства на наиболее технически эффективных и экономичных предприятиях. Возьмем ли мы товары длительного пользования — автомобили, холодильники, электроприборы, — или такие товары, как мыло, зубная паста, ткани, обувь, или, наконец, продукты питания, мы можем не сомневаться в том, что стандартизация и массовый выпуск могли бы значительно снизить издержки производства этих товаров.

Конечно, в отдельных случаях даже в условиях господства монополий отдельные фирмы используют предприятия технически оптимального размера и не могут при нынешнем состоянии техники получить дополнительную экономию за счёт расширения масштабов производства. Однако подобные случаи относительно редки. Ограниченность как сбыта продукции отдельных фирм, так и доступного для них капитала ведёт к тому, что размеры предприятий оказываются ниже (и часто значительно ниже) рационального уровня.

Существование и возникновение всё новых мелких, неэффективных, излишних фирм — не только в промышленности, но в особенности в сельском хозяйстве, в торговле и в сфере услуг — означает такое расточительство человеческих и материальных ресурсов, масштабы которого вряд ли можно полностью оценить.

Нагромождение производственных мощностей и недоиспользование ресурсов, вызванное неразумно малым размером предприятий, сочетается с расточительством на другом полюсе, в сфере деятельности монополистических гигантов, которым нет нужды утруждать себя заботами о максимальном снижении издержек производства и повышении эффективности, поскольку они защищены своими монополистическими позициями. В этой связи мы должны принять во внимание так называемые накладные расходы акционерных компаний, достигающие огромных сумм. Эти расходы включают неимоверно высокие отчисления, выделяемые компаниями на покрытие личных расходов членов высшей администрации, чрезмерные должностные оклады, выплачиваемые администраторам, которые не связаны с производством, но извлекают доходы в силу своих финансовых связей, личного влияния или черт характера, позволяющих им особенно хорошо осуществлять политику корпораций.

Не следует также игнорировать то неподдающееся учету, но, пожалуй, наиболее ценное достояние общества, которое систематически расхищается монополистическим бизнесом, а именно человеческий материал. Нельзя забывать обыкновенных людей, размалываемых жерновами обширных финансовых империй, подверженных влиянию деградации, коррупции, системы оболванивания; людей, формирование и развитие которых калечится и искажается продукцией, пропагандой и рекламой большого бизнеса.

Ещё менее осязаемы те выгоды для общества, которые могли бы дать научные исследования, если бы их организация и реализация не были под контролем бизнеса, всецело ориентирующегося на прибыль, и государственных учреждений, организующих научные исследования в военных целях.

Такой способ руководства и финансирования научно-исследовательских работ серьёзно воздействует на общее направление развития этих работ, на выбор тем исследования и на применяемые методы. Определяя характер использования научных достижений, он тормозит и уродует развитие науки, деморализуя и дезориентируя ученых, лишая их подлинных стимулов к творческой работе. Он сильно уменьшает блага, которые несёт обществу прогресс науки.

Идет ли речь об атомной энергии или о предприятиях общественного пользования, о материалах-заменителях, или о технологических процессах в обрабатывающей промышленности, имеются многочисленные свидетельства того, что производительному использованию технических возможностей часто серьёзно препятствуют интересы тех лиц и организаций, на чьи средства проводятся исследовательские работы.

Это множество более или менее легко различимых форм, в которых в сложной паутине капиталистической экономики скрывается потенциальный экономический излишек, никогда не подвергалось систематическому изучению, не говоря уже о статистической оценке. Нельзя сказать, что экономисты в прошлом не пытались разоблачить расточительство и иррациональность, присущие капиталистическому строю. Они считали их, однако, отдельными изъянами и неполадками капиталистической системы, которые могли бы быть преодолены путем соответствующих реформ, или объявляли анахронизмами докапиталистических времен, которые могли бы исчезнуть в ходе капиталистического развития. Позднее, по мере того как становилось всё более очевидным, что расточительство и иррациональность отнюдь не являются случайными «пятнами» капитализма, а связаны с самой его сущностью, стало модным сводить к минимуму важность всей этой проблемы, считать ее «малозначащим вопросом», не вызывающим беспокойства в наш век изобилия.

Наконец, не менее важен и четвертый пункт нашего списка форм, в которых выступает потенциальный экономический излишек. Это — продукция, потерянная для общества из-за недоиспользования человеческих и материальных ресурсов, вызванного отчасти недостаточной координацией производственных мощностей и главным образом ограниченностью платежеспособного спроса. Хотя отделить друг от друга эти две причины безработицы и точно определить значение каждой из них очень трудно или даже вовсе невозможно, для целей нашего анализа весьма полезно четко их различать.

Первая из них, которая обычно связывается экономистами с «фрикционной» безработицей, уже упоминалась выше. Она проявляется в форме увольнения рабочих, вызванного либо изменением структуры рыночного спроса, либо введением средств экономии труда одновременно с отказом от старого производственного оборудования.

Хотя для высвобождающейся рабочей силы и для заменённого оборудования можно найти полезное применение и, таким образом, они могут быть снова использованы в процессе производства, в условиях капиталистической экономики такое переключение производительных сил, если оно вообще имеет место, происходит даже при самых благоприятных обстоятельствах с большим запозданием и сопровождается крупными потерями. В условиях рационального планирования подобных потерь полностью избежать нельзя, но их можно намного уменьшить.

Безработица, связанная с недостатком эффективного спроса, является важнейшей (если не считать военных расходов) причиной постоянного крупного разрыва между фактическим и потенциальным излишком. Она затрагивает как рабочую силу, которая могла бы быть полностью занята, так и производственное оборудование, которое могло бы быть использовано на полную мощность. Она ведет к тому, что значительная часть человеческих и материальных ресурсов постоянно оказывается неиспользованной в процессе производства, хотя ее интенсивность в различные периоды времени неодинакова.

Воздействие этого хронического недоиспользования производственных возможностей нельзя точно определить, основываясь на различиях в объёме продукции, произведённой в годы процветания и в годы депрессий. При этом игнорируется, во-первых, то обстоятельство, что в большинстве случаев даже в периоды так называемой полной занятости имеет место значительное недоиспользование рабочей силы и производственных мощностей, и, во-вторых, то, что даже в период бума продукция находится ниже того уровня, который мог бы быть достигнут, если бы предпринимателям не нужно было принимать в расчёт возможность смены конъюнктуры и строить свои планы производства и капиталовложений соответственно с этим. Таким образом, расчёты, основанные лишь на сравнении объемов производства на разных фазах промышленного цикла, неизбежно преуменьшают размеры продукции, потерянной вследствие колебаний уровня занятости.

Но даже такие осторожные расчёты рисуют достаточно яркую картину, свидетельствующую об огромных размерах потенциального экономического излишка, связанного с массовой безработицей.

Например, Айседор Любин, бывший в 1938 г. Уполномоченным по статистике труда в Министерстве труда США, заявил на заседании Временной национальной экономической комиссии (1 декабря 1938 г.):

«Если предположить, что размер самодеятельного населения оставался на уровне 1929 г., и сложить вместе количество потерянного рабочего времени в 1930, 1931 и 1932 и в следующие годы вплоть до 1938 г., то общее количество потерянного рабочего времени составит за этот период 43 435 тыс. рабочих лет. Или, другими словами, если бы каждый имевший работу в 1929 г. продолжал бы работать в течение 9 лет, все работающие могли бы уйти в отпуск на 1 год и 2 месяца, причем размеры сокращения национального дохода не были бы больше тех, которые фактически имели место» [2-24] .

Если взять за основу цены 1929 г., то совокупные потери национального дохода за указанный период составят 133 млрд. долл. Для сравнения укажем, что в 1929 г. национальный доход составил 81 млрд. долл.. Безработица сопровождалась недогрузкой предприятий, составлявшей на высшей точке подъема (то есть в 1929 г.) около 20%, а в 1938 г. свыше 1/3.

Следует напомнить, что расчеты Любина основывались на предположении о постоянной численности самодеятельного населения и неизменной производительности труда в период с 1929 по 1938 г.

На деле самодеятельное население выросло за указанный период на 6 млн. человек, а выработка на одного занятого несомненно при более благоприятных экономических условиях увеличивалась бы обычными темпами.

Учитывая эти обстоятельства и предположив, что темпы роста производительности труда в 30-х годах могли бы быть такими же, как в 20-х, «д-р Л. Биин из Министерства сельского хозяйства рассчитал, что потери национального дохода с 1929 г. составили 293 млрд. долл.».

Эти расчеты были произведены в 1938 г. во время работы Временной национальной экономической комиссии, и они рисовали картину недоиспользования производственных ресурсов накануне второй мировой войны. Мобилизация военного времени с ещё большей убедительностью, чем все статистические выкладки, продемонстрировала, каким огромным был в Америке неиспользованный производственный потенциал.

Как известно, в годы войны США не только смогли довести численность вооружённых сил более чем до 12 млн. человек, произвести колоссальное количество вооружения, снабдить своих союзников большим количеством продовольствия и другими товарами, но одновременно повысить объём потребления гражданского населения. Другими словами, расходы на войну — самую крупную и самую дорогостоящую войну в истории — были покрыты Соединенными Штатами за счёт мобилизации лишь части их потенциального экономического излишка.

Вряд ли нужно подчеркивать, что вопрос о потерях, связанных с безработицей, отнюдь не имеет только исторический интерес и что эти потери характерны не только для США. Их можно легко обнаружить и в настоящее время, и они были характерны для всей истории капитализма во всех странах. Хотя их масштабы были неодинаковыми в различных странах в разные периоды времени, они всегда снижали производство до уровня, значительно более низкого, чем тот, который мог бы быть достигнут в рационально организованном обществе. Следует учесть также, что результаты безработицы нельзя должным образом выразить в каких бы то ни было подсчётах потерянной продукции. Никто не может оценить тех благ, которые общество могло бы получить, если бы энергия, способность к труду, творческий гений миллионов безработных использовались в производительных целях.

IV. Излишек в плановой экономике

Если потенциальный экономический излишек является категорией, которая представляет значительный научный интерес для понимания иррациональности капиталистического строя и имеет важное практическое значение для капиталистического общества в условиях чрезвычайного положения, то планируемый экономический излишек — это категория, связанная лишь с сознательным экономическим планированием в условиях социализма. Излишек представляет собой разницу между «оптимальной» продукцией, которая может быть произведена в исторически данных естественных и технических условиях, в обстановке планового «оптимального» использования всех наличных производительных ресурсов, и определенным, установленным сознательно «оптимальным» объемом потребления. Значение и сущность понятия «оптимальный» в данном случае совершенно отлично от того, что под этим подразумевают буржуазные экономисты. Здесь оно не отражает соотношение производства и потребления, определяемое расчётами отдельных фирм на получение прибыли, распределением доходов, вкусами и социальным давлением капиталистического строя. В условиях социализма в этом понятии выражается трезвое суждение социалистического сообщества — сообщества, которое руководствуется разумом и наукой. Что же касается использования ресурсов, то понятие «оптимальный» предполагает коренную рационализацию производственного аппарата общества (закрытие неэффективных предприятий, максимальное использование преимуществ массового производства и т. п.), устранение излишней дифференциации продукции, ликвидацию непроизводительного труда (в том смысле, как он был определён выше), научную политику сохранения человеческих и материальных ресурсов и т. п.

Этот «оптимум» не предполагает достижения максимального уровня производства, возможного в данной стране в данный период времени. Он вполне может выражаться в менее высоком, чем максимальный, уровне производства при намеренном сокращении длительности рабочего дня, увеличении количества времени, предназначенного для образования, и при сознательном отказе от некоторых тяжелых производств (например, от добычи угля). Решающее значение имеет тот факт, что объём продукции здесь определяется не случайным сочетанием многочисленных некоординированных друг с другом решений отдельных капиталистов и акционерных компаний, а рациональным планом, выражающим мнение общества относительно того, каким должно быть соотношение между производством, потреблением, сбережениями и капиталовложениями в данный промежуток времени.

Далее, «оптимальное» распоряжение ресурсами в социалистической экономике никоим образом не требует ограничения потребления тем, что является действительно необходимым минимумом. Оно может и должно сочетаться с таким уровнем потребления, который немного превышает уровень, связанный с понятием жизненной необходимости. И опять-таки решающим является тот факт, что уровень потребления и, следовательно, объём фактически производимого излишка будут определяться не стремлением к максимальной прибыли, а разумным планом, отражающим взгляды общества на то, каким должно быть соотношение между текущим и будущим потреблением. Поэтому экономический излишек при социализме может быть меньше или больше, чем фактический экономический излишек при капитализме; он может быть даже равен нулю, если общество предпочтет воздерживаться от чистых капиталовложений. Всё это будет зависеть от того, какой стадии исторического развития достигнет общество, от степени использования производительных ресурсов, от структуры и темпов роста потребностей людей.

Вот что можно сказать о наших примитивных орудиях анализа. Теперь попробуем применить их на историческом материале.

 

Глава третья. Застой и развитие при монополистическом капитализме

I. Взгляд экономистов-классиков на экономический рост

Темпы и направление экономического развития в какой-либо стране в данный период времени зависят, как указывалось выше, от величины экономического излишка и от способа его использования. В свою очередь эти факторы определяются (и сами определяют) степенью развития производительных сил, соответствующей структурой общественно-экономических отношений и системой присвоения экономического излишка, которую эти отношения предполагают. Действительно, как указывал Маркс,

«та специфическая экономическая форма, в которой неоплаченный прибавочный труд выкачивается из непосредственных производителей, определяет отношение господства и порабощения, каким оно вырастает непосредственно из самого производства, и, в свою очередь, оказывает па последнее определяющее обратное действие... Непосредственное отношение собственников условий производства к непосредственным производителям — отношение, всякая данная форма которого каждый раз естественно соответствует определенной ступени развития способа труда, а потому и общественной производительной силе последнего, — вот в чём мы всегда раскрываем самую глубокую тайну, сокровенную основу всего общественного строя... Это не препятствует тому, что один и тот же экономический базис — один и тот же со стороны главных условий... может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации...» [3-1] .

Весьма заманчиво было бы проследить изменение объёма и способов использования экономического излишка в процессе докапиталистического развития. Необходимый материал можно было бы подобрать из имеющихся антропологических и исторических работ, и систематический обзор этого материала немало бы способствовал выработке организационного принципа для достоверного анализа экономической и социальной истории, в котором мы так нуждаемся. Но, разумеется, подобный анализ нельзя даже попытаться предпринять в рамках настоящей работы. Нам достаточно лишь подчеркнуть, что переход от феодализма к капитализму представлял коренное изменение в способе получения, в путях использования и, наконец, в величине экономического излишка.

Экономисты-классики полностью сознавали эту решающую черту восходящего капиталистического строя; они видели главный смысл самого существования этого строя в его способности обеспечить быстрый экономический прогресс не только путём максимального увеличения экономического излишка на основе данного уровня производительности труда и данного объёма производства — в конечном счёте эта проблема решалась и при феодализме, — но в первую очередь путём его рационального и производительного использования.

В экономическом строе, формировавшемся в период упадка феодализма, строе, основные контуры которого были уже различимы, великие экономисты-классики усматривали колоссальные возможности для широких капиталовложений в производственные мощности. Отдельные предприниматели стали действовать в иной социально-экономической обстановке, они были освобождены от ранее существовавших ограничений и получили возможность дать полную волю своей неустанной погоне за прибылью. Стремление этих предпринимателей «пробиться», расширить свои предприятия, накопить капитал должно было в этих условиях неизбежно играть роль мощного орудия увеличения совокупной продукции. Конкуренция должна была не только вести к росту выпуска продук-ции и расширению её ассортимента, она должна была постоянно вынуждать предпринимателей к улучшению методов производства, способствовать техническому прогрессу и полной реализации его достижений. Поскольку надо было все наличные производительные ресурсы применять с наибольшей пользой, а снижение издержек производства превратилось в главную заботу капиталистов, стремящихся к максимальной прибыли, расточительство и иррациональность должны были быть устранены из производственного процесса. Действие закона Сэя должно было обеспечивать соответствие между совокупным производством и спросом, а такие «фрикционные диспропорции», которые возникают из-за изменений в технике или перемены вкусов потребителей, могут быть лишь «болезнями роста», весьма незначительными по своей глубине и не имеющими сколько-нибудь угрожающих последствий. Влияние кратковременных кризисов было бы даже благотворным, ибо, приспосабливая производственный аппарат к меняющимся потребностям общества, уничтожая время от времени отсталые, неэффективные предприятия, сохраняя в то же время наиболее передовые фирмы, кризисы способствовали бы всеобщему прогрессу.

Максимальная доля этой максимальной продукции должна была бы образовывать экономический излишек. Конкуренция между рабочими не позволяла бы заработной плате повыситься сверх физического минимума и «проедать прибыль» — особую форму, которую в капиталистическом обществе принимает экономический излишек.

Как представлялось экономистам-классикам, не будет также какой-либо угрозы того, что спрос на рабочую силу — накопление капитала — превысит предложение рабочей силы. Можно было рассчитывать на то, что рост населения будет поддерживать рынок труда в напряжении и препятствовать какому бы то ни было расширению доли «фонда заработной платы» в общем продукте.

Предполагалось, что в конкурентной капиталистической системе не должно также быть места для «непроизводительных» работников, не способствующих накоплению капитала, нельзя допускать, чтобы экономический излишек расходовался на содержание многочисленной свиты при дворах, ведущих экстравагантную жизнь феодальных правителей, или на роскошь, которой предавались патриции средневековых городов.

Служение богу также должно было обходиться дешевле, помпезные пышные обряды, организуемые изощрёнными представителями высокооплачиваемой римской католической и государственной церквей, должны были быть заменены простыми и скромными обрядами, которые выполнялись бы смиренными священниками, живущими на небольшие средства, выделяемые общинами.

Экономисты-классики думали, что экономическая система будет состоять из относительно небольших фирм, производящих более или менее однородные, взаимозаменяемые продукты. В их схеме хозяйства не было места для крупных издержек по сбыту, расходов на рекламу, незагруженных производственных мощностей, отделов по налаживанию отношений с публикой и юридических отделов фирм. Правда, некоторые категории непроизводительных работников — банкиры, брокеры, купцы — должны по необходимости сохраниться, но, войдя в состав капиталистической системы, они должны были играть совершенно новую по сравнению с феодальным обществом роль. Они не только должны были способствовать производству экономического излишка, но та часть излишка, которая им отводится в качестве вознаграждения за их услуги, должна была в основном идти на накопление, а не на потребление. Присваивая часть реального дохода масс, на которые они должны были перекладывать некоторые из своих издержек, они скорее вносили бы самостоятельный вклад в фонд накопления капитала, нежели производили бы изъятия из этого фонда.

Ещё более важную роль должно было играть сокращение — если не полное устранение — разбухшего, продажного, неэффективного государственного аппарата феодальной эпохи, считавшегося одним из наиболее жадных претендентов на экономический излишек. Пожалуй, более всего экономисты-классики настаивали именно на этом пункте.

«Высшей наглостью и самонадеянностью со стороны королей и министров являются поползновения их наблюдать за бережливостью частных лиц и ограничивать их расходы... Они сами всегда и без всяких исключений являлись величайшими расточителями во всем обществе. Пусть они наблюдают за своими собственными расходами и предоставят частным лицам заботиться о своих» [3-6] .

В обществе, посвятившем себя максимальному увеличению и рациональному использованию экономического излишка, государство должно воздерживаться от вмешательства в процесс накопления капитала; оно не должно прибегать к сбору чрезмерных налогов, вмешиваться в общественные дела и субсидировать бедных; ему следует значительно сократить число непроизводительных работников, содержащихся за счёт ресурсов, которые могли бы составить часть фактического экономического излишка.

На государство экономисты-классики возлагали задачу охраны закона и порядка. Они допускали его использование для защиты внешних рынков и обеспечения источников сырья и сфер приложения капитала за границей. Но связанная со всем этим деятельность государства не должна была принимать широкие масштабы и требовать крупных расходов.

Однако, для того чтобы максимальный экономический излишек обеспечивал наивысшие темпы развития, необходимо было ещё одно условие — бережливость и стремление к капиталовложениям со стороны нового получателя экономического излишка — капиталистического предпринимателя.

Имелись веские основания полагать, что это условие будет выполнено. Во-первых, к накоплению должен был вынуждать предпринимателей механизм конкуренции; они могли надеяться на сохранение своих позиций в конкурентной борьбе лишь при постоянном реинвестировании своих доходов в новшества, способствующие снижению издержек производства. Было совершенно очевидно, что недостатка в тех или иных технических открытиях не будет. И не только потому, что перспективы возмож-ного научного прогресса были почти безграничными, а и потому, что заинтересованность предпринимателей в снижении издержек производства, в новых видах продукции, в использовании новых материалов должна стимулировать научные поиски и работу над техническими изобретениями.

Во-вторых, восхождение представителей класса буржуазии — выходцев из низших сословий — к богатству и к власти нередко объяснялось их склонностью к упорному труду и сбережениям. На основе всякого рода социологических и психологических доводов строились утверждения о том, что предприниматели скорее всего сохранят образ жизни, приведший их к таким замечательным успехам и обеспечивший им такое социальное положение, которым они никогда прежде не пользовались.

Наконец, развитие того, что Вебер и Зомбарт называли «капиталистическим духом» (и с которым они даже связывали происхождение современного капитализма), выражением которого явилось преобладание пуританской этики, привело к образованию такой системы социальных ценностей, в которой скопидомство и стремление к накоплению были возведены в ранг высших добродетелей.

Внутренняя связь между развитием протестантизма и пуританизма, с одной стороны, и возникновением и развитием капитализма — с другой, — это связь, выражающаяся не только в глубоких изменениях господствующей идеологии, но и в резком сокращении доли экономического излишка, поглощаемого церковью. Открытие этой связи, обычно приписываемое Веберу, на деле принадлежит Марксу, который чётко показал, что

«культ денег предполагает особый, свойственный ему аскетизм, свойственные ему самоотречение и самопожертвование — бе-режливость и скаредность, презрение к мирским, временным и преходящим благам. Он предполагает стремление к вечному сохранению сокровищ. Отсюда связь английского пуританизма, а также голландского протестантизма со стяжательством» [3-10] .

Единственным тёмным облаком, омрачающим ясный горизонт экономического прогресса, был страх перед «убывающей производительностью затрат» в сельском хозяйстве, которая, повысив издержки производства продуктов питания, вызовет удорожание всех товаров, составляющих минимум средств существования рабочих.

Результатом этого могло бы быть неуклонное повышение доходов класса землевладельцев и соответственно постоянное давление на прибыли — основной источник накопления капитала. «Интересы землевладельцев всегда противоположны интересам потребителей и фабрикантов», — предупреждал Рикардо.

И борьба против феодального лорда, который, оставаясь паразитическим собственником земли и ничем не содействуя процессу производства, мог бы присваивать растущую долю экономического излишка и растрачивать её на непроизводительные цели, являлась первейшей заботой класса капиталистов, одним из выдающихся идеологов которого был Рикардо.

Лишь через несколько десятков лет после опубликования «Начал» Рикардо технический прогресс в сельском хозяйстве и освоение огромных сельскохозяйственных ресурсов за океаном уменьшили боязнь отставания и недостаточности роста производительности труда в сельском хозяйстве. К тому времени землевладелец-аристократ прежних времён либо потерял свое имение вследствие неспособности свести концы с концами и платить по долгам, либо превратился в капиталистического предпринимателя, руководящего своим сельскохозяйственным предприятием точно так же, как городские капиталисты руководят своими промышленными предприятиями.

В это время антифеодальный пыл, свойственный под-нимающейся к власти буржуазии, мог вдохновить лишь горстку недальновидных капиталистов — сторонников социальных реформ и единого налога, в то время как основная масса правящего класса сомкнула свои ряды с теми, кто к этому времени превратился в капиталистических землевладельцев в общем фронте борьбы против растущей социалистической угрозы. С этого времени, после того как Парижская Коммуна была потоплена в крови «объединённым действием» всех собственнических классов Европы и международное рабочее движение потерпело одно из своих самых серьёзных поражений, казалось, ничто не стояло на пути неуклонного, быстрого экономического прогресса в рамках капиталистического строя. Единственная задача общества заключалась в создании и сохранении политических и общественных институтов, которые позволили бы капиталистическому механизму функционировать бесперебойно, плавно, без какого-либо вмешательства извне. Невидимая рука провидения тогда повела бы общество по пути увеличения производства, повышения благосостояния и всё большей справедливости в распределении земных благ.

II. Использование ресурсов в эпоху монополистического капитализма

Вряд ли нужно указывать, что эта, бегло набросанная картина механизма действия капиталистической экономики — в лучшем случае весьма апологетическое и во многих важных отношениях неточное изображение ранней, конкурентной фазы капиталистического развития. Тем не менее эту картину вполне стоит держать в поле зрения: она обрисовывает, хотя бы приблизительно, основные принципы действия механизма, действительно обеспечившего огромный объём производительных капиталовложений, невиданное развитие производительных сил, гигантский прогресс техники и значительный рост производства и потребления. Более того, она даёт, хотя бы косвенным путем, представление о природе того процесса, который привёл к развитию крупного предприятия — главного орудия повышения производительности труда и к возникновению монополии и олигополии — господствующих форм экономической организации в условиях современного капитализма.

Таким образом, она может служить удобным отправным пунктом для исследования основных черт более высокой монополистической фазы развития капитализма, что составляет тему данной и последующих глав.

Рассмотрение вопроса о том, в какой мере «классические условия» для экономического развития соблюдены на нынешней, монополистической фазе капитализма, с моей точки зрения, могло бы пролить свет на эту проблему. Были ли происшедшие изменения достаточно важными, чтобы сделать схему конкурентного капитализма устаревшей? Привели ли эти изменения к тому, что характер экономического, социального и политического развития во многих отношениях стал совершенно отличным от того, каким он был в период конкурентной молодости капитализма? Имеются ли такие закономерности экономической, социальной и политической жизни современного капитализма, которые могут быть поняты лучше при ином подходе?

Начнём с самого начала. Для этого напомним, что первым и, пожалуй, наиболее важным из ранее сформулированных нами четырёх условий — условием, с которым тесно связано всё остальное, — является полное использование всех наличных производительных ресурсов. Когда в обществе господствовала конкуренция, предполагалось, что реальные издержки и потери будут сводиться к минимуму, а факторы производства будут распределяться таким образом, чтобы обеспечить достижение максимального уровня производства.

Однако никогда не было веских оснований полагать, что даже в период конкурентного капитализма возможно достижение максимума производства. Что же касается современной капиталистической экономики, то даже наиболее ревностные апологеты капитализма, по-видимому, не рискнут утверждать о выполнении указанного условия.

Те явления, о которых говорилось выше, при рассмотрении понятия потенциального экономического излишка: безработица, недогрузка предприятий, ограничение сельскохозяйственного производства, — достаточно ясно показывают, что производимая в современной капиталистической системе продукция обычно (исключением могут быть лишь годы войны) меньше, а нередко и значительно меньше той продукции, которая могла бы быть произведена с помощью наличных природных ресурсов, оборудования и рабочей силы, если предполагать, что преобладающее ныне распределение времени между работой и досугом не изменилось бы.

Погоня за личной выгодой, конкуренция между предпринимателями, действие механизма рынка и другие факторы, которые, как обычно считали буржуазные экономисты, должны обеспечивать необходимые стимулы экономического прогресса, действительно способствовали значительному развитию экономики. Но действие этих факторов отнюдь не привело к достижению таких темпов развития, которые соответствовали бы быстроте технического прогресса, росту численности населения и творческим возможностям людей.

Недостаток необходимых сведений не позволяет рассчитать размеры разрыва между фактической и возможной продукцией в разных странах на различных этапах развития капитализма. Поэтому не представляется возможным точно определить, в какой степени увеличился этот разрыв при переходе от конкурентного к монополистическому капитализму. Мы можем исследовать — и то с большими трудностями — лишь вопрос о фактических результатах, то есть о темпах роста, которые были фактически достигнуты в ряде стран. Но у нас слишком мало данных для того, чтобы пойти дальше и определить, чего можно было бы достигнуть в условиях полной занятости и эффективного распределения наличных ресурсов.

Так, если мы найдём, что темпы роста производства на душу населения США до гражданской войны были ниже, чем в последующий период, нам также нужно будет иметь в виду, что демографические, экономические и технические возможности роста в тот период точно так же были меньше, чем в последующие десятилетия. В тех условиях, когда значительно бóльшая доля продукции производилась в некапиталистических секторах экономики (сельское хозяйство, ремесло и т. п.), разрыв между фактической и потенциальной продукцией, по всей вероятности, был гораздо меньше, чем в последующие годы, когда некапиталистические секторы экономики стали быстро сокращаться. Это положение применимо не только к США, но в ещё большей мере к странам Западной Европы, где с самого начала некапиталистические секторы играли гораздо большую роль и где процесс их сокращения протекал значительно медленнее.

С другой стороны, специалисты по данному вопросу, по-видимому, не сомневаются в том, что в годы, последовавшие за гражданской войной в США, то есть в период, который обычно считается периодом развитого монополистического капитализма, темпы экономического развития заметно снижались.

Прирост совокупного национального дохода в США, составлявший в начале данного периода около 27% за пятилетие, к концу его снизился до 9%.

Конечно, отчасти это снижение темпов экономического развития объясняется уменьшением прироста населения. За период после окончания гражданской войны темп прироста численности населения в США снизился с 12 до 6,5% за пятилетие, однако прирост дохода на душу населения в тот же период упал с 13,5 до менее 3% за пятилетие. Более того, как замечает Кузнец, уменьшение прироста населения само могло быть следствием снижения темпов экономического развития.

Определённую самостоятельную роль в замедлении темпов роста производства играл такой фактор, как значительное сокращение продолжительности рабочей недели. Это сокращение частично нейтрализовало увеличение выработки продукции на человеко-час, в результате чего некоторая часть потенциального прироста продукции утрачивалась вследствие увеличения дополнительного досуга.

Всё же не это было главной причиной падения темпов экономического развития в США и очень медленного расширения производства в других развитых странах в XX в. Главной причиной были резкие колебания экономической активности и занятости, особенно в последней части рассматриваемого периода. Значительно снизившиеся темпы накопления капитала были одновременно и причиной и следствием этих колебаний.

Повторяем, хотя для сравнения размеров разрыва между потенциальной и фактической продукцией в XIX и XX вв. нет достаточной статистической основы, всё же можно сделать вывод, что этот разрыв значительно увеличился. В конкурентный период взлёты и падения экономической активности, возможно, чередовались чаще и проявлялись в более драматических формах; однако имеются многочисленные свидетельства того, что в нынешнем веке совокупные потери продукции (в сравнении с общим объёмом возможного производства), вызванные безработицей, недогрузкой производственных мощностей, ограничением производства и т. п., были значительно больше, чем в XIX в..

Если бы расчёты, подобные вышеприведённым расчётам Луи Бина для 30-х годов, были сделаны в отношении всего периода монополистического капитализма, то выяснилось бы, что совокупная разница между фактически произведенной продукцией и продукцией, которая могла бы быть произведена, достигает поистине астрономических размеров. Таким образом, наше первое условие в ходе капиталистического развития едва ли сохранилось. Оно не выполнялось как на конкурентной фазе, так в ещё большей мере в условиях монополистического капитализма.

III. Излишек при монополистическом капитализме

Положение представляется несколько иным и более сложным, когда речь заходит о нашем втором условии. Напомним, что, согласно этому условию, уровень заработной платы (и связанный с ним уровень массового потребления) должен был быть таким, чтобы максимально возможная доля совокупного дохода при полной занято-сти могла бы превращаться в экономический излишек и таким образом использоваться для накопления капитала.

Пытаясь установить, по меньшей мере приблизительно, в какой степени это условие выполнялось на разных стадиях капиталистического развития, мы должны постоянно иметь в виду то, что было сказано относительно выполнения первого условия.

Действительно, поскольку в ходе капиталистического развития максимально возможный уровень производства достигался лишь спорадически и поскольку недопроизводство в условиях монополистического капитализма выступает более явно, чем в период конкурентного капитализма, постольку экономический излишек был заметно ниже того уровня, который мог бы быть достигнут при полной занятости.

Далее мы должны иметь полную ясность относительно понятия «максимально возможный» экономический излишек и противостоящего ему понятия «минимальный» уровень заработной платы (и массового потребления), обеспечивающий извлечение максимального излишка из максимальной продукции. В общей схеме классической политэкономии эти проблемы почти не поднимались. Производство на основе полной занятости считалось само собой разумеющимся фактом, что же касается заработной платы (и массового потребления), то предпо-лагалось, что она колеблется вокруг «прожиточного минимума». Прожиточный минимум представлялся прочной основой, ниже которой заработная плата не могла опуститься на сколько-нибудь длительный промежуток времени и которая составляла эффективный предел возможного экономического излишка.

Исторический опыт показал, однако, что прожиточный минимум отнюдь не является такой твердой основой. Скорее, это постоянно движущаяся ступенька эскалатора, и, несомненно, то, что считается в каждый данный момент «прожиточным минимумом» — по крайней мере, в развитых капиталистических странах, — представляет собой растущее количество товаров и услуг. При этих обстоятельствах гипотеза о том, что заработная плата колеблется вокруг прожиточного минимума, ни на сколько не продвинет нас вперед. К прожиточному минимуму можно свести любой уровень заработной платы и потребления, то есть даже в том случае, когда жизненный уровень значительно повышается, а экономический излишек сокращается. Другими словами, с помощью исторического материала нельзя ни доказать, ни опровергнуть правильность этой гипотезы. Ибо, каков бы ни был уровень заработной платы и массового потребления в любое данное время, всегда можно утверждать, что он соответствует «прожиточному минимуму», характерному для данного периода.

Таким образом, подход с точки зрения прожиточного минимума не даёт нам возможности легко определить, что такое максимально возможный экономический излишек или минимально возможный уровень заработной платы (и массового потребления). Это не означает, однако, что поставленная нами задача не может быть решена. В действительности же нет нужды заниматься факторами, определяющими абсолютную величину экономического излишка и абсолютный размер заработной платы (и массового потребления).

Для нас наиболее важно установить, имеется ли какая-либо закономерность, определяющая относительные доли дохода, идущие соответственно на образование экономического излишка и на массовое потребление. Вопрос заключается именно в этом, и, хотя имеются значительные разногласия в объяснении данного явления, экономисты сходятся на том, что существуют определенные границы для той доли продукции, которая может быть использована в качестве заработной платы (то есть может быть потреблена рабочими), и для той доли, которая составляет экономический излишек. И лишь существование таких границ необходимо для того, чтобы понятия «максимально возможный экономический излишек» и «минимально возможный» уровень заработной платы и массового потребления приобрели конкретное историческое значение.

Мы можем возвратиться теперь к нашему первоначальному вопросу: как выполнялось наше второе условие развития в истории капитализма? Хотя авторы предпринятых до сих пор статистических исследований о распределении дохода между различными классами несколько расходятся в своих оценках, они дают достаточные свидетельства того, что это распределение в течение всего периода, о котором имеются необходимые данные, отличалось удивительной стабильностью. Так, данные, собранные Калецким, показывают поразительное постоянство доли рабочих в национальном доходе Англии в течение всего периода 1889—1938 гг. Другие исследова-тели данной проблемы считают, что это постоянство не было нарушено даже после войны, во время пребывания у власти лейбористского правительства.

В отношении США оценки различных исследователей отличаются меньшим единодушием. Некоторые полагают, что «доля рабочих в продукте США определенно, хотя и весьма медленно, повышается»; другие же считают, что такого повышения фактически не было, или даже утверждают, что доля рабочего класса имела тенденцию к снижению.

По расчетам Кузнеца, доля рабочих в 1949 г. была на 7% ниже, чем в 1939 г..

В экономическом отчёте президента конгрессу (январь 1953 г.) указывается:

«Увеличение реального личного дохода в послевоенный период было относительно небольшим... В этой связи интересно отметить... что в течение всего периода, вопреки общему впечатлению, средние часовые заработки в обрабатывающей промышленности, исчисленные с учетом изменения цен на потребительские товары, не повышались быстрее, чем реальные выгоды, получаемые экономикой благодаря росту производительности труда, а, напротив, видимо, значительно отставали» [3-25] .

Бесспорно, эти различия в оценках могут быть следствием разницы в подходе. В одном случае говорится о тенденции длительного характера; в другом внимание сосредоточивается на кратковременных изменениях, связанных с колебаниями цен, доходов и занятости. Следует иметь в виду, однако, что, если даже доля наёмных работников в национальном доходе и несколько повысилась за последние 50 лет, это было достигнуто по большей части не по причине относительного улучшения позиций рабочего класса, а в результате роста его численности за счет разорения независимых мелких предпринимателей, ремесленников и т. п..

Доля дохода, составляющая прибыль, не изменилась. Это превосходно показано в одном из недавно вышедших исследований.

«Несмотря на значительное повышение заработной платы, которое происходило за последние 25 лет в самых различных отраслях как в периоды депрессии, так и во времена сверхзанятости, доля при-были сколько-нибудь значительно не сократилась. ...Возможности перераспределения доходов за счет прибыли останутся весьма ограниченными, пока производители будут вправе менять цены, методы производства и объём занятости так, чтобы защитить свою прибыль» [3-27] .

Всё же тот факт, что в течение последних 50—70 лет (то есть фактически за период господства монополистического капитализма) доля рабочих в совокупном доходе оставалась в общем неизменной (или испытывала лишь краткосрочные колебания), не даёт ответа на вопрос, произошли ли в данной области какие-либо изменения по сравнению с периодом конкурентного капитализма. Насколько мне известно, статистических данных, позволяющих ответить на этот вопрос, нет, поскольку отсутствуют исследования, подобные цитированным выше, которые освещали бы вторую половину XVIII и первые три четверти XIX в. Если же подойти к этому вопросу умозрительно, то можно предположить, что доля заработной платы (и массового потребления) в национальном доходе с переходом к монополистическому капитализму не изменилась, ибо развитие крупных предприятий, монополий и олигополий, начавшееся в последней четверти прошлого века, приобрело крупные масштабы и стало воздействовать на всё более широкие области экономической системы лишь позднее. А поскольку усиление влияния монополий за последние 50—70 лет, по-видимому, не привело к заметному снижению доли рабочих в национальном доходе, можно предположить, что такого снижения не было и раньше, при возникновении монополистических предприятий. Это пред-положение можно подкрепить теоретическими соображениями, которые ясно сформулировал К. Маркс.

«Монопольная цена известных товаров лишь перенесла бы часть прибыли производителей других товаров на товары с монопольной ценой. Косвенным образом возникло бы местное нарушение в распределении прибавочной стоимости между различными сферами производства, но такое нарушение оставило бы границу самой прибавочной стоимости неизменной» [3-28] .

Это положение наводит на мысль о том, что развитие крупных предприятий, и монополии в первую очередь, должно воздействовать на распределение прибыли между капиталистами, а не на долю совокупной прибыли в национальном доходе. По словам Калецкого,

«рост степени монополизации, вызываемый развитием крупных корпораций, ведет к относительной передвижке доходов в отрасли, где господствуют такие корпорации, из других отраслей. Таким образом, происходит перераспределение дохода в пользу крупного бизнеса и в ущерб мелкому бизнесу» [3-29] .

Это положение подкрепляется многочисленными фактами. Поскольку правомерно предполагать, что концентрация прибылей тесно связана с концентрацией капитала (так же как с концентрацией продаж и рабочей силы), эта основная тенденция бесспорна. Очевидно, происходило

«более или менее постоянное усиление концентрации контроля, осуществляемого корпорациями-гигантами. Так, 200 крупнейших нефинансовых корпораций, обладавших в 1909 г. одной третью всех соответствующих активов, владели в 1929 г. 48% их, а в начале 30-х годов — 55 %» [3-30] .

Хотя в послевоенные годы не проводились исследования, подобные предвоенным, нет никакого сомнения в том, что огромная волна слияний, прокатившаяся в США после окончания второй мировой войны, ещё более укрепила позиции горстки крупнейших корпораций.

Такое же впечатление создаётся при рассмотрении имеющихся немногочисленных данных о распределении прибылей. Так, в 1923 г. 1026 крупнейших корпораций (0,26% всех корпораций, посылающих отчеты Бюро внутренних доходов) получили 47,9% всей чистой прибыли корпораций. В 1951 г. (последний год, по которому имеются опубликованные данные) на 1373 корпорации (0,23% всех корпораций) приходилось 54% всей чистой прибыли корпораций и на долю 746 корпораций (0,12% всех корпораций) — 46,5% всей чистой прибыли корпораций.

В действительности данные о концентрации активов и прибылей значительно преуменьшают роль крупнейших групп. Многие формально независимые корпорации тесно связаны друг с другом посредством холдинг-компаний, через общих акционеров, путем переплетения директоратов и т. п..

Всё же существует мнение (и это мнение старательно поддерживается публикациями, исходящими из вполне очевидных источников), что концентрация прибылей в руках небольшого числа фирм не имеет существенного значения, поскольку сами эти фирмы находятся в собственности огромного числа людей. Однако эта картина «акционерной демократии» — не что иное, как миф. Как показал целый ряд исследований, контроль над немногими корпорациями, владеющими большей частью активов и присваивающими львиную долю прибылей, сосредоточен в руках горстки людей, которые в свою очередь получают основную массу прибылей, распределяемых между акционерами.

Недавние исследования, предпринятые Управлением федеральной резервной системы, Мичиганским исследовательским центром и группой экономистов при Гарвардской экономической школе, свидетельствуют о том, что указанные факты находят полное отражение в распределении личных доходов и сбережений. Основываясь на материале этих исследований, Виктор Перло пришел к выводу, что

«если вывести средние данные о доле 1% лиц с наиболее высокими доходами в нераспределенных прибылях и личных сбережениях, то окажется, что эти лица владеют от 50 до 55% всех сбережений — личных и корпоративных, вместе взятых [3-35] .

Попытаемся теперь подвести итоги нашему беглому рассмотрению второго «классического» условия экономического развития. Хотя при монополистическом капитализме экономический излишек в абсолютных данных значительно больше, чем при конкурентном капитализме, он значительно меньше, чем максимально возможный излишек, если под последним понимать разницу между размерами производства в условиях полной занятости и объёмом массового потребления, соответствующим физи-ологическому минимуму средств существования. Эконо-мический излишек, производимый при монополистическом капитализме, достигает, однако, максимально высокого уровня, если вкладывать в понятие максимума такой смысл, который единственно отвечает действительности, то есть если учитывать преобладающий уровень производства, действие рыночного механизма, через посредство которого осуществляются при капитализме распределения доходов, а также более или менее постоянное повышение среднего уровня жизни.

В этой области важное различие между монополистическим и конкурентным капитализмом состоит в характере распределения экономического излишка между теми, кто его присваивает. Переход от феодализма к конкурентному капитализму вёл не только к огромному увеличению размеров экономического излишка, но и к перемещению значительной его доли от феодала-землевладельца к капиталисту-предпринимателю. Подобно этому, переход от конкурентного к монополистическому капитализму имел своим результатом не только огромный рост объёма экономического излишка, но и перемещение контроля над ним от сравнительно мелкого капиталиста к горстке гигантских корпораций.

IV. Инвестиции, технический прогресс и рост населения

Таким образом, с развитием крупных предприятий, монополий и олигополий распределение экономического излишка стало несравненно более неравномерным, чем в эпоху мелкого конкурентного предпринимательства; явившаяся следствием этого концентрация активов и прибылей в руках небольшой группы гигантских концернов (и узкого круга контролирующих эти концерны капиталистов) приобретает, однако, особое значение, когда мы рассматриваем наши остальные «классические» условия развития. К ним относятся, во-первых, доведение до максимума не только размеров экономического излишка, но и той его части, которая может быть вложена обратно в производство, другими словами, бережливость и умеренность в использовании этого излишка со стороны его получателей, и, во-вторых, наличие необходимых объектов для рентабельного инвестирования накопляемой части экономического излишка. Даже беглое знакомство с новыми экономическими явлениями (и соответствующей литературой) показывает, что в данной области монополистический капитализм наиболее сильно отличается от капитализма периода свободной конкуренции.

Что касается первого из указанных условий, дело приняло довольно парадоксальный оборот. Образ жизни современного капиталиста отнюдь не соответствует идеалам его пуританских предков. И вряд ли можно ныне считать особенностями его характера (и характера его супруги) бережливость и постоянное самопожертвование. Но сущность того, что проявлялось в скаредности отдельного капиталиста, сохраняется и в условиях монополистического капитализма, хотя в совершенно иной форме. Усилившаяся неравномерность в распределении прибылей ведёт к тому, что относительно небольшая часть совокупного экономического излишка идет на потребление капиталистов. В условиях полной занятости и крупного объёма совокупного продукта и экономического излишка малая величина этой доли становится особенно заметной. Доля экономического излишка, которая удер-живается корпорациями и может быть использована для инвестиций, не только характеризуется большими размерами, но она имеет тенденцию особенно сильно возрастать в периоды процветания.

Положение становится ещё более сложным, когда речь заходит о другой стороне данной проблемы — не о размерах экономического излишка и нужде в средствах для капиталовложений, а о спросе на капитал и о наличии объектов для рентабельного инвестирования. На этой стороне дела нам придётся остановиться несколько подробнее.

В течение значительного времени буржуазные экономисты почти не связывали развитие крупных предприятий, монополии и олигополии с проблемой инвестиционных возможностей, с проблемой достаточности спроса на капитал для поглощения экономического излишка, произведённого в условиях полной занятости. Поскольку они предполагали, что наши «классические» условия имелись налицо, то есть что действовал закон Сэя, им казалось, что использование экономического излишка не представляет какой-либо проблемы. Они принимали за нечто само собой разумеющееся, что излишек, который присваивается капиталистическим предпринимателем — будь он монополист или нет, — вкладывается обратно в дело, а эти реинвестиции толкают вперёд экономическое развитие. И чем больше будет экономический излишек, тем быстрее будут расти производительность труда и общий объём производства. Хотя они считали, что получение слишком большого экономического излишка может чрезмерно сократить уровень текущего потребления в пользу будущего потребления, всё же они видели мало смысла в попытках ограничить размер этого излишка.

Его сокращение, по их мнению, могло уменьшить привлекательность инвестирования для тех, кто был в состоянии осуществлять накопление, и могло вызвать таким образом уменьшение капиталовложений (и замедление экономического прогресса), несоразмерное с временными выгодами, получаемыми за счет увеличения потребления. Поэтому обеспокоенность некоторых авторов слишком большой, по их мнению, величиной экономического излишка, их настояния на необходимости ограничить «чрезмерное» накопление капитала, их жалобы на «недопотребление» — всё это считалось близорукой переоценкой настоящего в ущерб будущему — переоценкой, отражавшей вполне понятные симпатии к их собратьям из менее привилегированных слоев общества, но вряд ли соответствовавшей трезвым канонам экономической науки.

Конечно, нельзя сказать, что господство монополий и размеры монопольных прибылей не внушали никакого беспокойства представителям буржуазной экономической науки. Напротив, в последней четверти XIX и первой четверти XX в. экономисты развитых капиталистических стран были немало озабочены ростом значения монополистических и олигополистических предприятий. Но, хотя в академической экономической науке, выражавшей ин-тересы и мировоззрение средних классов, и находило своё выражение растущее беспокойство мелких, поневоле конкурирующих друг с другом предпринимателей, которые могли лишь беспомощно взирать на зловещее усиление своих гигантских монополистических соперников, эта наука была неспособна правильно, с исторической перспективой оценить развитие большого бизнеса. Все те снаряды, которыми она обстреливала монополии, брались ею из арсенала теории «неограниченной конкуренции», представляющей собой наиболее ярко выраженную идеологию мелкого предпринимателя. Порочные последствия крупного предпринимательства она усматривала в первую очередь в нарушении «оптимальных» условий, которые будто бы должны были самостоятельно складываться в результате господства свободных рынков.

Отождествляя интересы мелких предпринимателей с интересами общества, эти обличители монополии обвиняли её в нарушении «оптимального» распределения доходов, хотя в действительности возникала проблема о воздействии монополий на распределение прибыли. Снедаемые одновременно и страхом и завистью, эти критики монополий клеймили монополистическую политику цен и производства за ущерб, наносимый ею благосостоянию потребителей, хотя часто, если не всегда, дело заключалось в конкурентном превосходстве крупного предприятия. Оказавшись перед лицом огромного роста социального влияния и власти большого бизнеса, эти противники монополии говорили о том, что усиление политических позиций монополистов означает угрозу свободе и демократии, хотя они действительно имели в виду лишь угрозу влиятельному положению в обществе, достигнутому ранее мелкими предпринимателями.

Стремящиеся лишь сохранить status quo, цепляющиеся за свой «мир, лучший из миров», эти мелкобуржуазные противники крупного предприятия и монополии, неспособные мыслить категориями исторического развития, не могли подняться до рационального понимания воздействия монополий на процесс капиталовложений и экономического роста.

Даже после того как пресловутая «кейнсианская революция» отвергла закон Сэя и вопрос о факторах, определяющих уровень дохода и занятости, стал центральной проблемой экономической науки, связи между процессом капиталовложений (и экономического развития), с одной стороны, и растущей ролью крупного предприятия и монополии — с другой, если и уделялось внимание, то очень беглое и случайное. Следуя по стопам Кейнса, рассматривая объём капиталовложений (или, скорее, основную его часть) как экзогенно определяемую, «автономную», данную величину, экономисты, занимавшиеся теорией дохода и занятости, если можно так выразиться, прошли мимо проблемы воздействия монополии и олигополии на объём и долговременные последствия капиталовложений. Более того, это направление экономической мысли отодвинуло на задний план предшествующую критику монополий с точки зрения «благосостояния» и подготовило идейную основу для современной тенденции к полному принятию и даже к прославлению монополий.

Конечно, «новое экономическое учение» имело некоторую антимонополистическую направленность, так как оно поднимало вопрос о сверхнакоплении. Однако и здесь главный упор делался на необходимости повышения доли потребления в национальном доходе, а не на роли монополии в осуществлении капиталовложений. С этой точки зрения экономический излишек независимо от того, кем он присваивался — монополистами или конкурирующими предпринимателями, — считался чрезмерно большим не потому, что он ограничивал текущее потребление до уровня, нежелательного с точки зрения благосостояния, а потому, что он не находил достаточного применения в частных капиталовложениях. По словам профессора Хансена, «проблема нашего поколения состоит прежде всего в недостаточности объектов приложения капитала».

Недостаточность объектов приложения капитала объяснялась большинством современных экономистов, как сказал бы Шумпетер, не факторами, определяемыми действием самого экономического механизма, а влиянием внешних причин. Наиболее характерна для такого подхода так называемая теория уменьшающихся инвестиционных возможностей, которая была лучше всего изложена в работах Хансена. Экономисты, придерживающиеся этой концепции, правильно отмечают возрастающую недостаточность сфер приложения капитала в сравнении с объёмом экономического излишка в условиях полной занятости. Но вряд ли можно сказать, что они дали удовлетворительное объяснение этого явления. Его нельзя объяснить ни замедлением прироста населения, ни исчезновением возможности колонизации новых земель, ни происходящими якобы изменениями в темпах и природе технического прогресса, хотя всем этим факторам придается большое значение в аргументации сторонников данной теории.

Что касается замедления прироста населения в развитых капиталистических странах, то само это явление, по всей вероятности, следует объяснять недостаточностью капиталовложений, занятости и доходов. Кроме того, нет оснований считать, что изменение численности населения само по себе оказывает большое влияние на объём капиталовложений. Говоря относительно связи между изменением численности населения и эффективным спросом, Калецкий замечает:

«Важно не увеличение численности населения, а увеличение покупательной способности. Рост числа нищих не расширяет рынка. Например, рост численности населения не обязательно означает повышение спроса на дома, ибо результатом его, если нет роста покупательной способности, будет просто увеличение числа людей, ютящихся на той же жилой площади» [3-41] .

Это не означает, что рост численности населения не оказывает никакого воздействия на совокупный спрос. Структура потребления в условиях роста населения будет иной, чем в условиях неизменной численности населения. Население будет покупать больше молока и меньше виски, больше пеленок и меньше галстуков, больше домов и меньше автомобилей, и эти изменения в составе потребительских товаров могут оказать определённое влияние на объём и рентабельность капиталовложений.

Однако будет ли растущее население сберегать больше или меньше — это спорный вопрос, причём вопрос, не имеющий большого значения. Можно утверждать, что содержание большой семьи требует крупных расходов и ведет к сокращению личных сбережений. Но с равным основанием можно утверждать, что для воспитания большего числа детей необходимо больше средств откладывать про запас, сокращая текущее потребление. А поскольку подавляющее большинство людей даже в самых богатых странах едва ли вообще делает какие-либо сбережения, то, какой бы из гипотез мы не придерживались, разница будет весьма невелика.

Несколько более убедительным может показаться утверждение, будто капиталисты, принимая решения о капиталовложениях, находятся под сильным воздействием статистики населения. Однако, если бы дело обстояло так и если бы все капиталисты делали крупные капиталовложения во время быстрого роста населения (ограничивая инвестиции, когда этот рост происходит медленно или отсутствует), их расчёты на прибыль могли бы подтверждаться на практике не потому, что они сумели бы предвосхитить прирост населения, а потому, что крупные капиталовложения имели бы своим результатом повышение совокупного дохода и спроса. В действительности, однако, лишь немногие фирмы — главным образом в области предприятий общественного пользования и связи — могут руководствоваться статистикой населения в своей инвестиционной политике, и даже в этом случае они будут использовать не данные, отражающие общие изменения, а, скорее, данные о внутренней миграции, развитии или упадке отдельных районов и местностей.

Известное значение может также придаваться ассигнованиям всевозможных государственных органов на пособия бедным, на школы, больницы, парки и т. п. Эти ассигнования могут определяться главным образом социальной структурой и численностью населения (и их изменениями). Чрезвычайно важно отметить, что такие ассигнования могут явиться чистыми добавлениями к совокупным расходам и оказывать стимулирующее воздействие на экономику лишь в том случае, если они делаются не за счёт сокращения расходов в каких-либо других областях. Если же подобные расходы производятся муниципалитетами, как очень часто и бывает в действительности, то они могут быть возможны лишь за счёт экономии по каким-либо другим статьям бюджета или в результате введения дополнительных местных налогов. В любом из этих случаев воздействие этих расходов, связанных с динамикой народонаселения, будет весьма незначительным.

Однако часто считается, что изменение численности населения воздействует на капиталовложения не столько путём повышения эффективного спроса, сколько увеличением предложения труда. В этой связи экономисты утверждают, что быстрый рост численности населения ведет к снижению уровня заработной платы и повышению прибылей и таким образом способствует накоплению капитала, увеличивая в то же время заинтересованность предпринимателей в капиталовложениях.

Однако и в данном случае дело не обстоит так просто, как кажется.

Во-первых, надо иметь в виду, что в данном случае речь идёт не об изменении общей численности населения в течение определённого периода времени, а об изменении числа людей, приходящих на рынок труда.

А последнее зависит не только (и не столько) от общей динамики народонаселения, но и от масштабов притока на рынок рабочей силы за счет внутренней миграции из некапиталистических секторов (натуральное сельское хозяйство, ремесло и пр.).

Далее, если не предполагать, что спрос капиталистов на труд повышается пропорционально понижению заработной платы — и, конечно, очевидных причин делать такое предположение нет, — снижение заработной платы в результате увеличения конкуренции между рабочими вызовет сокращение дохода рабочих, но в свою очередь приведёт к уменьшению совокупного спроса потребителей, причем соответствующее увеличение капиталовложений не сможет его перекрыть. Сокращение потребительских покупок окажет отрицательное воздействие на инвестиции; более того, наличие дешевой рабочей силы будет ослаблять стимулы к внедрению более производительного оборудования, разработка и производство которого сами по себе представляют важную инвестиционную возможность. Таким образом, рост предложения труда и его удешевление могли бы привести не к увеличению капиталовложений и производства, а, скорее, к росту безработицы — явной или скрытой.

О вероятности именно таких последствий быстрого роста населения свидетельствует опыт старых слаборазвитых стран, которые не могут пожаловаться на недостаточность прироста населения. В то же время весьма убедительной представляется та точка зрения, которая именно относительным недостатком рабочей силы на ранних этапах развития США объясняет крупный объём капиталовложений, быстрый технический прогресс и со-ответствующее повышение производительности труда в Америке.

Разумеется, рост населения является необходимым условием роста капиталовложений и экономического развития в тех случаях, когда в промышленности и сельском хозяйстве нет технического прогресса, когда не вводятся в эксплуатацию новые, ранее не использовавшиеся природные ресурсы и когда не происходит вытеснения рабочей силы из сельского хозяйства путем внеэкономического принуждения. Однако при таких обстоятельствах данная проблема вообще не возникает. Невозможность осуществления капиталовложений будет сочетаться с отсутствием всяких стимулов к этим капиталовложениям.

Нет нужды доказывать, что подобные условия в реальной действительности не наблюдаются. Там, где есть какой-то технический прогресс, где осваиваются какие-то новые природные ресурсы, где в какой-то степени происходит перемещение рабочей силы из сельского хозяйства, капиталовложения могут осуществляться и продукция может расти независимо от того, увеличивается или падает численность населения. Можно утверждать, что сами инвестиционные программы вызывают такое предложение труда, которое необходимо для их реализации, точно так же как они сами обеспечивают средства, необходимые для их финансирования. И это относится не только к старым странам, где сельское хозяйство, ремесла, розничная торговля и т. п. представляют собой постоянные резервы рабочей силы, но и к новым, слабо заселённым странам, где иммиграция обеспечивает необходимый приток рабочей силы, если капиталистическое накопление создаёт для нее достаточно сильный спрос.

Отсюда следует вывод, что демографическое положение отнюдь не определяет объём капиталовложений, а само изменяется на разных ступенях экономического развития — в зависимости от размаха накопления капитала, от характера технических изменений, от быстроты и интенсивности сдвигов в структуре хозяйства и т. п.

Равным образом, отнюдь не ясно, может ли иметь какое-либо значение так называемое исчезновение границ. Во-первых, границы экономической экспансии и экономического развития не совпадают с географическими границами; в пределах любых географических границ всегда существуют широкие возможности для экономического развития. Нельзя, например, отрицать, что развитие в Бельгии достигло более высокого уровня, чем в Испании. Во-вторых, внутри большинства наиболее развитых стран существуют собственные крупные слаборазвитые районы; огромные инвестиционные возможности существуют, например, на юге США, в так называемых районах упадка в Англии, в обширных областях Франции, Италии или Скандинавских стран. Далее, менее развитые территории за пределами национальных границ развитых стран могут обеспечивать такие же, если не более удобные, объекты для капиталовложений, какие имеются в развитых странах. Поэтому, когда условия благоприятствуют капиталовложениям, сразу обнаруживаются и инвестиционные возможности, а когда капиталовложения сокращаются, остаются неиспользованными даже такие инвестиционные возможности, которые в другое время считались бы великолепными.

Примерно так же обстоит дело и с техническими новшествами. Весьма сомнительно, была ли природа и интенсивность технического прогресса в последнее десятилетие такова, что для его реализации требовались меньшие капиталовложения, чем, скажем, сто лет назад. Калецкий, возможно, прав, привлекая внимание к тому факту, что значение новых источников сырья падает и что растет роль «научной организации» процессов сборки, не требующих крупных капиталовложений. Суизи, возможно, также прав, подчеркивая исключительную важность железных дорог в качестве сферы приложения капитала во второй половине XIX в..

Некоторое значение может иметь и то обстоятельство, что относительное удешевление капитального оборудования в течение последних ста лет привело к сокращению суммы капитала, требуемой для производства данного физического объёма продукции, хотя физический объём продукции мало интересует капиталистического инвестора.

Но, с другой стороны, можно утверждать — и, по-видимому, с довольно веским основанием, — что все вышеприведённые соображения вряд ли относятся к существу дела; фактически они ставят телегу впереди лошади. Как в античном мире, так и в средние века имелось немало гениальных технических идей, которые не были реализованы, потому что отсутствовали социально-экономические условия, необходимые для их осуществления.

Можно перечислить целый ряд недавно разработанных технических идей, использование которых потребовало бы крупных вложений капитала — по сути дела капиталовложений в невиданных когда-либо прежде масштабах. В области ли атомной энергии или «автоматизации», транспорта или мелиорации, производства потребительских товаров или сельскохозяйственных ма-шин, жилищного строительства или пищевой промышленности — всюду имеются столь же технически осуществимые, экономически рациональные проекты, как и любые проекты, которые были осуществлены в прошлом. Разница состоит «только» в том, что в прошлом технические новшества привлекали достаточные капиталовложения, чтобы воплотиться в реальность, тогда как технические возможности, открытые в недавнем прошлом, используются капиталистическим предпринимательством с меньшей готовностью (и с большей привередливостью). Поэтому ближе к действительности то положение, что технические новшества (равно как слаборазвитые страны и менее развитые районы внутри передовых стран) постоянно обеспечивают широкие инвестиционные возможности, но степень использования этих возможностей в любое данное время определяется другими факторами. По словам Дж. Стейндла,

«новшества... влияют лишь на форму , которую принимают чистые инвестиции... Технические новшества сопровождают процесс капиталовложений как тень, но они не являются его движущей силой» [3-50] .

Конечно, вышесказанное не означает какого-либо одобрения тех, кто часто отвечает «пророкам мрака и рока» перечислением полезных проектов, которые «могли бы быть» реализованы и осуществление которых подняло бы благосостояние людей. Подобный ответ имеет те же пороки, что и аргументы, которые он призывает опровергнуть. Хотя любой элементарный учебник экономической теории начинается подчеркиванием того факта, что для капиталистической экономики важны не просто потребности людей, а потребности, обеспеченные достаточной покупательной способностью («эффективный спрос»), как только экономическая дискуссия достигает «высокого уровня», даже самые умудренные экономисты склонны забыть этот основной принцип. Объясняют ли они нехватку инвестиционных возможностей недостаточностью технического прогресса или его развитием в неправильном направлении, утверждают ли они, наоборот, что инвестиционные возможности практически неограниченны, поскольку имеется множество неудовлетворённых потребностей, — в обоих случаях рассуждения экономистов основаны на одном и том же заблуждении.

Обе стороны в данном споре обходят главный вопрос. Действительно, в капиталистическом обществе наблюдается постоянная и всё увеличивающаяся недостаточность частных капиталовложений по сравнению с объёмом экономического излишка, производимого в условиях полной занятости. Действительно, и это все видят, имеется изобилие технически возможных проектов, необходимых для общества, осуществление которых могло бы не только поглотить весь экономический излишек, но и потребовать значительных дополнительных средств.

Проблема заключается в том, чтобы определить, что именно в структуре развитого капитализма и в происшедших за последние 50—70 лет изменениях в области капиталовложений делает трудным или даже вообще невозможным использование экономического излишка в целях реализации этих проектов.

При попытке ответить на этот вопрос не следует ограничиваться только внутренними, «эндогенными», факторами. Различие между «экзогенными» и «эндогенными» элементами в том единстве, которое представляет собой социально-экономическая система, весьма условно и тонко. Как заметил В. И. Ленин,

«есть ли это — изменения (изменения в структуре капиталистической системы. — П. Б. ) «чисто»-экономические или вне экономические (напр., военные), это вопрос второстепенный, не могущий ничего изменить в основных взглядах на новейшую эпоху капитализма» [3-52] .

Но что имеет величайшую важность — так это вопрос о том, объясняются ли глубокие изменения в характере функционирования капиталистической системы за последние 50 лет более или менее случайным сочетанием различных событий или эти изменения представляют собой естественный результат капиталистического развития и с необходимостью диктуются внутренней логикой этого развития. Объяснение этих изменений теорией исчезающих инвестиционных возможностей или философскими рассуждениями, согласно которым все беды, обрушив-шиеся на капитализм за последние 50 лет, были следствием случайного стечения неблагоприятных обстоятельств, неубедительно не только в аналитическом отношении. Оно означает также молчаливое принятие агностицистской (и апологетической) концепции, связывающей все противоречия и нелепости капиталистической системы не с её внутренними законами движения, а со случайными «нарушениями» — экономическими, политическими и прочими, — при отсутствии которых капитализм мог бы якобы гармонически развиваться.

V. Использование излишка в конкурентном капитализме

В действительности, однако, для объяснения несоответствия частных капиталовложений объёму экономического излишка в условиях полной занятости нет необходимости прибегать к факторам, «внешним» в отношении основных принципов капиталистической экономики, к ошибкам правительства или к непредвиденным превратностям судьбы. Это несоответствие может быть должным образом объяснено процессом, который коренится в самой системе капитализма и которому способствует все его развитие: ростом крупных предприятий, монополий и олигополий и их все возрастающим господством во всех секторах и отраслях капиталистической системы.

Одним из наиболее явных результатов этого процесса была концентрация прибылей в руках небольшого числа капиталистов, о которой говорилось выше. Теперь, после нашего отступления в сторону, вернёмся к этому вопросу, ибо в конкурентном мире, приблизительно отражённом в нашей «классической» модели, такой концентрации прибылей не могло быть. Совокупная прибыль, присваиваемая множеством предприятий различного размера, на каждое из которых приходилась лишь небольшая часть соответствующего рынка, по необходимости должна была разделяться на огромное число небольших, хотя и неравных долей. Более того, в этих условиях не только были малы различия между абсолютными суммами прибыли, получаемой отдельными фирмами, но и нормы прибыли на вложенный в разные отрасли капитал имели тенденцию к приблизительному выравниванию. Этому выравниванию прибылей придавалось огромное значение. Полагали, что именно это явление обеспечивало равновесие конкурентной системы и определяло распределение ресурсов. Вот как представлялся механизм этого процесса. Предположим, экономическая система находится в состоянии равновесия, когда нормы прибыли отдельных фирм выровнены. Допустим, одна из фирм внедряет какое-либо техническое новшество, ведущее к снижению её издержек производства. Небольшое снижение цены, на которое эта фирма может пойти благодаря снижению издержек производства, позволяет ей продавать больше товаров и реализовать сверхприбыль. Более высокая, чем обычно, норма прибыли не только стимулирует дальнейшее увеличение производства данной фирмы, но и привлекает капитал из других отраслей экономики, где норма прибыли находится лишь на среднем уровне. Однако получение сверхприбыли фирмой, внедрившей техническое новшество, носит временный характер. Чтобы не быть вытесненными с рынка своим конкурентом, добившимся снижения издержек производства, другие фирмы той же отрасли сами должны применить новый производственный метод. Более слабые в финансовом отношении (или негибкие в своей политике) фирмы, возможно, не смогут этого сделать и будут устранены из данной отрасли. Остальные фирмы введут новый метод, снизят издержки производства и цены и сохранят таким образом свою долю на рынке. В результате этого сверхприбыль фирмы, первой внедрившей это техническое новшество, исчезнет и вновь установится обычная норма прибыли.

Важно отметить, что при этих условиях вопрос о переходе к новому, в техническом отношении более передовому методу производства конкурирующая фирма не может решать по своему произволу. Игнорирование имеющейся возможности снижения издержек производства означает угрозу самому существованию фирмы. Так, протягивая пряник сверхприбыли, конкурентная система в то же время размахивает кнутом банкротства, поощряя и в то же время заставляя капиталистические фирмы осуществлять вложения капитала и развитие техники. Большую роль в действии этого механизма играет тот факт, что менее жизнеспособные, менее эффективные фирмы оказываются отброшенными в сторону и что в этой конкурентной гонке «отстающих хватает дьявол». Этим механизмом устраняется излишняя производственная мощность, возникающая на ранних стадиях описанного выше процесса, что в свою очередь расчищает почву для повторения последнего. Внедрение технических усовершенствований вновь создает сверхприбыль, которая привлекает дополнительные капиталовложения, тогда как сохранение значительных излишних мощностей препятствовало бы новому вложению капитала, затрудняя применение новых методов, снижающих издержки производства.

Этот процесс никогда не останавливается. Удешевление продукции одной отрасли создает «денежную внешнюю экономию» во всех других отраслях, куда эта продукция поступает.

Таким путём в самых различных отраслях хозяйства создаётся сверхприбыль, то в одной, то в другой отрасли промышленности стимулируются капиталовложения, и этот, используя излюбленное выражение Шумпетера, «неослабевающий ветер» беспрерывно толкает вперёд экономическое развитие.

«Мы видим, каким образом непрерывно преобразуется, революционизируется способ производства, средства производства, как разделение труда неизбежно влечет за собой большее разделение труда, применение машин — ещё более широкое применение машин, производство в крупном масштабе — производство в ещё более крупном масштабе .

Это — закон, который всё снова и снова выбивает буржуазное производство из прежней колеи и принуждает капитал напрягать производительные силы труда, потому что он напрягал их раньше, закон, который не даёт капиталу ни минуты покоя и постоянно нашептывает ему: Вперёд! Вперёд!» [3-57] .

Однако, для того чтобы происходило «это движение вперёд», необходимо выполнение ряда условий, которые прямо или косвенно затрагивались выше. Прежде всего число фирм в экономике (и в каждой отрасли) должно быть большим, а продукция каждой фирмы должна составлять небольшую часть общего объёма производства данной отрасли. Более того, товары, производимые всеми фирмами в каждой отрасли, должны быть более или менее взаимозаменяемыми, с тем чтобы даже небольшая разница в цене на эти товары могла вызвать перемещение рыночного спроса от одной фирмы к другой. Только при этих обстоятельствах производство и политика цен каждой отдельной фирмы не будут значительно влиять на рыночную цену; только при таких обстоятельствах отдельная фирма сможет принимать решения относительно капиталовложений, расширения производства и т. п. независимо от того, какими могут быть ответные действия её конкурентов. Ибо, поскольку все эти фирмы имеют небольшие размеры, ни одна из них не может оказать значительное воздействие на обстановку на рынке, обусловливающую решения о капиталовложениях и об увеличении продукции. В то же время, когда количество фирм велико, отдельная фирма вряд ли может точно установить, что собираются предпринять другие фирмы данной отрасли. Таким образом, определяя свою политику капиталовложений, каждая фирма будет руководствоваться лишь своими собственными «внутренними» соображениями — существующими возможностями снижения издержек производства, своей способностью обеспечить необходимый капитал фактической или ожидаемой нормой прибыли. Отдельная фирма не сможет учитывать совокупное воздействие на рынок будущих капиталовложений других фирм внутри и вне данной отрасли, и никто не будет её к этому вынуждать.

Именно эта анархия капиталистических рынков, как подчёркивал Маркс, наряду с постоянным появлением, исчезновением и возрождением сверхприбылей породила сильную тенденцию к крупному и, более того, чрезмерному объёму капиталовложений в период капитализма свободной конкуренции.

Результатом было расточительное использование эко-номического излишка и преждевременное разрушение основного капитала. Случайности технического развития, спорадическое появление и исчезновение сверхприбылей одновременно определяли политику капиталовложений и вызывали потери капитала. Но, с другой стороны, конкурентная организация в капиталистической экономике имела ту «заслугу», что она обеспечивала достаточные (или почти достаточные) возможности поглощения экономического излишка, производимого в условиях довольно полной занятости, хотя многие инвестиции представляли собой потерю для общества, в результате чего темпы развития были значительно ниже потен-циальных возможностей. Эта потеря выражалась не только в том, что объём производства был ниже достижимого уровня, но также и в том, что гораздо ниже была и занятость. Это не противоречит тому, что было сказано выше относительно условий поглощения эконо-мического излишка при полной занятости. Характер безработицы при конкурентном капитализме обычно весьма отличался от характера того явления, которое принято называть «кейнсианской безработицей». Безработица при конкурентном капитализме объяснялась не столько недостаточностью капиталовложений по отношению к потенциальному экономическому излишку, сколько их несоответствием (как по объёму, так и по структуре) числу рабочих, способных к труду. Ввиду того, что минимальный объём капитала, необходимый для вовлечения в производство дополнительных рабочих, более или менее жестко определялся господствующим уровнем развития техники (на который в свою очередь влияла конкуренция), и ввиду того, что значительное количество капитала терялось в процессе конкуренции, число лиц, которые могли найти оплачиваемую работу, было неизбежно меньше, чем в том случае, если бы капитал использовался более рациональным способом.

VI. Инвестиции и использование излишка при монополистическом капитализме

Всё же каковы бы ни были пороки (абсолютные) и достоинства (относительные) того механизма капиталовложений, который действовал в конкурентной системе, нетрудно понять, что от этих пороков и достоинств мало что осталось на нынешней, монополистической стадии капитализма. Особенно резко изменились условия, необходимые для основания новых фирм в какой-либо отрасли. Когда отрасли хозяйства включали множество мелких фирм, на долю каждой из которых приходилась лишь незначительная часть более или менее однородной продукции, то основание новой фирмы в любой отрасли не составляло проблемы. Каждый капиталист, владевший необходимым объёмом капитала, мог стать предпринимателем и основать новую фирму. И, поскольку структура рынка была довольно простой, а продукция отрасли довольно однородной, предпосылки для основания нового предприятия были немногочисленны, а препятствия, которые приходилось преодолевать, относительно невелики.

Совершенно иначе обстоит дело в условиях отрасли, где господствует монополия или олигополия. В такой отрасли число фирм невелико, для нее типична фирма очень крупных размеров, рынок имеет очень сложную структуру, а продукция, продаваемая фирмой, весьма сильно индивидуализирована посредством фирменных марок, интенсивной рекламы и т. д., хотя во многих случаях по своим физическим качествам товары одной фирмы мало отличаются от товаров другой. При этих обстоятельствах условия для организации новых фирм приобретают совершенно иной характер. Объём капитала, необходимого для основания новой фирмы, при-обретает поистине гигантские размеры. Кроме того, возникают и такие юридические препятствия, как патенты, правительственные концессии и т. п., которыми могут владеть существующие крупные концерны.

Дело не только в том, что нынешний уровень развития техники делает весьма дорогостоящим сооружение нового, отвечающего требованиям современной науки предприятия, но и в том, что новая фирма должна вложить значительный капитал, произведя первоначальные затраты на рекламу, организацию сбыта и т. п. Более того, весьма эфемерный характер первоначально приобретаемых «активов» («репутация фирмы», рыночные связи и т. д.) значительно увеличивает риск, связанный с основанием новой фирмы, создание новых предприятий становится, таким образом, совершенно недоступным для мелких предпринимателей или мелких корпораций, не имеющих собственных необходимых средств и не обладающих возможностью получить достаточную поддержку со стороны рынка капиталов.

Шумпетеровский мужественный и отважный предприниматель превратился ныне в легендарную фигуру далекого, может быть даже мифического, прошлого капитализма, или, вернее, его можно найти только в «полусвете» бизнеса, где он основывает новое кафе-мороженое и т. п..

Исключительная трудность, если не полная невозможность появления новых фирм в монополизированных и олигополизированных отраслях наделяет обосновавшиеся там монополии и олигополии тем, что можно назвать «привилегией убежища». Правила поведения в этих, относительно спокойных и безопасных убежищах, совершенно отличны от правил, существующих в отраслях, овеваемых свежим ветром конкуренции. Хотя, как указывалось выше, экономическая литература уделяла гораздо меньше внимания связи между капиталовложениями и глубоким преобразованием структуры капитализма, чем этот вопрос, очевидно, заслуживает, уже выработан ряд положений, которые могут считаться вполне доказанными. Наиболее важное из них весьма просто. В любой данной ситуации расширение производства будет, вероятно, противоречить монополистической политике максимальной прибыли. Расширение выпуска продукции может не привести к увеличению валовой прибыли или даже может вызвать падение прибыли ниже уровня, существовавшего до этого расширения (в зависимости от эластичности спроса на данную продукцию и формы кривой предельного дохода, извлекаемого от продажи этой продукции). По словам П. Суизи,

«...инвестиционная политика монополиста не может определяться его средней нормой прибыли или нормой прибыли на дополнительные капиталовложения как таковыми. Монополист скорее должен руководствоваться тем, что можно назвать предельной нормой прибыли, то есть нормой прибыли на дополнительное инвестирование, вычисленной с учетом того факта, что это дополнительное инвестирование вызовет сокращение прибыли на старые капиталовложения, поскольку оно приведёт к увеличению продукции и снижению цены» [3-62] .

Разумеется, монополист, как и любой другой капиталист, всегда заинтересован в снижении своих издержек производства. В той мере, в какой сокращение издержек производства зависит от введения нового, более производительного оборудования, оно открывает широкие возможности для новых капиталовложений. Однако стремление снизить издержки производства может перевешиваться, и часто действительно перевешивается другими соображениями. К ним в первую очередь относится желание сохранить стоимость существующего оборудования и отложить новые капиталовложения до тех пор, пока это оборудование не будет амортизировано.

Это на первый взгляд противоречит хорошо известному правилу, согласно которому старая машина заменяется новой, если средние совокупные издержки производства единицы продукции, выпускаемой с помощью новой машины, могут быть более низкими, чем средние предельные издержки производства единицы продукций, выпускаемой с помощью старой машины. Это противо-речие, однако, только кажущееся. Данное правило носит гораздо более сложный характер, чем это представляется с первого взгляда. Во-первых, для того чтобы замена старого оборудования новым была целесообразной и соответствовала условиям данного правила, с помощью новой машины нужно обеспечить экономию такого раз-мера, чтобы можно было не только выплатить проценты на капитал, потерянный в процессе замены, но также компенсировать эту потерю в сравнительно короткий промежуток времени.

Это означает, что только существенные технические новшества могут иметь шанс «пробиться» в производство; реализация же других изобретений будет отложена до тех пор, пока не износится функционирующее оборудование. С другой стороны, применимость упомянутого выше правила зависит от способности инвестора или администрации компании точно определить срок службы новой машины. Именно этот срок определяет величину средних общих издержек производства той продукции, которая будет выпущена с его помощью.

Вряд ли есть необходимость подчёркивать, что в данном случае важен не срок физического износа данной машины, а время, в течение которого не потребуется её замена ещё более усовершенствованной и производительной машиной. Поэтому в период быстрого технического прогресса положение становится особенно сложным. Машина А может быть заменена новой, более со-вершенной машиной Б, если такая замена принесет значительную экономию. Однако, если есть основание полагать, что вскоре на рынке появится машина В, которая в свою очередь может быть в значительной мере более совершенной, чем машина Б, было бы нелепо пускать на слом машину А только для того, чтобы приобрести машину Б, которую также придется пустить на слом, причем задолго до того, как она будет физически изношена.

Таким образом, хотя технический прогресс и стимулирует капиталовложения, в условиях господства монополии и олигополии может действовать сильная тенденция к откладыванию затрат на новое оборудование до тех пор, пока технические условия не стабилизируются в той или иной мере, или может проводиться задержка развития техники до тех пор, пока существующее оборудование не будет амортизировано.

Нельзя сказать, что эта тенденция характерна лишь для монополий и не могла бы равным образом действовать в условиях конкурентного предпринимательства. Но различие — и очень важное — состоит в том, что конкурирующая фирма вынуждена вводить новые машины, несмотря на связанные с этим потери капитала, ибо в ином случае она будет вытеснена старыми или новыми конкурентами, снижающими издержки производства и цены. Монополист же не подвержен такому давлению. По словам профессора Хансена,

«при напряженной конкуренции в ценах новая техника, позволяющая снижать издержки производства, вводилась прину-дительно, хотя слом устаревшего, но ещё не амортизированного оборудования был связан с потерями капитала. Но, согласно монополистическому принципу обновления капитала, новые машины не должны вводиться, если неамортизированная стоимость старых машин по крайней мере не покрывается экономией, извлекаемой бла-годаря применению новой техники. Таким образом, развитие замедляется и устраняются возможности для новых капиталовложений, имевшиеся в более конкурентном обществе» [3-67] .

Это означает, что в условиях монополии две важные формы использования экономического излишка — затраты монополий на технические улучшения и потери капитала — значительно сокращаются.

С этим тесно связано следующее обстоятельство. Внедрение значительного числа, если не большинства технических новшеств, ведущих к сокращению издержек производства, зависит от роста масштабов производственных операций.

Действительно, основными факторами, способствовавшими развитию крупных предприятий и массового производства, были «внутренняя экономия» или «возрастание доходов по мере расширения масштабов операций». Однако это возрастание доходов влечет двоякие экономические последствия. Сначала оно устраняет производство, основанное на изнурительном ручном труде, дает мощный толчок развитию производительных сил и в то же время способствует сосредоточению производства в руках сравнительно небольшого числа крупных, снабженных передовой техникой монополистических и олигополистических предприятий, и тем самым устраняет конкуренцию. Но позднее оно оказывается тормозом для дальнейшего технического прогресса, поскольку технические усовершенствования связываются с ростом производства, который теперь стал нежелательным.

Изобретение, которое может снизить издержки производства, приводя, скажем, к удвоению количества выпускаемых товаров, может не представлять интереса для монополиста (или олигополиста), прибыли которого скорее упадут, чем возрастут в результате наводнения рынка данным товаром.

«Таким образом... олигополия производит отбор технических новшеств, стремясь избежать увеличения продукции, но желая в то же время добиться экономии факторов производства» [3-70] .

Можно, однако, задать вопрос: почему олигополистическая фирма, контролирующая лишь часть (хотя и значительную часть) рынка, не захочет использовать имеющиеся технические возможности снижения издержек производства за счет роста объёма продукции, для того чтобы потеснить своих конкурентов и завоевать весь рынок (или более значительную его часть)? Отвечая на этот вопрос, следует отметить ряд моментов. Решающее значение имеет то обстоятельство, что в условиях олигополии конкуренция в ценах становится для предпринимателей все более неприятным делом.

За любым снижением цены со стороны одного из олигополистов немедленно последовало бы соответствующее снижение цен другими олигополистами, каждый из которых обладает достаточно крупными предприятиями и достаточными силами для того, чтобы вынести связанную с этим потерю прибылей.

С другой стороны, для завершения «войны цен» олигополистические гиганты должны затратить такие огромные суммы капитала и пойти на такой огромный риск, что обычно олигополии предпочитают обойтись без неё. Они заключают более или менее явные соглашения или устанавливается система «лидерства в ценах», благодаря чему ожесточенная конкурентная борьба устраняется и договаривающиеся стороны принимают принцип «живи и жить давай другим», не пытаясь уничтожить друг друга. Этой тенденции немало способствует то обстоятельство, что финансовые группы, заинтересованные в делах не одного, а целого ряда крупных предприятий, обычно стремятся предотвратить крупные убытки, неизбежные в случае агрессивной экспансии какой-либо из олигополистических фирм, — убытки, возможность возмещения которых всегда в той или иной степени остается неопределенной.

Отказ от конкуренции в ценах и принятие принципа «живи и жить давай другим» оказывают значительное влияние на структуру олигополистической промышленности. Фирмы с высокими издержками не вытесняются с рынка, а могут продолжать свою деятельность бок о бок с более производительными и прибыльными предприятиями. Поэтому избыточные мощности, появившиеся раньше в данной отрасли либо в результате экономии, достигаемой за счёт расширения масштабов производства, либо ввиду колебаний спроса, не ликвидируются. Они сохраняются не только в форме производственного потенциала наиболее производительных фирм, превышающего их текущее производство, но также и в форме неэффективных предприятий, которые защищены от непогоды зонтом олигополистической организации. Излишек производственных мощностей в свою очередь препятствует новым капиталовложениям, особенно в тех отраслях, где имеется небольшое число фирм и где о наличии такого излишка хорошо известно.

Таким образом, монополисты и олигополисты поневоле становятся более осторожными в своих решениях о капиталовложениях и в любых данных условиях не видят соблазна в реинвестиции своих прибылей. Их высокие прибыли, конечно, привлекают потенциальных инвесторов. Но аппетиты аутсайдеров остаются неудовлетворёнными, ибо, пытаясь войти в данную отрасль, они наталкиваются на препятствия, созданные существующими монополиями и олигополиями. Кроме того, аутсайдер знает, что его вторжение на данный рынок не может не оказать неблагоприятного воздействия на уровень цен. Другими словами, потенциальный олигополист не в меньшей степени, чем уже существующий олигополист, руководствуется не столько фактической нормой прибыли в данной отрасли, сколько возможной нормой прибыли на новые капиталовложения. В тех случаях, когда потенциальный аутсайдер сам является олигополистом в какой-либо другой отрасли, он сталкивается с теми же ограничениями борьбы между олигополистами, о которых говорилось выше. Олигополист, вторгающийся в другую олигополистическую отрасль, не только пойдет на риск ответных ударов на своем собственном рынке со стороны олигополистов этой отрасли, но он также, по всей видимости, вступит в конфликт с мощными финансовыми группами, действующими одновременно в ряде отраслей.

Как опасности, так и трудности, связанные с подобными вторжениями, играют важную роль в политике крупных компаний.

Первые ограничивают их алчность и побуждают капиталистов к установлению менее высоких цен, к тому, чтобы они довольствовались доходами, меньшими, чем те, которые соответствовали бы эластичности спроса на рынке данного товара. Чаще, однако, эти опасности представляют собой мощные стимулы к укреплению монополистических или олигополистических позиций данной фирмы на рынке, которая затрачивает больше средств на рекламу, усиливая этим индивидуализацию своей продукции, вступает в системы вертикального комбинирования, укрепляет и умножает свои связи с финансовыми компаниями и т. п.

Чем с большим успехом фирма строит эти свои оборонительные позиции, тем в меньшей степени она может опасаться того, что её прибыли побудят какого-либо аутсайдера попытать счастья в её заповеднике.

С другой стороны, трудность пробиться в монополизированную или олигополизированную отрасль оказывает значительное влияние на политику капиталовложений монополистических или олигополистических фирм. Эти фирмы «задыхаются от своих прибылей», потому что они не могут прибыльно вложить их ни в свои предприятия, ни в предприятия других высококонцентриро-ванных отраслей. Поэтому они стремятся вкладывать капитал в предприятия отраслей, где сохраняется конкуренция или где степень концентрации относительно невелика. В этих отраслях они не боятся встретить серьёзное сопротивление, не идут на риск ответных ударов и не наталкиваются на сдерживающую руку финансовых компаний. Вступая в такую отрасль, монополистическая фирма преобразует её по своему образу и подобию. Производство сосредоточивается на предприятиях немногих крупных фирм; внедряется новейшая техника; политика цен, прибылей и капиталовложений проводится в соответствии с практикой, преобладающей на монополистических и олигополистических рынках. В результате монополия и олигополия распространяются на другие отрасли хозяйства, место мелких, конкурирующих фирм занимают крупные предприятия, экономика в целом все в большей мере превращается в систему монополистических и олигополистических империй, состоящих из сравнительно небольшого числа гигантских предприятий.

Разумеется, в ряде отраслей по техническим причинам невозможна деятельность крупных предприятий, и поэтому эти отрасли недоступны для капиталовложений монополистических и олигополистических фирм. Наиболее типичный пример такой отрасли — сельское хозяйство, но и здесь крупное предприятие играет все большую роль — как в производстве непосредственно, так и в обработке сельскохозяйственной продукции и в торговле. Имеются и другие отрасли, особенно в сфере услуг, где концентрация затруднена. Но в то же время многие на первый взгляд независимые предприниматели фактически являются более или менее хорошо оплачиваемыми прислужниками крупных корпораций (например, владельцы обувных мастерских, арендующие оборудование у компании «Юнайтед шу», или торговцы автомобилями, получившие лицензию у «Дженерал моторз корпорейшн»).

По мере развития процесса концентрации и олигополизации одной отрасли за другой конкурентный сектор экономики сокращается до минимума, определяемого техническими факторами. И то, что от него остается, уже не может представлять объект вложений избыточных прибылей монополистических и олигополистических предприятий.

Имеется, однако, другое поле приложения для этих прибылей, которое играло большую роль в истории. Это — основание новых отраслей, которые, подобно обширным территориям Африки в начале XIX в., ещё не поделены великими державами и представляют «ничейную землю», свободную для всех. Как указывалось выше, технические факторы не препятствуют такому способу использования экономического излишка. Технические возможности для этого существовали всегда, а в настоящее время они более широки, чем когда-либо прежде.

В настоящее время основание новых отраслей ограничивается не этими факторами, а характером инвестиционного процесса. Только крупные фирмы могут обеспечить капитал, необходимый для создания новой отрасли. Но эти фирмы либо уже действуют в монополизированных и олигополизированных отраслях, либо — если это финансовые компании — тесно связаны с ними. Поэтому при решении вопроса о создании новой отрасли они прежде всего исходят из того, не будет ли эта новая отрасль конкурировать с их уже существующими предприятиями.

Разумеется, фирма какой-либо олигополистической отрасли могла бы участвовать в создании новой отрасли, продукция которой конкурировала бы не с её собственным производством, а с продукцией третьей стороны. Но по причинам, указанным выше, на такие действия в мире гигантского бизнеса смотрят косо и они предпринимаются в очень редких случаях.

VII. Капитализм — от прогрессивного к реакционному

Какие же можно сделать выводы из сказанного? Коротко говоря, они сводятся к следующему. На монополистической стадии развития капитализма механизм выравнивания нормы прибыли действует лишь в сильно сократившемся конкурентном секторе экономической системы. Там норма прибыли низка, и масса прибыли, которая может быть использована для капиталовложений, относительно невелика. В монополистической и олигополистической сфере экономики норма прибыли неодинакова, но в подавляющем большинстве случаев высока, и масса прибыли, которая может быть использована для капиталовложений, достигает гигантских размеров. Это ведёт к сокращению объёма совокупных капиталовложений, поскольку те сравнительно немногочисленные монополистические и олигополистические фирмы, которые присваивают большую часть прибыли, считают нерентабельными реинвестиции в собственные предприятия и сталкиваются со все большими трудностями при инвестировании прибылей в других отраслях хозяйства.

Капиталовложения в других отраслях все более затрудняются по мере «олигополизации» все большей части конкурентного сектора и по мере того, как уменьшаются возможности основания новых отраслей, которые не конкурировали бы с уже существующими олигополистическими предприятиями. Таким образом, в любой данной ситуации объём капиталовложений оказывается меньше объёма экономического излишка, который мог бы быть произведён в условиях полной занятости. Отсюда следует тенденция к недоиспользованию ресурсов и к застою, тенденция к перепроизводству, которую Маркс точно определил 100 лет назад:

« Общее перепроизводство наступает не только потому, что произведено слишком мало товаров, идущих на потребле-ние капиталистов или рабочих, но потому, что произведено слишком много и тех и других товаров — слишком много не для потребления — но слишком много для того, чтобы поддерживалось правильное соотношение между потреблением и накоплением — слишком много товаров для накопления » [3-75] .

Хотя те или иные из приведённых выше аргументов можно найти в работах многих экономистов, им обычно давалось иное истолкование. Отдельные экономисты утверждали, например, что только монополии в капиталистическом обществе дают возможность технического прогресса, ибо ни уже существующая фирма, ни потенциальный инвестор не могут и мечтать пойти на риск крупных вложений капитала, если они не будут защищены от конкурентов с помощью каких-нибудь барьеров, заграждающих доступ в сферу их деятельности. Утверждается далее, что только крупное предприятие способно финансировать вложения, соответствующие требованиям современной техники. Наконец, утверждается, что только крупный бизнес может обеспечить научные исследования, необходимые для технического прогресса. В свете вышесказанного становится ясно, что подобные рассуждения полностью игнорируют историческую диалектику всего данного процесса развития. Вряд ли можно сомневаться в том, что на определённой стадии развития капитализма (50—60 лет назад) рост крупных предприятий, монополии и олигополии был прогрессивным явлением, способствовавшим повышению производительности труда и развитию науки. Но равным образом ясно, что ныне монополии становятся реакционной силой в экономическом, социальном, культурном и политическом отношениях, что они задерживают и деформируют общественное развитие. На основе того факта, что конкуренция не соответствует современному технически передовому производству, отнюдь нельзя сделать вывод, что рациональные условия для развития производительных сил создает монополия. И, как указывает В. И. Ленин, «если даже монополии стали теперь замедлять развитие, всё-таки это не довод за свободную конкуренцию, которая невозможна после того, как она родила монополии».

 

Глава четвертая. Застой и развитие при монополистическом капитализме, II

I. Возможности поглощения излишка: потребление и непроизводительный труд

До сих пор недостаточность капиталовложений при монополистическом капитализме рассматривалась статически. Подчёркивалось, что в любой данной ситуации не хватает возможностей для выгодного реинвестирования прибылей, присваиваемых капиталистическим предприятием. Хотя вытекающее отсюда «равновесие в условиях недоиспользования ресурсов» может оказаться весьма выгодным, вряд ли можно считать это положение устойчивым или удовлетворительным. Во-первых, оно крайне неприятно для капиталиста, весь смысл существования которого состоит в накоплении прибылей, в постоянном их увеличении, а не в простой «стрижке купонов».

Более того, сохранение «данной ситуации» в течение сколько-нибудь продолжительного времени практически невозможно для класса капиталистов. 3астой производства неизбежно вызывает неуклонный рост безработицы, ибо даже простая замена устаревшего оборудования более производительным — при некоторых чистых инвестициях или без них — повышает производительность труда и высвобождает определенную часть занятых ранее рабочих. В то же время естественный прирост населения год за годом ведёт к увеличению общей численности рабочей силы. По некоторым подсчётам, даже при полном отсутствии чистых инвестиций, то есть лишь при простой замене изношенного оборудования новым и при простом воспроизводстве данного объёма продукции, производительность труда в США возрастала бы в течение года примерно на 1,5%. В сочетании с систематическим увеличением численности рабочей силы на 1% в год это давало бы ежегодный рост безработицы в размере 2,5% от общей численности рабочей силы.

Ясно, что такой неудержимый рост безработицы создал бы серьёзную угрозу для социального и политического равновесия капиталистической системы и сделал бы «данную ситуацию» весьма опасной.

Все же при монополистическом капитализме нет сильной тенденции к автоматическому созданию условий, которые бы позволили вырваться из «данной ситуации» и обеспечили дополнительные стимулы для инвестирования экономического излишка.

О двух автоматически возникающих возможностях маневрирования уже упоминалось выше — это капиталовложения в такие конкурентные отрасли, где ещё возможен процесс монополизации и олигополизации и развитие новых отраслей, которые могут быть созданы без ущерба для уже существующих могущественных монополий и олигополий.

Но по мере того как эти «внутренние» резервы капиталистической системы всё в большей мере исчёрпываются, возможность выхода из «данной ситуации» всё более начинает зависеть от «внешних импульсов» — от факторов, не связанных с непосредственными рыночными взаимоотношениями монополистического капитализма. Четкой границы между автоматическим возникновением и преднамеренным созданием объектов приложения чрезмерного экономического излишка не существует. Тем не менее по причинам, которые будут разъяснены впоследствии, крайне важно учитывать различие между этими двумя процессами.

Самым «простым» и наиболее очевидным средством создания внешних стимулов для монополистического предприятия и расширения его рынка сбыта было бы увеличение доли потребления в совокупном продукте. Оно, с одной стороны, уменьшило бы долю продукции, составляющую фактический экономический излишек, а с другой — создало бы возможности новых капиталовложений в результате расширения совокупного спроса.

Однако в экономической системе, при которой распределение дохода между капиталом и трудом основано на стремлении отдельных фирм к максимальной прибыли, вопрос так не решается. Как мы уже говорили, доля дохода, идущая рабочим, довольно стабильна, и вряд ли можно предполагать, что в этой области имеется тенденция к каким-либо коренным сдвигам. Было бы наивно думать, что частные фирмы станут «добрыми дядями» для своих рабочих и покупателей и будут содействовать увеличению массового потребления. Те меры, которые могли бы быть вполне разумными для капиталистической системы в целом, означали бы убытки или даже банкротство для отдельных капиталистов, которые бы стали их предпринимать.

Конечно, увеличение совокупного потребления могло бы быть также результатом роста личного потребления самих капиталистов. Этот рост действительно имеет место, и форма, которую он принимает, заслуживает особого внимания. Однако, хотя уровень жизни и размеры расходов современных капиталистов намного возросли по сравнению с тем, что было характерно для их предков, рост потребления капиталистов в процентном отношении был, очевидно, не большим, а скорее меньшим, чем рост экономического излишка. Это объясняется рядом причин. Прежде всего объём расходов капиталистов на своё личное потребление сильно ограничивается концентрацией прибылей и дивидендов в руках сравнительно небольшого числа акционеров.

Даже самые экстравагантные из современных крезов просто не в состоянии истратить лично на себя значительную часть своего дохода. Более того, парадокс, с которым мы только что столкнулись при рассмотрении вопроса о массовом потреблении, выступает в ещё более яркой форме, когда речь заходит о личном потреблении капиталистов.

Хотя для капиталистической системы в целом увеличение потребления капиталистов было бы весьма выгодным и способствовало бы ее стабильности, отдельный капиталист этим принципом руководствоваться не может. Гармония между пуританским образом жизни и требованиями капиталистического развития, которая так способствовала распространению первого и так благоприятствовала второму, в условиях монополистического капитализма и чрезмерного экономического излишка нарушается. В этих условиях интересы отдельного капиталиста больше не соответствуют интересам как его класса, так и капиталистического общества в целом. Для него накопление и скаредность все ещё представляются необходимыми средствами успеха и продвижения вперед. Роскошь, выходящая за пределы уровня, обычного для данного круга людей, может не только нанести ему материальный убыток, но также повредить его репутации и подорвать доверие, которым он пользуется в обществе.

Противоречие между тем, что требуется капиталистическому обществу в целом, и тем, что представляется рациональным отдельному капиталисту, не может быть разрешено индивидуальными действиями капиталистов. Оно может быть преодолено лишь изменением социально-экономической структуры, которое в свою очередь вызывает изменения во взглядах и нравах, определяющих желания и поведение отдельных лиц.

Именно таким преобразованием общества можно объяснить увеличение многих непроизводительных расходов при монополистическом капитализме. Причина такого увеличения состоит не в изменении привычек отдельных капиталистов, не в их большей или меньшей «склонности к потреблению», которая по многим данным явно остаётся стабильной в течение длительного периода. Она коренится в глубоких изменениях структуры капиталистического предпринимательства и в тесно связанных с ними сдвигах в распределении и способе использования экономического излишка. Структура расходов монополистической или олигополистической фирмы имеет мало общего со структурой расходов конкурентного предприятия. Огромные жалованья и премии администраторам компаний, щедрые выплаты юристам, экспертам по налаживанию отношений с публикой, специалистам по рекламе, по исследованию рынка и лоббистам, огромные затраты на разбухающий бюрократический аппарат, на представительство и т. п. — всего этого не было в эпоху конкурентного капитализма, и сейчас всё это не по средствам для мелюзги, копошащейся на конкурентных задворках высокоразвитой капиталистической экономики. Конкурирующие предприниматели прошлого не могли и мечтать, например, о таких огромных суммах, которые тратятся ныне на всякого рода «фонды», цель которых состоит в том, чтобы оказывать влияние на тех, кто формирует «общественное мнение», и привлекать их на сторону монополистического капитала. Всё это стало неотъемлемой чертой монополистического капитализма и поглощает значительную часть огромной доли совокупного экономического излишка, присваиваемой большим бизнесом.

Никто ещё даже не определил полностью, насколько в условиях монополистического капитализма выросло число непроизводительных работников, которые прямо или косвенно содержатся за счёт экономического излишка. «На каждые 100 человек, занятых в товарном производстве в 1929 г. приходилось 74 человека, занимающихся другими видами деятельности, в 1939 г. — 87, и в 1949 г. — 106».

Но какими бы огромными ни были затраты компаний на непроизводительные цели, они не в состоянии поглотить даже сколько-нибудь значительную долю экономического излишка и обеспечить достаточные стимулы для дополнительных капиталовложений через посредство расширения совокупного спроса. Многое из того, что корпорации тратят на непроизводительных работников, стало считаться расходами, «необходимыми» для крупных предприятий. Поэтому эти расходы включаются как накладные расходы в издержки производства, которые соответственно должны входить (по крайней мере в конечном счёте) в цену продукции.

Поэтому содержание непроизводительных работников во всё большей мере перекладывается на покупателей, а не осуществляется за счёт прибылей крупного бизнеса

Не менее важно то обстоятельство, что значительная часть дохода «новых средних классов» — тех, кто обычно пользуется щедротами корпораций, — не тратится на потребление, а сберегается. Сбережения этой группы составляют значительную часть текущих индивидуальных сбережений в развитом капиталистическом обществе. Таким образом, в конечном счёте расходы на непроизводительных работников не ведут к увеличению совокупного спроса даже на сумму, соответствующую совокупной сумме их дохода.

Часть прироста совокупного потребления, связанного с содержанием непроизводительных работников, покрывается за счёт сокращения потребления остального населения и таким образом не изменяет общего объёма потребления. Другая часть все же вызывает сокращение сбережений остального населения и поэтому ведет к действительному потреблению экономического излишка. С другой стороны, часть экономического излишка, поглощаемая таким путем (или вследствие того, что эту часть расходов на непроизводительных работников предприниматели не могут переложить на других и выплачивают за счет прибыли), вновь выступает как экономический излишек, появляясь в форме личных сбережений непроизводительных работников.

Таким образом, хотя автоматически действующий механизм монополистического капитализма, несомненно, ведёт к увеличению непроизводительно используемой части совокупной продукции, это увеличение недостаточно велико для существенного уменьшения объёма экономического излишка в условиях полной занятости или для соответствующего расширения возможностей капиталовложений. Для того чтобы экономика монополистического капитализма могла сдвинуться с мёртвой точки и получить необходимые стимулы к прибыльному использованию текущего экономического излишка, требуются особые, «внешние импульсы», приводимые в действие сознательно.

II. Роль государства в монополистическом капитализме

Только государство может привести в движение эти импульсы. Конечно, нельзя сказать, что государство не играло важной экономической роли на протяжении всей истории развития капитализма. Оно всюду оказывало прямо или косвенно серьёзное влияние на направление и темпы экономического развития, либо субсидируя железнодорожное строительство (как в Германии и США), либо защищая экономические интересы своих капиталистов за рубежом (в Англии и Голландии), либо, наконец, осуществляя сложные финансовые операции и вводя пошлины (во Франции и России). Всё же вначале экономическая деятельность государства носила в основном спорадический характер, касалась лишь отдельных экономических вопросов, отвечая более или менее общим требованиям класса капиталистов в целом. Являясь, по словам Маркса и Энгельса, «комитетом по заведыванию общими делами класса буржуазии», государство энергично и недвусмысленно выполняло свою главную функцию — охраняло и защищало капиталистический строй. Дело обстоит несколько сложнее с ролью государства в чисто экономической области.

Класс буржуазии, в интересах которого действовал его комитет — государство, состоял из множества предпринимателей, был конгломератом множества групп, преследующих различные и нередко противоположные цели. Это были в основном мелкие предприниматели, обладавшие приблизительно равной силой, так же как их промышленные районные объединения. При этих обстоятельствах государство могло ограничиться выполнением их общей воли — укреплением капиталистического строя и его защитой против атак со стороны эксплуатируемых классов. Государство не должно было вмешиваться во взаимоотношения между отдельными группами и фракциями буржуазии, поддерживать одних капиталистов в конкурентной борьбе с другими. Приблизительное равенство сил отдельных групп вело к созданию какого-то социально-политического равновесия внутри класса буржуазии, и это делало государство орудием класса в целом. Такое сочетание социально-экономических факторов нашло своё политическое выражение в классическом механизме буржуазной демократии, идеологическим же выражением нейтральности государства в конкурентной борьбе внутри класса капиталистов была вера в автоматическое действие капиталистической экономики, учение о невмешательстве государства в свободную игру рыночных сил.

Здесь роль государства можно определить словами Томаса Джефферсона: «Равные права всем, особые привилегии — никому».

Поскольку силы участников конкурентной борьбы были примерно одинаковыми, никто из них не мог оказать на государство большего влияния, чем кто-либо ещё, поэтому класс капиталистов в целом мог охотно принять принцип нейтральности правительства и единодушно возвести его в разряд высших социальных ценностей.

С развитием крупного предпринимательства совершенно явно происходил распад этой системы. Социальная и политическая сила участников конкурентной «войны всех против всех» становилась всё более неодинаковой. Крупный бизнес интенсивно подрывал у остальной части класса капиталистов способность и волю к сопротивлению своему господству. Захватывая один сектор экономики за другим, он превращал всё большее число прежде независимых мелких предпринимателей, ремесленников и фермеров в наемных работников и агентов гигантских корпораций.

Хотя нередко монополистический капитал сохранял у мелких предпринимателей иллюзию самостоятельности, он поставил все их благосостояние и социальное положение в зависимость от милостей руководства акционерных компаний.

Из полноправного члена класса капиталистов, пусть скромного, но не уступающего никому по силе и влиянию, конкурентный предприниматель превратился в прислужника гигантского бизнеса, не будучи в состоянии противостоять его экономическому, политическому и социальному руководству.

Ещё более знаменательно, что мелкий предприниматель всё в большей степени терял и волю к борьбе с крупными корпорациями. Сближаясь с феодальными лордами монополистического капитализма, взирая на них, как на героических личностей, жизнь которых достойна всяческого уважения и подражания, новые социальные оруженосцы лидеров крупного бизнеса быстро превратились в важнейшую часть свиты монополистической верхушки класса капиталистов. Подобно тому как немецкие крестьяне, интересы которых были полностью противоположны интересам юнкеров, преданно следовали за руководством аристократов-аграриев в рядах знаменитого «Земельного союза», конкурентные предприниматели в эпоху монополистического капитализма послушно плетутся за «экономическими роялистами».

Первоначально завоевание монополистическим капиталом экономического и социального господства не означало отказа от священных принципов непреклонного индивидуализма, автоматизма рынка и нейтральности правительства. Напротив, эти принципы служили прекрасной дымовой завесой, под прикрытием которой монополисты могли сколачивать огромные состояния и устанавливать жесткий контроль над государством. Поэтому капитаны капиталистической промышленности не жалели усилий в распространении идей о необходимости беспрепятственной борьбы за существование. Как метко заметил Макс Хоркхаймер, обычно «ценность индивидуальности особенно превозносили те, кто имел возможность развивать свою индивидуальность в ущерб другим».

Действительно, достигнув вершины социальной пирамиды, крупный бизнес, по-видимому, не мог найти более соответствующей его требованиям идеологической формулы, чем принцип ничем не ограниченной свободы индивидуума использовать до предела свои возможности. Этот принцип в сочетании с требованием свести к минимуму вмешательство общества в действия индивидуума не только санкционирует неравенство, привилегии и эксплуатацию, но и заставляет угнетённых и эксплуатируемых верить в то, что их судьба не могла сложиться иначе и что они не заслуживают ничего лучшего. Даже рабочий класс в развитых капиталистических странах оказался под глубоким воздействием этой идеологии. Тем более не могли противостоять ей мелкие предприниматели, фермеры и прочие мелкие буржуа. Хотя они постепенно пожирались крупным бизнесом, теряя и свои прибыли и свою самостоятельность, они по-прежнему считали себя членами класса капиталистов, привилегированным слоем, занимающим несравненно более высокое положение, чем простой пролетариат. Фактические или иллюзорные привилегии, участие в присвоении плодов эксплуатации (даже если оно заметно сокращалось) лишали мелкую буржуазию всякой моральной и политической самостоятельности, делали ее послушным орудием в руках новых монополистических хозяев.

Нельзя сказать, что этот процесс не встречал никакого противодействия. Однако это противодействие нигде не было сильным. Оно выражалось в двух четко различимых формах. Одной из них было популистское требование решительных правительственных действий против экономической мощи тех немногих, кто ради своей выгоды узурпировал власть. Это движение охватило главным образом некапиталистические элементы общества — рабочих, ремесленников, некоторых фермеров, но пользовалось и поддержкой отдельных слоев мелкого конкурентного бизнеса. Оно было проникнуто идеями джефферсоновской демократии, беспристрастного отношения государства ко всем общественным классам и безоговорочной верой в то, что правительство могло бороться против злоупотреблений монополистического капитала с такой же решительностью, которую оно проявляло в борьбе против нарождавшихся рабочих организаций. Высшим достижением этого движения в США было принятие антитрестовского законодательства, которое обязывало правительство, всё больше попадавшее в подчинение к крупному бизнесу, обуздывать мощь того же крупного бизнеса.

Другое, отличавшееся не меньшей наивностью оппозиционное течение охватывало главным образом как мелких и средних предпринимателей, так и интеллигентов, воспитанных на традициях экономики laissez faire и буржуазной демократии. Оно требовало возврата к «добрым, старым временам», настаивало на строгом соблюдении принципов автоматического действия рынка и невмешательства государства в экономику. Это течение направляло свой гнев не столько против монополистического бизнеса, сколько против правительства, все пороки которого оно обличало.

Поскольку это течение воздерживалось от серьёзных нападений на крупный бизнес, оно представляло собой «лояльную оппозицию», которая вполне отвечала интересам монополий. Идеология враждебного отношения к государству и свободы конкуренции не угрожала каким-либо важным позициям крупного бизнеса, она давала лишь безвредный для него выход накопившемуся недовольству. Вполне соответствуя фразеологии, применяемой самим монополистическим капиталом, эта идеология не только была полностью совместима с его возрастающим господством, но могла даже использоваться им в борьбе против популистской оппозиции и других движений за социальные реформы.

Все эти идеологические и политические взгляды ещё имеют широкое распространение, хотя их роль и характер сильно изменились с изменением общей социально-экономической обстановки. Развал капиталистической экономики в 30-х годах окончательно скомпрометировал концепцию автоматизма рынка. В условиях катастрофического падения производства и национального дохода нельзя уже было утверждать, что капиталистическая система, предоставленная сама себе, ведет к максимальному благосостоянию максимального числа людей. Когда миллионы трудоспособных людей жаждали работы, но не могли найти её, нельзя уже было также утверждать, что рыночный механизм даёт возможность преуспевать всем «способным».

Крайне необходимыми становятся какие-то действия правительства, направленные на смягчение хотя бы самых жестоких бедствий. Чтобы экономический развал не привёл к крушению капиталистического строя в целом, правительство должно было вмешаться либо путём организации общественных работ и выплаты пособий безработным, либо путём субсидирования фермеров и выплаты пенсий ветеранам. Энергия тех общественных сил, которые всегда выступали за вмешательство правительства, растущее отчаяние некапиталистических слоев, наименее затронутых идеологией автоматизма рынка и нейтральности правительства (или более всего способных отбросить ее под давлением создавшейся обстановки), должны были найти какой-то выход, совместимый с сохранением капиталистической системы. Роль именно такого выхода сыграла политика «нового курса» в США. Сравнительно недорогой ценой — путём правительственного признания профсоюзов и покровительства им, путём систематической поддержки фермеров, принятия некоторых законов в области социального обеспечения и умеренного надзора над кредитно-финансовой системой — первое правительство Рузвельта смогло предотвратить политические и социальные потрясения, которые могли бы подорвать основы капиталистической системы.

Кризис был столь серьезным, банкротство теорий автоматизма рынка и правительственного невмешательства — столь полным, что даже идеологи монополистического капитала должны были внести изменения в свои взгляды. Это, конечно, не произошло сразу, и даже теперь ещё существует значительная часть крупного бизнеса, которая, кажется, осталась не затронутой землетрясением 30-х годов. Но его ведущие теоретики довольно быстро перешли на новые идеологические позиции. Этот переход весьма облегчался тем знаменательным фактом, что он вряд ли означал какое-либо действительное изменение идеологии.

В своё время монополистический капитал восхвалял автоматизм рынка и невмешательство правительства в экономику не потому, что он твёрдо в них верил, а по-тому, что эти идеи, принятые и лелеемые как классом капиталистов в целом, так и большинством всего населения, представляли собой удобную завесу, прикрываясь которой гигантские корпорации всё в большей мере проникали в государственный аппарат. Впоследствии эти идеи перестали приносить пользу, ибо стало очевидно их полное несоответствие действительности. Их роль как полезных политических товаров массового потребления почти сошла на нет, поскольку те предприниматели, которые ещё цеплялись за них, быстро превращались в ничтожное меньшинство.

Место проповеди непреклонного индивидуализма и невмешательства государства в экономику заняла программа полной занятости, обеспечиваемой соответствующими действиями правительства. Эта программа имела все достоинства тех доктрин, которые она заменила, но не страдала свойственными им пороками. Она перелагала вину за неурядицы в экономике с класса капиталистов на общество в целом и на его платных политических деятелей. Она содержала привлекательные для вновь возникших профсоюзов идеи, удовлетворяла требованиям фермеров, благоприятствовала высоким прибылям монополистического капитала и в то же время обещала приличные доходы растущему и приобретающему всё большее политическое и социальное значение «новому среднему классу». В связи с этим удивительна не быстрота, с которой наиболее дальновидные лидеры крупного бизнеса изменили свои взгляды, а, скорее, та относительная медлительность, которую в переходе на новые позиции проявили многие другие капиталисты. Однако причина этого весьма проста. Осторожность и осмотрительность в принятии «нового курса» объясняются не только «отставанием сознания», неизбежно имеющим место, когда освященные временем теоретические конструкции должны уступить место изменившейся реальности исторического процесса; важную роль играет и тот факт, что лидеры монополистического капитала, будучи зачастую лучшими историками и социологами, нежели профессионалы, хорошо понимали, что решающее значение имела не теория «нового курса» и даже не сложная паутина правительственных организаций, созданных с целью его проведения, а вопрос о том, кто будет на деле осуществлять контроль над выполнением этой программы.

То, что некоторым экономистам, взирающим на действительность сквозь шоры своих предубеждений, представлялось второстепенным делом, монополистический капитал считал самой сутью вопроса.

В начале второго срока пребывания Рузвельта на посту президента, когда самое худшее осталось позади, «подозрительные элементы», принесённые в государственный аппарат популистской волной 1932 г., начали заменяться лицами, пользующимися доверием крупного бизнеса. Это было ярким проявлением мощи монополистического капитала и неспособности Рузвельта противостоять ей. Но контроль корпораций над правительством был полностью восстановлен лишь в период войны и во время пребывания на посту президентов Трумэна и Эйзенхауэра. Тогда правительство и по самому своему составу вновь стало «комитетом», но уже не буржуазии в целом, а ее решающей силы — монополистического и олигополистического капитала.

Как только над методами осуществления «нового курса» был установлен недвусмысленный контроль монополистического капитала, как только те группы, которые пытались — в основном тщетно — проводить социальные реформы под флагом политики полной занятости, были вытеснены из государственного аппарата и осуществлением этой политики стали ведать люди, вполне приемлемые для монополий, тогда даже самые «отсталые» представители монополистического лагеря перешли к поддержке новой линии. После этого начала проводиться широкая кампания, имеющая целью внедрить в сознание масс новые идеи, превратить их в идеологическую систему, привязывающую людей к капиталистическому строю, придать им такую же убедительность и прочность, которой раньше обладали принципы автоматизма рынка и невмешательства правительства. Именно принятие монополистическим капиталом так называемой политики полной занятости наряду с тем, что эта программа на какое-то время отвечала нуждам большинства нации, создало обстановку единодушия на политической сцене, которую не нарушало то, что имелось ещё много недоедающих, плохо одетых и лишенных хорошего жилья людей, и то, что неустойчивость «процветания» была лишь едва прикрытой.

Дж. К. Гэлбрейт вполне прав, замечая, что

«многие наши споры бурны не потому, что рассматриваемые вопросы очень остры, а как раз потому, что они не остры. Возмущение вызывается не тем фактом, что решаются спорные проблемы, а тем, что эти проблемы уже решены. Тем не менее сама шумливость дискуссии создает впечатление, что в этом ещё имеются сомнения. Хотя горячность спора может означать, что решаемые вопросы имеют очень важное значение, она гораздо чаще лишь свидетельствует, что безнадежно оставшаяся в меньшинстве группа старается всеми средствами показать себя» [4-13] .

Гэлбрейт прав, однако, лишь в одном отношении. Многие вопросы действительно решены, поскольку программа государственного вмешательства в целях обеспечения полной занятости принята господствующими группами правящего класса, наиболее влиятельными профсоюзными кругами, а также новым средним классом, большинством фермеров, интеллигентов и т. п. Фактически, как правильно отмечает Гэлбрейт, когда правительство оказывается перед лицом депрессии, его решение о том, проводить кейнсианскую политику или не проводить, равнозначно решению о том, совершать или не совершать политическое самоубийство.

Но такова лишь одна, причем отнюдь не самая важная, сторона дела. Фактически шумные и бурные споры по сравнительно второстепенным вопросам, равно как и молчаливое согласие в более существенном вопросе о необходимости правительственной политики полной занятости, заслоняют самую важную проблему — вопрос о значении полной занятости и о тех методах, с помощью которых правительство может ее добиться и поддерживать.

Следует ясно сознавать, что стремление монополистического капитала обеспечить прочный контроль над государством, сосредоточить в своих руках осуществление всех необходимых мер по государственному вмешательству в экономику, устранить из государственного аппарата все элементы, которые хоть в малейшей степени проявляют склонность к реформистскому истолкованию политики полной занятости, — все это вытекает отнюдь не из алчного стремления монополий к власти.

Более того, в других условиях монополистический капитал предпочитал оставаться в тени политической жизни, за кулисами, и лишь дёргать невидимые нити, приводящие в движение его «наделённые властью» марионетки. Лишь тогда, когда деятельность правительства приобретает величайшую важность, когда само значение стоящих перед ним проблем не позволяет полагаться только на сменяющих друг друга политиканов и второстепенных агентов, ведущие круги монополистического капитала открыто выступают на политическую сцену. Ибо теперь на карту ставятся жизненные интересы монополистического капитала, само его существование.

III. Возможные действия государства по поддержанию спроса

Правительственное вмешательство в целях достижения и поддержания полной занятости связано с рядом переплетённых между собою проблем. Рассмотрим их в самых общих чертах. Если совокупный спрос, то есть спрос потребителей, инвесторов и правительства, меньше объёма совокупного продукта в условиях полной занятости, правительство должно выбрать одну из пяти возможных линий поведения (или какую-либо их комбинацию).

Первая возможность состоит в том, чтобы не препятствовать росту безработицы и снижению производства, до тех пор, пока оно не будет соответствовать размерам эффективного спроса на рынке. Как указывалось выше, явная неразумность этой линии, ее опасность в социально-политическом отношении делают ее неприемлемой не только для общества в целом, но и для всех решающих групп и фракций класса капиталистов. Однако отказ от этой альтернативы оставляет открытым вопрос: что следует понимать под полной занятостью? И это отнюдь не семантическая загадка, а проблема исключительной важности.

В экономической литературе полная занятость определяется как совокупность условий, при которых каждый трудоспособный человек, желающий работать по существующим ставкам оплаты труда, может быть обеспечен работой. Это означает, что количество вакансий должно обычно превышать число лиц, ищущих работу, то есть спрос на рынке труда должен, как правило, быть выше, чем его предложение.

Но, повторяем, лидеры монополистического капитала лучше понимают основные принципы капиталистической экономики, чем профессиональные экономисты, которые полагают, что полная занятость (в том смысле, как она только что была определена) при капитализме достижима. Лидеры монополий вполне сознают, что полная занятость такого рода несовместима с нормальным функционированием капиталистической системы, ибо в условиях постоянной нехватки рабочей силы капиталистическое предприятие должно испытывать серьёзные трудности. Оно должно держать на работе и оплачивать «предельных» или даже худших, чем «предельных», рабочих, вклад которых в продукцию фирмы может быть весьма невелик. Надзор за рабочими становится всё более обременительным, а издержки производства имеют тенденцию к повышению. Но самое главное заключается в том, что в условиях превышения спроса на труд над его предложением становится все труднее обуздывать устремления профсоюзов и удерживать «в разумных пределах» их требования относительно повышения заработной платы, улучшения условий труда и т. д. Постоянное существование промышленной резервной армии необходимо для того, чтобы рабочие «знали своё место», чтобы на капиталистическом предприятии поддерживалась трудовая дисциплина, чтобы сохранялось руководящее положение предпринимателя и обеспечивался его основной ис-точник власти и прибыли — право найма и увольнения.

Поэтому правительство, контролируемое монополистическим капиталом, не будет осуществлять свою политику полной занятости, так чтобы на деле обеспечить подлинную полную занятость.

В соответствии с этим в США закон о занятости 1946 г., превозносимый как «Великая хартия» полной занятости, устанавливает, что на правительстве постоянно должна лежать обязанность «использовать все практические средства... в целях создания и поддержания... максимальной занятости способом, рассчитанным на то, чтобы поощрять свободное конкурентное предпринимательство и способствовать ему». Уровень занятости, которого следует добиваться, таким образом, не должен быть выше того, который будет «поощрять» монополистический и олигополистический капитал, изысканно и тактично именуемый «свободным конкурентным предпринимательством».

На деле, конечно, отнюдь не законы и заявления представителей бизнеса и правительства имеют реальное значение. Дела более красноречивы, чем какие-либо слова, и при первом же случае, когда эта новая философия должна была быть применена на практике в условиях заметного роста безработицы летом 1953 г., правительство и те круги крупного бизнеса, в интересах которых оно действует, показали с предельной ясностью, как они понимают «полную занятость». Они допустили существование безработицы примерно в 5 млн. человек.

И это не было следствием каких-либо неблагоприятных случайностей или «недостаточного знания» методов борьбы с растущей безработицей. Поддержание подобного «здорового» уровня безработицы было преднамеренной политикой. Это можно отчетливо увидеть даже сквозь туман напыщенной фразеологии, заполняющей страницы «Экономического доклада за 1955 г.», составленного Советом экономических консультантов при президенте.

«Необходимо признать, что временами процессы роста могут приостанавливаться... возрастающая осведомлённость публики должна, однако, сочетаться с реалистическим пониманием практических трудностей в достижении совершенно бесперебойного роста совокупного производства, занятости и личных доходов... Государственный подход к делу требует, чтобы мы предпринимали все усилия к тому, чтобы использовать идеализм нашего поколения с практической целью свести к минимуму экономические колебания...» [4-20] .

Тем временем, однако, «мы должны направить нашу программу 1955 г. главным образом на поощрение долгосрочного экономического развития, а не стремиться вызвать немедленный скачок общей экономической активности». А «поощрение долгосрочного экономического развития» должно состоять в содействии «свободному, конкурентному предпринимательству» и в «чувстве доверия в будущее экономики, повсеместно разделяемом инвесторами, рабочими, предпринимателями, фермерами и потребителями».

Объятия, которые монополистический капитал раскрывает «полной занятости», оказываются для нее смертельными. Ибо то, что понимается под этими словами, отнюдь не соответствует политике, направленной на достижение и поддержание полной занятости, как думают благонамеренные экономисты или наивные сторонники социальных реформ. Цель правительства состоит лишь в том, чтобы избегнуть крупных катастроф, подобных краху 1929—1933 гг., в предупреждении крупных депрессий, подобных депрессии, характерной для периода 30-х годов. Правительство не намеревается уничтожать «нормальную безработицу» или устранять «нормальные кризисы». Последние остаются «полезной перестройкой», желательной не только потому, что она обеспечивает сохранение промышленной резервной армии, но также потому, что она создает монополистическим и олигополистическим фирмам благоприятные условия для пересмотра коллективных договоров, поглощения слабых конкурентов, укрепления своих позиций на рынке.

Конечно, нельзя допустить, чтобы развитие безработицы и сокращение доходов зашли слишком далеко и могли вызвать опасные для капиталистической системы политические потрясения. Чтобы смягчить чрезвычайные бедствия и подкупить жертвы «перестройки», нужно всегда держать наготове общественные работы, пособия и выплаты, ибо не следует допускать потери доверия к «экономической системе, которая одновременно сильна и гуманна», системе, которая «обеспечивает и большее материальное изобилие и лучший образ жизни».

Допустимые границы безработицы и падения производства определяются не хвалёным «достоинством личности», не усердно рекламируемой заботой о голодающих народах в слаборазвитых странах, они устанавливаются требованиями и пожеланиями крупного бизнеса и зависят от способности народа переносить лицемерие и иррациональность экономической системы, руководимой интересами монополистического капитала.

Вторая возможность состоит в сокращении производства путем общего уменьшения продолжительности рабочей недели. Очевидно, этот метод создания равновесия между совокупным спросом и совокупным предложением, то есть сокращение общего объёма производства при сохранении полной занятости, был бы рациональным лишь в том случае, если бы неспособность эффективного спроса поглотить всю продукцию, произведенную при данной продолжительности рабочей недели, выражала бы действительное насыщение потребности общества всеми видами товаров и услуг — как товарами, идущими на потребление, так и средствами производства. Не требует особых доказательств, что такого насыщения пока ещё далеко не было даже при равномерном распределении доходов. Далее, если бы оно и имело место, капиталистическая система могла бы допустить лишь очень умеренное сокращение продолжительности рабочей недели и пошла бы на него лишь под большим давлением. Ибо, что касается отдельного предпринимателя, сокращение рабочей недели, ведущее к уменьшению объёма производства, вызвало бы значительное сокращение его прибыли. В исторической действительности сокращение рабочего дня примерно с 16—14 час. в день до нынешнего уровня было достигнуто лишь путем преодоления упорного сопротивления класса капиталистов и отражало как рост производительности и интенсивности труда в течение последнего столетия, так и появление мощного рабочего движения, которому нельзя было больше не делать никаких уступок.

Нет сомнения, что и в настоящее время буржуазия будет сопротивляться законодательному сокращению рабочей недели с не меньшим упорством, чем раньше. Более того, если бы такое сокращение рабочей недели происходило без соответствующего роста производительности труда и поэтому вело бы к абсолютному уменьшению объёма продукции (единственный случай, относящийся к нашему вопросу), значительная часть последствий этого уменьшения, если не все они, была бы, по всей вероятности, переложена на рабочих, что отразилось бы на совокупной заработной плате. При таких обстоятельствах дальнейшее сокращение рабочей недели и не решило бы проблему чрезмерного экономического излишка и не было бы приемлемым для рабочих.

Вообще, не говоря уже о том, что ещё очень нескоро производительность труда достигнет такого уровня, что даже в рационально построенном обществе не останется более острой нужды, чем нужда в досуге, и сокращение производства за счет уменьшения рабочей недели станет правомерным делом, при капитализме постоянно стоящая перед обществом проблема потенциального перепроизводства не может быть решена — даже частично — путем добровольного сокращения капиталистами продолжительности рабочей недели. Попытка правительства навязать такое сокращение, если такую попытку могло бы вообще предпринять правительство, находящееся под господством класса капиталистов, встретила бы упорное сопротивление не только со стороны бизнеса, но и со стороны рабочих, которые не могли бы выдержать сокращение своей реальной заработной платы.

Поскольку добровольное сокращение производства не представляется ни возможным, ни желательным, правительство могло бы способствовать достижению равновесия между совокупным спросом и совокупным предложением путем финансирования за счет своих средств дополнительного потребления (индивидуального или общественного). Государственные выплаты лицам, неспособным удовлетворять свои потребительские нужды, действительно могли бы повысить совокупный эффективный спрос. Эти выплаты могли бы принять самые разнообразные формы, их получателями могли бы быть лица с доходом меньше определённого размера или особые группы населения — фермеры, промышленные рабочие, ветераны войн, студенты или многодетные родители. Для того чтобы подобные расходы привели к сравнительно большому увеличению совокупного доходя и занятости, необходимо выполнение единственного условия — первоначальные выгоды от этих расходов должны получать люди с высокой предельной склонностью к потреблению, то есть люди, принадлежащие к группам населения, получающим наименьшие доходы.

Однако широкое субсидирование индивидуального потребления несовместимо с духом капитализма, оно в высшей степени нежелательно для господствующих классов и может быть в какой-то степени приемлемо для них лишь в условиях жестокого экономического кризиса. Дело в том, что подобные государственные субсидии привели бы к ряду последствий, наносящих значительный ущерб нормальному функционированию капиталистической системы. Такие безвозмездные выплаты обеспечивали бы наемному работнику известный прожиточный минимум независимо от того, имеет ли он работу и каков уровень его заработной платы, что изменило бы его относительную оценку дохода и досуга. Самое же важное заключается в том, что такие «нетрудовые» выплаты были бы полностью чужды основной системе этических норм и духовных ценностей, присущей капиталистическому обществу. Тот принцип, что простой человек должен добывать хлеб насущный в поте лица своего, есть основа социального строя, все взаимосвязи и действия которого базируются на денежных вознаграждениях и денежных санкциях. Уменьшая необходимость трудиться ради того, чтобы существовать, бесплатное распределение значительного количества товаров и услуг неизбежно подорвало бы социальную дисциплину капиталистического общества и ослабило бы позиции социального престижа и социального контроля тех, кто увенчивает его иерархическую пирамиду.

Эти соображения в гораздо меньшей степени касаются государственных расходов на коллективное потребление, ввиду чего выплаты на эти цели считаются более респектабельным методом «подкачки насоса».

Предполагая обычно какие-то строительные работы, эти расходы более непосредственно, чем выплаты на индивидуальное потребление, затрагивают спрос на продукцию тяжёлой промышленности и во многих случаях обеспечивают ей значительную «внешнюю экономию». Строительство дорог — там, где они нужны, — явно несёт с собой благоприятные для капиталистов последствия, как и размещение в соответствующих местностях почтовых контор, школ, больниц и т. п. Независимо от того, оказывают ли такие учреждения свои услуги безвозмездно или за определенную плату, они не имеют тех экономических и идеологических пороков, которые, по мнению капиталистов, присущи субсидиям на личное потребление. Они не оказывают неблагоприятного воздействия на готовность рабочих к труду или на плату за их труд, и они не затрагивают суверенного владычества золотого тельца.

Однако средства, которые правительство может затратить на эти цели, весьма ограничены. Во-первых, получатели высоких доходов оказывают большое сопротивление финансированию за счет налогов строительства таких сооружений и предприятий, которые им самим принесут мало пользы.

Далее, объём подобных программ тесно связан с возможностями строительной промышленности. Конечно, эти возможности можно расширить, но это зачастую оказывается трудным делом ввиду недостаточной подвижности различных ресурсов и временного характера соответствующих работ. Нелегко побудить строительные фирмы к широким капиталовложениям, если они сознают, что через несколько лет объём их операций может резко сократиться. И, наконец, в настоящее время в большинстве стран, если не повсеместно, крупное расширение предприятий общего пользования представляется совершенно нерациональным с точки зрения существующей очередности общественных нужд. Когда имеется жгучая потребность в ликвидации трущоб, в школах, в еде и одежде, нет оснований для строительства дополнительных дорог и памятников. Равным образом никак нельзя обосновать перевод портных на строительные работы, если ощущается острая потребность в развитии швейной промышленности. Таким образом, хотя государственные расходы на предприятия общего пользования разумнее, чем затраты на «уборку листьев», то есть на полностью бесполезные работы, которые лишь обеспечивают заработок людям, занятым на этих работах, их рациональность всё же может быть сомнительной. Ещё большее «практическое» значение имеет то обстоятельство, что эти расходы едва ли могут достичь размеров, достаточных для того, чтобы была поглощена значительная часть экономического излишка.

Это подводит нас к четвертому возможному методу государственного вмешательства — к инвестированию в производственные мощности. Ибо, если невозможны ни планомерное сокращение совокупного производства, ни достаточное увеличение текущего потребления, расширение капиталовложений представляется единственно рациональным способом привести совокупное использование продукта в соответствие с совокупным предложением в условиях полной занятости. Едва ли нужно подчеркивать, что из всех возможных способов государственных расходов данный способ является в наибольшей мере «табу» в условиях господства монополистического капитала. Все те соображения, которые препятствуют производительному использованию чрезмерного экономического излишка самим монополистическим капиталом, заранее исключают возможность того, что он согласится на подобные капиталовложения со стороны государства. Государственные капиталовложения в равной мере неприемлемы для монополистического капитала, в какую сферу они бы ни направлялись — в монополизированные /180 и олигополизированные отрасли, где инвестиции сдерживаются политикой максимальной прибыли, проводимой соответствующими фирмами, или на развитие новых отраслей, которые либо представляются привлекательным полем приложения капитала для самого монополистического бизнеса, либо могли бы конкурировать с уже существующими монополиями в других отраслях.

Правительству «разрешается» вкладывать свои средства лишь в такие области, которые ещё далеки от стадии коммерческого использования и где поэтому не затрагиваются жизненные интересы крупного бизнеса. Монополистический капитал даже приветствует принятие государством на себя всех затрат и всего риска, связанных с исследованиями и экспериментами в этих областях. Но если первоначальное развитие подобных предприятий оказывается успешным, их дальнейшее развитие и вытекающие отсюда прибыли должны быть немедленно отданы в руки частного предпринимательства.

Остаётся, следовательно, пятая возможность правительственных действий, возможность крупных государственных расходов не на цели индивидуального или общего пользования и не на полезные капиталовложения, а на всевозможные непроизводительные цели. Здесь возможности для государственных расходов наиболее широки, и такие расходы имеют во всех отношениях наибольшее значение. Они далеко превосходят расходы по всем другим статьям государственного бюджета и составляют главный «внешний импульс», который в любой «данной ситуации» выводит экономику монополистического капитализма из состояния застоя, а временами позволяет ей достигать условий процветания и сравнительно высокой занятости. Эта сфера использования чрезмерного экономического излишка развитой капиталистической страны связана с ее международными отношениями. Ввиду чрезвычайной важности данного вопроса на нём следует остановиться подробнее.

IV. Международные торговля и инвестиции и империалистическое соперничество

Выше мы рассматривали способы приведения совокупного спроса в соответствие с совокупным производством в рамках того, что в экономической литературе называется «закрытой системой». Если же принять во внимание международные экономические связи развитой капиталистической страны, положение предстанет несколько в ином свете. Конечно, внешняя торговля поглощает часть экономического излишка лишь в том случае, если экспорт оплачивается золотом, или тогда, когда поступления от экспорта инвестируются за границей. Если же экспорт покрывается импортом, то непосредственно размер национального дохода и соответственно объём экономического излишка не меняются. Тем не менее даже простой обмен экспортных товаров на импортные имеет неизменно важное значение для ряда стран. Действительно, во многих странах даже просто сохранение «данной ситуации» возможно лишь при достаточном объёме внешней торговли — пусть и сбалансированной. Ибо лишь с помощью внешней торговли они могут получить тот физический ассортимент товаров, который им необходим при данной структуре производства, потребления и капиталовложений. Более того, давая доступ к источникам нового, более дешёвого или лучшего по качеству сырья, даже сбалансированная внешняя торговля может способствовать развитию новых отраслей промышленности, новой техники или производства новых товаров и таким путем стимулировать дополнительные капиталовложения. В то же время, расширяя рынок сбыта продукции отдельных фирм, внешняя торговля может привести к такому увеличению производства и капиталовложений, которые не имели бы места в ином случае.

Всё же значение внешней торговли как побудительной силы, помогающей экономике вырваться из «данной ситуации», ее роль как динамического фактора определяется прежде всего тем, что она обеспечивает механизм экспорта капитала.

Это, однако, лишь одна — причем отнюдь не главная — сторона дела. В капиталистической стране внешняя торговля, как и торговля вообще, осуществляется отдельными фирмами, которые не руководствуются в своей деятельности «соображениями общего характера» и не интересуются тем, какое воздействие могут оказать их операции на экономику в целом. Для того чтобы определить воздействие сделок отдельной фирмы на национальный доход и занятость, важно установить возможные конечные результаты всей совокупности подобных сделок в различных исторических условиях.

И при конкурентном капитализме предприниматели стремились сбыть свои товары за границей. Если цены на внешнем рынке были более высокими, чем на внутреннем, и там можно было получить более высокие доходы, конкурирующие фирмы всеми силами стремились проникнуть на этот рынок и тем самым увеличить свою среднюю прибыль. Равным образом они были заинтересованы в получении из-за границы всевозможных сырьевых и промышленных товаров, если эти товары могли быть с выгодой проданы на их внутреннем рынке или в других странах. В условиях конкуренции имелся, однако, определенный экономический механизм, действие которого серьезно ограничивало подобную внешнеторговую деятельность. Таким механизмом был баланс международных платежей. Если капиталисты одной страны экспортировали в другую страну больше, чем импортировали из нее, это вело к нарушению равновесия платежного баланса, что в свою очередь автоматически воздействовало — с большей или меньшей быстротой — на торговлю. Либо изменение уровня экономической активности в стране-должнике, либо отлив золота из нее вели к снижению уровня цен на её внутреннем рынке, что неблагоприятно воздействовало на ее импорт (и способствовало росту экспорта). Обесценение валюты той же страны (и, возможно, соответствующее изменение структуры тарифов) вело к тем же результатам. Отдельные капиталисты в обеих странах — как в стране с активом, так и в стране с пассивом платежного баланса — обычно были неспособны воздействовать на этот процесс и должны были принимать его как неизбежный факт, с которым волей-неволей им приходилось считаться.

Также и экспорт капитала, происходивший в условиях конкурентного капитализма, был в основном конечным итогом множества перемещений сравнительно мелких капиталов. Конкурентные фирмы, каждая из которых обладала сравнительно небольшим капиталом, не могли обычно заниматься экспортом капитала; тот экспорт капитала, который всё же происходил, был в основном результатом сочетания более или менее случайных исторических обстоятельств. Так, экспорт капитала из Англии в начале XIX в. был тесно связан с переселением английских граждан в различные страны империи (где они обосновывались с помощью денег, привезенных из Англии) и с деятельностью предприимчивых купцов, использовавших свой капитал за границей в качестве краткосрочных оборотных фондов.

Примерно такой же характер носили «портфельные» инвестиции, основанные на приобретении части капитала предприятий одной страны резидентами другой.

Ни один из этих видов экспорта капитала не достигал значительного объёма и не являлся следствием систематических усилий к вложению капитала заграницей.

При монополистическом капитализме в этой области складывается совсем иное положение. Монополистическая или олигополистическая фирма, действующая в условиях быстрого снижения издержек производства, заинтересована в расширении сбыта своих товаров за границей больше, чем ее конкурентный предшественник. Действительно, даже если цены на внешних рынках ниже, чем внутри страны, она может счесть выгодным форсирование экспорта и дискриминацию в ценах, поскольку дискриминационное снижение цен на продукцию, идущую на внешний рынок, не затронет ее позиции на внутреннем рынке. В то же время, развивая массовое производство и покупая в крупных масштабах сырье, монополистическая фирма должна быть постоянно заинтересована в поставках необходимого сырья по выгодным для нее ценам. Она должна стремиться к использованию и расширению внешних источников снабжения сырьем, пытаться обеспечить, насколько возможно, позиции монопсониста с помощью инвестиций в странах — источниках сырья, инвестиций, которые она себе легко может позволить благодаря наличию огромных капиталов.

Но то, что для мелкой конкурентной фирмы было (и все ещё является) неизбежностью, принимаемой за должное, представляет для гигантской корпорации нечто такое, что может служить предметом всяческих манипуляций.

Более или менее автоматическое действие механизма платежного баланса, выравнивавшее импорт и экспорт бесчисленных фирм, и движение множества сравнительно мелких краткосрочных и долгосрочных капиталов уже не представляют объективного препятствия для монополистической или олигополистической фирмы.

Если развитию её экспорта препятствует дефицит платежного баланса страны-импортера, она может предоставить своим покупателям кредиты или побудить связанные с нею мощные финансовые компании к помощи в обеспечении необходимого финансирования её экспорта. Если правительство страны-импортера намеревается девальвировать свою валюту или пойти на какие-либо другие шаги в целях ограничения импорта, монополистическая фирма-экспортер может, используя свое влияние или организуя совместное давление ряда крупных концернов, предотвратить эти нежелательные для нее мероприятия.

Если страна — источник сырья не обеспечивает необходимые этой крупной фирме поставки сырьевых материалов или предпочитает продавать эти материалы на каком-то другом экспортном рынке, она может обеспечить себе это сырьё, осуществив крупные капиталовложения в данной стране.

Нельзя сказать, что при монополистическом капитализме вывоз капитала не связан ни с какими трудностями и может свободно приобретать всё большие размеры. Напротив, частному экспорту капитала препятствуют не только силы, сдерживающие инвестиции на внутреннем рынке, но и многие дополнительные барьеры. Ибо стремление монополистических и олигополистических фирм (и связанных с ними финансовых групп) к вложениям капитала за границей по необходимости находится в большой зависимости от их общей политики. Они редко склонны к вложению своих средств в строительство заграничных предприятий, которые будут поставлять товары на иностранные рынки. Они, естественно, предпочитают экспортировать на эти рынки свои собственные товары, предельные издержки производства которых обычно очень низки. И их заинтересованность в развитии внешних источников сырья отнюдь не такова, чтобы побудить их к повышению объёма производства этого сырья до оптимального уровня. Объём капиталовложений в этой области зависит скорее от количества сырья, которое монополистическая фирма может использовать на собственных предприятиях или с выгодой сбыть в своей или других странах.

Это означает, однако, что знакомые нам принципы политики максимальной прибыли в условиях монополии и олигополии — боязнь «испортить рынок», нежелание вступать в ожесточенную конкурентную борьбу с мощными соперниками и т. п. — применимы к вывозу капитала за границу так же, как и к инвестированию внутри страны. И, очевидно, чем крупнее соответствующие фирмы, чем больше их значение в экономике данной страны и в данной отрасли мирового хозяйства, тем они более способны оценить структуру какого-либо отдельного рынка, тем осмотрительнее их решения относительно капиталовложений.

Кроме этих «обычных» препятствий, имеются и другие, не менее важные обстоятельства, затрудняющие вложение капитала за границей. Если даже для корпорации какой-либо развитой капиталистической страны вывоз капитала представляется выгодным, ей приходится считаться с ненадежностью своих иностранных капиталовложений в социально-политическом отношении. Эта ненадежность заметно возросла в эпоху империализма, войн, национальных и социальных революций, а связанная с этим рискованность экспорта капитала значительно уменьшает его привлекательность для возможных инвесторов. Боязнь военных конфликтов, «бунтов, беспорядков и революций», мер по национализации, валютно-торговых ограничений в других странах неизбежно оказывает влияние в направлении уменьшения объёма иностранных капиталовложений.

Но величайшее, поистине эпохальное значение имеет тот факт, что для монополистического и олигополистического бизнеса не обязательно пассивно принимать за должное все эти обстоятельства, препятствующие расширению внешних рынков и экспорта капитала. Распоряжаясь значительной долей совокупной продукции какой-либо отрасли (или даже всей экономики страны), контролируя огромные накопленные богатства, обладая широкими связями и пользуясь большим влиянием, гигантская корпорация может одна или совместно с находящимися в аналогичном положении концернами играть такую же большую роль в определении правительственного курса по внешнеэкономическим и внешнеполитическим вопросам, которую она играет в определении политики правительства внутри страны.

Поэтому во всей своей деятельности на международной арене крупная компания развитой капиталистической страны может опираться не только на свою огромную финансовую мощь, но и на колоссальные ресурсы правительства своей страны.

Правительственная поддержка заметно увеличивает способности монополистической и олигополистической фирмы к преодолению препятствий на пути ее внешнеэкономической деятельности. Помощь государства значительно усиливает конкурентную мощь монополистической фирмы и позволяет ей преодолевать ограничения, связанные со структурой внешних рынков. Структура внешнего рынка всегда бывает менее стабильна, чем структура рынка внутри страны. Число олигополистических фирм в мировой экономике, естественно, больше, чем в одной стране, и общий финансовый контроль над ними, переплетение директоратов и т. п. встречается реже.

Поэтому ограничения конкурентной борьбы между олигополистическими фирмами разных стран менее резко выражены, а соображения, исходя из которых олигополистические фирмы внутри страны воздерживаются от агрессивной тактики в отношении друг друга, имеют меньшую силу в рамках мировой экономики.

Тот факт, что каждый монополистический титан может полагаться на поддержку государства в своей конкурентной борьбе на мировых рынках, ещё в большей степени уменьшает влияние факторов, определяющих стабильность рыночных структур в отдельных странах. Опираясь на экономическую, политическую и военную мощь своего государства, олигополистическая фирма, действующая на мировом рынке, не может удержаться от искушения и пытается захватить большую долю этого рынка, найти дополнительные сферы приложения своего капитала. В тех случаях, когда предоставление кредитов покупателям в стране-импортёре, которая страдает от дефицита платежного баланса, коммерчески невыгодно, монополистический капитал может добиться того, чтобы этой стране необходимые займы и субсидии предоставляло само государство или чтобы оно брало на себя риск, давая соответствующие гарантии. В тех случаях, когда для ограничения или устранения конкуренции со стороны какой-либо иностранной фирмы требуются слишком большие затраты, монополистический капитал может с большей или меньшей легкостью переложить эти затраты на казначейство. В тех случаях, когда капиталовложения в заграничные предприятия по добыче сырья связаны со слишком большими расходами на разведывательные работы и их возможная прибыльность недостаточно велика, соответствующая корпорация или финансовая группа может побудить государство взять — полностью или частично — бремя этих расходов на себя.

Правительственная поддержка гигантской корпорации, конкурирующей на мировом рынке, оказывает своё влияние и в другом направлении. Эта корпорация с помощью политического, экономического и военного давления своего правительства на более слабую страну может устранить иностранного конкурента с рынка этой страны; правительство может предоставить этой стране займы, связанные с такими условиями, выполнение которых ведет к решительному изменению соотношения конкурентных сил в пользу данной олигополистической корпорации.

С помощью правительств империалистических держав монополии могут зачастую с успехом преодолевать иные препятствия на пути вывоза своего капитала за границу, которые связаны с неопределенностью политического положения, с угрозой социальных переворотов или с непокладистостью правительств зависимых стран. Часто гигантская корпорация не только противостоит небольшой слабой стране в качестве единственного покупателя её экспортных товаров и основного поставщика импортных товаров (или кредитов), но и способна, сама или с помощью соответствующих органов своего правительства, активно вмешиваться во внутреннюю политику этой страны: подкупать, назначать или смещать правительство, возвышать или отстранять политических деятелей, а в случае необходимости «свобода» деятельности монополистического капитала может обеспечиваться военной силой империалистических стран.

Таким образом, конкурентная борьба олигополистов на мировой арене всё в большей степени превращается в поединок империалистических держав. Её исход зависят теперь не просто от силы соперников, а от соотношения политического и военного потенциала их стран.

Пределы расширения внешней торговли и иностранных инвестиций монополистического и олигополистического бизнеса, пользующегося поддержкой своего правительства, зависят от силы сопротивления монополий и олигополий других стран, также опирающихся на поддержку своих правительств, от стойкости народов зависимых стран, а также от того, в какой степени социальные и политические условия внутри страны способствуют или препятствуют действиям правительства в интересах крупного бизнеса.

Это неизбежно придаёт преходящий характер выгодам, извлекаемым отдельными капиталистическими странами из внешней торговли и вывоза капитала. Неравномерность их внутреннего политического развития, роста их национальной мощи (так же как и неравномерность роста мощи промышленных и финансовых групп) влечёт за собой постоянные изменения соотношения сил в мировой экономике. Периоды непрочного мира и стабильности быстро сменяются серьёзными трениями и столкновениями. «Нормальное» сосуществование на основе картельных соглашений и квот сменяется острыми конфликтами и открытыми войнами. Поэтому интенсивность того импульса, который придают развитой капиталистической экономике ее внешние отношения, весьма неодинакова в разных странах и в различные периоды истории. В одно время он наиболее явно сказывается в данной стране, в другое время его воздействие наиболее осязаемо в странах-соперниках.

V. Международные экономические отношения, рабочая аристократия и всеобщее значение империализма

Объём экономического излишка, «автоматически» поглощаемого через посредство внешнеэкономических отношений как таковых, отнюдь не соответствует важности этих отношений для экономики империалистических держав. Первостепенное значение имеет воздействие этих отношений на размах и характер деятельности правительств развитых капиталистических стран. Как указывалось выше, конкурентные позиции монополистического и олигополистического капитала какой-либо империалистической страны на мировом рынке в основном зависят от систематической и широкой поддержки правительства. Того, что делалось одно-два столетия назад, теперь недостаточно. Масштабы государственного вмешательства, необходимого в настоящее время, характеризуются не гневными демаршами Министерства иностранных дел и даже не посылкой военных кораблей — чего в старые добрые времена было достаточно для «нормализации» отношений «неразумной» страны с предпринимателями великой державы. Теперь требуются такие экономические меры, как предоставление странам, в которых заинтересованы крупные корпорации, займов, субсидий и «технической помощи». Теперь требуются такие политические меры, как организация — всюду, где это только возможно, — военных баз, чтобы обеспечить политическую и социальную стабильность, послушание правительств всех стран мира, в которые могут проникнуть монополии, соответствующую экономическую и социальную политику этих правительств. Но каким бы ни было сложившееся однажды равновесие сил, оно отличается исключительной неустойчивостью. Малые и большие войны приводят к изменению международной обстановки применительно к новому соотношению сил конкурирующих держав, но они создают лишь новое кратковременное шаткое состояние равновесия.

Сочетание социально-экономических факторов при монополистическом капитализме таково, что общественное мнение, соответствующие чиновники, законодатели и ведущие идеологи склоняются к политике империализма. Уже более чем 50 лет назад Гобсон дал нам общее представление об этом процессе. Но хотя интуиция Гобсона производит большое впечатление, следует сказать, что он не полностью проник во все сложности темы, ибо монополистический капитал мог с таким явным успехом превратить политический аппарат развитых капиталистических стран в послушное орудие защиты своих зарубежных интересов главным образом вследствие того, что империалистическая политика основывалась не только на обмане масс, подкупе чиновников и предательстве политиканов. Всё это не играло даже решающей роли. В.И. Ленин ясно видел, что империалистическая политика может фактически приносить выгоду и простым людям империалистической страны; он показал существование «рабочей аристократии», получающей часть сверхприбыли монополистического капитала. Это явление, пожалуй, ещё шире трактовал Ф. Энгельс, который в письме К. Марксу (7 октября 1858 г.) пророчески указывал:

«...английский пролетариат фактически всё более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно» [4-39] .

Действительно, плоды империалистической политики достаются не только плутократической верхушке развитой капиталистической страны и её челяди; при монополистическом капитализме они оказывают значительное воздействие на всё общество.

Здесь важно не то, насколько может вырасти доход и занятость в результате внешней торговли и заграничных инвестиций империалистической страны, этот рост не обязательно должен быть очень большим, даже если связанные с внешней торговлей и экспортом капитала корпорации и группы очень велики. Фактически, пока выгоды, непосредственно связанные с внешнеэкономической деятельностью, были главным соображением, лежавшим в основе империалистической политики, ее политический фундамент и идеологическое обоснование неизбежно были весьма шаткими. Вряд ли можно в течение сколько-нибудь длительного периода времени вершить дела в развитой стране лишь с помощью обмана и подкупа. Вряд ли также теория «бремени белого человека» и доктрина расового превосходства могут длительное время иметь успех перед лицом потрясающего контраста между чудовищными человеческими и материальными издержками империализма и его плодами — щедрыми прибылями горстки крупных компаний. Этот контраст может лишь дискредитировать коррумпированных идеологов империализма и развеять в прах их лицемерные, мошеннические вымыслы, ограничив их влияние узкой прослойкой сторонников джингоистской политики и «культуры» империализма. Но вопрос оказывается в совершенно ином свете, если учесть не только прямые выгоды, получаемые обществом развитой капиталистической страны от империалистической политики, а ее результаты во всей их совокупности.

Займы и субсидии так называемым дружественным правительствам зависимых стран, военные расходы в целях «защиты» определённых территорий и давления на те или иные страны, содержание разбухшего аппарата, призванного организовывать пропаганду, подрывную деятельность и шпионаж как в подвластных данной стране районах, так и в конкурирующих с ней или «ненадежных» империалистических странах, — всё это приобретает гигантские размеры. На подобные расходы приходится значительная часть национального дохода — в США за последнее десятилетие почти 20%. Но даже и этот процент не определяет полностью значение всех этих расходов. Оно станет яснее, если учесть, что доля экономического излишка, поглощаемого этими расходами, гораздо больше. Воздействие этой формы использования экономического излишка на уровень доходов и занятости развитой капиталистической страны, таким образом, намного важнее прямого воздействия внешнеэкономической деятельности как таковой. Последнее фактически играет лишь побочную роль по отношению к первому — роль камня, который своим падением вызывает обвал огромной скалы.

Тот факт, что средства проведения империалистической политики по своему значению оттесняют на второй план ее первоначальные цели, имеет исключительно важные последствия. Представляя собой важнейшую сферу поглощения чрезмерного экономического излишка, эти затраты на осуществление империалистической политики вырастают в главную форму государственных расходов, становятся сутью государственного вмешательства в экономику во имя «полной занятости». Это — единственная форма государственных расходов, которая полностью приемлема для монополистического капитала. Она приносит выгоду крупному предприятию, обеспечивая дополнительный спрос на его продукцию и не затрагивая в то же время его обычные рынки; она не имеет недостатков, присущих другим видам государственных расходов, гарантируя в то же время высокий уровень прибылей и необходимый уровень занятости. Ввиду этого продолжение и даже усиление империалистической политики, поддержание на высоком уровне и даже значительное увеличение связанных с этой политикой военных расходов поддерживаются не только теми, кто получает от этого прямые выгоды, — не только крупными корпорациями, извлекающими огромные барыши от проводимых ими при содействии государства заграничных операций, не только фирмами, снабжающими государство вооружением, не только генералами и адмиралами, которые опасаются, как бы их не освободили от выполнения их не слишком обременительных обязанностей, не только интеллигентами, которые находят применение своим талантам в различных организациях, призванных осуществлять империалистическую политику, и, наконец, не только «рабочей аристократией», которая получает объедки со стола монополистического капитала. Крупные государственные расходы на военные цели представляются необходимыми для общества в целом, для всех его классов, групп и слоев, работа или доходы которых зависят от связанного с этими расходами высокого уровня деловой активности.

При таких обстоятельствах складывается гармония далеко идущих интересов монополистического капитала, с одной стороны, и низших слоев населения — с другой. Объединяющим лозунгом этого, используя меткое выражение Оскара Ланге, «народного империализма» становится «полная занятость». Начертав этот лозунг на своем знамени, монополистический капитал без труда обеспечивает массовую поддержку своего безраздельного господства, открыто устанавливает полный контроль над правительством, полностью определяя его внешнюю и внутреннюю политику. Этот лозунг привлекателен для рабочего движения; он отвечает интересам фермеров, вызывает удовлетворение «публики вообще» и помогает задушить в зародыше всякую оппозицию монополистическому капиталу.

VI. Кратковременная стабилизация

Однако этот сверкающий фасад экономического процветания и социально-политической гармонии представляет собой лишь обманчивую видимость. Он может создать впечатление, что проблема перепроизводства и недоиспользования ресурсов — эта основная проблема монополистического капитализма — уже решена и что стабильность и функционирование капиталистической системы «в принципе обеспечены». Подобные взгляды на капитализм, которые в той или иной форме всегда развивались буржуазными экономистами, ныне получают наиболее утонченное выражение в работах кейнсианских теоретиков полной занятости. Оказавшись перед лицом постоянного перенакопления и недостаточности сфер приложения экономического излишка, постигнув значение факторов, непосредственно определяющих уровень национального дохода, кейнсианцы провозглашают в качестве конечной истины экономической науки, что любые расходы способствуют процветанию, любое использование экономического излишка ведет к повышению благосостояния, и довольствуются этим «глубоким» выводом.

Если кейнсианцам досаждают указаниями на явную неразумность той точки зрения, согласно которой абсолютным благом является всё то, что в лучшем случае представляет лишь меньшее зло (хотя в случае расходов на подготовку войны даже это совершенно неправильно), тогда они отступают на «заранее подготовленные позиции» и подчёркивают, что повышение доходов и занятости независимо от того, каким путём оно достигнуто, вызывает расширение совокупного спроса и, таким образом, ведёт к росту потребления и к дополнительным капиталовложениям, связанным с расширением рынка. Нет лучшего примера абсурда, к которому могут прийти теоретики, исходящие из «здравого смысла». Ибо что ещё можно сказать о рассуждениях, в которых растрата огромных человеческих и материальных ресурсов оправдывается побочными результатами этой растраты — определенным повышением потребления и некоторым (неопределенным) увеличением капиталовложений.

Иррациональность взглядов этих экономистов не только отражает иррациональность социально-экономической системы, которой служат эти экономисты и которую они стремятся увековечить. Эти взгляды являются важным компонентом того идеологического аппарата, который постоянно обрабатывает сознание людей в духе, угодном для монополистического капитала. Действительно, под флагом принципа, что «любые расходы суть благо», всякое исследование для определения, насколько рационально используются ресурсы, объявляется бессмысленным. Все затраты монополистического бизнеса независимо от того, какова их природа, производительность и насколько они содействуют благосостоянию людей, освящаются не просто потому, что они выдерживают суровый экзамен прибыльности; они вдобавок восхваляются как жизненно необходимые для поддержания национального дохода и занятости. В то же время этот принцип кладёт конец всякому беспокойству относительно природы и целей государственных расходов, оправдывая их в любом случае как желательное дополнение к совокупному спросу, ведущее к необходимому повышению экономической активности.

Разумеется, систематическая растрата довольно большой доли экономического излишка на военные цели, на накопление ненужных запасов, на умножение числа не-производительных работников может играть роль необходимого для экономики монополистического капитализма «внешнего импульса», служить средством оттяжки кризиса, несколько умерить острую боль «чрезмерной» безработицы. Но эти инъекции, подобно наркотикам, отличаются весьма ограниченной применимостью. Их благотворное действие весьма кратковременно, и, более того, они часто в конечном счете ухудшают состояние пациента.

Определенный объём государственных расходов ведет к повышению уровня национального дохода и занятости, причем в качестве дополнительных факторов в этом случае выступают частные капиталовложения, осуществляемые в прямой связи с правительственным спросом на военное снаряжение, ибо производство вооружений постоянно требует строительства новых предприятий, быстрого изменения технологии и внедрения новейших средств и методов производства.

Увеличение в связи с этим совокупного спроса в свою очередь расширяет рынок сбыта продукции капиталистических предприятий. Расширение производства, которое ранее вело бы к снижению цен и сокращению прибылей, теперь не вызывает подобных последствий. Это стимулирует капиталовложения как в монополизированном, так и в конкурентном секторах экономики. В первом они используются в целях улучшения оборудования, расширения производственных мощностей, во втором они идут на основание новых предприятий.

Разумеется, это увеличение производственного аппарата страны по своему объёму и структуре не идёт ни в какое сравнение с тем, чего можно было бы достигнуть, если растраченная часть экономического излишка была бы использована на рационально распределенные капиталовложения. Всё же в такой богатой стране, как США, эти искусственно стимулируемые капиталовложения приобретают огромное значение. Они ведут к такому росту производительности труда, который далеко превосходит уровень, достижимый без чистых капиталовложений. Если по некоторым расчетам одна лишь замена изношенного оборудования более современным и эффективным обеспечивает ежегодный прирост производительности труда на 1,5%, то при чистых капиталовложениях, осуществляемых под воздействием «внешних импульсов», этот прирост достигает примерно 3%. Таким образом, каждый год производство данного объёма продукции требует на 3% меньше рабочей силы, чем в предшествующий. Это в свою очередь означает, что при естественном приросте трудоспособного населения на 1% в год сохранение физического объёма производства на том же уровне сопровождалось бы ежегодным ростом безработицы в размере 4% от общей численности рабочей силы. Очевидно, что при таких темпах роста безработица вскоре приобрела бы масштабы, далеко пре-восходящие тот уровень, который мог бы считаться уровнем «желательного» размера промышленной резервной армии. Другими словами, для поддержания «полной занятости» (даже допуская при этом сохранение безработицы в масштабах, которые господствующие группы считают необходимыми) требуется непрерывное расширение производства соответственно росту производительности труда и увеличению численности рабочей силы.

Тут мы возвращаемся к той проблеме, с которой начали. Как только капиталистическая система приспосабливается к новому уровню национального дохода и занятости, этот уровень вновь становится «данной ситуацией», характеристика которой была дана выше. Объём совокупного спроса стабилизируется, монополистические и олигополистические фирмы вновь достигают оптимального уровня в отношении размера производства и цен, а конкурентный сектор экономики вновь оказывается переполненным и малоприбыльным. Всё же, если увеличение национального дохода, являющееся следствием инъекции государственных затрат, достаточно велико, оно порождает оптимистические настроения и «доверие». Не только отважные мелкие капиталисты, но и обычно осторожные руководители крупных корпораций считают, что дальнейшее развитие не имеет границ. В этих условиях расширение производственных мощностей заходит дальше того предела, который соответствует новому уровню совокупного спроса. Но хотя дополнительные капиталовложения сами вызывают рост дохода, расширение спроса отстает от увеличения производственной мощности. Недогрузка предприятий становится всё более очевидной не только в конкурентных, но также в монополизированных (и олигополизированных) отраслях. Та проблема, перед которой раньше стояла экономика, возникает вновь, но только в гораздо более острой форме, ибо в новой «данной ситуации» недогрузка производственных мощностей больше, стимулы к капиталовложениям соответственно слабее, а экономический излишек не только более значителен по своим абсолютным размерам, но и составляет весьма большую долю совокупного продукта и национального дохода. Последнее объясняется главным образом характером финансирования государственных расходов. Но этот вопрос требует более детального разбора.

VII. Инфляция, налогообложение и увеличение излишка

Следует напомнить, что правительственная политика, направленная на поддержание определенного уровня занятости, должна основываться главным образом на расходах, достаточно значительных для того, чтобы заполнить разрыв между фактическим экономическим излишком, соответствующим данному уровню национального дохода, и объемом частных капиталовложений, которые могли бы осуществляться в данных условиях. Разумеется, чем шире этот разрыв, тем большими должны быть государственные расходы. Простейшим способом финансирования таких расходов был бы, казалось, просто бюджетный дефицит, вызванный либо печатанием денег, либо займами у предприятий, финансовых компаний и отдельных лиц.

Но хотя этот метод кажется самым легким и простым, он вряд ли практически может использоваться в течение сколько-нибудь длительного периода времени. Если бы за счёт правительственных расходов осуществлялись производительные капиталовложения, то накоплению наличных денег или других ликвидных средств в руках «публики» соответствовал бы неуклонно и быстрорастущий объём производства. Но поскольку государственные расходы в основном идут не на создание производственных мощностей, а на оплату поставок вооружения и других подобных материалов, финансирование правительственных расходов за счет бюджетного дефицита должно постоянно увеличивать размер наличности и других ликвидных средств в руках «публики» по отношению к объёму текущей продукции, поступающей на рынок. Это в свою очередь создаёт всё большую угрозу инфляции. Под воздействием непредвиденных обстоятельств (в особенности при обострении опасности войны и связанных с нею нехваток) те, кто накопил наличные деньги и другие ликвидные средства, могут внезапно захотеть превратить их в «осязаемые» товары; спекуляция будет способствовать нехватке этих товаров, и экономику охватит инфляция. Хотя в условиях инфляции прибыли растут, а распределение доходов меняется в пользу капиталистов, класс капиталистов не склонен идти на риск серьезного падения покупательной силы денег. Инфляция устраняет возможности рациональной калькуляции, уменьшает ликвидные активы фирм и отдельных капиталистов и, что хуже всего для капитала, грозит подорвать всю сложную кредитную систему современного капитализма и представляет серьезную опасность для банков и других финансовых учреждений.

Более того, вызывая разрыв между интересами должников и кредиторов, разоряя новый средний класс и рантье, снижая реальную заработную плату рабочих, инфляция серьезно подрывает авторитет правительства и наносит значительный ущерб системе социально-политических отношений капиталистического строя. Разумеется, чем чаще применяется лекарство дефицитного финансирования, тем серьёзнее становится угроза инфляции. Дамоклов меч — накопление наличности, которая может быть истрачена на покупку товаров, становится всё тяжелее, а опасность его падения на экономику — всё более грозной. Поэтому данный метод финансирования должен применяться крайне осмотрительно — лишь в самых критических случаях, например во время войны или в период особенно острого кризиса. Но именно та цель государственных расходов — вооружение, — которая делает бюджетный дефицит неподходящим способом финансирования, усиливает военную угрозу, при которой инфляционное давление становится особенно интенсивным.

Поэтому с точки зрения политики, рассчитанной на сколько-нибудь длительный срок, государственные расходы в целях поддержания определенного уровня доходов и занятости населения должны, по крайней мере приблизительно, покрываться поступлениями от налогов. Это означает, что государственные расходы должны оставаться в более или менее жёстко определённых границах. Ибо природа налогового механизма в условиях капитализма такова, что, хотя с помощью налогов производится изъятие части экономического излишка (выступающего в форме прибылей предприятий и личных сбережений), они в то же время неизбежно сокращают потребление. Отсюда неизбежный парадокс — чем больше объём излишка, который правительство должно растратить с тем, чтобы поддержать желаемый уровень доходов и занятости, тем большим оно само создаст этот излишек, изымая часть доходов, которая в ином случае могла бы пойти на потребление. Пока общий объём налогов остается в «разумных пределах», положение можно ещё кое-как контролировать.

Как указывалось выше, монополистические и олигополистические фирмы способны полностью или частично переложить свои налоговые обязательства на покупателей произведенных ими товаров. Дополнительный экономический излишек, таким образом, изымается из конкурентного сектора экономики, где предприниматели не обладают теми преимуществами, которыми пользуется монополистический капитал, и у основной массы населения, которая состоит, используя выражение проф. Скитовски, скорее, из тех, кто не устанавливает цены, а платит в соответствии с ними.

Размеры возможного увеличения налогового бремени определяются только практикой. Они, с одной стороны, зависят от распределения общей суммы налогов между группами населения с различными доходами. Но, с другой стороны, не следует забывать, что связанное с выплатой налогов сокращение реальных доходов части населения сочетается с расширением занятости, благоприятно воздействующим на реальный доход других. В конечном счете, складывающееся соотношение различных интересов, по-видимому, таково, что при соответствующей политической обстановке население может выдержать довольно высокое бремя налогов в течение длительного времени.

Но картина существенно меняется, если правительственные расходы, необходимые для достижения определённого уровня занятости (не говоря уже об уровне подлинной полной занятости), должны быть очень большими и в то же время покрываться в рамках сбалансированного бюджета. Хотя технически такое положение нельзя считать невозможным, практически оно совершенно исключено, так как при современном характере государственных расходов огромная доля общей продукции в этом случае направлялась бы на военные нужды и другие непроизводительные цели, то есть эта часть национального продукта одновременно «национализировалась» бы и перераспределялась. При таких условиях перекладывание монополистическим капиталом налоговых обязательств на других стало бы исключительно трудным делом или вообще невозможным, ибо то налоговое бремя, которое будут нести конкурентные предприятия, новый средний класс, фермеры, рабочие и другие группы, станет почти невыносимым. В результате такой политики политическая угроза социальной стабильности капиталистической системы была бы ещё большей, чем в результате продолжительной ин-фляции.

Мы ещё не упоминали об одном методе действий правительства, направленных на повышение уровня дохода и занятости, — о методе, который больше всего отвечает чаяниям бизнеса, равно как населения в целом. Речь идет об увеличении совокупных расходов путем снижения налогов. При неизменном уровне правительственных расходов это ведёт к тому, что иногда именуется «дефицитом без расходов». Очевидно, применение этого метода наталкивается на те же препятствия, с которыми связаны все другие формы финансирования за счёт бюджетного дефицита. Ещё важнее то, что его эффективность весьма ограничена. Это вызывается асимметрией между результатами повышения и сокращения налоговых поступлений. В пределах, определяемых обычным уровнем жизни, привычной налоговой дисциплиной и т. п., повышение налогов всегда ведёт к увеличению экономического излишка, по крайней мере на короткий срок. Когда повышаются налоговые ставки, известная часть экономического излишка (часть прибыли и сбережений) изымается правительством. В то же время, однако, в экономический излишек «переводится» дополнительный доход — часть тех сумм, которые в ином случае могли бы быть истрачены на потребление. Сущностью налоговой политики при капитализме всегда было сведение к минимуму доли налоговых поступлений, с помощью которых изымается экономический излишек, присваиваемый частными лицами, при одновременном увеличении доли тех поступлений, которые представляют собой дополнительный экономический излишек. Этим основным принципом определяются также и все снижения налогов при капитализме. Они проводятся таким образом, чтобы довести до максимума суммы, возвращаемые в фонд экономического излишка, присваиваемого частными лицами, и довести до мини-мума суммы, высвобождаемые из фонда экономического излишка и используемые на потребление.

Вследствие этого сокращение налогов обычно не оказывает заметного воздействия на уровень потребления. Чтобы повысить уровень потребления, оно должно быть осуществлено главным образом за счет уменьшения налоговых обязательств большей части потребителей, то есть групп с наименьшими доходами. В этом случае сокращение налогов должно проводиться в форме повышения необлагаемого минимума доходов и устранения косвенных налогов на предметы массового потребления. Вряд ли нужно объяснять, что подобная налоговая политика отнюдь не пользуется успехом у класса капиталистов, и те сокращения налогов, которые проводились в последнее (и в самое последнее) время, разумеется, не соответствовали этому образцу. Уменьшение же налогового бремени групп с высокими доходами оказывает сравнительно небольшое влияние на совокупные расходы потребителей. Вместо этого оно ведёт к увеличению объёма экономического излишка, выступающего в форме личных сбережений.

Далее. Вряд ли есть основание полагать, что сокращение налогов на прибыли и рост вследствие этого частного присвоения экономического излишка могут серьёзно стимулировать частные капиталовложения. Как указывалось выше, недостаточность частного инвестирования при монополистическом капитализме нельзя объяснить нехваткой инвестиционных фондов и невысоким уровнем прибылей (после вычета налогов). Конечно, в развитой капиталистической стране огромные прибыли и избыток инвестиционных фондов характеризуют положение в монополистическом и олигополистическом секторах экономики, тогда как в конкурентном секторе наблюдаются низкие прибыли и недостаток капитала. Поэтому при отсутствии общего расширения спроса сокращение налогов на прибыли не будет стимулировать капиталовложения монополистических и олигополистических фирм: их нежелание инвестировать вызывалось в основном не скудостью текущих доходов и не недостатком капитала. В данном случае сокращение налогов может лишь привести либо к повышению роли самофинансирования тех капиталовложений, которые уже были намечены (при этом личные сбережения уже не могут найти применения, то есть не могут быть вложены в ценные бумаги, выпускаемые компаниями), либо, когда не планируются какие-нибудь дополнительные капиталовложения, к росту фонда нераспределенных (и неинвестируемых) прибылей и к увеличению дивидендов. В обоих случаях сокращение налогов должно, скорее, вызвать рост корпоративных и личных сбережений (вместе взятых), чем привести к расширению капиталовложений.

В конкурентном секторе результат сокращения налогов может быть совершенно иным. Там он может действительно вызвать расширение капиталовложений в той степени, в которой они прежде сдерживались неблагоприятными перспективами в отношении прибыли или недостатком средств. Но нужно учесть относительно низкую капиталоемкость предприятий конкурентного сектора и действие долговременной тенденции к его относительному сужению. В свете этих обстоятельств представляется весьма сомнительной возможность такого расширения капиталовложений в конкурентном секторе, которое оказало бы заметное воздействие на экономику в целом. Ещё более сомнительна политика поощрения инвестиций в «переполненных» областях торговли, сферы услуг и в подобных им конкурентных отраслях.

Но вернемся к пункту, с которого мы начали наше продолжительное отступление в сторону. Каким бы ни был метод финансирования государственных расходов, вызвавших первоначальное расширение производства, их конечным результатом является не только увеличение объёма производства, но также рост абсолютного объёма экономического излишка и повышение его доли в национальном доходе.

Таким образом, чтобы избежать роста безработицы в последующий период, использование экономического излишка (частным сектором или правительством) не может остаться на прежнем уровне, а должно возрасти. Но такой необходимый рост не может быть достигнут за счет частного инвестирования. Наоборот, как только достигнут новый уровень дохода и спроса, частное инвестирование, как мы видели, приобретает тенденцию к застою. Более того, рост объёма неиспользуемых мощностей делает капиталистическую систему менее восприимчивой к стимулирующему воздействию новых государственных расходов. Поскольку создана крупная военная промышленность, поскольку высокая волна возрастающего спроса и «доверия» уже привела к значительным капиталовложениям, возможности дальнейших инвестиций, осуществляемых под воздействием внешних стимулов, становятся гораздо более узкими. В то же время возможность расширения государственных расходов зависит от роста налогов. Это в свою очередь означает дальнейшие урезки потребления, дальнейшее увеличение объёма экономического излишка, ещё большую зависимость экономической стабильности от правительственных затрат.

VIII. Империализм и война

Таким образом, положение монополистического капитализма весьма шаткое. Будучи неспособным к проведению политики подлинной полной занятости и подлинного экономического прогресса, вынужденный воздерживаться от непрерывных капиталовложений, равно как и от систематического повышения потребления, он должен полагаться в основном на военные расходы. Лишь с их помощью он надеется сохранить процветание и высокий уровень занятости, от которых зависят и его прибыли и поддержка, оказываемая ему народом. Такой политический курс, создавая видимость «благополучия для всех», ведет к постоянному разбазариванию экономического излишка нации, не вызывая в то же время роста реальных доходов народа. Более того, такая политика не может проводиться бесконечно. Простой человек, который имеет работу и усердно трудится, не ощущает, однако, улучшения условий жизни. Ему всё больше надоедает платить налоги, идущие на содержание вооружённых сил, необходимость которых становится всё более сомнительной. Хотя он может временно примириться с таким положением в условиях полной занятости, в конечном счете он начинает выражать свое недовольство. Монополистический капитал всё больше нуждается в идеологической «обработке населения», чтобы обеспечить его лояльность. Стремясь добиться согласия народа на осуществление программы вооружений, он постоянно вбивает в сознание людей мысль о висящей якобы над страной внешней угрозе. Правительство и монополии финансируют непрекращающуюся пропагандистскую кампанию, которая призвана обеспечить почти полное единство взглядов по всем важным вопросам. Создается сложная система экономического и общественного давления, рассчитанного на то, чтобы задушить независимую мысль и предотвратить появление «нежелательных» научных, художественных и литературных работ.

Вся политическая и культурная жизнь империалистической страны опутывается паутиной коррупции. Из политической жизни изгоняются принципиальность, честность, гуманность и мужество.

Цинизм вульгарного эмпиризма разрушает мораль, уважение к истине, способность значительной части населения различать добро и зло. Упор на грубый прагматизм, на «науку» контроля над общественным мнением снимает всякие вопросы о целях человеческой деятельности, делает «эффективность» самоцелью. Несогласие с «культурой» монополистического капитализма ведет к потере работы, к социальному остракизму и бесконечному притеснению со стороны властей.

Когда пропаганда, идеологическая обработка, общественное и административное давление не достигают своей цели и не могут приспособить взгляды народа к требованиям империализма, провоцируются инциденты, используемые как предлог для внушения чувства страха, для систематического разжигания истерии. Создать такие инциденты очень легко. Империалистические державы окружены колониальными и зависимыми народами, которые голодают, кипят возмущением и постоянно борются против империалистического господства. Поэтому возможности для инцидентов всегда широки, и в любой момент могут быть предприняты полицейские действия тех или иных масштабов. А эти полицейские действия постоянно создают угрозу войны и поддерживают огонь под бурлящим котлом массовой истерии.

В прошлом внутренние конфликты империализма находили выход в военных катастрофах. И хотя ныне тенденция империализма искать выход из противоречий в войне не менее сильна, чем когда-либо прежде, имеется ряд новых факторов, которые следует учесть при анализе современного положения. Подавляющее превосходство одной империалистической державы над всеми другими делает все более затруднительным возникновение войны между ними. Даже некогда гордые империалистические империи постепенно низводятся до положения сателлитов господствующей империалистической страны. Эта страна все в большей мере начинает принимать на себя роль верховного арбитра империалистического лагеря. Хотя сохраняется возможность войн между менее крупными империалистическими странами или их группировками, такие войны весьма маловероятны.

В то же время все более возрастает угроза войны, которую все или некоторые империалистические державы могут развязать в попытке восстановить империалистическое господство над странами, составляющими ныне социалистическую часть мира. Однако такая война менее вероятна, чем это часто думают. Дело не только в том, что социалистическая часть мира, в которой живет 1/3 человечества, становится всё сильнее; дело в том, что война против неё привела бы, по всей вероятности, к полному крушению империалистической системы. Для всех или почти для всех колониальных и зависимых стран Азии, Африки и других частей света такой конфликт был бы сигналом к национальной и социальной революции. Это соображение наряду с более или менее очевидной внутренней социально-политической неустойчивостью объясняет явное отсутствие энтузиазма к новым военным авантюрам в правительственных канцеляриях империалистических держав.

Важнейшим же фактором, сдерживающим «чрезмерную воинственность», является, вероятно, невиданная разрушительная сила нового и постоянно совершенствуемого термоядерного оружия. Тот факт, что империалистический мир не владеет монополией на эти средства уничтожения, делает их применение смертельно опасным. Перспектива ответного атомного удара охлаждает даже самые воинственные умы в правящей верхушке империалистических держав и уменьшает заинтересованность в войне даже с чисто экономической точки зрения.

В войнах прошлого разделение функций было таково, что простые люди сражались и умирали, а правящий класс занимался политической, административной и экономической сторонами военных действий. В атомной войне такое положение весьма маловероятно. В огне атомно-водородного пожара, вероятно, не смогут уцелеть ни жизнь капиталистов, ни их собственность. Два буржуазных экономиста не так давно дали правильную оценку значения войны в нынешний атомный век, заметив с юмором висельника:

«Развитие науки и техники, приведшее к использованию атомной энергии в августе 1945 г. <имеются в виду взрывы американских атомных бомб над японскими городами Хиросима и Нагасаки. — прим. М.Я. Волкова , означает, что основной капитал всегда находится на пути к свалке лома. Созидательное разрушение в условиях динамичного капитализма открывает широкие инвестиционные возможности» [4-57] .

Недостаток этого здравого в иных отношениях вывода состоит в том, что, если бы повторилось такое «использование» атомной энергии, которое имело место в Нагасаки и Хиросиме в августе 1945 г., оно не только послало бы капитальное оборудование на свалку, но и возможных инвесторов — на кладбище.

Перспектива безграничного разрушения, связанная с атомной войной, не только оказывает своё влияние на лидеров монополистического капитала, но и даёт им основание сомневаться в самой политической возможности войны. Одно дело — добиваться народной поддержки империалистической политики и гонки вооружений, используя высокую занятость и психологическую войну, совсем другое — обеспечение такой поддержки в условиях возможности ответного атомного удара. Как показывают исследования опыта второй мировой войны, нельзя полагаться на моральную поддержку народа при подобной катастрофе. В этих условиях становится все более сомнительным, стоит ли игра свеч. Встает вопрос: не может ли всеобщая война, которая отнюдь не разрешает — разве что временно — проблем монополистического капитализма, привести фактически к уничтожению нашей цивилизации?

Поэтому не исключена возможность, что лидеры монополистического капитала, управляющие судьбами империалистических стран, попытаются проявить в международных вопросах известную осмотрительность и осторожность, какие они проявляли в деловых вопросах. Предоставляя своим сверхусердным политическим агентам и сверхавантюристическим военным прислужникам бить в барабаны превентивной войны, сами ответственные деятели монополистического капитала будут, по-видимому, во всё большей степени предпочитать «холодные» войны «горячим», мелкие полицейские действия — крупным военным конфликтам. При этом они получают двоякую выгоду: постоянное «процветание», основанное на крупных военных расходах, постоянное господство над запуганным, политически покорённым населением и в то же время предотвращение атомного конфликта, который мог бы похоронить весь капиталистический строй.

Разумеется, нельзя быть уверенным, что такая осмотрительность действительно будет проявлена. Политика империализма имеет собственную динамику, однажды сложившиеся интересы и идеи приобретают свою собственную силу инерции, послушные марионетки могут внезапно оказаться на самостоятельных политических ролях, и то, что, казалось, находится под полным контролем лидеров монополистического капитала, может неожиданно взорваться со стихийной силой.

Вызванные однажды к жизни духи не так легко исчезают, как убедились на печальном опыте многие немецкие магнаты крупного капитала в 30-х годах. Хуже того, неопределенное положение между войной и миром, опасное балансирование на краю бездны не обеспечивают конечного решения основной проблемы монополистического капитализма. Воздействие крупных военных расходов недостаточно для того, чтобы «процветание» продолжалось и занятость оставалась высокой. Это воздействие должно становиться всё сильнее, военные расходы должны постоянно возрастать, капиталистическая система должна мчаться все быстрее и быстрее, чтобы сохранить своё место. И чем крупнее вооружённые силы, чем более постоянный характер они носят, чем обширнее запасы всевозможного вооружения, тем могущественнее корпорации, занимающиеся военным производством. И чем крупнее вооружённые силы, тем больше искушение вести переговоры «с позиции силы», то есть ставить ультиматумы перед небольшими, слабыми народами, и подкреплять их в случае необходимости силой. Поэтому возникает величайшая угроза стихийного воспламенения, опасность внезапного взрыва.

«Но если народы научатся обеспечивать себе полную занятость с помощью внутренней политики... тогда не должно быть мощных экономических сил, рассчитанных на противопоставление интересов одной страны интересам ее соседей» [4-59] .

Глубокий вывод Кейнса затрагивает лишь одну сторону проблемы; другую сторону, оставшуюся для него совершенно неизвестной, ясно видела его талантливая ученица Джоан Робинсон. «В нынешний век любое правительство, которое и хочет и может исправить крупные недостатки капиталистической системы, должно иметь и желание и возможность уничтожить ее вообще, а правительствам, которые могут сохранить эту систему, недостает желания исправить ее недостатки».

 

Приложение 1. Из предисловия к переизданию 1962 г. Ч. 2. Разъяснения по поводу источников излишка, расточительства и бедности

Рассуждения в третьей и четвертой главах, где разбирается монополистический капитализм, нуждаются в разъяснениях. Не очень масштабных, но таких, чтобы сделать эти рассуждения, надеюсь, более логичными и наглядными. Мои взгляды на этот крайне широкий предмет сформировались в ходе продолжительной работы, предпринятой совместно с П. Суизи; результаты наших исследований и дискуссий будут представлены в книге, которую мы постараемся завершить в ближайшем будущем. Поэтому изложение в этом разделе предисловия сосредоточено лишь на двух пунктах — читатель должен иметь их в виду, обращаясь к соответствующим частям моей монографии.

<…> У меня не вышло достаточно внятно объяснить понятие «экономического излишка» — об этом свидетельствует тот факт, что такой видный оппонент как Николас Калдор не смог увидеть его сути и значения.

Проблема вот в чем: Калдор, подобно многим другим экономистам, слишком озабоченным внешними проявлениями капиталистической экономики, настаивает на определении экономического излишка через статистически измеримые прибыли. Но если бы такой подход был оправдан, не было бы нужды вводить понятие «экономический излишек», и — что, разумеется, важнее, — не было бы оснований говорить о росте излишка. Суть, между тем, в том, что прибыли не тождественны излишку, но образуют — воспользуюсь уже изрядно затасканным сравнением — лишь надводную часть айсберга, тогда как основная его масса скрыта от взгляда. Вспомним, на раннем этапе развития политической экономии (и капитализма) именно такого рода взаимосвязь видели гораздо четче, чем теперь. Ведь тогда велась напряженная теоретическая борьба за то, чтобы считать земельную ренту и процент с денежного капитала не неизбежным сопровождением процесса производства, а составными частями экономического излишка. Однако на более поздней стадии, когда феодальный землевладелец и ростовщик были окончательно вытеснены предпринимателем-капиталистом и банкиром, с доходов последних было «стерто клеймо» излишка, и эти доходы оказались повышены в звании до необходимых средств для восстановления ограниченных ресурсов или до вознаграждения за «терпение», «отказ себе во всем» и «риски». Собственно, даже упоминание «экономического излишка», еще очень важного для Джона Стюарта Милля, было признано весьма нежелательным новой экономической наукой, объявившей любые траты «необходимыми» в том случае, если в качестве их одобрения выступают явные предпочтения потребителей в условиях рынка свободной конкуренции.

Ситуация осложнилась с распространением монополий, и некоторые экономисты, чьи исследования осуществлялись на материале конкурентного капитализма, сочли невозможным рассматривать и монополистические прибыли в качестве неизбежной составляющей производства. Подобный взгляд высказал еще Маршалл, а впоследствии он развивался под влиянием в основном работ Пигу. Несомненно, это стало большим шагом вперед, однако он всего лишь первый на дороге к правильному пониманию. Ведь монополистический капитализм не только формирует прибыли, ренту и процент в качестве составляющих экономического излишка, но и укрывает серьезную долю излишка в колонке издержек. Это возможно благодаря постоянно увеличивающемуся разрыву между производительностью работников, занятых необходимым трудом, и той частью национального дохода, что достается им в виде заработной платы.

Целесообразно привести простой расчет. Предположим, за период I 100 пекарей выпекают 200 буханок, из которых 100 буханок составляют их зарплату (по одной на человека), и 100 присваиваются капиталистом как излишек (то есть источник его прибыли и уплаты ренты и процента). Производительность каждого пекаря — 2 буханки; доля излишка в общем доходе — 50%, что также верно для доли труда. Теперь представим период II, в течение которого производительность пекаря выросла на 525%, до 12,5 буханок, а зарплата выросла на 400%, составив 5 буханок. Предположим далее, что лишь 80 работников заняты непосредственно в выпекании, вместе выдавая 1000 буханок, тогда как остальные распределены так: 5 человек должны постоянно менять форму буханки, 1 имеет задачу подмешивать в тесто химический компонент, ускоряющий порчу хлеба, 4-м поручено создавать новую упаковку, 5 заняты составлением рекламы хлеба и распространением ее через такие-то средства массовой информации, 1 наряжен тщательно следить за деятельностью других хлебобулочных фирм, 2 отмечают актуальные изменения в антимонопольном законодательстве и, наконец, еще 2 ответственны за связи предприятия с общественностью. Каждый получает зарплату, равную 5 буханкам. В этих новых обстоятельствах валовый выпуск 80 пекарей составляет 1000 буханок, совокупная зарплата всей сотни работников составляет 500 буханок, и столько же составляют вместе прибыль, рента и процент. На первый взгляд, кроме объемов выпуска между периодами I и II ничего не поменялось. Доля труда в общем доходе осталась на уровне 50%, да и доля излишка по видимости не стала иной. Однако же этот вывод, сделанный согласно привычной статистической оценке, абсолютно безоснователен и, по сути, способен лишь служить примером того, насколько ошибочными могут быть подобные статистические заключения. Ибо статистический факт — доли труда и капитала не изменились с периода I до периода II — ничего не значит в рамках рассматриваемой проблемы. Легко увидеть, что часть экономического излишка, который в первом периоде капиталист целиком использовал как прибыль и средства для уплаты земельной ренты и процента, во втором он пускает в ход, чтобы подкрепить свои усилия на ниве неценовой конкуренции, иными словами, расточает.

Отсюда должно стать ясно, что заявление Калдора и других критиков, будто мое принятие справедливости тезиса о более или менее постоянной (на протяжении ряда десятилетий) величине доли заработной платы в доходах совершенно несовместимо с поддержкой мною же теории роста излишка, — что это заявление указывает только на их собственную неспособность постичь понятие излишка. И постоянная, и растущая доля труда в национальном доходе может сосуществовать с растущим излишком по простой причине: увеличение излишка принимает форму усиления расточительства. А поскольку в «производство» излишних трат вовлечен труд, его доля может расти, если в национальном совокупном продукте растет доля этих трат. Само собой, это довольно ясное положение вещей скрывается от взгляда, если рассматривать труд вообще, не различая производительного и непроизводительного труда, и если приравнивать прибыли к излишку.

Могут возникнуть следующие возражения к вышеизложенному. Прежде всего, можно сетовать (и так делают) на бессмысленность различения производительного и непроизводительного труда или необходимого общественного продукта и расточаемых средств, коль скоро подобное различение невозможно на «объективных» и четких основаниях. Верность последней части этого соображения я охотно принимаю. Но то, что разбавленный в бутылке коньяк нельзя отделить от воды, как нельзя и установить точно, в каком соотношении перемешаны две жидкости, не отменяет факта: в бутылке и коньяк, и вода, и каждой из жидкостей там некое определенное количество. Больше того, как ни заполняй бутылку, можно уверенно утверждать, что в отсутствие того или другого компонента смеси сосуд будет менее заполнен, чем при его наличии. То, что мы сейчас не можем полностью отделить зерна от плевел, то есть однозначно определить экономические границы необходимого общественного продукта и излишка, само по себе является значимым аспектом экономического и социального порядка монополистического капитализма.

Еще один довод против теории роста излишка — иного рода. Смысл его таков: якобы различение общественно необходимого продукта и экономического излишка вообще бесполезно, даже если его можно провести со всей необходимой точностью. Ведь поскольку удовлетворительный уровень доходов и занятости зависит от соответствующей величины совокупных расходов (вне зависимости от того, на что именно расходуются средства), вопрос о том, производится полезный продукт или осуществляются лишние траты, используется производительный или непроизводительный труд, отпадает как не имеющий отношения к «конъюнктуре рынка» и к тому, насколько общественный строй монополистического капитализма обеспечивает «полноту» занятости. Такое рассуждение, как будто бы обоснованное, напоминает в своей близорукости типичный кейнсианский краткосрочный анализ. Не подлежит сомнению, что вложения в производственное оборудование и вложения в подводные лодки, потребление книжной продукции и «потребление» рекламы, доходы врачей и доходы наркоторговцев равно составляют ресурс совокупного платежеспособного спроса и участвуют в поддержке уровня доходов и занятости. Однако столь же очевидно, что итоговая структура выпуска, потребления и капиталовложений оказывает принципиальное влияние не только на качество жизни общества и благосостояние его членов, но и на его дальнейший экономический рост и возможности развития. Мало того, если несколько десятков лет назад еще можно было уверять, что при дефиците рациональной занятости любая занятость — скажем, такая нерациональная деятельность, как ручное рытье ям — лучше, чем никакой, то сегодня, когда альтернативой безработицы является не относительно безобидное рытье, а далеко не безобидное запасание средств массового уничтожения, нельзя прибегнуть даже к этому слабому утешению.

Следующее возражение сводится к тому, что даже если все вышеизложенное справедливо, не следует забывать: высоким уровнем доходов и занятости, значительными рациональными вложениями и уверенными (пусть и небольшими) показателями экономического роста мы обязаны именно присущим монополистическому капитализму безрассудству и расточительности. Подобный аргумент сродни совету сжигать жилище, чтобы поджарить поросенка. Хуже всего то, что лживо утверждение, будто при этом собственно «жарится поросенок», будто — как излагает Гэлбрейт — рост благосостояния, наблюдаемый в Соединенных Штатах времен монополистического капитализма, силен настолько, чтобы сделать безрассудство системы «несущественным» фактором. Очевидно, что оно не «несущественно», ведь даже после Второй мировой войны, в годы, столь метко названные Чарльзом Райтом Миллсом временем «великого американского торжества», — в течение по меньше мере почти половины этого периода (1948-1949, 1953-1954, 1957-1958, 1960-1962) только по официальным данным численность безработных составляла около 5 млн человек, а согласно профсоюзным источникам не меньше (а то и больше) 6 млн.

Нельзя отбрасывать это как «несущественное» в том числе и потому, что в обществе, которое ныне считается обществом изобилия, примерно треть граждан живет в условиях крайней нищеты, и по меньшей мере пятая часть американских семей (в два раза больше, если брать цветные семьи) влачат существование в жалких некондиционных жилищах и трущобах. Если мы отвлечемся от сухих статистических выкладок и изучим реальные условия на конкретных территориях, то увидим неописуемую человеческую трагедию.

«В трущобном квартале одного из наших городов, заселенном в основном чернокожими», — пишет бывший ректор Гарварда Джеймс Брайант Конант — «обнаружено следующее: в общей сложности 59% молодых людей мужского пола возрастом от 16 лет до 21 года не имеют возможности учиться и работать. Они просто шатаются по улицам….» [A-16] .

<…> Второе замечание, которое я хотел бы сделать относительно глав о монополистическом капитализме, касается изложенного там взгляда на имеющие при нем место инновации и технический прогресс. Хотя я по-прежнему уверен в принципиальной верности разделяемого мной соображения Стейндла о том, что инновации и технический прогресс являются следствиями вложений капитала, а не наоборот, в моей книге уделено недостаточно внимания незыблемой диалектической взаимосвязи этих двух процессов. Официальные исследования и команды разработчиков в гигантских корпорациях, конечно, продвигаются вперед согласно собственной динамике (или хотя бы в какой-то мере близко к тому), штампуя изобретения и нововведения по заведенному распорядку, но, пожалуй, гораздо более важно иное, а именно превращение военно-промышленного комплекса, ставшего непременной и значительной составляющей монополистического капитализма, в непрерывного действия «внешний стимул» не только для капиталовложений, но и для научно-технического прогресса. Как запросы потенциальных инвесторов в немалой мере сменились военными заказами, так и выпуск советских искусственных спутников и лунных модулей взял на себя ряд задач «неослабевающего ветра» свободной конкуренции. Это не значит, что следует опуститься до позиции Шумпетера, согласно коей технический прогресс есть deus cum machina, самодовлеющий и непостижимый. Не означает это и того, что прогресс обусловливает инвестиции, что любые приобретенные в будущем знания обязательно аккуратно воплотятся в новые средства производства. Вывод может быть только таким: встраивание исследовательской и проектировочной деятельности в структуры гигантских корпораций вкупе с постоянным притоком военных заказов создают определенные возможности для капиталовложений, тогда как в ином случае их могло быть меньше или вообще не быть. Влияние милитаристского характера спроса, равно как и монополистического или олиголиполистического характера его удовлетворения особенно проявляется при отборе технологических ресурсов: какие будут пущены в дело, а какие останутся на бумаге, в досье ученых и проектировщиков. И слабые подвижки в области хозяйственного применения атомной энергии, и неравномерные достижения в области автоматизации доказывают, что для монополий и олигополий приемлем только тот научно-технический прогресс, который соответствует требованиям армии или же резко сокращает издержки, не приводя в то же время к чрезмерному увеличению выпуска.

Перевод Дмитрия Субботина

 

Приложение 2. Письмо Полу Суизи 2 мая 1960 г.

Из предисловия публикатора

<…> Письмо Барана касается понятия экономического излишка, центральной категории анализа как в «Политической экономии роста», так и в «Монополистическом капитале». Уже давно марксистские исследователи-традиционалисты утверждают, что, выдвинув это понятие, Баран и Суизи отмели марксову теорию стоимости. Публикуемый документ показывает, что Баран видел в новой идее решающий шаг «за пределы наследия Маркса» с целью объяснить во многом особые реалии монополистического капитализма. В классическом марксизме совокупная прибавочная стоимость рассматривалась как фактически равная прибылям + проценту + ренте при исходном ключевом допущении, что издержки производства являются общественно необходимыми. Подобный принцип подходит для капитализма свободной конкуренции, но в письме заявляется, что он разбивается о монополистический уклад, где любые нецелесообразные расходы вписаны в систему, а средства суммарного общественного фонда накопления (как действительного, так и потенциального) статистически отслеживаются в различных формах скрытой прибыли, расточительства и неполной занятости. Эта все расширяющаяся нерациональная практика оказалась возможной благодаря взаимоналожению организации сбыта и процесса производства. Именно поэтому категория экономического излишка стала полезным дополнением к традиционному расчету прибавочной стоимости, раскрывая не только истинную величину прибавочного продукта в экономике монополистического капитализма (скрытую в излишних тратах, накладных коммерческих расходах и т.д.), но и степень выхода последней за пределы норм рациональной общественной организации. Сегодня, когда мы столкнулись не только с колоссальной стимуляцией сбыта, но и с неумеренным ростом финансового сектора монополистического капитализма — ставшего глобальным финансово-монополистическим, — перечисленные положения стали еще более актуальными. Помимо всего прочего, любой, кто представляет себе планетарные масштабы нынешней экологической угрозы, не может игнорировать логику опустошающего расточительства, органически присущую монополистическому производству.

Джон Беллами Фостер

Пало-Альто, Калифорния

Дорогой Пол!

Знаю, ты сейчас занят совсем другим и вряд ли настроен задумываться о той ерунде, которая меня заботит, но я все-таки хочу изложить ее по двум причинам: а) вдруг тебе что-то придет в голову и б) это изложение поможет мне самому лучше во всем разобраться. Наш опус («Монополистический капитал». — Monthly Review (M.R.)), как мне представляется, зиждется в первую очередь не на статистических оценках и даже не на большом объеме фактических данных. Его стержень — сочетание того, что ты назвал «новым ви́дением», и теоретической четкости. Так вот, если с первым у нас, думаю, все в порядке, то со вторым я в данный момент мучаюсь.

Принципиальное затруднение в том, чтобы должным образом определить понятие экономического излишка в контексте наших обсуждений. Энгельс заметил, что величайшее достижение Маркса — обнаружение прибавочной стоимости за всеми различными источниками дохода, расценивавшимися Смитом, Рикардо и др. как более или менее обособленные: за процентом с капитала, земельной рентой, многими торговыми сборами и, само собой, выручкой sans phrase (говоря по-простому. — M.R.). Мы с тобой пытаемся сделать нечто схожее. Мы хотим показать, что совокупный итог прибыли, процента, ренты + (критически важно!) раздутые затраты на распространение + расходы на рекламу + информационная поддержка + юридические отделы + декоративные кили и хромированные накладки + faux frais (непредвиденные расходы. — M.R.) = экономический излишек, и при монополистическом капитализме этот экономический излишек растет и по абсолютной, и по относительной шкале. Важно понимать, что наш экономический излишек — совсем не то же самое, что и прибавочная стоимость Маркса, что наше понятие более обширно и многогранно.

Поистине, я в некотором роде испытываю восторг от мысли, что у нас на руках и в самом деле нечто способное стать серьезным вкладом в вывод марксистской теории за пределы наследия самого Маркса. Вот что я думаю: при свободной конкуренции экономический излишек, по сути, аналогичен прибавочной стоимости. Когда у тебя есть некое множество относительно «адекватных» товаров (таких, в отношении которых в общем и целом совпадают насущная потребность и просто желание ими обладать) и конкурентоспособное производство, где издержки сохраняются на общественно необходимом уровне, заданном степенью развития производственных ресурсов, — тогда прибавочная стоимость — это разница между чистой стоимостью (то есть с учетом амортизационных расходов, в свою очередь, адекватно вычисленных) продукта и общим фондом заработной платы. Особо отмечу: все это основано на допущении, что определенный уровень общественно необходимых издержек сохраняется. Когда общественная необходимость действительно обусловливается «последним словом науки и техники», вполне допустимо вычесть размер зарплатно-ставочного фонда из совокупной стоимости продукта, чтобы получить прибавочную стоимость (с учетом постоянного капитала). Из этой прибавочной стоимости капиталист-фабрикант получает прибыль, банкир — процент, землевладелец — ренту, а торговец — барыш (частично). (Другая составляющая производственной деятельности является непосредственным результатом издержек, и в то же время еще одна часть, основывающаяся на «доении» получателей v (марксово обозначение переменного капитала, того, что покупает рабочую силу. — M.R.), — это «прибыль от отчуждения», и представляет собой она итоговое дополнение к прибавочной стоимости.)

При свободной конкуренции так и есть. Но когда дело доходит до монополистического капитала, все меняется, и экономический излишек больше не совпадает даже ориентировочно с прибавочной стоимостью, но становится много, много больше!!! По той простой причине, что если валовый продукт перестает быть кучей «адекватных» товаров, а превращается в массу, существованием значительной своей части обязанную стимуляции сбыта, — то понятие общественно необходимых издержек получает иное значение. Общественная необходимость теперь определяется не через преобладающие факторы производства + технологии, а через modus operandi (характер деятельности. — Пер.) крупных корпораций. И тут принцип прибавочной стоимости сбивается на неверный, а то и вовсе бесполезный анализ. Ведь если взять стоимость совокупного выпуска и вычесть из нее совокупный v, т.е. зарплатный фонд (с учетом, опять же, постоянного капитала, что, кстати говоря, теперь сделать куда сложнее), мы получим прибавочную стоимость, это само собой, — однако теперь лишь как часть экономического излишка. Подобное верно даже при жестком привязывании v лишь к непосредственно производственной деятельности. Поскольку производственный процесс как таковой при монополистическом капитале неизбежно извращается стимуляцией сбыта, разница между издержками производства и тратами на продажи (все так же важная для марксова пространства конкуренции!) становится весьма туманной. Зарплата рекламщика входит в сбытовые расходы — спору нет; но что насчет конструктора, разрабатывающего новую модель автомобиля, ориентируясь только на соображения продаж, и рабочего, переналаживающего оборудование, чтобы ее произвести? Чарли Ван Дорены — расходы деятелей коммерческих отделов, и получают свою часть прибавочной стоимости, но что насчет «синего воротничка», при помощи общественно необходимой квалификации изготовляющего рекламный проспект средства от несварения? Вся соль во взаимоналожении производственной и сбытовой деятельности, в результате чего понятие общественно необходимого размывается. Что оно теперь означает, это «общественно необходимое»? Все, что требуется для ведения бизнеса на условиях монополистического капитала? Конечно, нет, поскольку углекоп здесь так же необходим, как “Batten, Barton, Durstine & Osborn” (рекламное агентство. — M.R.). Все, что требуется для производства (физического) материального общественного продукта? Тоже нет, ведь оный включает огромное количество декоративных килей, хромированных накладок, средств от несварения, всевозможных новых моделей и т.п., требующих для своего выпуска множества проектировщиков, техников, рабочих. И это при допущении, что все они работают на максимуме технической эффективности. Еще большая «закавыка» возникает при учете нерациональной деятельности под эгидой монополистического капитала вкупе с расточительством. Иными словами, вне условий конкуренции принцип прибавочной стоимости дышит на ладан! (Занятно: это прямо обратно тому, что отстаивали Шумпи (Шумпетер. — M.R.), Леонтьев и другие, заявляя, будто при совершенной конкуренции не может быть прибавочной стоимости (прибыли), ибо предпринимателям придется повышать зарплатные ставки до тех пор, пока прибавочной стоимости не останется. А дело в том, что принимать в расчет нужно не их бредовую совершенную конкуренцию, но именно марксову свободную конкуренцию с присущими ей общественными ограничениями.) И если вдобавок зарплаты устанавливаются не в зависимости от стоимости рабочей силы (как полагает Маркс), и их уровень выше уровня стоимости (то есть предусматривается их сокращение посредством отчуждения), если капиталисты могут переложить (пусть даже частично) различные свои расходы на плечи потребителей (включая получателей зарплат), тогда получатели прибавочной стоимости второго порядка (торговцы, банкиры, землевладельцы, но так же и рекламщики, и им подобные), не только отхватывают от нее кусок, но и приумножают ее через отчуждение.

Куда все это ведет? Только к необходимости расстаться с обыденными представлениями и определять итоговый экономический излишек, отсылая не к тому, что общественно необходимо здесь и сейчас, а к тому, что может являться общественно необходимым в рационально организованном обществе. Я начал разрабатывать эту мысль еще в «Политэкономии роста»:

«В самых общих чертах непроизводительный труд — это весь труд, затрачиваемый на производство товаров и услуг, спрос на которые присущ лишь капиталистической системе с ее специфическими условиями и взаимоотношениями и отсутствовал бы в рационально организованном обществе» [B-8] .

Кстати, Маркс на это намекает, обсуждая смитовское понятие непроизводительного труда и уточняя: “absolut gesprochen” (в абсолютном смысле. — Пер.) все может быть по-иному! Без “absolut gesprochen” сейчас мы в ловушке, ибо монополистический капитализм куда дальше от “absolut gesprochen”, чем когда-либо был капитализм свободной конкуренции! <…>

Не унывай; у нас есть долг, черт возьми, так не поддадимся же ничему!

Обнимаю, Пол.

Опубликовано в “Monthly Review”, Volume 62, Issue 07, December 2010

Перевод Дмитрия Субботина

 

Глава пятая. О корнях отсталости

I. Общие исторические корни капиталистического развития и недоразвития

До сих пор мы рассматривали высокоразвитые капиталистические страны, располагающие чрезмерным экономическим излишком и неспособные рационально его использовать. Эти страны представляют собой лишь часть всей системы современного капитализма. Другую, не менее важную часть составляет тот сектор «свободного» мира, который обычно именуется слаборазвитым. Развитый сектор включает множество областей, имеющих свои экономические, социальные, политические и культурные особенности, например США и Японию, Германию и Францию, Англию и Швейцарию. Подобно этому, слаборазвитый сектор включает широкий круг стран, резко отличающихся друг от друга. К отсталым районам принадлежат Нигерия и Греция, Бразилия и Таиланд, Египет и Испания.

Тем не менее для того, чтобы узнать законы движения как передовых, так и отсталых частей капиталистического мира, можно и нужно абстрагироваться от особенностей отдельных стран и необходимо сосредоточить внимание на их существенных общих чертах. Без применения метода абстракции фактически невозможна никакая научная работа. Взять ли для примера «чистый капитализм» Маркса, «репрезентативную фирму» Маршалла или «идеальный тип» Вебера — главным орудием всякого анализа было абстрагирование от второстепенных, внешних сторон явления и сосредоточение внимания на его сущности.

Построенную в результате исследования какого-либо вопроса «схему» нельзя полностью применить в каждом отдельном случае, поскольку она не учитывает всех особенностей и деталей. Но это не играет большой роли и не обесценивает ни сам метод, ни полученные с его помощью результаты. Если теоретическая схема отвечает своей цели, если в ней схвачены решающие черты реального процесса, она больше способствует пониманию этого процесса, чем любое количество детальных сведений и отдельных данных. Более того, лишь с помощью подобной схемы, лишь постоянно имея в виду контуры «идеального типа», можно соответствующим образом оценить тот фактический материал, который постоянно собирается в процессе организованной исследовательской работы и который чаще не помогает прийти к каким-либо теоретическим выводам, а подменяет их.

Применимость описанного выше метода к изучению условий, преобладающих в слаборазвитых странах, и к исследованию стоящих перед этими странами проблем была признана в недавно вышедшем докладе ООН: «...хотя каждая страна действительно может сталкиваться с особыми трудностями в процессе индустриализации, но очевидно также, что страны, находящиеся на одной и той же ступени развития, сталкиваются с примерно одинаковыми трудностями и, испытывая воздействие примерно одних и тех экономических сил, часто оказываются в весьма сходном положении».

В дальнейшем нашем изложении не ставится задача дать фотографическое изображение какой-либо отдельной слаборазвитой капиталистической страны или проанализировать препятствия на пути к индустриализации в рамках капитализма, существующие в каких-либо особых географических районах. Цель данной и последующих глав состоит скорее в определении того, что я считаю существенными элементами данной проблемы, — в создании определенного костяка основных положений, а не в рассмотрении конкретных форм, в которых данная проблема может выражаться в тех или иных отдельных случаях. Сделав эту оговорку, мы можем перейти прямо к сути дела.

Общая характерная особенность всех слаборазвитых стран, которая и служит критерием в определении их уровня развития, состоит в небольших размерах производства на душу населения. Хотя сравнение данных о национальном доходе различных стран связано с множеством общеизвестных трудностей, нижеследующая таблица дает в основном правильное представление о положении в слаборазвитых странах.

Таблица. Распределение мирового дохода в 1949 г.

Источник: Nurkse R. Problems of Capital Formation in Underdeveloped Countries, Oxford, 1953, p. 63.

Из данных таблицы можно видеть, что примерно 2/3 человечества живут в странах, где доход на душу населения составляет 50—60 долл. в год. Нет нужды доказывать, что почти во всех этих странах имеет место хроническое недоедание, ужасающая нищета, массовые заболевания. Причем за последние два-три столетия в этих странах не было сколько-нибудь значительных перемен к лучшему, а в некоторых странах положение за последние 100 лет даже ухудшилось. Поскольку в этот же период жизненный уровень в различных странах заметно повысился, «распределение дохода на душу населения между различными странами мира стало еще более неравномерным».

В связи с этим сразу же возникает вопрос, почему в отсталых капиталистических странах не происходило такого же развития капиталистической индустриализации, какое наблюдалось в истории других капиталистических стран, или почему это движение вперед было крайне медленным? Правильный ответ на этот вопрос имеет величайшее значение. Он крайне необходим для того, чтобы осознать сущность тех препятствий, которые ныне стоят на пути экономического и социального прогресса слаборазвитых стран, и определить вероятное направление и формы развития этих стран в будущем.

Лучше всего начать рассмотрение этой проблемы с напоминания о тех условиях, в которых возникал капитализм как в ныне передовых, так и в слаборазвитых странах мира.

Эти условия везде сводились к такому способу производства и такому социально-политическому строю, который называется феодализмом.

Конечно, нельзя сказать, что структура феодализма была всюду одинаковой. Совсем наоборот! Как указывал Морис Добб, «было бы правильнее говорить не о единой истории капитализма и не об обшей форме, которую она имеет, а о совокупности историй капитализма, каждая из которых в целом похожа одна на другую, но имеет свои особенности в отношении периодизации главных ее этапов».

Подобно этому, следует иметь в виду большие различия в истории феодальных систем разных стран мира. Глубокая разница между докапиталистической структурой таких стран, как Китай, Индия, общественный строй которых был основан на сельских общинах, и многих европейских стран, социальная система которых складывалась на базе крепостничества, даже заставляла многих историков усомниться в том, применим ли ко всем этим системам термин «феодализм».

Мы не будем вступать в дискуссию по этому вопросу, ограничимся лишь положением, которое, видимо, получило довольно широкое признание, — докапиталистический строй как в Европе, так и в Азии на определенной ступени развития вступил в период распада и упадка. Процесс его разложения в одних странах был более бурным, чем в других, неодинаковой была и продолжи-тельность упадка — но общее направление развития повсюду было одним и тем же.

Рискуя допустить некоторое упрощение, можно выделить следующие наиболее выпуклые черты этого процесса.

Во-первых, медленный, но довольно ощутимый рост сельскохозяйственного производства, который сопровождался усилением нажима феодалов на сельскохозяйственное население, его бунтами, все большим вытеснением крестьян, возникновением вследствие этого потенциальной промышленной рабочей силы.

Во-вторых, все более широкое и глубокое разделение труда и развитие класса купцов и ремесленников, сопровождавшееся ростом городов.

И в-третьих, более или менее заметное накопление капитала в руках постепенно растущего класса купцов и богатых крестьян.

Именно сочетание всех этих процессов (и ряда других второстепенных явлений) создавало необходимые предпосылки для возникновения капитализма. По словам К. Маркса, «денежному богатству позволяет стать ка-питалом, с одной стороны, его соединение со свободными работниками, с другой — его соединение со столь же свободными и доступными для продажи средствами существования, материалами и т. п., которыми прежде в той или иной форме владели ныне лишенные собственности массы».

Но именно третий из указанных нами процессов — процесс первоначального накопления капитала — имеет несомненно первостепенное значение. Об этом ясно свидетельствует и сам термин «капитализм». Разумеется, простое накопление купеческого капитала не может само по себе привести к развитию капитализма.

Тем не менее накопление купеческого капитала заслуживает особого внимания в свете двух обстоятельств. Во-первых, под воздействием внутренних конфликтов и противоречий феодального строя почти повсеместно — пусть в разное время и с различной быстротой — созревали другие условия, определяющие переход от феодализма к капитализму. Во-вторых, именно размах и быстрота накопления купеческого капитала и возвышение торговой буржуазии играли главную роль в разъедании структуры феодального общества и в создании предпосылки его окончательной гибели. Как писал К. Маркс: «Это определяется самой природой капитала... его происхождением, которое берет свое начало от денег и, следовательно, от богатства, существующего в форме денег. По этой же причине оно появляется как бы из обращения, выступая в качестве продукта обращения. Поэтому образование капитала берет свое начало не от земельной собственности (здесь в лучшем случае капитал накапливается лишь у арендатора в той степени, в какой последний является торговцем сельскохозяйственными продуктами) и не от цеховой системы (хотя и в ней заложены возможности для этого), а от купеческого и ростовщического богатства».

В Западной Европе накопления купцов были особенно велики и, что имеет особое значение, сильно концентрированны. Это отчасти объяснялось географическим положением западноевропейских стран, определившим раннее развитие судоходства и, следовательно, быстрое расширение морской и речной торговли. Это объяснялось также — и это весьма парадоксально — тем обстоятельством, что Западная Европа обладала меньшими природными богатствами и по уровню экономического развития в соответствующие периоды времени во многих отношениях скорее не опережала другие части света, которые служили объектом ее коммерческого проникновения, а отставала от них. Отсюда стремление европейцев получать разнообразные продукты тропических стран (специи, чай, слоновая кость, индиго), которые нельзя было достать в близлежащих областях; отсюда большие усилия к импорту ценных изделий восточных мастеров (высококачественные ткани, украшения, посуда и т. п.) и отсюда, наконец, бешеная погоня за драгоценными металлами и камнями, которых не хватало в западноевропейских странах. Развившаяся в результате всего этого торговля с самыми отдаленными странами наряду с пиратством, прямым грабежом, работорговлей и находками золота вела к быстрому накоплению огромных богатств в руках западноевропейских купцов.

Богатства обычно росли, как снежный ком. Потребности судоходства обеспечивали мощные стимулы для прогресса науки и техники. Судостроение, снаряжение заморских экспедиций, производство вооружения и других товаров, которые требовались как для защиты этих экспедиций, так и для «переговоров» с заморскими партнерами, — все это давало мощный толчок развитию капиталистического предпринимательства. Во всей своей полноте стал действовать принцип «за один товар можно получить другой», открывались все более широкие возможности для разнообразных видов «экономии на внешних условиях производства», дальнейшее развитие могло происходить все более ускоренными темпами. Нам нет нужды детально описывать разнообразные пути постепенного обращения накопленного капитала на промышленные цели. Богатые купцы основывали предприятия обрабатывающей промышленности, чтобы обеспечить себе бесперебойное снабжение дешевыми товарами. Разбогатевшие ремесленники, действуя сами или на паях с богатыми торговцами, расширяли масштабы своих операций. Нередко даже богатые землевладельцы начинали заниматься промышленностью (особенно горной) и таким образом закладывали основы крупных капиталистических предприятий. Но, что самое важное, государство, попадавшее все в большей степени под контроль капиталистов, оказывало все более активную поддержку нарождавшимся предпринимателям. «Но все они пользуются государственной властью, — писал Маркс, — т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии».

Крупный скачок Западной Европы вперед необязательно должен был вести к задержке экономического развития других стран. Хотя эти последние, возможно, были неспособны уменьшить отставание от западноевропейских партнеров (не говоря уже о полной ликвидации этого отставания), они могли бы тем не менее вступить на путь развития своего хозяйства, постепенно достигая более высоких уровней производительности труда и производства. Можно было бы даже ожидать, что расширяющиеся контакты с передовыми в научно-техническом отношении западноевропейскими странами будут способствовать прогрессу стран, с которыми Западная Европа вступала в соприкосновение. В конце XVII и в начале XVIII в., то есть в начальной стадии развития промышленного капитализма, дело, казалось, обстояло именно так, и процессы, происходившие в ряде ныне слаборазвитых стран, подтверждают эту возможность. Быстро развивалось первоначальное накопление капитала, расширялись ремесла и отрасли обрабатывающей промышленности; усилившиеся волнения крестьянства наряду с возрастающим давлением возвышающейся буржуазии повсеместно потрясали основы докапиталистического строя. Все это можно видеть, рассматривая раннюю историю развития капитализма как в России, в Восточной и Юго-Восточной Европе, так и в Индии, на Ближнем Востоке и даже в Китае. Все эти и другие страны необязательно должны были идти по такому же пути, по которому шли Англия, Голландия, Германия или Франция. Различия не только в природных предпосылках экономического развития (географическом положении, климате и т. д.), но также и в политической системе, культуре и религии обязательно должны были вести к различиям в уровнях и в темпах роста производительности. По этим причинам размеры накопления капиталистическими классами отдельных стран были весьма неодинаковыми, и соответствующие общественно-политические системы докапиталистического общества отличались неодинаковой прочностью и гибкостью. Но каковы бы ни были темпы исторического развития и его зигзаги в тех или иных странах, его общее направление было, по-видимому, одним и тем же как в отстающих, так и в передовых странах.

«Страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего». Но то, что фактически дело приняло другой оборот и Западная Европа оставила другие районы мира далеко позади, ни в коей мере не было результатом случайности или каких-то расовых особенностей отдельных народов. Это определялось самим характером разви-тия западноевропейских стран. Последствия проникновения западноевропейских капиталистов в другие страны мира отличались исключительной сложностью, они зависели от той формы, которую носило это проникновение, и в не меньшей степени от той стадии развития, которая была достигнута обществами, вступающими в контакт с Западной Европой. Поэтому нельзя не видеть резких различий между результатами западноевропейской экспансии в Северную Америку (а также в Австралию и Новую Зеландию), с одной стороны, и последствиями «открытия» западным капитализмом Азии, Африки и Восточной Европы — с другой.

В первом случае люди из западноевропейских стран попадали в более или менее полный «социальный вакуум» и поселялись в этих районах в качестве постоянных жителей. Были ли таковыми их первоначальные намерения или нет, были ли они купцами-авантюристами, которые стремились быстрей обогатиться и вернуться домой, или людьми, бежавшими от политических и религиозных преследований (как в Северной Америке), или ссыльными всякого рода (как в Австралии), приносили ли они с собой какой-либо капитал или только энергию, мастерство и изобретательность — все это не имело большого значения. Они приходили в новые страны пропитанными духом капитализма до мозга костей и, не встречая там сколько-нибудь серьезного сопротивления (несмотря на подвиги Дэви Крокета), сумели в сравнительно короткий срок создать на девственной (и исключительно плодородной) почве свое собственное общество. Это общество, которое с самого начала носило капиталистический характер и не было обременено барьерами и оковами феодализма, могло целиком посвятить себя развитию производительных ресурсов. Социальная и политическая энергия этого общества не отвлекалась па длительную борьбу против феодального господства и не растрачивалась на преодоление обычаев и традиций феодальных веков. Единственным препятствием для накопления капитала и капиталистической экспансии было иностранное господство. Но хотя эти новые буржуазные общества отнюдь не были свободны от внутренних трений и конфликтов, достигавших значительной остроты — вспомните Бенедикта Арнольда! — все же уже на ранних ступенях они были достаточно прочными и сильными, чтобы освободиться от иностранного господства и создать политическую систему, способствующую развитию капитализма.

Совершенно иначе обстояло дело в других странах. Главное различие состояло не в том, что западноевропейские предприниматели, вторгшиеся в Индию, Китай, страны Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Африки, во многих отношениях отличались от тех предпринимателей, которые отправлялись в Северную Америку. Будучи в той же степени продуктами капиталистического развития Запада, они руководствовались лишь корыстными мотивами и занимались такой деятельностью, которую можно назвать только хищнической. Решающее различие заключалось в том, что, прибыв в Азию и Африку, они нашли совсем иной мир по сравнению с тем, который встретили поселенцы в Америке или в Австралии.

Там, где западноевропейские поселенцы находили пригодные для них климатические и другие природные условия, они встречали уже сложившиеся общества с богатой древней культурой, находившиеся на докапиталистической стадии или на самых первых ступенях развития капитализма. Там же, где существующие социальные системы носили первобытный, племенной характер, общие условия, и в особенности климат, исключали возможность массового поселения пришельцев из Западной Европы. Поэтому и в том и в другом случае «гости» из западноевропейских стран стремились извлечь как можно большие выгоды в заморских странах и вернуться домой с добычей. Они занимались там грабежом, прямым или едва прикрытым формой «торговли», захватывая огромные богатства в пунктах своего проникновения и увозя эти богатства в Европу. «По хищнической жестокости эксплуатации колониальная политика XVII и XVIII вв. ничем не отличалась от методов ограбления византийских территорий Леванта крестоносцами и вооруженными купцами итальянских городов за несколько столетий до этого».

И «сокровища, добытые за пределами Европы посредством грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал».

Значение этого «одностороннего перемещения» богатства из неевропейских стран в страны Западной Европы обычно преуменьшается потому, что внимание концентрируется на сравнении величины этого богатства с совокупным продуктом тех стран, которые его получали, и тех стран, из которых оно изымалось. Но даже по сравнению с этими величинами размеры награбленного богатства были не так уж малы. Однако решающее значение для развития Западной Европы и нынешних слаборазвитых стран имело «экономическое направление» соответствующих ресурсов. Действительно, каким бы небольшим ни было увеличение национального дохода Западной Европы за счет поступлений от заграничных операций, эти поступления умножали экономический излишек, находящийся в ее распоряжении. Более того, дополнительный экономический излишек сразу же выступал в концентрированной форме и присваивался в основном капиталистами, которые могли его использовать для капиталовложений. Вряд ли можно преувеличить значение того стимулирующего воздействия, которое оказывал на развитие Западной Европы этот «экзогенный вклад» в ее накопление капитала.

Еще более явное влияние это «переливание крови» и особенно методы, которыми оно осуществлялось, оказали на «страны-доноры» (ставшие ими против воли). Насильственное вмешательство грабителей глубоко потрясло эти страны и явилось решающим фактором всего их последующего развития. Оно сыграло роль взрыва, нарушившего медленное, плавное движение этих древних обществ и колоссально ускорившего процесс разложения их докапиталистической структуры. Разрушив вековые устои их аграрной экономики, навязав переход к производству экспортных культур, западный капитализм ликвидировал самообеспеченность сельских общин в «странах-донорах», лежавшую в основе докапиталистических порядков. Во всех странах, куда проник западный капитализм, он быстро расширил масштабы товарного обращения. Путем прямого захвата крестьянских земель для создания плантаций иностранных предпринимателей и для других целей (в ряде стран этот захват принял очень широкий размах) и путем вытеснения сельских ремесел, не выдерживавших гибельной конкуренции импортных промышленных товаров, иностранный капитал создал огромную армию обнищавших работников.

Расширяя таким образом сферу капиталистической деятельности, западный капитализм способствовал развитию правовых и имущественных отношений, приспособленных к нуждам рыночной экономики, и создавал административные институты, необходимые для того, чтобы обеспечить претворение в жизнь соответствующих законов. Действуя с целью расширить и укрепить свое экономическое и политическое господство в подвластных ему странах, западный капитализм добился отвлечения части их экономического излишка на улучшение системы связи, на строительство железных и шоссейных дорог, гаваней. Побочным продуктом этой деятельности явилось создание условий, необходимых для прибыльного вложения капитала.

Но это лишь одна сторона медали. Ускоряя с непреодолимой силой созревание некоторых из основных предпосылок развития капиталистической системы, западный капитализм, вторгшийся в нынешние слаборазвитые страны, с равной силой препятствовал созреванию других столь же необходимых предпосылок. Изъятие значительной доли накопленного ранее и производимого в каждый данный промежуток времени экономического излишка серьезно тормозило процесс первоначального накопления капитала в этих странах. Разрушительная внешняя конкуренция душила нарождавшуюся в них промышленность. Хотя расширение товарного обращения, пауперизация огромной массы крестьян и ремесленников и соприкосновение с западной техникой обеспечивали мощные стимулы для развития капитализма, это последнее насильственно отклонялось от обычного курса, искажалось и уродовалось в интересах западного империализма.

Таким образом, народы, попавшие в сферу капиталистической экспансии Запада, оказались между феодализмом и капитализмом, подвергаясь воздействию наихудших черт обеих этих систем и испытывая в придачу всю тяжесть империалистического гнета. К эксплуатации со стороны феодальных лордов, беспощадной, но умеряемой традицией, добавилась бессердечная эксплуатация со стороны отечественных и иностранных капиталистов, ограничиваемая лишь возможностями транспорта.

Обскурантизм, произвол и насилие, унаследованные от феодального прошлого, теперь сочетались с рациональностью и расчетливым хищничеством капиталистического настоящего. Эксплуатация народов усилилась во сто крат, но ее плоды не увеличивали производительных богатств — они шли за границу или использовались на содержание паразитической буржуазии внутри страны. Народы жили в ужасающей нищете и не имели никаких надежд на лучшее будущее. Они существовали в капиталистических условиях, но накопления капитала не происходило. Они утратили свои освященные временем средства к существованию — ремесла и кустарные производства, но вместо них не возникла современная промышленность. Они вступили в тесное соприкосновение с передовой наукой Запада, но по-прежнему оставались в темноте и отсталости.

II. Случай индийского недоразвития

Наиболее ярким примером всего этого является, очевидно, развитие Индии. Ее история со времен Ост-Индской компании достаточно хорошо известна. Лишь по немногим историческим проблемам исследователи самых различных убеждений так единодушны, как по вопросу о судьбе Индии, после того как западный капитализм привязал ее к своей колеснице. Мнение историков хорошо выразил один авторитетный специалист, которого отнюдь нельзя подозревать в антибританских предрассудках. «До XVIII в., — пишет Вера Энсти, обобщая результаты своего исследования, — Индия была в экономическом отношении относительно развитой страной, индийские методы производства и промышленно-торговой организации могли выдержать сравнение с методами любой другой страны мира... Но этой стране, которая производила и экспортировала тончайший муслин, другие превосходные ткани и предметы роскоши, в то время когда предки современных англичан вели первобытный образ жизни, не удалось принять участие в экономической революции, начатой потомками этих диких варваров».

Эта «неудача» не объяснялась какой-то случайностью или особой неспособностью индийской расы. Она была следствием утонченного, беспощадного, систематического ограбления Индии британским капиталом, проводившегося с первых дней английского владычества.

Масштабы грабежа были столь огромны, сумма средств, изымаемых из Индии, столь фантастична, что в 1875 г. маркиз Солсбери, бывший тогда министром по делам Индии, предупреждал: «Если Индия и должна быть обобрана, изъятие средств следует проводить рассудительно».

Насколько мне известно, величина богатств, которые Англия получала из Индии и добавляла к своим накоплениям капитала, никогда не была подсчитана с достаточной полнотой. Дигби отмечает, что, по некоторым оценкам, в период между битвой при Плесси и битвой при Ватерлоо, то есть в период, имевший решающее значение для развития английского капитализма, Англия получила из Индии богатства на сумму 500—1000 млн. ф. ст.

Насколько велика была эта сумма, можно видеть из того факта, что в конце XIX в. совокупный капитал всех акционерных компаний, действовавших в Индии, составлял всего 36 млн. ф. ст. По расчетам авторитетных индийских статистиков К. Т. Шаха и К. Дж. Кхамбата, в начале нынешнего века Англия присваивала в той или иной форме около 10% национального дохода Индии.

При этом можно смело предположить, что в XX в. выкачка богатств из Индии была все же меньше, чем в XVIII и XVII вв. Более того, можно утверждать, что данный показатель недооценивает масштабы присвоения англичанам ресурсов Индии, поскольку он учитывает лишь прямые изъятия и не включает убытки Индии от неблагоприятного для нее соотношения цен на экспортные и импортные товары, навязанного англичанами.

Рассматривая этот вопрос с точки зрения того, что получала Англия, Брукс Адамс рисует столь яркую картину, что стоит привести довольно большую выдержку из его работы.

«Наилучшим авторитетом по вопросу ограбления Индии может считаться Маколей, который занимал высокий пост в Калькутте... и который в меньшей степени, чем кто-либо из последующих авторов, был глашатаем официальных кругов. Он рассказал, как после битвы при Плесси начал литься “поток богатства”, и показал, какие выгоды извлек Клайв лично для себя. “Мы можем смело утверждать, — писал Маколей, — что ни один англичанин без средств, в какой бы сфере деятельности он ни подвизался, никогда не мог создать себе такого состояния, которое сколотил уже к тридцати четырем годам Клайв, начавший свою карьеру, не имея ни гроша. Но то, что захватил Клайв лично для себя или для английского правительства, представляется ничтожной суммой по сравнению с той добычей, которую урвало множество алчных чиновников в беззащитной Бенгалии в результате оптового грабежа, последовавшего за отъездом Клайва. Эти жадные, безответственные, пользовавшиеся абсолютной властью чиновники опустошали сокровищницы частных лиц, они стремились лишь к тому, чтобы побыстрее вырвать у туземцев несколько сотен тысяч фунтов стерлингов, и спешили в Англию демонстрировать свои богатства. Так, в короткий срок в Калькутте сколачивались огромные состояния, тогда как 30 млн. человек были доведены до крайней нищеты... Злоупотребления англичан достигли такого размаха, что казались едва совместимыми с самим существованием общества. Римский проконсул, который за год-два выжимал из подвластной ему провинции средства на сооружение мраморных дворцов и бань на берегу Кампании, на кубки из янтаря, на пиршества с блюдами из певчих птиц, на армии гладиаторов и стада жирафов; испанский вице-король, который, оставив за собой развалины Мехико или Лимы, вступал в Мадрид, сопровождаемый кортежем позолоченных карет и вьючных лошадей в серебряной сбруе, — все это было превзойдено...”». Вскоре после Плесси награбленное в Бенгалии богатство начало поступать в Лондон, и эффект сказался почти немедленно, «ибо все авторитеты признают, что “промышленный переворот”, отделявший XIX в. от всей предшествующей истории человечества, начался в 1760 г. До 1760 г. ... прядильные машины в Ланкашире были почти столь же примитивны, как и в Индии, а английская железоделательная промышленность в 1750 г. была в упадке... Таким образом, повседневным применением паровой машины человечество обязано, скорее, капиталисту, чем изобретателю».

Глубокий анализ воздействия этой неистовой оргии накопления капитала на развитие Индии дается в капитальном труде Ромеша Датта «Экономическая история Индии», и нам лучше всего привести выдержку из его работы. «Действительно, к несчастью, источники национального дохода Индии в период британского правления сокращались. Индия XVIII в. была великой промышленной и сельскохозяйственной страной; продукция индийских ткачей поступала на рынки Азии и Европы. Ост-Индская компания и британский парламент, проводя сто лет назад эгоистическую торговую политику, действовали в ущерб индийским промышленникам, поощряя развивающуюся промышленность Англии. В последнее десятилетие XVIII в. и в первые десятилетия XIX в. их политика неизменно состояла в том, чтобы превратить Индию в придаток промышленности Великобритании, заставить индийский народ выращивать только сырье и снабжать им ткацкие фабрики и другие предприятия обрабатывающей промышленности Великобритании.

Эта политика проводилась с непреклонной решительностью и имела роковые последствия; издавались распоряжения о том, чтобы принудить индийских ремесленников работать на предприятиях Ост-Индской компании; торговые резиденты законодательным путем наделялись огромной властью над деревнями и общинами индийских ткачей; запретительные тарифы вытесняли индийские шелковые и хлопчатобумажные ткани с английского рынка, английские же товары ввозились в Индию беспошлинно или с уплатой лишь номинальной пошлины... Изобретение механического ткацкого станка в Европе довершило упадок индийской промышленности, а когда в последующие годы эти станки начали устанавливаться и в Индии, Англия вновь стала действовать в отношении Индии несправедливо и нечестно. На продукцию хлопчатобумажных тканей в Индии был установлен акциз, который... душил новые индийские предприятия, использующие паровую машину. Ныне сельское хозяйство является фактически единственным оставшимся источником национального богатства Индии...

Но то, что британское правительство изымает в форме земельного налога, примерно соответствует ныне общей сумме экономически целесообразной ренты... Это... парализует сельское хозяйство, препятствует сбережениям и держит земледельца в состоянии нищеты и долговой кабалы... В Индии государство фактически вмешивается в накопление богатства, полученного от земли, перехватывает доходы земледельца... а крестьяне постоянно остаются бедными. В Индии государство не способствовало развитию новых отраслей или возрождению старых в интересах народа... Все то, что было получено в Индии путем чрезмерных налогов, после оплаты администрации в той или иной форме притекало в Европу. Поистине кровь, текущая из ран Индии, удобряет чужие земли».

Катастрофа, пережитая Индией в результате вторжения британского капитализма, имела поразительные масштабы. Разумеется, процесс перехода от феодализма к капитализму и неразрывно связанное с ним отвлечение ресурсов на накопление капитала повсюду несли с собой страдания и нищету масс. Дело заключалось не просто в перераспределении экономического излишка общества, в его использовании на другие цели, что было связано с лишениями, внутренними конфликтами, напряженной борьбой; увеличивалась и общая ве-личина экономического излишка, выжимаемого из недоедающих, плохо одетых, изнуренных непосильным трудом, испытывающих острую жилищную нужду масс. Но все же этот излишек — пусть не полностью и нерационально — использовался там на производительное инвестирование и был средством закладывания основ для последующего увеличения производительности труда и продукции. Вряд ли можно сомневаться в том, что, если бы та сумма экономического излишка, которую Англия вырвала у Индии, была инвестирована в Индии, экономическое развитие Индии не имело бы ничего общего с мрачной действительностью последних столетий. Конечно, заниматься гаданиями о том, достигла ли бы Индия к настоящему времени такого уровня экономического развития, который соответствовал бы ее баснословно богатым природным ресурсам и способностям индийского народа, было бы бессмысленно. Но, во всяком случае, судьба целых поколений индийского народа не имела бы даже отдаленного сходства с хроническими бедствиями последних двух столетий.

Но каким бы огромным ни был ущерб, нанесенный экономическому потенциалу Индии, ее народ понес еще более страшный урон, последствия которого, вероятно, будут носить еще более длительный характер. «Гражданские войны, вторжения, перевороты, завоевания, голодные годы — все эти сменяющие друг друга бедствия, каким бы бесконечно сложным, бурным и разрушительным ни представлялось их действие на Индостан, затрагивали его лишь поверхностно. Англия же подорвала самую основу индийского общества, не обнаружив до сих пор никаких попыток его преобразовать. Потеря старого мира без приобретения нового придает современным бедствиям жителя Индии особенно удручающий характер и прерывает связь Индостана, управляемого Британией, со всеми его древними традициями, со всей его прошлой историей».

Британская политика в Индии весьма напоминала практику некоторых индийских тиранов, красноречиво описанную Маколеем. «Когда им внушали страх способности и характер какого-либо выдающегося подданного и они все же не могли решиться на его убийство, тогда они обычно ежедневно давали своей жертве определенную дозу “пуста” — препарата из опиума. Через несколько месяцев физические и духовные силы несчастного разрушались и он превращался в беспомощного идиота. Эта мерзость, более ужасная, чем убийство, была “вполне достойна” тех, кто к ней прибегал».

Подобным же образом британская администрация систематически разрушала все устои и соединительные ткани индийского общества. Ее земельная и налоговая политика разоряла индийскую деревенскую экономику и насаждала паразитических землевладельцев и ростовщиков. Ее торговая политика несла гибель индийскому ремеслу и создавала пользующиеся печальной известностью трущобы индийских городов, переполненных миллионами голодных и больных пауперов. Ее экономическая политика в зародыше душила национальную промышленность и способствовала появлению множества спекулянтов, мелких бизнесменов, агентов и прочих мошенников, добывающих себе средства к пропитанию бесполезной, паразитической деятельностью в ячейках разлагающегося общества.

«Таким образом, английское господство упрочилось путем создания новых классов и материально заинтересованных групп, которые были тесно связаны с этим господством и привилегии которых зависели от его сохранения. К этим классам и группам принадлежали землевладельцы и князья, а также большое число мелких чиновников в различных частях аппарата управления, начиная от патвари (сельский староста) и выше... Ко всем этим методам следует добавить умышленную, проводившуюся в течение всего периода английского владычества, политику создания распрей среди индийцев, поощрения одной группы за счет другой».

Выше уже говорилось о британской политике в области образования. В главе книги Неру «Открытие Индии», из которой была взята приведенная выше выдержка, приводится следующая цитата из работы Кэя «Жизнь лорда Меткалфа»: «...эта боязнь свободного распространения знаний превратилась в хроническую болезнь... всегда заставляющую членов правительства страдать разнообразными видами бредовых фантазий и кошмаров; при этом от ужаса при виде печатной машины и Библии у них появлялся озноб и волосы становились дыбом. Наша политика того периода имела целью держать туземное население Индии в состоянии глубочайшего варварства и темноты, и любая попытка распространить свет знания среди населения как Британской Индии, так и независимых княжеств встречала неистовое сопротивление и возмущение».

Таким образом, Неру дает вполне правильную оценку последствий двухвекового владычества западного капитализма в Индии и точный анализ причин нынешней отсталости Индии: «Почти все основные наши проблемы сегодняшнего дня зародились в период английского господства и как прямой результат английской политики: князья, проблема меньшинств, различные частнособственнические интересы, иностранные и индийские, отсутствие промышленности и пренебрежение сельским хозяйством, крайняя отсталость социального обслуживания, а главное — трагическое обнищание народа».

Вряд ли нужно добавить, что все это не означает идеализации добританского прошлого Индии, которое отнюдь не соответствует романтической картине «потерянного рая». Как и подчеркивал Маркс в одной из своих великолепных статей об Индии, «...мы все же не должны забывать, что эти идиллические сельские общины, сколь безобидными они ни казались бы с первого взгляда, всегда были прочной основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы. Мы не должны забывать эгоизма варваров, которые, сосредоточив все свои интересы на ничтожном клочке земли, спокойно наблюдали, как рушились крупные империи, как совершались несказанные жестокости, как истреблялось население больших городов, — спокойно наблюдали все это, не уделяя этому большего внимания, чем явлениям природы, и сами становились беспомощной добычей любого насильника, соблаговолившего обратить на них свое внимание. Мы не должны забывать, что эта лишенная достоинства, неподвижная и растительная жизнь, эта пассивная форма существования вызывала, с другой стороны, в противовес себе дикие, слепые и необузданные силы разрушения и сделала в Индостане самое убийство религиозным ритуалом. Мы не должны забывать, что эти маленькие общины носили на себе клеймо кастовых различий и рабства, что они подчиняли человека внешним обстоятельствам, вместо того чтобы возвысить его до положения господина этих обстоятельств, что они превратили его саморазвивающееся общественное состояние в неизменный, предопределенный природой рок и тем создали грубый культ природы...».

В то же время не следует игнорировать тот факт, что, если бы Индия была предоставлена сама себе, она могла бы с течением времени найти более короткий и наверняка менее мучительный путь к лучшему, более богатому обществу. Конечно, нельзя сомневаться в том, что, следуя по этому пути, она должна была пройти через чистилище буржуазной революции, что ценой ее прогресса неизбежно должна была быть длительная фаза капиталистического развития. Но если бы Индии позволили самой определять свою судьбу (как это смогли делать некоторые другие, более счастливые страны), если бы она могла использовать свои ресурсы к своей собственной выгоде, направлять энергию и способность своего народа на цели прогресса, тогда Индия, как весь мир в целом, была бы сейчас совершенно иной.

III. Случай японского развития

Это, конечно, только абстрактное предположение, но оно вполне правомерно. Ибо альтернатива массовой выкачке накопленных богатств и текущей продукции, беспощадного подавления и извращения национального развития экономики, систематической коррупции общественно-политической и культурной жизни западным капитализмом во всех нынешних слаборазвитых странах — эта альтернатива отнюдь не носит чисто гипотетический характер.

Это можно ясно видеть на примере Японии — единственной азиатской страны, которая сумела избежать судьбы, постигшей ее соседей, и добиться сравнительно высокого уровня экономического развития. Ибо в тот период, когда западный капитализм разорял Индию, устанавливал свое господство в Африке, подчинял себе Латинскую Америку, открывал доступ в Китай, условия в Японии были столь же благоприятными (или, вернее, столь же неблагоприятными) для экономического развития, как и в любой другой азиатской стране.

Действительно, Япония с ее чисто феодальной организацией земельной собственности и с ее развитой мелкокрестьянской экономикой, хотя и раздиралась всеми внутренними конфликтами феодального общества, была, пожалуй, крепче связана путами феодальных ограничений и притеснений, чем какая-либо другая страна, находившаяся на докапиталистической стадии развития.

«В течение двух столетий предпринимались все усилия к тому, чтобы не допустить какого-либо развития... Общество было заключено в рамки жесткой классовой системы, которая юридически не могла претерпевать какие-либо изменения. Содержание военщины по-прежнему поглощало весь избыток общества: почти ничего не оставалось для инвестиций. Закрытая классовая система душила творческую энергию и вела к замораживанию труда и таланта в рамках традиционных профессий. Устранение этих препятствий на пути промышленного развития представлялось немыслимым».

В то же время, однако, под твердой корой феодального господства происходило быстрое накопление капитала в руках городских и сельских купцов.

Показателем величины богатства, накопленного процветающей буржуазией, могут служить следующие данные: «В 1760 г. бакуфу (центральное правительство) “одолжило” у членов крупных купеческих гильдий 1781 тыс. рио. Это — сумма, примерно соответствующая размерам всех обычных государственных расходов за один год».

Поскольку такие «ссуды» нередко не возвращались, приведенные данные свидетельствуют не только о богатстве буржуазии, но и об огромных масштабах правительственного вымогательства, на которое она должна была соглашаться.

Притеснения правительства носили не только финансовый характер.

«Власти наложили на класс купцов многочисленные ограничения: их покрой одежды, фасон носимой ими обуви, их зонтов и тысячи подобных же мелочей регламентировались в законодательном порядке. Правительство не разрешало купцам даже носить имена, похожие на имена даймё, оно также не разрешало им проживать в тех местах, где обитали самураи. Фактически нигде феодальная аристократия не выражала такого презрения к предпринимателям и торговцам, каким отличались моралисты и законодатели периода сегуната Токугава».

Хотя историки и придерживаются различных мнений относительно роли отдельных классов в свержении владычества Токугава, нельзя сомневаться в том, что давление быстро развивающихся капиталистических отношений на барьеры феодального строя было главной силой, лежавшей в основе революции Мэйдзи. Говоря это, мы отнюдь не хотим умалить огромное политическое значение растущей оппозиции низших слоев самурайства или значение поднимающейся волны крестьянских восстаний, которая в первой половине XIX в. потрясла самые основы режима Токугава. Мы не склонны также преувеличивать политическую роль класса купцов как такового в установлении новых порядков.

Подобно тому как это было во всех революциях, свержение старого режима было достигнуто объединением самых различных социальных групп. Но если наиболее заметными и активными группами были деклассированная военщина и отчаявшаяся интеллигенция, озлобленные феодалы и рассерженные придворные, которых правящая группа Токугава отстранила от власти, то как направление движения, так и его исход определяла поднимающаяся буржуазия, и именно класс капиталистов пожинал политические и экономические плоды революции Мэйдзи. «Финансовая поддержка крупных торговцев (особенно торговцев Осаки, где, по некоторым данным, было сосредоточено 70% богатств Японии), конечно, была менее впечатляющей, чем политические и военные действия самураев, но она сыграла намного большую роль как в свержении бакуфу, так и в стабилизации нового режима... Решающие битвы в борьбе за реставрацию велись и выигрывались на деньги, предоставленные торговцами».

Подробное рассмотрение тех изменений в Японии, которые принесла с собой революция Мэйдзи, завело бы нас слишком далеко в сторону, да оно и не столь уже необходимо. Достаточно сказать, что революция Мэйдзи создала политические и экономические условия, необходимые для капиталистического развития.

Новый режим в Японии резко «переключил скорости» в экономическом механизме страны и мощно подтолкнул вперед как процесс первоначального накопления капитала, который был еще далек от своего завершения, так и перемещение капитала от торговли к промышленности. Япония дает яркий пример того, что происходило и в других странах, где «правительства, например, Генриха VII, Генриха VIII и т. п. выступали как орудия процесса исторического распада и как создатели условий для существования капитала».

Чтобы ускорить первоначальное накопление капитала в Японии, у находящихся под тяжелым гнетом непосредственных производителей выжималось все, что только было возможно. Поскольку экономика страны была преимущественно аграрной и 70—75% населения было занято в сельском хозяйстве, основная часть экономического излишка могла быть получена лишь у крестьян.

Это обеспечивалось характерным для развития Японии сочетанием феодальных отношений в сельском хозяйстве с мощным централизованным государством, которое находилось под контролем капиталистов и всеми средствами способствовало развитию капиталистического предпринимательства.

Фактически совместное давление реорганизованного «рационализированного» государства и ставшего господствующим нового «буржуазного» землевладельческого класса — дзинуси вело к заметному увеличению бремени, налагаемого на крестьянство. Если в первой половине XIX в. доля сельскохозяйственной продукции, оставшаяся у непосредственного производителя, составляла 39%, то после аграрной реформы, проведенной при правлении Мэйдзи, она упала до 32% и не превышала 42% до 1933—1935 гг. Поэтому можно без всякого преувеличения сказать, что главным источником первоначального накопления капитала в Японии была деревня, которая в течение всего последнего периода развития Японии играла для японского капитализма роль «внутренней колонии».

Традиционная политика беспощадных прямых изъятий у крестьянства была дополнена рядом мер, рассчитанных на то, чтобы максимально увеличить совокупный экономический излишек. Заработная плата несельскохозяйственных рабочих упорно удерживалась на минимальном уровне, так как рынок труда был переполнен излишним сельскохозяйственным населением. Еще более важное значение имела систематическая инфляционная политика, начало которой положила администрация Мэйдзи. Эта политика вела не только к дальнейшему перераспределению дохода в пользу накопления капитала, но также и к расширению экономического излишка благодаря применению ранее не использовавшихся ресурсов.

Наиболее значительную роль играл, однако, выпуск правительством облигаций с целью выплаты компенсации лишенным земельной собственности феодалам и принятие им на себя долгов этих феодалов. «Феодал перестал быть земельным магнатом, получающим свои доходы от крестьян, превратился благодаря капитализации своей пенсии в финансового магната, вкладывающего свой новый капитал в банки, товарные запасы, промышленные предприятия, земельную собственность, и, таким образом, вошел в состав узкого круга финансовой олигархии».

Подобным же образом удовлетворение требований самураев о выплате им регулярной государственной пенсии привело к дальнейшему увеличению имеющегося в стране капитала, так как эта пенсия была капитализирована в форме процентных облигаций. Этот капитал, который сосредоточивала в своих руках быстрорастущая банковская система и которым она свободно распоряжалась, стал основой огромного расширения кредита. Прямые государственные ссуды у банков, фактически почти полное слияние казначейства с ведущими банковыми домами того времени — Мицуи, Оно, Симада, Ясуда и т.п. — и крупные прибыли последних в результате сотрудничества с государством еще более усиливали концентрацию капитала в руках небольшого числа финансовых фирм.

Хотя таким образом правительство делало все возможное для того, чтобы наполнить сейфы буржуазии, создать новые, обширные состояния, увеличить капитал, находящийся в распоряжении существующих и нарождающихся предпринимателей, все эти меры не смогли вызвать скачкообразного увеличения капиталовложений в промышленность. Как в последние годы правления Токугава, так и после реставрации Мэйдзи простое сосредоточение колоссальных богатств в руках купцов, даже в сочетании с обилием дешевой рабочей силы, было недостаточно для того, чтобы побудить предпринимателей перейти от торговой деятельности к промышленной. «Многие купеческие семьи, и особенно Мицуи... действительно играли ведущую роль в развитии промышленности, но в первые годы периода Мэйдзи почти все купцы решительно придерживались своих традиционных занятий — спекуляции товарами, торговли, ростовщичества».

Процесс первоначального накопления капитала был далеко не завершен; Япония все еще находилась па первых этапах развития капитализма, на той стадии, когда преобладал торговый капитал.

Как подчеркивалось выше, торговая буржуазия никогда не осуществляла своими силами переход к промышленному капитализму. Для этого перехода всегда требовалась энергичная, широкая поддержка государства, поставленного под контроль возвышающегося класса капиталистов. Такая поддержка была действительно оказана модернизированным капиталистическим государством, созданным революцией Мэйдзи. Государство дало тот толчок, благодаря которому японская экономика сдвинулась с мертвой точки и пошла по пути промышленного капитализма. Общие высказывания Маркса о происхождении промышленного капитализма точно характеризуют условия, сложившиеся в Японии в период реставрации Мэйдзи:

«Та минимальная сумма стоимости, которой должен располагать отдельный владелец денег или товаров для того, чтобы превратиться в капиталиста, изменяется на различных ступенях развития капиталистического производства, а при данной ступени развития различна в различных сферах производства в зависимости от их особых технических условий. Известные отрасли производства уже при самом начале капиталистического производства требуют такого минимума капитала, которого в это время еще не встречается в руках отдельных индивидуумов. Это вызывает, с одной стороны, государственные субсидии частным лицам, как во Франции в эпоху Кольбера и в некоторых немецких государствах до нашего времени, с другой стороны, — образование обществ с узаконенной монополией на ведение известных отраслей промышленности и торговли...».

Государство Мэйдзи пошло намного дальше: оно вкладывало крупные капиталы в тяжелую промышленность, в производство оборудования, судостроение, направляло большие средства на железнодорожное строительство, развитие системы связи и т. п. История первых этапов индустриализации Японии достаточно хорошо известна, она отличалась прежде всего ведущей ролью государства в ускорении развития промышленного капитализма. И не столь уж большое значение имеют способы осуществления этой политики государства. Часть государственных капиталовложений финансировалась за счет тех средств, которые прежде шли на выплату жалованья самураям. На эти цели в былые времена затрачивались почти все обычные доходы бюджета. Часть предприятий финансировалась частными инвесторами, получавшими широкие государственные гарантии. Государство способствовало развитию многих новых предприятий, давая обязательства в течение ряда лет закупать их продукцию. Каким бы ни был избранный государством метод, результатом неизменно было огромное увеличение мощи промышленного капитала. Мицуи, Мицубиси, Сумитомо, Окура и другие группы, положившие начало будущим дзайбацу, получали по различным контрактам с государством поистине баснословные прибыли. Эти прибыли были перекрыты, пожалуй, лишь теми выгодами, которые эти компании получили от проводившейся правительством впоследствии политики «реприватизации» промышленных предприятий, находившихся в государственной собственности. «Эта политика, несомненно, намного увеличила мощь финансовой олигархии, особенно если учесть, что правительство продавало свои образцовые предприятия по баснословно низким ценам».

Таким образом, на первых ступенях промышленного развития в Японии (как, впрочем, и в других странах) не очень-то был заметен тот «отважный предприниматель-новатор», которого современные «переписчики истории» по вполне очевидным причинам рисуют в роли творца, первоначальной движущей силы всякого экономического прогресса.

Как бы то ни было, вполне очевидно одно: для того чтобы побудить капиталистов перейти от их излюбленных занятий — спекуляции и ростовщичества — к капиталовложениям в производительные предприятия, потребовалась исключительно широкая протекционистская политика, фактически подкуп со стороны государства.

И тут мы снова приходим к вопросу, который был поставлен в самом начале нашего исследования и который составляет его главную тему. Что позволило Японии пойти по пути развития, коренным образом отличающегося от развития всех других стран, входящих ныне в слаборазвитые районы мира? Или, другими словами, каковы были исторические условия, позволившие Японии осуществить буржуазную революцию, которая в свою очередь привела к созданию находящегося под господством буржуазии государства, являвшегося с самого начала мощным, бесперебойно работающим двигателем японского капитализма?

Ответ на этот вопрос исключительно сложен и в то же время весьма прост. Он прост, ибо суть его в том, что Япония была единственной страной Азии (не говоря уже о странах Африки и Латинской Америки), которая не была превращена в колонию или зависимую территорию западноевропейского или американского капитализма, единственной страной, которая сохранила возможности независимого национального развития. Он сложен потому, что лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, более или менее независимых друг от друга, Японии удалось получить такие возможности.

Важную роль играло обстоятельство, напоминающее о парадоксе, который представляло собой развитие Западной Европы, и особенно Англии; речь идет об отсталости и нищете народа Японии, о скудости ее природных ресурсов.

«Япония мало что могла предложить промышленности Запада, она не могла предоставить ей рынок сбыта готовых изделий и не была для нее источником сырья».

Поэтому привлекательность Японии для западноевропейских капиталистов и их правительств не шла ни в какое сравнение с тем непреодолимым соблазном, который вызывали у них золото Латинской Америки, флора, фауна и минеральные ресурсы Африки, баснословные богатства Индии или казавшиеся безграничными рынки Китая.

Не менее важным был тот факт, что в середине XIX в., когда проникновение западных стран в Азию достигло максимальной интенсивности, силы ведущих западноевропейских стран были уже серьезно отвлечены в другие районы. В частности, Англия, ведущая колониальная держава мира, имела уже достаточно много дел в Европе, на Ближнем Востоке, в Индии и Китае, чтобы ввязываться в военную кампанию по завоеванию Японии, которая была бы весьма нелегкой. Ограниченность экспансионистских возможностей Англии в этот период ускорила те глубокие изменения в характере и направлении ее колониальной политики, которые уже подготавливались в середине XIX в. Хотя политическая борьба между тори и вигами затемняла значение этих перемен (эта борьба была на деле фиктивной, ибо тори полностью принимали существо внешней политики Пальмерстона), они по сути дела означали переход от старомодного пиратства, характерного для стадии торгового капитала и первоначального накопления, к более тонкой и сложной стратегии современного империализма.

Решающее влияние на положение Японии оказала, однако, другая особенность современного империализма — растущее соперничество старых империалистических стран и появление на мировой арене новой империалистической державы — США. Именно этим соперничеством, создавшим известное равновесие сил в мировой политике, во многом объясняется тот факт, что Англия не смогла подвергнуть Китай всем тем бедствиям, которые перенесла Индия; это же соперничество сделало невозможной попытку завоевания Японии какой-либо из империалистических держав.

Хотя США открыли доступ в Японию и навязали ей первый неравноправный договор, американский капитализм еще не достиг той стадии развития и не обладал еще таким влиянием на международной арене, чтобы по-пытаться установить свой исключительный контроль над Японией. «В то же время расположенная в непосредственной близости к Китаю Япония сама представляла чрезвычайно важную стратегическую позицию. Государства, навязавшие Японии неравноправные договоры, ревниво следили за тем, чтобы ни одно из них не получило преобладающего влияния в Японии, а тем более не превратило бы ее в свою колонию и, следовательно, в плацдарм для дальнейшего наступления на Китай».

Возможность и одновременно необходимость отвратить угрозу со стороны западных держав оказали огромное влияние на темпы и направление последующего развития Японии. Япония не только могла инвестировать свой экономический излишек в собственное хозяйство, избежать массового вторжения западных авантюристов, солдат, матросов и «цивилизаторов», но она не испытывала и той крайней вражды к всему иностранному, которая заметно задержала распространение научных знаний Запада в других азиатских странах. Исключительная восприимчивость Японии к западной культуре, о которой так часто и с таким одобрением писали западные авторы, объяснялась в основном тем счастливым обстоятельством, что западная цивилизация не была принесена в Японию на острие штыка, что западная наука и техника не ассоциировались в Японии с грабежами, поджогами и убийствами, как это было в Индии и других ныне слаборазвитых странах. Это позволило сохранять в Японии социально-психологическую обстановку, способствовавшую восприятию западной науки как путем приглашения западных специалистов, так и путем посылки японской молодежи в западные центры высшего образования.

С другой стороны, угроза западного проникновения была постоянным стимулом экономического развития Японии. К концу периода Токугава эта угроза носила преимущественно военный характер и соответственно воспринималась феодальными правительствами. Они прилагали значительные усилия к тому, чтобы создать такие стратегически важные отрасли промышленности, как черная металлургия, судостроение, производство вооружения. Однако эти оазисы современной промышленности, навязанные сверху феодальному отсталому обществу, не имели основы для своего развития в рамках существовавшей тогда социально-экономической системы и оставались незначительными чужеродными элементами в докапиталистической и допромышленной японской экономике.

В 60-х годах дело приняло совершенно иной оборот. Иностранная угроза уже была не «просто» угрозой национальной независимости Японии. Рынки Японии оказались беззащитными в результате неравноправных договоров и были наводнены иностранными товарами. Само существование растущего японского капитализма было поставлено на карту. Политика правительства, созданного революцией Мэйдзи, была полностью приспособлена к интересам тех, кого это правительство представляло, и к решению стоявших перед ним задач. Ни иностранную конкуренцию, ни иностранную агрессию нельзя было отвратить лишь путем строительства нескольких военных заводов и накопления запасов оружия. Требовалось быстрое развитие комбинированной промышленной экономики, способной обслуживать нужды современной войны и в то же время противостоять натиску иностранных конкурентов.

Это соответствие между жизненными интересами японского капитализма и требованиями военного характера, связанными с сохранением национальной независимости, имело огромное значение и определяло быстрое экономическое и политическое развитие Японии после революции Мэйдзи. Развитие японской экономики ускорялось тем, что капиталовложения направлялись не только в военную промышленность, но также в основные отрасли тяжелой промышленности, в судостроение, на развитие транспорта, связи и т. п. В то же время новое буржуазное правительство в своем стремлении к созданию современной экономики могло использовать патриотические воинственные настроения деклассированной военщины. Потребовалось меньше полстолетия для того, чтобы концентрированная, контролируемая монополиями экономика составила прочную основу мощного военного потенциала. Это наряду с шовинизмом самураев и их потомков, сознательно поддерживавшимся правящими кругами, превратило Японию из объекта империалистических интриг в наиболее преуспевавшего младшего партнера западного империализма. Как указывал В. И. Ленин, «своим колониальным грабежом азиатских стран европейцы сумели закалить одну из них, Японию, для великих военных побед, обеспечивших ей самостоятельное национальное развитие».

IV. Удушение развития

Конечно, предположить, в какие сроки ныне отсталые страны могли бы самостоятельно пройти процесс капиталистического развития и экономического роста, если бы они не подвергались западному вторжению, эксплуатации и пошли бы по пути Японии, не представляется возможным. Действительно, быстрота, с которой Япония превратилась в капиталистическую индустриальную страну, была в значительной мере связана с военной и экономической угрозой со стороны Запада. Но какими бы ни были темпы и специфические черты развития этих стран, их история дает достаточно материала, свидетельствующего о том, в каком направлении должно было в общем происходить это развитие. Докапиталистические системы стран Западной Европы и Японии, России и стран Азии независимо от их национальных особенностей должны были пройти — хотя в различные периоды времени и в различных формах — одни и те же ступени исторического развития.

В XVIII и XIX вв. эти системы повсеместно находились в состоянии разложения и упадка. Крестьянские восстания и рост буржуазии повсюду подрывали их основы. Развитие капитализма в некоторых странах могло более или менее успешно задерживаться правящими кругами феодального общества, буржуазная революция могла ими оттягиваться — все зависело от специфических исторических условий: от внутренних сил докапиталистического строя, от интенсивности антифеодального давления. Но нигде нельзя было полностью остановить капиталистическое развитие и окончательно предотвратить буржуазную революцию. Действительно, если бы контакт наиболее развитых стран с отсталыми районами мира носил бы иной характер, если бы он сводился не к угнетению и эксплуатации, а приобрел бы форму подлинного сотрудничества и помощи, тогда прогрессивное развитие ныне слаборазвитых стран происходило бы с несравненно меньшими задержками, трениями и было бы сопряжено с гораздо меньшими жертвами и страданиями людей. Распространение западной культуры, науки и техники в менее развитых странах мирными средствами повсюду служило бы мощным катализатором экономического прогресса. Насильственное, разрушительное, хищническое «открытие» более слабых стран западным капитализмом полностью деформировало их развитие. Наглядной иллюстрацией развитого выше положения может служить роль британской науки и техники в развитии США, с одной стороны, и роль британского опиума в развитии Китая — с другой.

 

Глава шестая. К вопросу о происхождении и природе экономической отсталости, I

I. Размер излишка и его использование в недоразвитых странах; аграрная революция и контрреволюция и иллюзия земельной реформы

Переходя теперь к анализу современного положения в слаборазвитых капиталистических странах, мы должны попытаться по-новому подытожить отмеченные выше различные черты исторического развития — даже если это и повлечет за собою некоторые неизбежные повторения, — чтобы более отчетливо представить себе его непосредственные и естественные последствия. Ведь силы, которые определяли судьбу экономически отсталого мира, все еще оказывают мощное влияние на преобладающие ныне условия. Формы и интенсивность их проявления изменились, но их источники и направление остались неизменными. Как и прежде, эти силы все еще определяют судьбы слаборазвитых капиталистических стран, и поэтому дальнейшее экономическое и социальное развитие этих стран будет зависеть от темпов и характера процессов их преодоления.

Тот путь, которым капитализм внедрялся в историческое развитие ныне слаборазвитых стран, исключал осуществление таких условий роста, которые мы называем «классическими». Вряд ли стоит останавливаться на первом классическом условии. Как указывает сам термин «слаборазвитый», производство в слаборазвитых странах находилось на низком уровне, а их людские и материальные ресурсы сильно недоиспользовались, а то и вовсе оставались без применения. Отнюдь не служа двигателем экономического развития, технического прогресса или социальных преобразований, капиталистический строй создал в этих странах обстановку для экономического застоя, технической и социальной отсталости. Таким образом, в той мере, в какой он находится в зависимости от совокупного общественного продукта и дохода, экономический излишек в отсталых капиталистических странах неизбежно был очень мал. Нельзя сказать, чтобы он составлял небольшую долю всего дохода. Наоборот, наше второе классическое условие полностью соблюдалось, потребление населения, занятого производительным трудом, было доведено до самого низкого предела, который только возможен, причем «самый низкий предел» в данном случае близко подходит к прожиточному минимуму, а во многих слаборазвитых странах опускается значительно ниже этого предела. Несмотря, таким образом, на свои незначительные абсолютные размеры по сравнению с высокоразвитыми странами, экономический излишек в слаборазвитых странах составлял крупную долю их валового продукта — столь же крупную, как и в развитых капиталистических странах, если даже не больше.

Итак, не здесь «зарыта собака», не в этом заключается основное несоответствие между положением, существующим в слаборазвитых странах, и тем, с чем мы имеем дело в классической модели экономического роста. Это несоответствие приобретает глубокий, по существу, решающий характер, когда речь заходит о третьем и четвертом классических условиях, т. е. об условиях, касающихся способов использования экономического излишка. На этом вопросе необходимо остановиться несколько подробнее.

Одна из типичных, хотя и не обязательных, черт экономической отсталости заключается в том, что источником существования для большинства населения служит сельское хозяйство и что на долю сельскохозяйственной продукции приходится большая часть валовой продукции отсталых стран. Хотя эта доля в разных странах неодинакова, почти везде значительная часть сельскохозяйственной продукции производится ведущими потребительское хозяйство крестьянами, которые в свою очередь составляют основную массу сельского населения. Их земельные участки, как правило, малы, а их производительность (в расчете на одного человека и на один акр земли) чрезвычайно низка. В самом деле, в большинстве слаборазвитых стран предельная производительность крестьян столь низка, что уход из деревни значительной части сельского населения не повлек бы за собою сколько-нибудь заметного сокращения валовой сельскохозяйственной продукции. Даже если бы земельные участки, находящиеся во владении крестьян, являлись их нераздельной собственностью и не подлежали бы никакому обложению, то и тогда получаемая с них продукция едва составила бы строго ограниченный прожиточный минимум крестьянской семьи, а во многих странах ее не хватило бы даже и на этот крайне низкий минимум. В действительности, однако, почти во всех слаборазвитых странах значительная часть мелких земельных участков не находится в собственности крестьян, а лишь арендуется ими, преимущественно у землевладельцев, а иногда и у государства. Однако вне зависимости от того, составляют ли эти земельные участки собственность крестьян или же арендуются ими, они должны обеспечить не только содержание крестьянских семейств, но и арендную плату или выплату налогов (иногда то и другое вместе). Во многих случаях эти участки к тому же должны дать крестьянам средства для уплаты процентов по займам, полученным ими или в связи с приобретением данного участка, или же для потребительских целей — в неурожайные годы, или в случае какой-либо другой крайней необходимости. Во всех слаборазвитых странах рента, налоги и проценты, которые приходится платить крестьянам, ведущим потребительское хозяйство, очень высоки. Нередко эти выплаты забирают более половины их и без того мизерной чистой продукции.

Помимо этого, уменьшение дохода, которым может располагать крестьянин, происходит в результате обычно чрезвычайно неблагоприятных для него условий торговли, в которых ему приходится вести хозяйство. Эксплуатируемый всякого рода посредниками, он вынужден довольствоваться низкими ценами за продаваемые им небольшие количества своей продукции и платить высокие цены за те немногие промышленные товары, которые он в состоянии вообще приобрести. Таким образом, экономический излишек, выкачиваемый из крестьянского сектора сельского хозяйства, присваивается землевладельцами, ростовщиками и купцами и в несколько меньшей степени — государством.

В том секторе сельского хозяйства, который состоит из крупных поместий, не раздробленных на мелкие участки, а используемых в качестве плантаций с применением наемного труда, выход продукции (в расчете на один акр земли) чаще всего выше, чем на мелких участках. Выше здесь и экономический излишек, получаемый землевладельцами в форме прибыли, особенно в связи с тем, что условия торговли для них обычно благоприятнее, чем для мелких крестьян.

Если взять все сельское хозяйство в целом, то окажется, что экономический излишек, создаваемый в этом секторе экономики слаборазвитых стран, составит, по всей вероятности, не менее половины, а во многих странах и более половины их совокупного продукта. Ясно, что использование этой важной части национального продукта имеет первостепенное значение для экономического развития слаборазвитых стран. Столь же очевидно, что во всех слаборазвитых странах она в основном не используется для расширения и улучшения производственной базы. Значительная доля экономического излишка, получаемая классом землевладельцев, расходуется им на свое расточительное потребление. В экономически отсталых странах все еще господствуют порядки, вызывавшие в свое время негодование у Адама Смита, Рикардо и других экономистов-классиков. Содержание пышных резиденций, расточительная жизнь, приобретение разных дорогостоящих предметов роскоши, предназначенных служить символами богатства и высокого положения, многочисленные штаты прислуги, развлечения, путешествия — на все это уходит значительная часть тех средств, которые поступают в карманы владеющей землей аристократии. Представители этого класса не любят тратить свои доходы на улучшение агротехники на принадлежащих ей землях или на приобретение более усовершенствованных сельскохозяйственных орудий. В некоторой степени такое отношение является просто плодом безрассудства, обусловленного традицией, образом жизни и социальными условностями, свойственными крупнопоместному дворянству. Однако в основном оно объясняется объективными экономическими условиями.

При наличии крупных земельных угодий дороговизна сельскохозяйственных машин и орудий, которые обычно ввозятся из-за границы, и дешевизна сельскохозяйственной рабочей силы препятствуют вложениям в плантационное хозяйство. Кроме того, капитал, вложенный в сельскохозяйственное производство, обычно приносит доход не скоро, так что преобладающие в слаборазвитых странах высокие процентные ставки сдерживают вложения средств в усовершенствование сельскохозяйственного производства. В то же самое время наблюдающиеся обычно значительные колебания цен на сельскохозяйственные продукты делают подобные капиталовложения чрезвычайно рискованными. В этих условиях землевладельцы имеют все основания избегать обременительных обязательств, связанных с уплатой процентов по займам, а заимодавцы относятся отрицательно к предоставлению долгосрочных займов на сельскохозяйственные цели.

Положение ухудшается, когда земля находится в руках мелких арендаторов. В большинстве случаев передовая агротехника в сельскохозяйственном производстве может внедряться лишь на крупных фермах. Ни тракторы, ни уборочные машины нельзя рационально использовать на карликовых участках. Но даже и в тех случаях, когда улучшения агротехники могут проводиться вне зависимости от размеров отдельных земельных участков, как, например, при ирригации целого района, у землевладельца не возникает серьезных стимулов производить необходимые капиталовложения. При высокой ренте и чрезвычайно низком уровне жизни арендаторов землевладельцу очень трудно, а то и вовсе невозможно повышать арендную плату в связи с улучшением агротехники. Возможно, что увеличение урожайности арендуемой земли, достигнутое в результате подобных капиталовложений, и повысит несколько доход арендатора, однако вряд ли можно рассчитывать на то, что это вложение окупится самому землевладельцу.

У землевладельцев не только не оказывается в наличии достаточно средств для капиталовложений, а наоборот, необходимость поддерживать образ жизни, соответствующий их положению в обществе, поглощает значительную часть их доходов и заставляет многих из них — особенно в плохие годы — залезать в долги на разорительных условиях, закладывать, а иногда и вовсе терять свои поместья. А то, что остается в руках более бережливых или удачливых землевладельцев, не используется для улучшения их земель. Соблазняемые высокими процентными ставками на ссудный капитал, они используют свои средства, сами или через посредников, для ростовщических операций или же для приобретения дополнительных земельных участков, постоянно поступающих в продажу в результате разорения крестьян и других землевладельцев.

Стало быть, в то время как значительная часть экономического излишка, производимого в сельском хозяйстве, остается потенциальным излишком, который мог бы быть использован для капиталовложений, если бы удалось предотвратить расточительность в сфере потребления и всякого рода непроизводительных расходов, фактический излишек застревает в экономических порах этих отсталых общественных формаций, мало способствуя росту производительных сил. Было бы, однако, ошибкой полагать, что устранение потерь и неправильного использования экономического излишка создаст все необходимые условия для обеспечения постоянного роста капиталовложений и производства в сельском хозяйстве. Именно это заблуждение лежит в основе взгляда, что аграрная реформа, то есть раздел крупных поместий, наделение некоторых безземельных крестьян земельными участками и освобождение арендаторов от их непомерных обязательств, положит конец застою в сельском хозяйстве отсталых стран. Конечно, непосредственным результатом подобных мероприятий явится более или менее существенный рост реальных доходов крестьян. Однако при таком низком нынешнем уровне этих доходов, который будет оставаться низким даже после раздела крупных поместий на множество карликовых хозяйств и полной отмены арендной платы за землю, вряд ли удастся выделить что-либо из этого роста доходов. Более того, всякое повышение этим путем жизненного уровня крестьян неизбежно окажется кратковременным. Оно будет вскоре сведено на нет ростом населения, который повлечет за собою необходимость дальнейшего дробления земельных участков и снижение среднего дохода на душу населения до его прежнего уровня, а то и ниже него. Что еще хуже, раздел земли уменьшит возможность достижения быстрого и существенного роста валовой продукции сельского хозяйства, что в экономически отсталых странах, несомненно, является его важнейшей потребностью. Ведь сельское хозяйство, базирующееся на мелких фермах, предоставляет мало возможностей для повышения производительности. Конечно, путем повышения сортности семян, большего применения удобрений и тому подобных мер кое-чего добиться можно. Но, как уже отмечалось выше, существенный рост производительности и производства зависит от специализации сельского хозяйства и возможности внедрения современной техники, а эта возможность существует лишь в условиях крупных ферм.

Это приводит нас к самой, пожалуй, неприятной дилемме, стоящей перед большинством слаборазвитых стран. Осуществление аграрной реформы в обстановке общей экономической отсталости скорее замедлит, чем ускорит экономическое развитие данной страны. Временно повысив уровень жизни крестьянства, она одновременно приведет к снижению валовой сельскохозяйственной продукции и ликвидации незначительной по своему объему части экономического излишка, который сельское хозяйство использовало до этого в производительных целях. Еще важнее то обстоятельство, что с ростом уровня потребления как прежних, так и вновь появившихся ведущих потребительское хозяйство крестьян и с разделом крупных поместий, поставляющих товарную продукцию, значительно снизится доля сельскохозяйственной продукции, ранее поступавшей в города для снабжения продовольствием городского населения, для промышленной переработки или для экспорта.

В передовых капиталистических странах эта проблема разрешалась в прошлом путем сложного многостороннего процесса. Прежде всего капиталистический строй захватывал сельское хозяйство и вызывал аграрную контрреволюцию, призванную погасить пламя аграрной революции, в разжигании которой капиталистическое развитие сыграло вначале решающую роль. Подняв таким образом сельское хозяйство на новый уровень, оно «капитализировало» его, вызвало концентрацию производства в руках фермеров-капиталистов, привело к расслоению ведущих натуральное хозяйство крестьян на две прослойки — сельскохозяйственных рабочих и ориентирующихся на рынок сельскохозяйственных предпринимателей. Далее, осуществляя политику кнута и пряника, привлекая перспективой предоставления работы на промышленных предприятиях и вместе с тем прибегая главным образом к физическому принуждению, капитализм превратил значительную часть крестьянства в рабочую силу для промышленности, смягчив этим путем перенаселенность крестьянских хозяйств и одновременно повысив доход на душу населения, оставшегося в сельском хозяйстве. Наконец, в результате роста промышленного производства капитализм оказался вскоре в состоянии предложить поставщикам сельскохозяйственной продукции разные промышленные товары в обмен на то, что они имели для продажи, и, таким образом, сумел в одно и то же время обеспечить продовольствием растущее городское население и снабдить сельское хозяйство орудиями, удобрениями и т. п., что в свою очередь приводило к росту производительности сельского хозяйства.

Таким образом, в условиях капитализма аграрная реформа может увенчаться успехом, то есть способствовать общему экономическому развитию, а не распространению и увеличению числа трущоб на селе, лишь в том случае, если она не только протекает одновременно с процессом накопления капитала, но и сопровождается быстрым продвижением к промышленному капитализму. Это продвижение находится во взаимозависимости с аграрной революцией и с тем, что мы только что назвали аграрной контрреволюцией. Лишь в результате аграрной революции разрушается феодальный строй и государство подчиняется потребностям капиталистического развития. Но для обеспечения сколько-нибудь быстрого перехода к промышленному капитализму необходимо создание буржуазного государства, способного и склонного к прямому поощрению роста промышленного предпринимательства, а также к созданию условий, косвенно благоприятствующих такому росту. В то же время лишь путем аграрной контрреволюции растущий промышленный капитализм в состоянии создать себе необходимую сельскохозяйственную базу и обеспечить себя в достаточных количествах рабочей силой, продовольствием и промышленным сырьем.

Необходимо тут же добавить, что это не значит, что аграрные реформы в слаборазвитых странах являются чем-то излишним или же представляют собою шаги в неверном направлении. Нет, приведенные выше замечания имеют целью лишь предупредить против увлечения широко распространенным ныне «либеральным» взглядом, что аграрная реформа — это панацея от всех зол, связанных с экономической и социальной отсталостью. Это далеко не так! Историческая роль этих реформ весьма различна, неопределенна и полностью зависит от условий, в которых они осуществляются, и от тех сил, которые их проводят. Если аграрная реформа проводится правительством, в котором доминирует феодально-компрадорская коалиция, то она становится временным стабилизатором экономического, социального и политического правопорядка, который по самой своей природе враждебен всякому прогрессивному развитию. Даже если подобная аграрная реформа и ускоряет это развитие с точки зрения отдаленной перспективы, она тем не менее в большей или меньшей степени замедляет его с точки зрения краткого отрезка времени. Если, с другой стороны, аграрная реформа проводится вопреки сопротивлению такого правительства, в результате сокрушительного натиска крестьянства, другими словами, если она приобретает характер аграрной революции, то она знаменует собою крупный шаг вперед на пути к прогрессу. В самом деле, она необходима, чтобы ликвидировать паразитический класс землевладельцев и сокрушить его господство в данной слаборазвитой стране. Она необходима для удовлетворения законных чаяний крестьянства и обеспечения важнейшей предпосылки всякого экономического и социального развития: высвобождения созидательных сил и потенциальных возможностей масс сельского населения, которые сдерживались и уродовались в результате столетий унизительного угнетения и порабощения. Она необходима и потому, что лишь через распределение земли между трудящимися крестьянами возможно создание политических и психологических предпосылок, которые позволили бы подойти к рациональному решению аграрной проблемы путем организации кооперированных, технически передовых ферм, принадлежащих ассоциациям свободных и равноправных производителей.

II. Несельскохозяйственный сектор (а): Купцы и ростовщики

Как однажды заметил некий немецкий писатель, вопрос о том, будет ли на кухне мясо, вовсе не решается на самой кухне. Так же и судьба сельского хозяйства при капитализме вовсе не решается в недрах самого сельского хозяйства. С самого начала возникновения капитализма основными движущими силами исторического развития стали экономические, социальные и политические процессы, развертывавшиеся вне рамок сельского хозяйства, и в частности процессы накопления капитала и эволюции класса капиталистов, хотя все это первоначально в значительной мере и определялось теми процессами, которые происходили в сельском хозяйстве. Правда, в слаборазвитых, преимущественно аграрных, капиталистических странах это, быть может, менее очевидно, чем в передовых странах, но тем не менее столь же верно.

Даже и в отсталой капиталистической стране на долю несельскохозяйственного сектора приходится значительная часть совокупного экономического излишка. Он достается здесь четырем различным, хотя и тесно связанным между собою, категориям получателей. К ним относятся прежде всего торговцы, ростовщики и всякого рода посредники, частично проживающие в сельских районах, но по роду своей деятельности не принадлежащие к аграрному населению. Наиболее разительная черта указанной социально-экономической прослойки — это ее многочисленность. Каждый, кто побывал в прежние времена в Китае, в современной Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке или в довоенное время в Восточной Европе, не мог не обратить внимание на несметное множество купцов, торговцев, коробейников, ларечников и людей неопределенных занятий, попадающихся на улицах, площадях и в кафе городов этих стран. До некоторой степени деятельность подобного рода характерна для всех капиталистических стран, хотя в слаборазвитых странах она более заметна, чем там, где «работа» этого рода проводится при помощи почты или телефона. Но в большинстве случаев характер их коммерческой деятельности обусловливается особенностями, преобладающими на ранних стадиях капиталистического развития.

Мы уже отмечали весьма неблагоприятные условия торговли, складывающиеся для деревенских производителей. Малоискушенные, ограниченные в знаниях, малоимущие крестьяне-единоличники или мелкие землевладельцы, которые могут продавать лишь небольшую часть своей продукции, представляют собой идеальный объект для торговой эксплуатации. Испытывая часто финансовые затруднения, особенно в неурожайные годы, когда низки цены, или же в случаях каких-либо непредвиденных неблагоприятных обстоятельств, они вынуждены брать деньги взаймы в счет будущих поставок, платить ростовщические проценты по таким займам и соглашаться на те цены, которые покупатели могут предложить им за их продукцию. Выручая после уборки урожая очень мало денег, они не в состоянии избавиться от необходимости брать новые авансы. Они запутываются в невыгодных контрактах, вынуждены покупать доступные им промышленные товары у торговцев, закупающих их продукцию, и, таким образом, попадают в полную зависимость от «своих» купцов и ростовщиков. Вряд ли стоит подчеркивать, что прибыли, выпадающие на долю последних, достигают непомерно высоких размеров.

Но торговля сельскохозяйственными продуктами и сделки с их производителями не являются единственным источником крупных прибылей, получаемых торговцами. В условиях значительной дезорганизации и изолированности рынков, столь характерных для слаборазвитых стран, существует множество всяких путей для поисков и получения таких прибылей. Сделки с недвижимостью, использование временных или местных нехваток разных товаров, спекуляция и арбитраж, комиссионное вознаграждение, взимаемое за установление контактов между покупателями и продавцами, — все это приносит изрядные прибыли ловким дельцам, занимающимся подобными операциями. Наблюдающаяся в большинстве слаборазвитых стран более или менее хроническая инфляция, порождающая образование черных рынков иностранной валюты, золота и других ценностей, открывает дополнительные возможности для выгодных коммерческих операций, а имеющаяся всегда налицо возможность приобрести различные концессии от правительства неустанно привлекает к себе ресурсы, энергию и изобретательность зажиточных деловых людей, обладающих большими связями.

Благодаря самому характеру своей деятельности этот класс людей, подвизающихся в сфере обращения, постоянно привлекает все новых и новых пришельцев в свою среду. В нее попадают выходцы из старых купеческих и дворянских семей, деклассированные мелкие дворяне, более способные и предприимчивые крестьяне, ремесленники, разорившиеся в результате конкуренции, разные лица, получившие образование, но лишенные возможности использовать его, и т. д. Между всеми ними идет ожесточенная конкуренция, и их доходы в среднем соответственно низки. Тем не менее совокупная прибыль, которую они в состоянии присвоить, достигает значительных размеров. Эта группа не вносит, по сути, никакого вклада в общественное производство; ее существование в городе аналогично существованию структурной безработицы в деревне. Однако с точки зрения экономического развития эта группа играет совершенно другую и значительно более важную роль. Потребление сельских жителей, охваченных структурной безработицей, осуществляется за счет средств к существованию крестьянских масс. Оно отражается на объеме экономического излишка лишь постольку, поскольку вызывает рост прожиточного минимума крестьян, а следовательно, и уменьшает размеры земельной ренты, которая может взиматься землевладельцами. Конечно, в той мере, в какой содержание всей чрезвычайно многочисленной торговой братии базируется на прямой эксплуатации крестьянства, оно имеет своей основой тот же источник. Однако в значительной своей мере оно основывается на использовании части экономического излишка, присваиваемого другими классами: помещиками, иностранными предприятиями и отечественными предпринимателями. Использование части экономического излишка на содержание указанной паразитической прослойки наносит серьезный ущерб накоплению капитала.

Уже сам по себе тот факт, что «люмпен-буржуазные» элементы торгового класса пожирают крупную часть экономического излишка, достающегося на долю всего этого класса в целом, приобретает достаточно важное значение. Но еще важнее то обстоятельство, что, как правило, не весь капитал, накапливаемый более зажиточными элементами этого класса, вкладывается во вторую несельскохозяйственную сферу — в промышленное производство. Распыленный большей частью между мелкими владельцами, этот капитал может найти себе выгодное применение лишь в сфере обращения, где сравнительно небольшие денежные суммы могут употребляться со значительной выгодой и где отдельные сделки приносят высокий доход, а средства оборачиваются весьма быстро. Купцы же, обладающие более крупными средствами, находят для себя еще более выгодным приобретать землю, приносящую им ренту, вкладывать эти средства в разные предприятия, играющие вспомогательную роль по отношению к операциям иностранного капитала, заниматься импортными, экспортными, ростовщическими и спекулятивными операциями. Таким образом, переключение капитала и деловой активности из торговой в промышленную сферу в тех случаях, когда это вообще возможно, происходит только при наличии большой разницы в прибылях.

Конечно, в этом отношении положение в ныне слаборазвитых странах сходно с положением, создавшимся в раннюю эпоху развития капитализма в Западной Европе или Японии, где ряд внушительных по своему влиянию факторов также препятствовал отливу капитала из сферы обращения, но где процесс переключения капитала из торговой сферы в промышленную оказался в свое время все же завершенным. Однако основное отличие положения в слаборазвитых странах от исторического прошлого ныне высокоразвитых капиталистических стран заключается в наличии крупных препятствий к переходу накоплений торгового капитала в сферу промышленного производства.

III. Несельскохозяйственный сектор (б): промышленность; провал независимой капиталистической индустриализации

Рост промышленности при капитализме зависит в значительной степени от темпов развития капиталистических отношений.

«Капитал быстро создает себе внутренний рынок, уничтожая все существующие сельские промыслы и беря на себя изготовление пряжи, тканей и одежды для всех, — короче говоря, превращая в меновую стоимость товары, ранее производившиеся ради их непосредственной потребительской стоимости, — процесс, являющийся прямым результатом отрыва работников от земли и лишения их собственности (пусть и подневольной) на средства производства» [6-10] .

Нельзя сказать, что этот процесс распада докапиталистической экономики и ликвидации ее натурального характера не имел места в большинстве ныне слаборазвитых в экономическом отношении стран. Наоборот, как уже указывалось выше, во всех районах западного проникновения традиционное натуральное хозяйство оказалось в значительной мере вытесненным товарным хозяйством, а былой рынок местных ремесленников и мастеров стал наводняться промышленными изделиями. Но хотя, как выразился Аллин Янг, «разделение труда зависит в большой мере от самого разделения труда», в ныне отсталых странах эта закономерность не развивалась в «соответствии с планом». Она получила другое направление. Такое разделение труда, которое было порождено первоначальным его разделением, стало похожим на распределение функций между всадником и лошадью. Рынки промышленных товаров, возникшие в колониальных и зависимых странах, не стали «внутренними рынками» этих стран. Процесс колонизации и неравноправные договоры широко распахнули двери этих рынков, ставших простым придатком «внутреннего рынка» западного капитализма.

Создавшееся в результате этого положение значительно способствовало промышленному развитию Запада, но в то же время оно потушило ту искру, без которой стал невозможным рост промышленности в ныне слаборазвитых странах. В решающий исторический момент, когда даже самые непреклонные поборники свободной торговли должны были склониться к мысли о необходимости защиты нарождающейся промышленности, страны, наиболее нуждавшиеся в такой защите, были поставлены в условия, которые можно назвать убийственными для нарождающейся промышленности. Последствия этого сказались на всем их дальнейшем развитии. При ограниченном спросе в этих странах на промышленные товары, в таком изобилии и по столь дешевым ценам поставлявшиеся из-за границы, нельзя было надеяться на прибыльность капиталовложений в отечественную промышленность, ориентирующуюся на внутренний рынок. При отсутствии же подобных капиталовложений не было оснований и для дальнейших инвестиций, поскольку одни вложения капитала влекут за собой другие: за одним инвестиционным актом следует второй, а тот в свою очередь создает условия для третьего. Именно эта взаимосвязь, синхронизация капиталовложений, и вызывает ту цепную реакцию, которая равнозначна эволюции промышленного капитализма. Но подобно тому, как капиталовложения обнаруживают тенденцию превратиться в самоподдерживаемый автоматический процесс, так и отсутствие инвестиций обнаруживает тенденцию стать хроническим явлением.

Узкий рынок неизбежно оставался узким при отсутствии стимулирующего влияния капиталовложений на его емкость. В этих условиях исключалась возможность широкого распространения мелких промышленных предприятий, которые в других странах знаменовали собою переход от торговой фазы капитализма к промышленной. Когда с течением времени возникла все же возможность приступить к промышленному производству в результате ли введения необходимых протекционистских тарифов или вследствие других льгот, предоставленных правительствами соответствующих стран, такие промышленные предприятия основывались подчас иностранцами (большей частью совместно с отечественными предпринимателями), которые пользовались при их организации своим опытом и знаниями. Взявшись за производство товаров, аналогичных по своему характеру и качеству товарам, ввозимым прежде из-за границы, они строили единичные крупные, новейшего типа предприятия, способные удовлетворить наличный спрос. И хотя строительство подобных предприятий требовало чаще всего крупных капитальных затрат, лишь незначительная часть связанных с этим расходов производилась в самой слаборазвитой стране, а основная часть издержек падала на приобретение машинного оборудования иностранных марок, иностранных патентов и т. д. В результате подобные капиталовложения оказывали лишь незначительное стимулирующее влияние на экономику данной слаборазвитой страны в целом. Более того, в условиях ограниченного спроса и при крупных затратах, связанных с осуществлением подобных начинаний, шансы на возникновение какого-нибудь другого предприятия в этой же отрасли значительно уменьшались, а то и вовсе исчезали. Размеры капитала, требующиеся, чтобы проложить себе путь в привилегированную сферу деятельности какой-либо монополии; риск, сопряженный с неизбежной борьбой; средства, которые уже утвердившаяся фирма в состоянии пустить в ход, чтобы разорить вновь явившегося конкурента и избавиться от него, — все это неизбежно уничтожало всякое желание торгового капитала перейти в сферу промышленного производства. Малоемкий по своему характеру рынок подпадал, таким образом, под контроль монополии, что являлось дополнительным фактором, препятствовавшим расширению его емкости.

Этим вовсе не сказано, однако, что то незначительное промышленное развитие, которое все же имело место в отсталых странах, не знаменовало собою огромного прогресса по сравнению с положением, создавшимся в тот период, когда рынки промышленных товаров в этих странах находились в полной зависимости от поставок из-за границы. Эти поставки привели к разорению местной кустарной промышленности, подавив все зачатки промышленного развития в указанных странах и не предоставив взамен этого разоренным местным кустарям и ремесленникам какой-либо другой работы на промышленных предприятиях. Подобное же развитие промышленности имело место и на Западе, но там вновь создаваемые промышленные предприятия представляли собою, так сказать, некое противоядие. Они способствовали использованию внутри страны по крайней мере части производительных сил, имевшихся при прежнем разделении труда; вложению по крайней мере некоторой части капитала в отечественную промышленность; предоставлению по крайней мере какой-то работы и доходов местным рабочим. Однако это противоядие не было эффективным. Дело не только в том, что оно не оказалось достаточным, чтобы возместить ранее причиненный ущерб, но и в том, что применение этого противоядия вызвало болезненные явления, не менее интенсивные и пагубные, чем то зло, которое ему вначале удалось частично устранить.

Вновь созданные предприятия, стремительно достигшие монопольного господства над рынками в своей стране и защитившие их посредством протекционистских тарифов, или всякого рода правительственных привилегий, или же посредством тех и других мер вместе, стали препятствовать дальнейшему промышленному развитию, а практика монопольного производства и цен свела к минимуму расширение их собственных предприятий. Быстро пройдя весь путь в соответствующей экономической системе от прогрессивной до регрессивной роли, они вскоре превратились в препятствия на пути экономического развития, сходные по своему влиянию с полуфеодальной системой землевладения, господствующей в слаборазвитых странах. Не только не способствуя дальнейшему разделению труда и росту производительности, эти предприятия вызывают на самом деле движение в обратном направлении. С одной стороны, монополистическая промышленность способствует затягиванию торговой стадии капитализма, препятствуя переходу капитала и людей из сферы обращения в сферу промышленного производства. С другой стороны, не создавая ни рынков сбыта сельскохозяйственной продукции, ни сфер приложения излишков сельскохозяйственной рабочей силы и не снабжая сельское хозяйство дешевыми промышленными потребительскими товарами и оборудованием, она способствует возврату сельскохозяйственного производства на путь натурального хозяйства, увековечивает структурную безработицу и поощряет дальнейший стремительный рост числа мелких торговцев, кустарных промыслов и т. п.

Таким образом, развитие капитализма в большинстве слаборазвитых стран приняло чрезвычайно своеобразный характер. Испытав все болезни и трудности своего детства, он никогда не обладал энергией и богатством юности и начал рано обретать все горестные черты старения и упадка. К мертвому грузу застоя, столь характерному для общества допромышленной эпохи, прибавилось все тормозящее влияние монополистического капитализма; экономический излишек, в столь обильных количествах присваиваемый монополистическими компаниями в отсталых странах, не используется на производительные цели. Он не идет ни на расширение их собственных предприятий, ни на развитие других предприятий. Использование всего экономического излишка, не вывозимого за границу иностранными акционерами, очень напоминает использование его землевладельческой аристократией. Он расходуется на обеспечение роскошной жизни его получателей, на строительство городских и сельских резиденций, на содержание штатов прислуги, на чрезмерное потребление и т. п. Остаток вкладывается в приобретение приносящих ренту земельных участков, в финансирование всякого рода коммерческой деятельности, в ростовщичество и спекуляцию. И, наконец, немалые суммы переводятся за границу, где они хранятся как страховой фонд на случай обесценения отечественной валюты или же как сбережения, отложенные на черный день с целью обеспечить своим владельцам надлежащее убежище в случае каких-либо политических или социальных потрясений на родине.

IV. Несельскохозяйственный сектор (в): иностранные предприятия (добывающие)

Так подошли мы к третьей области несельскохозяйственной сферы экономической системы слаборазвитых стран — к иностранным предприятиям. Предприятия, находящиеся в полном или частичном владении иностранцев и обслуживающие внутренний рынок слаборазвитой страны, не представляют особой проблемы. К ним в равной степени относится все, что было сказано раньше о промышленности в целом. В то время как некоторая часть экономического излишка, приходящегося на их долю, расходуется в них же, как, например, на содержание высокооплачиваемых служащих, основная часть этого излишка (включая личные сбережения указанных служащих) переводится за границу. Следовательно, этот излишек еще в меньшей степени способствует накоплению капитала в слаборазвитых странах, чем тот, который приходится на долю предприятий, принадлежащих местным владельцам.

Сложнее, да и важнее та роль, которую играют в слаборазвитых странах иностранные фирмы, производящие товары на экспорт. На них не только приходится подавляющая часть иностранного капитала, вложенного в отсталых странах, и они не только воплощают большие капиталы вообще, но они также дают крупнейшую долю определенной продукции как в масштабе этих стран, так и всего мира. Чтобы получить некоторое представление о влиянии таких иностранных предприятий на экономическое развитие слаборазвитых стран, в которых они расположены, полезно рассмотреть отдельно различные стороны их деятельности, а именно: 1) значение капиталовложений, осуществляемых иностранными предприятиями; 2) непосредственное влияние, оказываемое их текущими операциями, и 3) более общее влияние этих предприятий на слаборазвитые страны в целом.

По первому пункту следует отметить, что иностранные предприятия, занимающиеся производством разных видов экспортного сырья (за исключением нефти), начинают свою деятельность, как правило, со сравнительно незначительных капиталовложений. Ведь требующиеся им естественные ресурсы, главным образом земля для организации плантаций или для строительства шахт, приобретаются ими путем насильственного отчуждения у местного населения или же путем покупки их по более или менее номинальным ценам у правителей, феодалов или вождей племен, распоряжающихся в этих местах. Стало быть, поступления капитала в данную слаборазвитую страну, связанные с началом эксплуатации ее природных ресурсов иностранными предприятиями, носили незначительный характер. Даже впоследствии, когда масштабы работающих на экспорт предприятий в слаборазвитых странах заметно увеличились, суммы капиталов, фактически переводимых таким предприятиям из высокоразвитых стран, оказывались значительно меньшими, чем это принято считать. Дело в том, что на финансирование всяких мероприятий по расширению деятельности этих предприятий вполне хватало прибылей, извлекаемых владельцами из их весьма выгодных операций. Касаясь опыта английских фирм в этом деле, сэр Артур Солтер отмечает, что

«лишь в самый ранний период, закончившийся вскоре после 1870 г., источником ресурсов для иностранных капиталовложений служили средства, поступавшие в результате превышения текущего экспорта над импортом. В течение всего периода с 1870 по 1913 г., когда общая сумма иностранных капиталовложений увеличилась с 1 млрд. ф. ст. до почти 4 млрд. ф. ст., вся сумма вновь вложенных капиталов составила лишь 40% доходов, полученных в течение этого времени от всех прежних капиталовложений» [6-16] .

Такая же картина наблюдалась в основном и в отношении роста голландских, французских, а впоследствии и американских капиталовложений за границей, что объясняется главным образом тем, что прибыли от операций в других странах вкладывались обратно в данные предприятия. Таким образом, рост активов западных стран в экономически слаборазвитых странах лишь частично объясняется экспортом капитала в строгом смысле этого слова. В основном он явился результатом реинвестирования за границей части экономического излишка, полученного там же.

Уже один этот факт сам по себе представляет определенный интерес ввиду нередко выражаемого негодования по поводу нарушения «священных» прав собственности западных капиталистов в некоторых слаборазвитых странах. Но в данном контексте основной интерес представляет вопрос о том, явился ли экономический излишек, созданный и инвестированный в слаборазвитых странах, существенным вкладом в экономическое развитие этих стран. Даже при самом пристрастном истолковании всех имеющихся данных трудно ответить утвердительно на этот вопрос. Часть вложений, осуществленных указанными выше предприятиями, ушла на приобретение прав собственности на местные природные богатства. Как уже указывалось, приобретение этих прав обходилось обычно весьма недорого, причем нередко дело ограничивалось суммами, необходимыми для подкупа соответствующих должностных лиц и властителей. Мы уже знакомы с привычками этих лиц по расходованию своего дохода. Ясно, что все это не могло способствовать росту производительного богатства экономически отсталых стран.

Более значительная и даже подавляющая часть необходимых инвестиций, производимых иностранными предпринимателями в указанных странах, состоит из так называемых вложений в натуре. Это значит, что компании, вкладывающие свои прибыли (или, если угодно, добавочные средства) в расширение своих предприятий или создание новых предприятий, расходуют значительную часть этих средств на приобретение оборудования, изготовляемого в их собственных странах. Да иначе и не может быть, поскольку требуемое оборудование нельзя получить в тех местах, где производятся указанные капиталовложения, а компания-инвестор и ее персонал по вполне понятным причинам отдают предпочтение хорошо знакомому им оборудованию, производимому у них на родине. В результате этого, когда заказы на капитальное оборудование передаются промышленным предприятиям экономически высокоразвитой страны, сам инвестиционный акт, вызываемый закладкой или расширением иностранного предприятия в слаборазвитой стране, а также возможным обновлением установленного на нем оборудования, приводит к расширению внутреннего рынка высокоразвитой страны, а не данной слаборазвитой страны. Конечно, в той мере, в какой необходимо производство строительных работ на месте, включая сооружение дорог, рудников, конторских помещений, жилых домов для прибывающего из-за границы персонала, поселков для местных рабочих и т. п., с помощью местных материалов и местной рабочей силы, часть инвестируемого капитала расходуется в данной слаборазвитой стране, что влечет за собою соответствующий рост ее совокупного дохода и спроса. Но все эти расходы поглощают обычно небольшие суммы, поскольку даже и эта часть программы капиталовложений ориентируется большей частью на импорт, включая строительные материалы, транспортное оборудование, конторские принадлежности и предметы домашнего обихода, а также на использование услуг инженеров, техников и мастеров, выписываемых из-за границы для руководства и осуществления строительства.

Таким образом, установив, что слаборазвитые страны получают лишь незначительные выгоды от капиталовложений, связанных с созданием или расширением ориентирующихся на экспорт иностранных предприятий, перейдем теперь к вопросу о влиянии, оказываемом текущими операциями этих предприятий. Эти операции заключаются в производстве сельскохозяйственных товаров или же в добыче таких материалов, как, например, минеральное сырье и нефть, и в транспортировке их за границу. Нам особенно важно проследить пути использования получаемых этим путем ресурсов.

Мы можем начать с той части указанных ресурсов, которая идет на оплату рабочей силы. Как правило, компании тратят на заработную плату лишь незначительную часть своих общих доходов, что объясняется исключительно низкой оплатой труда местной рабочей силы, а также высоким уровнем механизации на некоторых участках производства, позволяющим резко сократить количество необходимой рабочей силы. В Венесуэле на вывоз нефти приходится более 90% всего экспорта (и значительная часть ее совокупного общественного продукта), но в нефтяной промышленности занято только 2% всей рабочей силы этой страны, а издержки этой отрасли промышленности в местной валюте (исключая разные платежи правительству) не превышают 20% стоимости экспорта, причем около 7/8 всех этих издержек приходится на заработную плату рабочим и служащим и остаток — на разные закупки внутри страны. В Чили

«до первой мировой войны на шахтах и рудниках или на связанных с ними перерабатывающих предприятиях было занято около 8% всего самодеятельного населения, но с тех пор этот процент почти непрерывно снижался» [6-23] .

Согласно данным, содержащимся в одном из неопубликованных обследований Международного валютного фонда, внутри страны расходуется также около 20% общей стоимости промышленной продукции; установить же удельный вес издержек на рабочую силу и материальное снабжение не представляется возможным. В Боливии на оловянных рудниках занято около 5% всех рабочих страны; подсчитано, что в течение второй половины сороковых годов нашего века фонд заработной платы в этой отрасли промышленности поглотил около 25% всех ее доходов, но указанная оценка, несомненно, завышена, поскольку сопоставление данных в долларах о продажах с данными в боливийской валюте об издержках на заработную плату производилось на основе низкого официального валютного курса. На Среднем Востоке в нефтяной промышленности занято 0,34% населения, а фонд заработной платы в этой отрасли составляет менее 5% всех поступлений от нефтедобычи. В некоторых странах, где население весьма немногочисленно, а производство сырьевых материалов осуществляется в больших масштабах, процент населения, занятого в указанных отраслях, естественно, больше (на медных рудниках Северной Родезии, например, занято около 10% населения); однако подобные случаи являются исключением. К тому же даже и в этих случаях удельный вес заработной платы в сумме всех поступлений промышленности составляет приблизительно ту же величину, что и в приведенных выше.

Было бы, однако, ошибкой полагать, что эта небольшая часть общих доходов, получаемых в результате эксплуатации сырьевых материалов, всецело служит увеличению емкости внутреннего рынка слаборазвитой страны. Во-первых, некоторая часть персонала соответствующих предприятий состоит из иностранцев, занимающих руководящие и полуруководящие посты и получающих соответственно высокие оклады. Несмотря на свой высокий жизненный уровень, эти лица имеют возможность крупную часть своих доходов откладывать. В сущности, одна из основных привлекательных черт занимаемых ими должностей и заключается в возможности сделать значительные сбережения за сравнительно короткий срок. Нет надобности подчеркивать, что эти сбережения или переводятся за границу сразу же, или же их владельцы увозят их с собою, когда навсегда покидают занимаемые ими должности. Суммы, затрачиваемые ими на потребительские цели, также не расходуются ими всецело на приобретение продуктов местного производства. И хотя в своем домашнем обиходе иностранцы, живущие в слаборазвитых странах, обычно широко пользуются местной прислугой и хотя многие предметы потребления получаются ими, естественно, из местных источников, значительная часть расходуемых ими сумм идет на покупку привычных для них предметов, получаемых из-за границы. Следовательно, расходы иностранцев, работающих по найму, на товары и услуги местного происхождения, которые вызывают рост совокупного спроса в слаборазвитых странах, весьма незначительны.

Несколько иначе обстоит дело в отношении рабочей силы из коренного местного населения. Производя работу, не требующую особой квалификации, местные рабочие получают чрезвычайно низкую заработную плату, которой зачастую еле хватает для обеспечения самого низкого прожиточного минимума. Но даже и в тех случаях, когда их заработная плата несколько выше и обеспечивает несколько более высокий жизненный уровень, она все же едва ли позволяет делать сбережения. Можно считать поэтому, что заработная плата, получаемая местными рабочими, расходуется ими всецело на их потребление. К тому же некоторая часть того, что они приобретают, поставляется им самой компанией-нанимателем, особенно жилища. Больше того, многие рабочие поселки расположены таким образом, что легче и дешевле импортировать многие из потребительских товаров, чем доставлять их из нередко отдаленных местных источников.

В итоге доходы, извлекаемые жителями так называемых сырьевых стран из деятельности иностранных предприятий, работающих на экспорт, и состоящие преимущественно из заработной платы, выдаваемой сравнительно небольшому числу лиц, работающих по найму, ограничены повсюду весьма незначительными размерами. Поскольку колебания в мировом спросе на данные товары оказывают влияние главным образом на цены, а не на объем их производства — в силу ряда технических и экономических причин, о которых здесь не стоит говорить, — в уровне занятости местной рабочей силы наблюдаются лишь незначительные колебания. А так как уровень получаемой этими рабочими заработной платы также мало подвержен каким-либо изменениям, то общий фонд их заработной платы в абсолютных цифрах обнаруживает в целом значительную стабильность. Удельный вес этого фонда в общей стоимости данной продукции меняется, естественно, в зависимости от цен, по которым данная продукция реализуется. Если взять и хорошие годы, и плохие, то окажется, что доля этого фонда заработной платы составит в среднем около 15%, от низшей величины в некоторых районах и в некоторые годы — 5% и до высшей — 25%. И хотя даже такой доход имеет, несомненно, чрезвычайно большое значение для бедствующего населения слаборазвитых стран, при оценке роли этого дохода для экономического развития указанных стран необходимо прежде всего учесть, кто же его получает. Поскольку эти доходы достаются преимущественно низкооплачиваемым рабочим, они используются на приобретение предметов самой насущной необходимости, производимых в сельском хозяйстве, местными кустарями или же импортируемых, а поэтому не в состоянии способствовать созданию рынка, стимулирующего развитие промышленных предприятий.

Весь остаток валовой выручки от реализации продукции иностранных предприятий, работающих на экспорт, может быть разделен на две части. Львиную долю этого остатка составляет валовая прибыль компаний (после вычета налогов и концессионных платежей), куда входят и отчисления на амортизацию и на истощение недр; остальная часть идет на уплату налогов, концессионных и других отчислений правительствам стран, в которых ведется данное производство.

Ниже мы рассмотрим эту последнюю часть. Что касается первой части, то способ ее использования подвержен значительным колебаниям. Как мы уже видели раньше, прибыль компаний большей частью реинвестируется на месте. Однако это положение основано на статистических данных, относящихся лишь к мировым итогам за длительные периоды времени. В отдельных же странах и за отдельные промежутки времени наблюдались весьма значительные и интенсивные колебания как в отношении перевода прибылей, так и в отношении самих иностранных инвестиций. В определенные периоды времени в отдельных странах наблюдалось положение, при котором вывоз прибылей превышал инвестиции, в другие же периоды и в других странах наблюдалось обратное положение. В то время как одни фирмы переводили на родину всю или большую часть своей прибыли, другие фирмы вкладывали новые капиталы за границей. Фирмы, имеющие предприятия в разных странах, нередко прибегали к переводу своих прибылей из страны или стран, в которых они их извлекали, в районы, где открывались лучшие возможности для капиталовложений. Нельзя также говорить о какой-либо общности судьбы в этом отношении всех слаборазвитых стран, взятых вместе, то есть о том, что прибыли, получаемые в одной из слаборазвитых стран и не вкладываемые вновь в этой стране, инвестируются в другой слаборазвитой стране. В действительности имело место обратное положение; прибыли, полученные от операций в слаборазвитых странах, были в значительной мере использованы для финансирования капиталовложений в высокоразвитых странах. Стало быть, при больших различиях между отдельными слаборазвитыми странами в отношении сумм прибылей, вновь вкладываемых в их экономику или же вывозимых иностранными инвесторами, значительная часть экономического излишка всех слаборазвитых стран, взятых в целом, неизменно переводилась в более развитые страны в виде процентов на капитал и дивидендов.

V. Прямое влияние иностранных инвестиций: предполагаемые выгоды (аргументы первый и второй)

Хуже всего, однако, то, что очень трудно сказать, что именно действовало более отрицательно на экономическое развитие слаборазвитых стран: изъятие их экономического излишка иностранным капиталом или же его реинвестирование иностранными предприятиями. Реальность этой печальной дилеммы явствует не только из отмеченной малочисленности прямых выгод, извлекаемых слаборазвитыми странами из иностранных инвестиций, она становится еще более очевидной, если принять во внимание общее влияние, оказываемое иностранными предприятиями на развитие отсталых стран.

Западные авторы, придерживающиеся более или менее официальной точки зрения, не склонны рассматривать все эти вопросы в таком свете. Например, в цитированной уже ранее статье, опубликованной в журнале Министерства торговли США, решительно указывается, что «значительное развитие иностранных производительных сил в результате капиталовложений (американских корпораций) сыграло важную роль в улучшении экономических условий за границей». С несколько меньшей, правда, уверенностью проф. Мэйсон утверждает, что «...как правило, развитие добычи полезных ископаемых в слаборазвитых странах не только содействует их экономическому прогрессу. Оно может значительно способствовать индустриализации этих районов». Наконец, проф. Нурксе также высказывает почти полную уверенность, что

«...вся беда заключается не в том, что иностранные капиталовложения “традиционного” типа плохи или что они не способствуют общему экономическому развитию; на самом деле они содействуют этому развитию, хотя и неравномерно и косвенным путем. Вся беда в том, что эти капиталовложения не производятся в сколь-либо значительных масштабах...» [6-33] .

Подобные взгляды базируются на следующих предпосылках. Во-первых, перевод за границу доходов от иностранных капиталовложений не следует рассматривать как покушение на экономический излишек слаборазвитой страны, так как без иностранных капиталовложений не было бы и переводимых за границу средств. Стало быть, поскольку без перевода указанных ресурсов не было бы и самих иностранных капиталовложений, то этот перевод сам по себе не ложится сколь-либо реальным бременем на страну-плательщика и не может поэтому рассматриваться как фактор, отрицательно влияющий на экономическое развитие данной страны. Во-вторых, утверждают, что операции иностранных предприятий в некоторой мере влияют на рост совокупного дохода местного населения, так как часть продукции указанных предприятий поступает в пользу этого населения в качестве компенсации за оказываемые им услуги. В-третьих, отмечается то обстоятельство, что, каков бы ни был прямой вклад иностранных предприятий в благосостояние населения слаборазвитых стран, эти предприятия оказывают им крупные услуги косвенным путем, стимулируя строительство шоссейных и железных дорог, электростанций и т. п., а также передавая капиталистам и рабочим этих стран деловой опыт и технические навыки передовых стран. Наконец, подчеркивается то обстоятельство, что, внося правительствам сырьевых стран налоги и различные отчисления, западные предприятия передают им значительные средства для финансирования развития их национальной экономики.

Но все же эти рассуждения — как это в большинстве случаев и бывает с буржуазной аргументацией по экономическим вопросам, основанной на узкопрактических соображениях, — лишь кажутся справедливыми и состоятельными. Ибо, охватывая только один участок реальной действительности и анализируя его не в историческом плане, а посредством ставшего ныне весьма модным метода так называемой живой статики, эти рассуждения приводят к заключению, которое одновременно страдает тенденциозностью и вводит в заблуждение. Рассмотрим все эти аргументы по порядку.

Верно, конечно, что если бы природные ресурсы слаборазвитых стран не разрабатывались, то не было бы вообще никакой продукции, дающей возможность переводить прибыли за границу. Однако на этом кончается твердая почва, на которой основывается первое из указанных выше положений. Ибо нельзя же, в самом деле, исходить из предпосылки, что ныне слаборазвитые страны, став на путь самостоятельного развития, не приступили бы в какое-то время к использованию собственными силами своих природных богатств на условиях, более выгодных, чем те, которые предоставляют им иностранные инвесторы. Не считаться с подобной возможностью можно было бы только в том случае, если бы иностранные капиталовложения и направление развития отсталых стран были бы независимыми друг от друга. Но как мы уже видели раньше, как убедительно доказывает опыт Японии и как станет вскоре еще яснее, допустить возможность подобной независимости обоих процессов друг от друга никак нельзя. В самом деле, допущение такой возможности было бы равносильно принятию спорного вопроса за уже решенный. Но вся эта проблема имеет еще один аспект. Урожаи некоторых сельскохозяйственных продуктов, выращиваемых в слаборазвитых странах, собираются периодически, и сбыт их возможен лишь посредством экспорта. Поэтому может показаться, что их производство и отправка за границу не требуют никаких жертв со стороны выращивающих эти продукты стран. Это прискорбное, хотя и широко распространенное заблуждение. Совершенно независимо от того обстоятельства, что работающие на экспорт компании занимались обычно самой хищнической эксплуатацией земли на своих плантациях, создание и расширение этих плантаций приводили к систематическому обнищанию, а в некоторых случаях даже и к физическому уничтожению значительных слоев коренного населения. Таких примеров очень много, и мы ограничимся приведением лишь некоторых из них.

«Наглядным примером этому может служить развитие монокультуры сахарного тростника на северо-востоке Бразилии. В свое время северо-восточная часть страны обладала действительно плодородными почвами, которых так мало в тропиках. Климат благоприятствовал развитию сельского хозяйства, а территория была покрыта лесами, изобилующими фруктовыми деревьями. В наше время всепожирающая и всеразрушающая сахарная промышленность оголила все годные для обработки земли, и теперь они засажены только сахарным тростником; в результате северо-восточная Бразилия стала одним из районов распространения голода в Западном полушарии. Отсутствие таких отраслей хозяйства, как садоводство, огородничество и скотоводство, создало исключительные продовольственные трудности, и это произошло с районом, где разностороннее сельское хозяйство могло бы производить бесконечное множество разнообразных продуктов» [6-35] .

В большинстве стран Латинской Америки

«еще одним фактором, вызвавшим окончательное разорение местного населения, явилось одностороннее хозяйственное развитие почти всех районов. Одни районы занимались исключительно добычей руды, другие — плантационным разведением кофе, третьи — табака, а четвертые — какао. Эта специализация породила уродливую экономику, которую можно наблюдать еще и в настоящее время в таких странах, как Сальвадор, который практически не производит ничего, кроме кофе, или Гондурас, экспортирующий одни лишь бананы».

В Египте

«значительная часть орошаемых земель была отведена под производство экспортных культур… в частности под хлопок и сахарный тростник, что привело к дальнейшему ухудшению и без того скудного питания феллахов».

В Африке

«первым европейским нововведением, способствовавшим уничтожению туземных обычаев питания, была организация массового производства экспортных сельскохозяйственных культур, таких, как какао, кофе, сахар и земляной орех. Выше уже рассматривалось влияние плантационной системы... Особенно полно эти последствия проявились в английской колонии Гамбия (Западная Африка), где производство продовольствия, предназначенного для потребления местного населения, было заброшено ради того, чтобы сосредоточить все усилия на производстве земляного ореха. Внедрение монокультурной системы хозяйства привело к тому, что... продовольственное положение колонии стало из рук вон плохим».

В южных штатах США, которые долгое время служили внутренней колонией американского капитализма, создалось весьма сходное положение в результате массового распространения сахарных и особенно хлопковых плантаций.

«В США самый низкий уровень доходности в стране приходится на население хлопкосеющих штатов. Как показывают статистические данные, между хлопкосеянием и бедностью наблюдается разительная взаимосвязь. Хлопководство оказывает двоякое вредное влияние на почву в результате: 1) истощения плодородия почвы... 2) ущерба, наносимого эрозией... В настоящее время все это стало вполне очевидным, но в XIX в., когда успехи исчислялись лишь в долларах и центах, не принималось во внимание, какой ценой они достигаются» [6-36] .

Чтобы избежать недоразумения, следует тут же оговориться, что все вышеизложенное не следует трактовать как доводы против разделения труда, межрайонной и международной специализации и вытекающего отсюда роста производительности. Однако все указанные выше данные показывают со всей очевидностью, что межрайонная и международная специализация, организованная таким образом, что одна участвующая в ней сторона обрекается на голодное существование, в то время как другая пользуется всеми выгодами, достающимися на долю белого человека, вряд ли может способствовать достижению максимального удовлетворения нужд наибольшего числа людей.

Следует отметить, что формула «никаких жертв» почти столь же мало применима и к тем случаям, когда продукция работающих на экспорт иностранных предприятий состоит не из периодически собираемых урожаев сельскохозяйственных продуктов, а из продуктов добывающей промышленности: полезных ископаемых, нефти и т. п. Хотя в подобных случаях местному населению наносится несколько меньший ущерб, а разрушение традиционных основ их существования не достигает столь большой степени, как в случаях плантационного земледелия (отнюдь не следует думать, однако, что этот ущерб является незначительным), последствия этого рода эксплуатации сырьевых ресурсов могут оказаться с течением времени не менее пагубными. Ведь нельзя же, в самом деле, считать, что сырьевые ресурсы слаборазвитых стран неисчерпаемы. Даже если вероятность истощения мировых ресурсов в целом является лишь призрачной и ею вполне можно пренебречь, то в масштабе отдельных стран и по отдельным видам материалов эта опасность далеко не столь уж мала. Таким образом, для ряда слаборазвитых стран крохи, получаемые ими в настоящее время за сырьевые богатства, которыми их наделила природа, могут обернуться миской с чечевичной похлебкой, за которую их вынуждают продавать свое первородное право на лучшее будущее.

Как мы уже видели выше, миска эта не столь уж велика, а количество и качество чечевицы более чем скромно. Народы этих стран все больше отдают себе отчет в этом, наглядным доказательством чему служит растущая враждебность к иностранным предприятиям, а также сложность мер, которые необходимо применять с целью побудить рабочих из коренного населения трудиться на предприятиях, принадлежащих западным капиталистам. Возможно, что нежелание местных рабочих трудиться в полную силу за получаемую ими полунищенскую плату объясняется их «культурной отсталостью» и недопониманием того, что для них полезно. Однако, вернее всего, их противодействие вызвано тем простым обстоятельством, что, следуя своему традиционному образу жизни, они были бы в состоянии обеспечить себе больше достатка, чем на том пути, на который их толкает иностранный капитал.

«После ликвидации рабства как средства мобилизации рабочей силы наиболее часто практикуемой системой набора и удерживания сопротивляющихся местных рабочих стала долгосрочная контрактация, сопровождаемая карательными мерами за невыполнение рабочими взятых на себя обязательств. Формально такие отношения носят договорный характер... Для неграмотных рабочих подобный договор играет роль скорее формальной, чем фактической защиты, причем у них обычно нет никаких эффективных гарантий выполнения обещаний, которые дает им вербовщик, но которые не включены в письменный контракт. У рабочего, заключившего кон-тракт и переброшенного куда-нибудь далеко от своей деревни, остается мало гарантий против несоблюдений данных ему ложных обещаний, а также мало каких-либо эффективных средств для прекращения своих договорных отношений с нанимателем... Стало быть, независимо от того, является ли данный “контракт” результатом применения силы или обмана или же рабочий был вынужден заключить его под давлением своей беспросветной нужды, значительную роль в его выполнении во всех случаях играет прямое принуждение. В некоторых районах б{ывшей} Нидерландской Индии, особенно во внешних провинциях, вплоть до 1940 г. оставались в силе карательные санкции против лиц, сопротивляющихся заключению рабочих контрактов. Такие санкции широко применяются до сих пор в Африке, особенно по отношению к рабочим-горнякам... На всех колониальных и подмандатных территориях Юго-Восточной Азии и Тихого океана недостаток местной рабочей силы или нежелание местных рабочих трудиться на плантациях, рудниках или на промышленных предприятиях выступают как причины широкого применения контрактации... В странах Латинской Америки получили распространение различные формы большего или меньшего принуждения для обеспечения рабочей силой местных плантаций, рудников и даже промышленных предприятий — от кабального пеонажа до долгосрочных контрактов, аналогичных тем, которые практикуются во многих колониальных странах...» [6-38] .

Следовательно, если апологеты империализма настаивают, что

«...необходимо сперва доказать, что капиталовложения в чисто географическом смысле действительно наносят ущерб стране, в которой они производятся, то есть что они вызывают снижение реальных доходов местных жителей по сравнению с уровнем, которого они достигли бы в противном случае» [6-39]

, то такое доказательство можно им легко представить, указав лишь на горстку компрадоров, которые одни в слаборазвитых странах получают существенные выгоды от операции иностранных предприятий, занятых добычей местных сырьевых ресурсов.

VI. Косвенное влияние иностранных инвестиций: предполагаемые выгоды (аргумент третий)

Так подошли мы к третьему нашему вопросу, а равно и к третьему из перечисленных выше аргументов — касательно косвенного влияния иностранных, ориентирующихся на экспорт предприятий на экономическое развитие отсталых стран. В ряде районов создание и эксплуатация иностранных предприятий влекут за собою необходимость капиталовложений в объекты, не входящие составной частью в предприятия по производству и экспорту сырьевых материалов, но совершенно необходимые для этих целей. К этим объектам относятся железные дороги и портовые сооружения, шоссейные дороги и аэродромы, телефонные и телеграфные линии, каналы и электростанции. Вообще говоря, любой слаборазвитой стране всем этим обзавестись неплохо. Даже если строительство всех подобных объектов не способствует само по себе в столь большой уж мере расширению внутренних рынков экономически отсталых районов, поскольку подавляющая часть инвестиции, связанных с этим строительством, производится «в натуре», в виде импортного оборудования, все же осуществление подобного строительства, по общепринятому мнению, оказывает свое благотворное влияние, открывая новые возможности для местных капиталовложений. Этот положительный эффект именуется «экономией из внешних источников», которая возникает в тех случаях, когда деятельность какого-нибудь предприятия облегчает (удешевляет) строительство или эксплуатацию другого предприятия. Так, строительство электростанций для снабжения электроэнергией какого-нибудь предприятия обрабатывающей или добывающей промышленности в состоянии сэкономить другому такому предприятию средства, необходимые для постройки им собственной электростанции, в результате чего такое предприятие обеспечивается более дешевой электроэнергией. Аналогично этому сооружение лесопильного завода для удовлетворения нужд какого-нибудь одного промышленного предприятия в состоянии удешевить строительство другого предприятия в этом же районе.

Важно провести различие между достигаемым этим путем улучшением условий для экономического развития и так называемым ускоренным нарастанием инвестиций — ранее уже отмеченным процессом, в результате которого возможность капиталовложений в какое-нибудь предприятие обеспечивается расширением рынка, вызываемым капиталовложениями в другие предприятия. Это различие необходимо подчеркивать, так как в большинстве исследований по вопросам экономического развития обнаруживается тенденция затушевывать его, что вносит путаницу, влекущую за собой серьезные ошибки. Ибо, хотя понятие ускоренного нарастания инвестиций почти равнозначно понятию экономического развития и неизбежно подразумевает возникновение «экономии из внешних источников», создание благоприятных условий, могущих вызвать такую экономию, отнюдь не влечет за собой обязательно увеличение объема капиталовложений и общий рост экономики. Другими словами, координированные внутренние капиталовложения, отражающие растущее разделение труда и вызывающие кумулятивное расширение внутренних рынков, имеют своим побочным результатом получение экономии за счет внешних источников, то есть возникновение условий, которые в свою очередь способствуют дальнейшему разделению труда и дальнейшим капиталовложениям. Но, для того чтобы подобное улучшение условий для капиталовложений действительно влекло за собою дальнейшие инвестиции, необходимо, чтобы экономическое и социальное развитие достигло такой стадии, при которой возникла бы возможность перехода к промышленному капитализму. В противном случае все потенциальные внешние источники экономии, которые могут проявиться в данной экономической системе, лишь укрепят те силы, на которых зиждется данная экономическая и социальная система, или так и останутся всего лишь неиспользуемыми потенциальными источниками, разделив участь других неиспользуемых производительных сил, мало чем, а то и вовсе ничем не способствуя экономическому развитию данной страны.

Следовательно, влияние, которое внешние источники экономии в состоянии оказать на рост инвестиций, аналогично влиянию, оказываемому в этой сфере удешевлением других элементов издержек производства, например снижением процентной ставки. И подобно тому как, по общераспространенному мнению, ошибочно предполагать, что простое снижение процентной ставки в условиях данного, неизменного уровня доходов и платежеспособного спроса приведет к росту капиталовложений, столь же неверно надеяться, что одно уже наличие потенциальных внешних источников экономии должно неизбежно привести к экономическому росту данной страны.

Аналогию эту можно продолжить. Так же как экономическая наука настаивала в свое время на признании решающего значения процентной ставки, причем отнюдь не из «безобидных» теоретических соображений, а защищая под этим предлогом принципы laisser faire и государственного невмешательства в экономическую жизнь, так и современные требования о строительстве в слаборазвитых странах ряда объектов, способствующих созданию разных внешних источников экономии (электростанций, шоссейных дорог и т. п.), далеко не ограничиваются лишь чисто теоретическими соображениями. Смысл этих требований становится сразу же очевидным, если задать вопрос: кто, собственно, должен воспользоваться той экономией средств, которую дает сооружение подобных объектов? Достаточно бросить беглый взгляд на заявления экономистов, выступающих официально, и представителей разных крупных капиталистических организаций, чтобы сразу же увидеть, что все источники внешней экономии, которые намечается создать в слаборазвитых странах, предназначаются преимущественно для оказания помощи западным предприятиям в эксплуатации природных ресурсов этих стран. Более того, упор, который делается при этом на необходимость государственной помощи по финансированию подобных проектов, отражает собою освященное веками представление капиталистических кругов о «гармоническом сотрудничестве» между местной администрацией и монополистическими корпорациями. Согласно этому представлению, правительство должно взвалить на себя бремя расходов по строительству и эксплуатации данного предприятия при минимальном финансовом «вмешательстве» соответствующих заинтересованных фирм, в то время как последним должны доставаться все получаемые в результате этого прибыли при минимальном «вмешательстве» государственного казначейства в эту финансовую сторону дела.

Таким образом, пока г-н Нельсон Рокфеллер и его коллеги подчеркивают «важнейшее значение ускорения и расширения производства сырьевых материалов в слаборазвитых странах ввиду быстро обостряющегося недостатка последних», проф. Мэйсон указывает, что

«такое развитие большей частью невозможно без расширения сети вспомогательных объектов, как-то: железных и шоссейных дорог, портовых сооружений, электростанций и т. д., способствующих общему экономическому развитию» [6-41] .

Причем без всяких обиняков уточняется, за чей счет должны осуществляться расходы по необходимым в связи с этим капиталовложениям и каким именно объектам следует отдавать приоритет при определении очередности капиталовложений во «вспомогательные объекты»; тем объектам, которые будут способствовать «ускорению и расширению производства сырьевых материалов в слаборазвитых странах», или же тем, которые «будут способствовать (их) общему экономическому развитию». Предельно ясный ответ на оба этих вопроса дается в пресловутом отчете комиссии Грэя. Авторы указанного отчета высказывают исторически здравую мысль о том, что «частные капиталовложения примут, видимо, весьма избирательный характер с выделением большинства новых фондов на добычу полезных ископаемых в сравнительно немногих странах», а затем пускаются в рассуждения о том, что «частные капиталовложения представляют собой наиболее желательный способ развития» и что «необходимо как можно больше расширить сферу приложения для частных инвестиций» и «внести соответствующие коррективы в оценку потребностей в государственных капиталовложениях».

Но вся суть в том, что все эти «вспомогательные объекты» являются в большинстве случаев вспомогательными лишь для ориентирующихся на экспорт иностранных предприятий и что «экономия из внешних источников», порождаемая строительством таких объектов, может содействовать лишь увеличению продукции сырьевых материалов для экспорта. Такое положение объясняется отчасти тем обстоятельством, что объекты, сооружаемые иностранными предприятиями или по их поручению, естественно, проектируются и размещаются с расчетом на обслуживание именно этих предприятий. Идет ли речь о железных дорогах, сооружаемых иностранным капиталом в Индии, Африке или Латинской Америке и спроектированных таким образом, чтобы облегчить перевозки сырьевых материалов к портам их вывоза, о портовом строительстве, необходимость которого диктуется потребностями экспортеров сырья, или же об электростанциях, размещаемых таким образом, чтобы снабдить электроэнергией иностранные горнопромышленные предприятия, или об ирригационных мероприятиях, предназначенных обслуживать плантации, принадлежащие иностранцам, — картина во всех этих случаях одинакова. По словам д-ра X. У. Зингера,

«средства производства, создаваемые в целях развития экспорта из слаборазвитых стран и являющиеся в значительной мере результатом иностранных капиталовложений, никогда не входили по-настоящему составной частью в систему национальной экономики указанных слаборазвитых стран — разве лишь только в чисто географическом или физическом смысле» [6-43] .

Однако основная причина того, что вспомогательные хозяйственные объекты, сооруженные в связи с деятельностью иностранных предприятий в слаборазвитых странах, оказываются бесполезными для экономического развития этих стран, заключается не в физических особенностях этих объектов. Значительно важнее то обстоятельство, что даже и в тех случаях, когда их планировка и размещение полностью соответствуют техническим потребностям экономического развития отсталых районов, эти объекты все же будут оказывать ничтожное, а то и отрицательное влияние на социально-экономическую систему, в которую они были искусственно введены как инородные тела. Не строительство железных и шоссейных дорог и электростанций влечет за собою возникновение промышленного капитализма, а, наоборот, развитие промышленного капитализма вызывает строительство железных и шоссейных дорог и электростанций. Подобные объекты в виде внешних источников экономии, создаваемые в стране, переживающей торговую стадию капитализма, способны давать «внешнюю экономию» только торговому капиталу. Так, современные банки, учрежденные англичанами во второй половине XIX в. в Индии, Египте, Латинской Америке и в других слаборазвитых районах, стали не центрами промышленных кредитов, а крупными клиринговыми банками торгового капитала, соперничавшими по части взимаемых ими процентных ставок с местными ростовщиками. Равным образом гавани и города, возникшие во многих слаборазвитых странах в связи со стремительным развитием их экспорта, не стали центрами промышленной деятельности, а быстро превратились в крупные торговые центры, обеспечившие «место под солнцем» состоятельным компрадорам и кишмя кишащие разношерстными элементами, вроде мелких торговцев, агентов и комиссионеров. Железные и шоссейные дороги, а равно и каналы, построенные для надобностей иностранных предприятий, также не превратились в оживленные артерии производственной деятельности, а лишь ускорили процесс распада крестьянских хозяйств и послужили дополнительными средствами для более интенсивной и всесторонней эксплуатации торговым капиталом глубинных сельских районов.

Вполне прав проф. Френкель, утверждая, что

«история подобных “инвестиций” в Африке и других местах дает нам много примеров строительства железных и шоссейных дорог, портов, ирригационных сооружений в “ненадлежащих местах”, что не только не повлекло за собою роста, обеспечивающего увеличение доходов в стране, но даже привело к подавлению дальнейшего экономического развития, которое могло бы иметь место в противном случае» [6-44] .

Следует всячески подчеркнуть, однако, что основной ущерб, нанесенный этими инвестициями, заключается не в том, что они были направлены на «ненадлежащие» объекты, сооружаемые в «ненадлежащих» местах, и таким образом отвлекали средства от капиталовложений в «надлежащие» объекты, сооружаемые в «надлежащих» местах. Основное влияние, оказываемое операциями иностранных предприятий на ход экономического развития слаборазвитых стран, заключается в укреплении и усилении господства торгового капитала, в замедлении и ограничении процесса его трансформации в промышленный капитал.

VII. Иностранный капитал, социальная структура и препятствие для индустриализации

Таково реальное «косвенное влияние», оказываемое иностранными предприятиями на эволюцию слаборазвитых стран. Влияние это осуществляется через множество всевозможных каналов, оно распространяется на разные стороны экономической, социальной, политической и культурной жизни этих стран и имеет решающее значение для всего хода их развития. Прежде всего на сцене появляется прослойка крупных торговцев, растущая и преуспевающая под эгидой иностранного капитала. Независимо от того, выступают ли они в роли оптовиков, которые скупают товары у мелких производителей, а затем сортируют, стандартизируют и продают эти товары представителям иностранных фирм, или же как поставщики материалов местного производства для иностранных предприятий, или, наконец, как агенты, обслуживающие разные другие нужды иностранных фирм и их личного состава, — многие из них успевают нажить крупные состояния и продвинуться к самым верхам капиталистического класса в слаборазвитых странах. Все эти компрадорские элементы местной буржуазии, обязанные своими прибылями операциям иностранных предприятий и крайне заинтересованные поэтому в их росте и преуспеянии, используют все свое влияние для укрепления и увековечения существующего порядка вещей.

Кроме того, развитие иностранного предпринимательства приводит к появлению на сцене местных промышленных монополистов, интересы которых в большинстве случаев тесно связаны и переплетены с интересами местного торгового капитала и иностранных предприятий. Все эти промышленные монополисты обязаны самим своим существованием данной экономической системе, так как с развитием промышленного капитализма они полностью утратили бы свое монопольное положение. Озабоченные тем, чтобы предотвратить появление конкурентов на своих рынках, они благосклонно относятся к приложению капиталов в сфере обращения и не имеют никаких оснований опасаться развития иностранных предприятий, работающих на экспорт. Вот почему они также выступают ярыми защитниками установившегося порядка вещей.

Интересы обеих этих групп полностью совпадают с интересами помещиков-феодалов, занимающих в отсталых странах господствующее положение в обществе. У них нет абсолютно никаких оснований быть недовольными деятельностью иностранных предприятий в их странах. Напротив, эта деятельность приносит им значительные прибыли, зачастую открывая рынки для сбыта продукции, получаемой с их земель, и вызывая во многих случаях повышение цен на землю. Кроме того, иностранные предприятия нередко предлагают представителям помещичьего класса разные выгодные местечки у себя.

В результате возникает своего рода социально-политическая коалиция зажиточных компрадоров, могущественных монополистов и крупных помещиков, цель которой — защита существующих феодально-торговых порядков. В какой бы политической форме ни выступало господство подобной коалиции — будь то монархия, военно-фашистская диктатура или республика гоминдановского типа, — оно не в состоянии ничего выиграть от развития промышленного капитализма, который лишил бы его привилегированных, господствующих позиций. Подобный режим, выступающий крупной помехой всякому экономическому и социальному прогрессу в данной стране, лишен какой бы то ни было реальной политической базы в городе или деревне, испытывает постоянный страх перед обреченными на полуголодное существование беспокойными народными массами и вынужден полагаться вследствие этого на наемную, сравнительно хорошо оплачиваемую стражу.

Казалось бы, что социальные и политические процессы, наблюдавшиеся в слаборазвитых странах в течение последних нескольких десятилетий, должны были бы привести к падению подобного рода режимов. И если в большинстве стран Латинской Америки, на Ближнем Востоке, в нескольких так называемых свободных странах Европы этим режимам все же удалось остаться у дел — именно у дел, ибо коммерческие дела являются, в сущности, их основной заботой, — то это главным образом, если не исключительно, объясняется помощью и поддержкой, столь «свободно» и обильно предоставляемыми им западным капиталом, и действующими от имени последнего правительствами западных стран. Ибо между сохранением этих режимов и деятельностью иностранных предприятий в слаборазвитых странах возникла прямая взаимозависимость. Экономическое засилье империалистических держав в колониальных странах затормозило в них развитие отечественного промышленного капитализма, препятствуя, таким образом, свержению феодально-торговых порядков и сохраняя господство компрадоров. Именно благодаря сохранению этих раболепствующих перед империалистическими держа-вами правительств, которые ограничивают экономическое и социальное развитие своих стран и подавляют всякое народное движение за социальное и национальное освобождение, империалистические державы имеют возможность в настоящее время продолжать эксплуатацию слаборазвитых стран и господствовать над ними.

Иностранный капитал и представляющие его правительства неуклонно и по сей день вносят свой вклад во все эти неблаговидные дела. Хотя официальные круги в настоящее время и признают, что «страны-колонизаторы поощряли своей политикой осуждения и предотвращения промышленного развития в сырьевых странах те экономические силы, которые препятствовали этому развитию», они серьезно считают, что «это время... теперь уже навсегда миновало». К сожалению, однако, трудно найти более ошибочный взгляд на ход современного исторического развития. Все равно, говорим ли мы о действиях англичан в Кении, Малайе или Вест-Индии, об операциях французов в Индокитае и Северной Африке, о деятельности США в Гватемале и на Филиппинах или же о несколько более «хитроумных» действиях США в Латинской Америке и на Дальнем Востоке и еще более замысловатых англо-американских махинациях на Ближнем Востоке, нам приходится констатировать, что лишь очень мало существенных черт империализма «того времени» «навсегда исчезло».

Конечно, в наше время ни империализм сам по себе, ни его образ действий и идеологический декорум уже не таковы, какими они были пятьдесят или сто лет тому назад. Подобно тому как прямой грабеж других стран уступил место организованной торговле со слаборазвитыми странами, в которой механизм ограбления подвергся рационализации и упорядочению при посредстве системы внешне «безупречных» договорных отношений, так и налаженная и хорошо функционирующая система торговли оказалась еще больше усовершенствованной и рационализированной, превратившись в современную нам систему империалистической эксплуатации. Как и другие исторически преходящие явления, современная форма империализма обладает всеми сохранившимися в ней от прежнего времени качествами, которые возведены в ней теперь на более высокую ступень. Основная черта современного империализма заключается в том, что он не стремится теперь только к быстрому извлечению крупных, но непостоянных доходов из находящихся под его господством объектов, что он не довольствуется уже простым обеспечением более или менее постоянного притока этих доходов в течение довольно длительного промежутка времени. Движимый интересами хорошо организованных и рационально управляемых монополистических предприятий империализм нашего времени стремится рационализировать также и приток этих доходов, чтобы получить возможность рассчитывать на них до бесконечности. Поэтому основная задача современного империализма заключается в том, чтобы предотвратить, а если это невозможно, то по крайней мере замедлить экономическое развитие слаборазвитых стран и поставить его под свой контроль.

Вполне очевидно, что экономическое развитие указанных стран резко противоречит интересам иностранных корпораций, занятых производством сырьевых товаров для экспорта. Прежде всего мысль о приходе к власти в экономически отсталых странах правительств, преисполненных решимости сдвинуть свои народы с мертвой точки, ассоциируется в представлении западных империалистов со смертельной для них угрозой национализации предприятий, производящих сырьевые материалы. Но даже и без национализации этих предприятий экономическое развитие стран, являющихся источниками сырья, не сулит ничего хорошего капиталистам западных стран. В каком бы аспекте мы ни рассматривали экономическое развитие отсталых стран, оно явно грозит нанести ущерб преуспеянию компаний, занятых производством сырьевых материалов.

Поскольку в условиях роста экономики увеличивается спрос на рабочую силу, повышается уровень производительности в других отраслях экономики, усиливается классовое сознание и укрепляются позиции рабочего класса, заработная плата в отраслях, производящих сырье, приобретает тенденцию к росту. Правда, в некоторых хозяйствах, главным образом на плантациях, такой рост расходов может быть компенсирован введением лучшей техники, но ведь подобная механизация требует определенных капитальных затрат, что, естественно, малопривлекательно для соответствующих компаний. К тому же в горнорудной и нефтяной промышленности даже и это решение вряд ли возможно. Предприятия этих отраслей применяют, как правило, те же технологические методы, которыми пользуются и в более развитых странах, а поэтому они очень мало что могут сделать, чтобы восполнить пробелы в своей технике производства. Так как цены на продукцию этих предприятий на мировых рынках представляют собою постоянную величину для отдельных компаний, во всяком случае в данный период рост издержек на заработную плату в сочетании с другими выплатами рабочим, обусловленными усилением мощи профсоюзов, а также повышение стоимости разных местных материалов должны неизбежно привести к снижению прибыли.

Следовательно, если долговременные последствия экономического развития отсталых стран неизбежно противоречат интересам компаний, экспортирующих сырьевые материалы, то обстоятельства, непосредственно сопутствующие экономическому развитию указанных стран, могут нанести этим компаниям еще больший ущерб. Следует ожидать, как правило, что местные правительства в поисках средств для финансирования мероприятий по экономическому развитию станут взимать с иностранных предприятий более высокие налоги и концессионные сборы, что с целью сократить вывоз прибылей за границу будет установлен контроль над операциями с иностранной валютой, будут введены таможенные тарифы, удорожающие импорт оборудования иностранного производства или повышающие цены на импортируемые товары широкого потребления и т. д., что неизбежно будет ограничивать свободу действий иностранных предприятий и отразится на их прибыльности.

Не удивительно поэтому, что крупный капитал западных стран, усердно занятый эксплуатацией сырьевых ресурсов слаборазвитых стран, прилагает все усилия, чтобы всячески воспрепятствовать такому изменению социально-политических условий в этих странах, которое могло бы способствовать их экономическому развитию. Он пускает в ход всю свою огромную мощь для поддержки компрадорских правителей отсталых стран, для подрыва или разложения выступающих против них социально-политических движений, а также для свержения всех и всяких прогрессивных правительств, которые могут прийти в этих странах к власти и которые отказываются служить хозяйничающим в их странах империалистам.

В тех случаях, когда мощные средства крупных капиталистов западных стран оказываются недостаточными, чтобы сохранять в их руках контроль, или когда издержки по связанным с этим операциям могут быть возложены на правительства их собственных стран или, как это практикуется ныне, на такие международные организации, как Международный банк реконструкции и развития, — во всех этих случаях производится быстрая и эффективная мобилизация дипломатических, финансовых, а в случае необходимости и военных ресурсов империалистических держав для оказания помощи частным предприятиям, испытывающим трудности в своей деятельности.

VIII. Государственная поддержка частного капитала

Приспособление политического курса и мобилизация общественного мнения на Западе для поддержки крупного капитала в его концентрированных усилиях к сохранению своих позиций в отсталых странах и к подрыву их экономического развития находят отражение не только в экономических исследованиях, но и в разных официальных документах. Так, президент Эйзенхауэр определял цели американской внешней политики

«как использование всех средств, которыми обладает наше правительство для поощрения потока частных инвестиций за границу. Это ставит перед нашей внешней политикой серьезную и определенную задачу — способствовать созданию в других странах благоприятной атмосферы для указанных инвестиций» [6-49] .

Это заявление нашло отклик у Рэндолла, председателя комиссии по внешней экономической политике, который говорит о «необходимости создать новую, более благоприятную атмосферу для американских инвестиций» и с удовлетворением отмечает в то же время, что

«это положение, к счастью, получает свое признание, и такие страны, как Турция, Греция и Панама, показывают пример, совершенствуя свое законодательство о корпорациях и создавая надлежащую атмосферу для наших инвестиций» [6-50] .

Что же касается позиции, занимаемой крупным бизнесом в этом вопросе, то она была охарактеризована с прямо-таки «обезоруживающей», откровенной грубостью Огюстом Мэффри, вице-председателем правления «Ирвинг траст компани», одним из влиятельнейших экономистов Уолл-стрита. В специальном докладе, представленном государственному департаменту США, он высказывается в пользу «тотальной дипломатии», поставленной на службу расширения американских инвестиций за границей. В докладе говорится:

«В своей дипломатической деятельности США должны всячески и неустанно стремиться улучшать атмосферу для инвестиций в дружественных странах путем осуществления более прямых мероприятий... Все органы правительства США, связанные с вопросами экономического развития других стран, должны зорко и неустанно следить за любыми дискриминационными и другими мероприятиями иностранных правительств, отрицательно влияющими на интересы американских инвесторов, и применять все возможные формы дипломатического давления для предупреждения подобных мероприятий или изыскания средств против них».

Не проявляя особой разборчивости в средствах, он предлагает дальше:

«Есть еще один многообещающий путь, посредством которого правительство США в состоянии содействовать созданию лучших условий для инвестиций в других странах. Путь этот состоит в оказании помощи и поощрении всеми возможными средствами усилий частных инвесторов получить концессии в других странах, обусловленные конкретными обещаниями произвести соответствующие инвестиции... Когда в результате совместных усилий частных лиц и правительственных органов удастся получить одну какую-нибудь концессию, то этим откроется путь для распространения подобной практики и на всех других частных инвесторов» [6-51] .

А поскольку «американские частные инвестиции за границей концентрируются главным образом в области добычи полезных ископаемых, и особенно нефти», и по-скольку

«в основном, видимо, верно, что ни один частный инвестор в США не рискнет ныне вкладывать свой капитал за границей, если у него нет уверенности в том... что доходы от этого вложения капитала обеспечат его амортизацию в течение каких-нибудь пяти лет, при условии, что его не побудят к этому какие-нибудь совершенно особые обстоятельства,» [6-52]

то легко понять, какого именно рода правительства требуются в данных слаборазвитых странах, чтобы обеспечить соответствующий гостеприимный прием для подобных инвестиций. Становится также сразу понятным, на поддержку какого рода режимов, а также общественных и политических сил в слаборазвитых странах должны быть направлены усилия «тотальной дипломатии» и использование «более прямых мероприятий», чтобы создать в богатых сырьевыми ресурсами отсталых районах мира «надлежащую атмосферу» для заграничных капиталовложений.

 

Глава седьмая. К вопросу о происхождении и природе экономической отсталости, II

I. Несельскохозяйственный сектор (г): государство и предполагаемые выгоды от иностранных инвестиций (аргумент четвертый)

Попытаемся теперь завершить наш беглый обзор способов использования экономического излишка слаборазвитых стран и остановимся одновременно на последнем из ранее перечисленных доводов, приводимых в пользу деятельности в этих странах иностранных предприятий. Для этого нам необходимо коснуться вкратце вопроса о путях использования той части экономического излишка, которая присваивается государством. Естественно, что величина этой части в разных странах различна. В некоторых странах она столь же мала, как, скажем, в большинстве стран Латинской Америки или на Филиппинах; в других — столь велика, как, например, в Венесуэле или в некоторых нефтяных районах Ближнего Востока. Столь же значительные различия наблюдаются и в отношении того, что мы называем экономическим источником государственных доходов, а также в тесно связанных с ним способах поступления этих доходов. В ряде стран, опять-таки главным образом в нефтедобывающих районах, поступления в государственную казну складываются из части экономического излишка. В других странах эти поступления составляют добавления к экономическому излишку, образующемуся за счет соответствующей урезки доли совокупного продукта, предназначенной для потребления масс. В первом случае эти поступления образуются большей частью из налогов, экспортных пошлин и отчислений, уплачиваемых главным образом иностранными предприятиями; во втором случае эти поступления имеют разные источники — большей частью косвенные сборы, взимаемые с населения путем импортных пошлин или акциза на товары широкого потребления или же посредством инфляционной эмиссии денег. Значительные различия наблюдаются также и в способах расходования средств, поступающих в распоряжение правительств отдельных стран, но расхождения здесь намного меньше, чем в приведенных выше сферах.

В сущности, все рассматриваемые нами страны можно легко разделить на три крупные группы: во-первых, обширные колониальные территории, непосредственно управляемые империалистическими державами (почти вся Африка, отдельные части Азии и несколько сравнительно небольших районов Америки); во-вторых, подавляющее большинство экономически отсталых стран, управляемых режимами, носящими ярко выраженный компрадорский характер; в-третьих, небольшое число слаборазвитых стран, правительства которых придерживаются, если можно так выразиться, ориентации на «новый курс», прежде всего Индия, Индонезия и Бирма.

Что касается стран первой группы, то после окончания войны стала усиленно пропагандироваться идея о том, что современное управление колониями империалистическими державами якобы коренным образом отличается по своему духу, целям и результатам от того, каким оно было в недобром прошлом. В самом деле, подобно тому как Трумэн провозгласил в 1949 г. в обращении к конгрессу по случаю вступления в должность президента пресловутый четвертый пункт своей программы, обещая «влить в народы мира животворные силы, чтобы повести их на победоносную борьбу не только против их угнетателей в человеческом обличье, но и против их исконных врагов — голода, нищеты и отчаяния», так и правительства Англии, Франции, Бельгии и Португалии стали рекламировать свои десятилетние планы развития колоний, провозглашая их целью оздоровление условий жизни и обеспечение благосостояния народов, населяющих управляемые ими территории.

Но стратегический замысел, положенный в основу мероприятий США по четвертому пункту программы Трумэна, равно как и усилий западноевропейских держав в рамках программ развития колоний, диктовался одними и теми же соображениями. В четвертом пункте программы Трумэна «особый упор... делается... на стимулирование значительного расширения притока частных капиталовложений». Аналогично этому, правительства западноевропейских стран декларировали, что

«прилагаются и будут в дальнейшем прилагаться все усилия, чтобы поощрять приток частного капитала. Следует надеяться, что частные инвесторы полностью осознают все выгоды, связанные с капиталовложениями на этих территориях» [7-3] .

Действительно, создается впечатление, что основная мысль, которой руководствовались авторы программы помощи по четвертому пункту, а также западноевропейские авторы планов развития колоний, состояла в увеличении этих выгод до максимума. В планировании этой «победоносной борьбы» в колониях все еще, видимо, сквозит интерес, используя знаменитое изречение Сесиля Родса, к «земельным владениям, а не к неграм»; в нем основное внимание уделяется развитию производства сырьевых материалов. То, что именно так обстоит дело в отношении четвертого пункта программы Трумэна, со всей очевидностью явствует из заявления, сделанного организацией, которой было поручено ее осуществление: «Важнейшим аспектом программы технического сотрудничества по экономическому развитию слаборазвитых стран является изыскание, добыча и экономичная переработка минеральных топливных ресурсов», видимо, потому, что «многие минеральные ресурсы тех слаборазвитых стран, которым предстоит участвовать в этом сотрудничестве, исключительно важны для более высокоразвитых стран мира, включая, в частности, США».

Те же самые цели преследуют и западноевропейские благодетели колониальных стран, что подтверждается следующим заявлением Организации европейского экономического сотрудничества:

«В рамках нынешней программы развития колониальные территории в состоянии сделать крупный вклад в оборону свободного мира, к которому они принадлежат {sic}, в частности, путем увеличения своей продукции сырьевых материалов» [7-5] .

Однако необходимая выгода от эксплуатации частным капиталом сырьевых ресурсов в колониях обусловливается наличием ряда «вспомогательных объектов»: железных и шоссейных дорог, портов, электростанций и т. п. Но строительство подобных объектов редко привлекало частный капитал. Известно, что «свободное предпринимательство» никогда не оспаривало права государственного казначейства брать на себя эту часть работы. Соответственно более 3/4 всех расходов, запроектированных для территорий, находящихся под управлением Франции, предназначены на создание подобных «внешних источников экономии» для предприятий, добывающих сырье; в Бельгии на эти цели ассигнуются приблизительно 2/3 всех расходов, а в Англии — около половины.

Правда, остаток этих сумм предназначен на так называемые социальные расходы, то есть на улучшение питания, медицинского обслуживания, народного образования и т. п. Но даже и эти расходы продиктованы в основном соображениями «просвещенного эгоизма» западного капитала и преследуют цель обеспечить сырьевые предприятия более качественными кадрами, что представляет для них еще один внешний источник экономии. Вот что говорит по этому вопросу проф. де Кастро, высказывания которого стоит привести подробно:

«Европейские колонизаторы, предлагая негру большее количество пищи, чем то, которое он обычно получает в родной деревне, всего-навсего пытаются привлечь этим рабочих и снабдить их таким количеством энергии, которое они смогут вернуть в виде производительного труда. Колонизаторы в действительности обеспечивают негров не лучшим питанием, а лишь обилием горючего. И то, что сейчас происходит с питанием негров в Африке, наблюдалось в тропических странах американского континента в отношении питания негров-рабов. Рабовладельцы, стремившиеся получить как можно больше продукции, заботились лишь о том, чтобы снабдить рабов достаточным количеством бобов, кукурузы, маниоки и бекона. Эта пища поддерживала у рабов внешне хорошее здоровье и делала возможным выполнение тяжелого сельскохозяйственного труда, требовавшегося от них. Подобного рода политика владельцев плантаций в Бразилии и на Антильских островах “привела” к оши-бочному выводу, будто негры-рабы принадлежали к одной из лучше всего обеспеченных питанием групп колониального населения. Это никогда не соответствовало действительности. Пища рабов была обильной, но она всегда была плохой.

Так называемая “политика полного желудка” значительно ухудшила положение с питанием негров в Экваториальной Африке... негры гораздо чаще обнаруживали симптомы заболеваний на почве неполноценности питания... именно после поступления на службу к колонизаторам... Положение с питанием особенно неблагополучно в районах шахт и рудников, где свежая пища совершенно отсутствует» [7-8] .

Несомненно, что все расходы на социально-бытовые нужды, производимые колониальной администрацией империалистических держав, до сих пор определяются именно этой «политикой полного желудка». Английский министр колоний заявил 27 мая 1949 г. в палате общин, что значительная часть издержек по рубрике «социальные расходы» рассматривается как «издержки экономи-ческого характера, имеющие целью способствовать повышению производительности труда и предотвратить крупные потери». Теми же самыми побуждениями руководствуются и американские доброжелатели колониальных народов, что явствует, например, из следующей выдержки из упомянутого уже выше доклада Нельсона Рокфеллера и его коллег:

«Путем эффективной борьбы с малярией удалось резко снизить число невыходов на работу на железной дороге Витория — Минас. Это дало возможность сократить на 1/3 количество обслуживающего персонала, что в свою очередь привело к снижению расходов по добыче и перевозкам железной руды и слюды из долины реки Доче» [7-10] .

Вряд ли требуется особо доказывать, что эта «новая погоня за дешевыми сырьевыми материалами, за новыми источниками полезных ископаемых и продовольствия для экспорта из стран, которые сами отчаянно страдают от недоедания», свидетельствует о вопиющем пренебрежении нуждами экономического развития колониальных территорий. Это вполне очевидно в свете всего процесса исторического развития этих территории, а также в свете теоретических соображений, относящихся к их экономическому и социальному развитию в условиях иностранной эксплуатации их сырьевых богатств. С отменной точностью это подчеркивается в упомянутом уже выше отчете Организации Объединенных Наций:

«Инвестиции в получившем развитие секторе экономики сосредоточиваются на производстве сырья для экспорта... Практически весь капитал, вложенный в развитие этого производства, был ввезен из стран, расположенных вне Африки, причем, за исключением Южно-Африканского Союза и некоторых районов Северной Африки, все эти капиталовложения оказали сравнительно слабое влияние на возникновение производных источников доходов и капиталовложений. Значительная часть валовой выручки от экспорта переводится за границу как доход в виде платежей по займам или дивидендов от вложенного капитала» [7-12] .

II. Иностранные инвестиции и политика государства при компрадорских режимах

Не лучше обстоит дело и в слаборазвитых странах, входящих во вторую из перечисленных нами групп, то есть в тех странах, которые не являются уже больше простыми колониальными владениями капиталистических держав, а управляются в их интересах местными компрадорскими правительствами. Важнейшее значение среди них имеют нефтедобывающие страны Среднего Востока и Латинской Америки, а также и некоторые латиноамериканские страны, поставляющие ценные виды минерального сырья и продовольствия. Для нашего анализа важнее всего отметить, что в отличие от стран, входящих в первую группу, то есть колоний, в которых эксплуатация сырьевых богатств не достигла еще очень широких размеров, добыча сырья в странах второй группы производится уже в огромных масштабах. Следует указать, что это различие возникло лишь недавно, но даже и в тех случаях, когда оно существовало более продолжительное время, оно не оказало большого влияния на положение в соответствующих странах. За исключением Ирана, добыча нефти достигла крупных масштабов лишь в период между мировыми войнами, и только после окончания второй мировой войны правительства нефтедобывающих стран оказались в состоянии получать крупные денежные доходы за счет выручки от добычи нефти.

Однако с тех пор правительствам почти всех нефтедобывающих стран удалось добиться значительно более выгодных договорных соглашений с компаниями, эксплуатирующими их нефтяные ресурсы. И хотя фактические отчисления соответствующих иностранных компаний не всегда равны той части получаемых ими доходов, которую, по условиям существующих ныне концес-сионных договоров, они обязаны отчислять местным правительствам, суммы, получаемые последними, достигают почти во всех нефтедобывающих странах весьма крупных размеров, хотя эти суммы в разных странах различны. В самом деле, суммы эти огромны, как бы ни исчислять их: в общей ли совокупности или же в переводе на душу населения.

На Ближнем и Среднем Востоке на шесть районов (некоторые из них вряд ли можно было бы назвать «странами») с населением в 30 млн человек приходится 64% всех разведанных мировых запасов нефти и приблизительно 20% всей мировой добычи нефти. По размерам добычи в 1954 г. эти районы располагались в следующем порядке: Кувейт, Саудовская Аравия, Ирак, Катар, Иран и Бахрейн. За девять лет после окончания второй мировой войны правительства шести этих районов получили в виде прямых отчислений от иностранных нефтяных компаний в общей сложности сумму, равную 3 млрд. американских долл.

На первый взгляд может показаться, что передача за короткий срок столь крупных денежных средств правительствам сырьевых стран представляет собою такой существенный «косвенный» вклад иностранных предприятий, что он должен целиком затмить собою все те соображения, которые заставляли нас крайне скептически относиться к якобы благоприятному влиянию, оказываемому этими предприятиями на экономическое развитие отсталых стран. К сожалению, однако, фактическое положение вещей дает меньше всего оснований для подобного вывода, поскольку он всецело зависит от того, какое применение получают средства, передаваемые местным правительствам, и какую роль играют эти платежи для продвижения населяющих эти страны народов по пути экономического и социального прогресса. Как говорят: «взглянем на реальные факты!»

«Государства и княжества, расположенные в районе Персидского залива, — указывает журнал “Экономист”, —... управляются до сих пор на феодальных началах, и в этих странах не проводится большого различия между поступлениями в государственную казну и личным кошельком местных правителей».

Рассмотрим по очереди положение в этих «государствах и княжествах», начиная с Кувейта. Это княжество, население которого насчитывает менее 200 тыс. человек, получило от англо-американской нефтяной компании «Кувейт ойл К°» в одном лишь 1954 г. почти 220 млн долл. Никаких достоверных данных о путях использования этих несметных доходов нет. Но и то, что известно, не оставляет никаких сомнений, что все эти средства, даже частично, не используются в целях увеличения производства в стране или повышения жизненного уровня населения Кувейта. Народ этой страны — один из беднейших народов мира: средний годовой доход на душу населения составляет около 50 долл.; более 90% жителей страдают от хронического недоедания и туберкулеза. В то же время, по имеющимся данным, 1/3 всех доходов местного правителя — шейха поступает в его личную казну, другая треть регулярно вкладывается в иностранные ценные бумаги и лишь остаток идет на разные общественные цели. Сюда относятся главным образом работы по модернизации города и его гавани, сооружение водоочистительной станции (чтобы не приходилось ввозить из Ирака солоноватую воду реки Шатт-эль-Араб) и постройка нового «неземного» дворца, то есть такие объекты, которые имеют целью скорее обеспечить благополучие семьи шейха и иностранного персонала компании «Кувейт ойл К°», чем благосостояние населяющих Кувейт арабов.

Хотя доходы от нефтедобычи в расчете на душу шестимиллионного населения, получаемые королем Саудовской Аравии, намного ниже тех сокровищ, которые достаются шейху Кувейта, однако их общая сумма в течение всего послевоенного периода значительно больше, чем у правителя Кувейта. В 1954 г., например, она достигла 260 млн долл. Куда идут эти деньги — покрыто мраком неизвестности.

«За последние годы лишь однажды (в 1947 г.) была предпринята попытка осуществить государственное руководство на основе обнародованного и широко разрекламированного бюджета, но эта попытка окончилась столь плачевно, что других случаев посвящения населения в деятельность правительства больше не было» [7-18] .

Подобное стремление скрывать использование этого «все увеличивающегося потока золота, стекающего в государственные сундуки», имеет весьма веские основания. Еще в военное время, когда Ибн-Сауд получал крупные суммы денег по ленд-лизу в соответствии с англо-американскими программами, «арабы реагировали на поступление денег дальнейшим разгулом, расточительностью и бесхозяйственностью, сопровождавшимися ростом коррупции в широких масштабах и в самых высокопоставленных кругах».

«Нефть дала Аравии возможность предаваться расточительству, используя свои собственные ресурсы. И она делала это буквально с царственным размахом, начав с отправки дюжины принцев в Новый свет для участия в торжественном учреждении Организации Объединенных Наций и для закупки в Америке автомобилей и других средств украшения жизни. За этим последовали и другие экспедиции этого же рода, причем одну из них возглавлял наследный принц, а другую — сам Абдулла Сулейман. Каждая из этих экспедиций воз-вращалась в Аравию с массой сувениров. Самым чудесным из всех увиденных там чудес участник одной из этих экспедиций счел подводный ночной клуб со сте-клянными стенами, через которые плавающие кругом рыбы могли наблюдать танцы. Появление американских автомобилей и других промышленных изделий, включая киносъемочную и кинопроекционную аппаратуру, установки по кондиционированию воздуха и разный спортивный инвентарь, способствовало привитию разнообразных американских привычек и даже вкуса к американской пище. Мне приходилось обедать на открытом воздухе в роскошных садах поместья наследного принца в Рияд, причем меню этих обедов состояло целиком из продуктов, только что доставленных из Америки в са-молетах-рефрижераторах» [7-19] .

Вот как кратко резюмирует положение журнал «Экономист»:

«... несмотря на истинно астрономический рост доходов, текущие расходы бюджета (Саудовской Аравии) в последние годы постоянно и значительно превышали поступления в него. Судя по имеющимся данным, одна из причин этого дефицита состоит в том, что значительная часть этих доходов используется на обеспечение роскошной жизни принцам, министрам, претендентам на власть и другим придворным кругам, а также на их частные вложения в недвижимое имущество за границей» [7-20] .

Остальные средства расходуются на содержание огромного военного аппарата, поглощающего почти 35% всех расходуемых сумм, а также на распространяющее широко свою деятельность духовенство. По мнению компетентных наблюдателей, военный аппарат служит основным физическим орудием для сохранения существующего режима, в то время как духовенство представляет собою столь же необходимый его идеологический оплот.

Легко усмотреть, насколько настоятельна необходимость в обоих этих учреждениях. Средний доход на душу населения в Саудовской Аравии находится на том же уровне, что и в Кувейте. Несмотря на большое распространение малярии, туберкулеза и венерических болезней и на то, что большинство населения неграмотно, ассигнования на народное просвещение, здравоохранение и социальные нужды по бюджету на 1953/54 г. составили в общей сложности лишь 5,3% всех бюджетных ассигнований. В то время как 80% населения страны питается в основном финиками, значительную часть которых приходится импортировать, по мнению одного из руководителей сельскохозяйственной комиссии США, посетившей Саудовскую Аравию в 40-х годах, посевная площадь этой страны «могла бы быть увеличена по меньшей мере в 10 раз путем одного лишь использования подпочвенных вод». Само собою разумеется, что возможности для развития обрабатывающей промышленности в стране огромны.

Условия, преобладающие в других средневосточных нефтедобывающих странах, столь сходны с положением в Саудовской Аравии и Кувейте, что можно было бы, право, лишь поставить название одной страны взамен другой. В Ираке, население которого насчитывает 5 млн человек, правительство получило в 1954 г. от нефтяных компаний более 191 млн долл. Несмотря на то, что, по имеющимся данным, среднегодовой доход на душу населения в Ираке выше, чем в большинстве других арабских стран (приблизительно порядка 90 долл.), в этой стране используется лишь 20% всех потенциально пахотных земель, а орошается только незначительная площадь. Состояние здоровья населения ужасно, около 90% его неграмотно, широко распространена безработица. Поступления от добычи нефти тонут в бездонных сундуках продажного правительства, контролируемого землевладельцами, прожигающими жизнь за границей; это правительство

«...путем включения получаемых им концессионных отчислений в бюджет... получает возможность снижать налогообложение класса капиталистов и одновременно расширять свой административный аппарат. В результате правительство стало крепче, но жизненный уровень населения ухудшился» [7-24] .

Хотя Ирак и Иран располагают многими другими природными богатствами, а поэтому и обширными возможностями в области экономического развития, обе эти страны одинаково отсталые. Конечно, в Иране доходы от нефти намного ниже, чем в Ираке, зато они поступают в течение значительно более продолжительного времени. Тем не менее судьба обеих стран аналогична судьбе остальных: они стали жертвами коррупции, расточительства и разорения. Итак, вряд ли можно сомневаться, что ко всем нефтеносным районам Востока применим следующий вывод, сделанный Филби в отношении Саудовской Аравии: «Требовалось лишь немного сдержанности и здравомыслия в управлении страной, чтобы навсегда вывести ее из состояния нужды и поднять ее на высокую ступень постоянного процветания».

В самом деле, достаточно простого расчета, чтобы получить некоторое представление об упущенных возможностях. Предположим, что 3 млрд. долл., полученные указанными нами выше нефтеносными странами в течение девяти послевоенных лет до 1954 г. включительно, были использованы для производительных капиталовложений. Допустим дальше, что соотношение между основным капиталом и получаемой при его помощи продукцией (как бы мы ни измеряли это соотношение) составит на Среднем Востоке 3:1, то есть будет равно тому, что имеет место, скажем, в США. В этих условиях ежегодный доход 30 млн жителей, населяющих средневосточный нефтеносный район (помимо доходов от нефти!), выразился бы в сумме, превышающей на 1 млрд. долл., или на 50%, их нынешний доход. Более того, если бы ежегодные доходы от нефтедобычи находили себе производительное применение по мере их по-ступления, то национальный доход этих стран увеличился бы в общей сложности за указанный девятилетний период почти на 3 млрд. долл.! А ведь весь этот расчет построен даже без учета ускоренного нарастания инвестиций, то есть без учета того увеличения доходов, которое должно явиться результатом других капиталовложений, вызванных инвестированием средств, полученных от нефтедобычи. В расчет при этом не приняты также и «подрывные», так сказать, предположения о том, что произойдет, если нефтяные богатства данных стран начнут использоваться в их собственных интересах, а не в интересах западных нефтяных компаний.

Если сравнить то, чего могла бы достигнуть Венесуэла с помощью своих доходов от нефтедобычи — исходя при этом хотя бы из официальных, показных данных о выгодах, извлекаемых слаборазвитой страной из эксплуатации ее сырьевых богатств иностранным капиталом, — с тем, что она действительно получила от этих доходов, то результаты такого сравнения оказались бы не менее разительными, чем на Среднем Востоке. Превысив в 1954 г. уровень 500 млн долл., общие доходы правительства Венесуэлы от нефтяных компаний являются самыми большими во всем нефтедобывающем мире. Так как население этой страны равно 5 млн человек, то в исчислении дохода от нефтедобычи на душу населения эта страна уступает лишь Кувейту, Катару и Бахрейну. Правда, часть этих огромных поступлений была израсходована правительством на цели экономического развития страны, но, говоря словами журнала «Экономист», «политика использования доходов от нефти свои плоды приносила чрезвычайно медленно... вообще говоря, при этом потенциальные экономические ресурсы страны были затронуты лишь слегка».

Важно разобраться в причинах обоих явлений, то есть в том, что в результате поступлений от нефтедобычи происходит по крайней мере некоторое улучшение экономического положения данной страны, и в том, что этот процесс происходит мучительно медленно. Что касается первого из этих явлений, то оно объясняется главным образом тем обстоятельством, что социально-политические условия в Венесуэле исключали возможность возникновения в этой стране столь же одиозного режима, как, скажем, в Саудовской Аравии, Ираке или Кувейте. Прежде всего даже до начала развития в ней нефтяной промышленности Венесуэла была экономически несколько более развитой страной, чем средневосточные страны. Но важнейшее значение имело то обстоятельство, что под влиянием периода Великой депрессии, атмосферы, созданной политикой «нового курса» в США и роста во всей Латинской Америке сопротивления империализму, в Венесуэле наблюдался мощный подъем демократических сил.

«Пока правил диктатор Гомес, никаких неприятностей не было. Палачи и тюремщики глушили критику. Но после его смерти в 1935 г. Венесуэла вышла из мрачного века гражданской войны, анархии и военного деспотизма... Как только после 1935 г. образовались партии, печать стала необычайно любопытной; нефтя-ники и рабочие других специальностей организовали профсоюзы, и страна вступила в полосу подлинного собственного “нового курса”. В 1943 г. компании были наконец вынуждены согласиться на дележ прибылей пополам с правительством... Причиной уступок компаний был беспокоивший их опасный рост национализма в Латинской Америке, как и во всем мире. Всего за несколько лет до этого Мексика изгнала... {иностранные компании.— П. Б.} и национализировала у себя нефтяную промышленность... этот пример уверенности в себе возбуждал гордость латиноамериканцев. Максимально используя положение, компании со своей стороны скромно утверждали, что дележ прибылей пополам является их вкладом в политику “добрососедских отношений”» [7-29] .

Пытаясь сохранить за собою широкую поддержку народных масс, все правительства, находившиеся у власти в Венесуэле в течение более чем десяти последних лет и пользовавшиеся сравнительной независимостью, хотя и отличавшиеся всегда осмотрительностью и нерешительностью, добились не только увеличения доходов Венесуэлы от нефтедобычи, но и начали направлять часть этих доходов на цели экономического развития и проводить социально-экономическую политику, пришедшуюся одинаково не по вкусу как нефтяным компаниям, так и отечественным капиталистам. Это относится осо-бенно к правительству «Партии демократических действий», пришедшему к власти в 1945 г. Но, что хуже всего, нельзя было полагаться на способность этих правительств противостоять растущим народным требованиям национализации нефтяной промышленности. А именно к этому вопросу Вашингтон, как выразился корреспондент Мильтон Брокер, «особенно чувствителен». В соответ-ствии с этим в 1948 г. правительство президента Ромуло Гальегоса, «правительство, избранное на демократических началах и пользующееся явной поддержкой подавляющего большинства населения», было свергнуто военной хунтой, которая сразу же взялась за «сохранение и защиту иностранных инвестиций». Несколько дней спустя президент Гальегос, «пользующийся высоким престижем как внутри страны, так и за границей как либеральный публицист и педагог», заявил:

«Ответственность за недавний военный переворот в Венесуэле несут нефтяные компании США и местные реакционные группировки. Военная клика поощрялась к захвату власти в стране нефтяными компаниями и местным капиталом. Во время переворота в штабе армии находился военный атташе одной из крупных держав» [7-31] .

Так Венесуэла стала «безопасной для демократии», грозный призрак национализации был устранен, а нефтяные компании заручились лояльными услугами местных правительственных кругов, готовых служить их интересам.

Все это дает нам ответ на вторую часть первоначально поставленного вопроса. При нынешнем господстве диктаторских режимов, поддерживаемых иностранными компаниями, на цели экономического развития тратится значительно меньше средств, чем поступает в их распоряжение, причем эти средства расходуются, исходя не из насущных интересов венесуэльского народа, а из потребностей иностранного капитала. Так, не считая того, что на содержание вооруженных сил затрачивается необычайно большая доля государственных средств, очень мало денег выделяется на мероприятия по поднятию сельского хозяйства, а основная часть государственных расходов уходит на постройку шоссейных дорог, аэродромов и портовых сооружений, на широко разреклами-рованное расширение и модернизацию города Каракас и на другие подобные мероприятия, весьма желательные с точки зрения действующего в Венесуэле иностранного капитала, но мало способствующие созданию сбаланси-рованной национальной экономики.

Поскольку правительство, подчиняясь директивам своих американских покровителей, воздерживается от вмешательства в отрасли, выделенные в качестве сферы приложения частного капитала, то оно ограничивается расходами по созданию «внешних источников экономии» для свободного предпринимательства. Но так как Венесуэла, как и все другие слаборазвитые капиталистические страны, все еще находится, по существу, в фазе торгового капитализма, и ввиду того что в силу всех изложенных нами выше причин имеется мало стимулов (да и мало возможностей) для промышленных капиталовложений со стороны отечественных капиталистов, то основным инвестором, поощряемым внешними источниками экономии, которые столь щедро создаются ком-прадорскими правительствами, выступает иностранный капитал. Но иностранные капиталовложения, даже если они и направлены на удовлетворение спроса местного рынка, имеют своей целью создание сборочных фабрично-заводских предприятий по выпуску потребительских товаров, призванных удовлетворить выросший в результате государственных расходов спрос. Выливаясь главным образом в форму вложений в натуре, эти инвестиции мало чем способствуют расширению внутреннего рынка данной слаборазвитой страны и не создают почвы для возникновения основных отраслей промышленности, столь необходимых для обеспечения быстрого и постоянного экономического развития. В результате, если не считать цементной промышленности, быстрое развитие которой объясняется государственными потребностями, промышленное развитие Венесуэлы ограничивалось главным образом производством таких товаров, как консервированное молоко, пищевые растительные масла, сухое печенье, шоколад, а «производство сигарет и пива достигло небывалого уровня».

Само собой разумеется, что подобный рост производства потребительских товаров сам по себе (сопровождаемый к тому же увеличением объема импорта) отражает улучшение экономического положения страны. Однако улучшение, достигнутое таким путем, не только не способно дать самостоятельный толчок к дальнейшему развитию, но и не дает оснований надеяться на то, что оно само окажется долговечнее породившего его стимула, а именно расходования государством своих доходов от нефтедобычи. Достаточно падения цен на нефть и снижения в результате этого государственных доходов, не говоря уже об истощении нефтяных запасов, чтобы подорвать искусственно возникшую высокую конъюнктуру так же быстро, как она была создана послевоенным бумом в нефтяной промышленности.

Огромные доходы от иностранных предприятий превратили нефтедобывающие страны в своего рода счастливые избранницы среди управляемых компрадорскими правительствами слаборазвитых стран. Все остальные страны, экспортирующие разные полезные ископаемые и основные сельскохозяйственные продукты, не участвуют, как правило, в прибылях иностранных компаний, а собирают лишь налоги с получаемой ими продукции (или же с их доходов), причем эти поступления значительно ниже, чем в нефтедобывающих странах, как в абсолютном выражении, так и в пересчете на душу населения. И все же Чили, например, с населением около 6 млн человек, получила в 1951 г. в качестве отчислений от иностранных горнодобывающих предприятий более 60 млн долл., а Боливия, с населением около 4 млн человек, получила от своих оловянных рудников более 20 млн долл. в 1949 г. и около 15 млн долл. в 1950 г. Получая длительное время столь большие доходы, соответствующие страны при условии разумного использования этих доходов в интересах подъема своей национальной экономики могли бы по меньшей мере сделать хотя бы первые шаги на пути своего экономического развития. Однако каждый, кто дал себе труд познакомиться с историей этих и других стран, находящихся в подобном же положении, хорошо знает, как мало было ими фактически достигнуто в этом направлении. Коррупция, безрассудная и расточительная трата крупных средств на содержание разрастающегося бюрократического аппарата и вооруженных сил, единственная функция которых состоит в сохранении у власти компрадорских режимов, — таковы характерные черты положения во всех указанных выше странах.

До сих пор мы рассматривали использование правительствами, находящимися под контролем империалистов, поступлений, получаемых ими от иностранных предприятий. Мало что остается добавить к этому по поводу экономического излишка, извлекаемого ими из подвластного населения непосредственно. В разных странах этот экономический излишек представляет собою различную часть правительственных доходов, и далеко не малую, даже в нефтедобывающих странах. Основным источником этой части доходов служат весьма регрессивные налоги: на продажи, на импортируемые товары, а также подушные и поземельные сборы, взимаемые главным образом с крестьянства. Хотя законодательством некоторых слаборазвитых стран предусмотрено взимание прогрессивных подоходных налогов, эти налоги, как правило, остаются большей частью на бумаге.

Уклонение от уплаты налогов весьма широко распространено в этих странах, причем существует масса уловок, при помощи которых состоятельные помещики и крупные торговцы избегают уплаты даже тех незначительных налогов, которыми они номинально облагаются. Эта задача не требует от них особой изобретательности. Ведь в условиях режимов, руководящая роль в которых принадлежит им самим и руководящий персонал которых сверху донизу укомплектован представителями их собственного класса или же их продажными и услужливыми наймитами, им нетрудно избежать законного обложения обременительными, с их точки зрения, налогами, а там, где это политически нецелесообразно, они могут просто уклониться от платежа. То обстоятельство, что бремя налогообложения в слаборазвитых странах не ложится на феодальные и капиталистические классы этих стран, а падает на широкие массы, не представляет собою проблемы в практике взимания налогов, которая определяется системой общественного уклада в этих странах и классовым характером возглавляющих их правительств. Как правильно отмечает проф. Мэйсон,

«чтобы ликвидировать практику уклонения от уплаты налогов со стороны некоторых весьма крупных получателей доходов, требуются перемены, далеко выходящие за пределы простых улучшений государственного устройства» [7-36] .

Нет надобности говорить о том, что невозможно отделить использование экономического излишка, полученного в самой стране, и той его части, которая получается в виде отчислений от иностранных предприятий.

Перед тем как покончить с этим вопросом, материал по которому обилен, мы должны коснуться вкратце еще двух других, тесно связанных между собою моментов. Один из них имеет отношение к тому широко рекламируемому факту, что во многих слаборазвитых странах иностранные предприятия производят более или менее значительные расходы на мероприятия, имеющие целью улучшить условия жизни населения, проживающего в районах их деятельности. Так, во многих местах нефтяные компании и горнодобывающие предприятия предо-ставили своим работникам сравнительно хорошее жилье, построили школы, больницы, кинотеатры и т. п. Все же с точки зрения улучшения благосостояния коренного населения этих стран значение подобного рода расходов, производимых иностранными компаниями, обычно слишком преувеличивается. Прежде всего такие расходы являются лишь одной из составных частей упомянутой нами выше политики «полного желудка», необходимость которой диктуется стремлением обеспечить себя нужной рабочей силой и повысить производительность труда.

Во-вторых, то, что даже и при этом не все идет как по маслу, становится вполне очевидным, если учесть постоянные затруднения, испытываемые нефтяными и горнодобывающими предприятиями в вербовке нужного им количества рабочих, а также те крупные забастовки, которые то и дело вспыхивают на иностранных предприятиях почти во всех слаборазвитых странах. И уж во всяком случае, количество людей, пользующихся щедротами, якобы расточаемыми иностранными компаниями, составляет, как мы это уже видели раньше, лишь весьма незначительную часть населения указанных стран. Так, например,

«“Англо-Ираниэн ойл компани”, начавшая добычу нефти значительно раньше всех своих конкурентов, занимала в первые послевоенные годы первое место также и в отношении мероприятий по обеспечению благосостояния местного населения. Даже и сейчас никакая другая компания не может идти в сравнение с “Англо-Ираниэн ойл компани”, обеспечившей жильем 16 тыс. иранских семей» [7-39] .

Неправда ли, какое внушительное число для страны, насчитывающей 18 млн населения, из которой «Англо-Ираниэн ойл компани» успела выкачать миллиарды долларов прибыли!

Второй отмеченный нами момент касается того часто встречающегося утверждения, что пути использования правительствами слаборазвитых стран доходов, получаемых ими от иностранных предприятий, не имеют, дескать, в конечном счете никакого отношения к «чисто экономической» оценке вклада иностранных предприятий в экономическое развитие слаборазвитых стран. Подобный взгляд представляет собою типичный пример неспособности буржуазной экономической науки проникнуть в сущность рассматриваемого ею явления. Грубо разделяя на отдельные части данное историческое явление, отворачиваясь от сложного целого, чтобы лучше рассмотреть его отдельные и значительно более простые части, она приходит к выводам, которые, даже если они и близки к истине в отношении отдельных частей данного явления, ложны, тем не менее, с точки зрения понимания его в целом. Ибо всякое историческое явление неотделимо от своих неизбежных результатов. Как уже подчеркивалось нами раньше, эксплуатация сырьевых ресурсов слаборазвитых стран иностранным капиталом и существование расточительных, продажных и реакционных компрадорских режимов в этих странах не представляют собой случайное совпадение, а являются различными, но тесно взаимосвязанными аспектами того, что может быть правильно понято лишь как империализм во всей его совокупности.

«Сейчас уже очевидно, — пишет журнал “Экономист”, — что интересы правительств и компаний тесно переплелись друг с другом и что еще многие годы ни один из обоих партнеров не сможет обходиться без другого» [7-40] .

Усилению и закреплению этой взаимной зависимости служит политика правительств тех стран, в которых находятся иностранные компании, способствующая подавлению всякого движения прогрессивных сил, стремящихся прийти к власти в отсталых странах. Этим же целям служит дипломатическая, военная и финансовая поддержка пристойно ведущих себя, с их точки зрения, компрадорских правительств; помощь и поощрение реакционных общественных и политических сил, на которые опираются все эти правительства. Усилению и закреплению этого тесного переплетения интересов служат и попытки самих иностранных компаний «посредством проводимых ими мероприятий по развитию частнокапи-талистических накоплений, частного домовладения, а также посредством образовательных программ и других методов» создать «...класс, кровно заинтересованный в стабилизации всей общественной жизни. Их идеал — добиться, чтобы местные жители, говоря о “компаниях”, стали бы называть их “нашими компаниями”». К счастью, весьма сомнительно, что подобный «идеал» будет когда-либо достигнут. Возможно, специалисты государственного департамента США по осуществлению четвертого пункта программы Трумэна и правы, говоря о народах, населяющих слаборазвитые страны, что,

«если лишить их возможности осуществить свои справедливые чаяния, то создастся благодатная почва для распространения среди них любой идеологии, сулящей им, пусть и ложно, средства достижения лучшей жизни» [7-42] .

Тем не менее события последнего десятилетия во всех слаборазвитых странах дают более чем достаточно оснований полагать, что даже в тех случаях, когда идеологии, базирующейся на принципе «наша компания», удастся все же пустить некоторые корни, она окажется лишь весьма недолговечным средством одурачивания широких масс.

III. Иностранные инвестиции и государственные расходы режимов «нового курса»

Иначе обстоит дело с третьей группой слаборазвитых стран, то есть с теми странами, которые обрели недавно свой национальный суверенитет и находятся под управлением режимов, осуществляющих политику, как мы ее именуем, типа «нового курса». Правительства этих стран пришли к власти в результате широких народных движений, основной и объединяющей целью которых было свержение колониального господства и завоевание национальной независимости. Борясь против империализма и его внутреннего союзника — феодально-компрадорской коалиции, все эти национальные движения обрели характер единого фронта, в который вошли: прогрессивная буржуазия, стремящаяся проложить себе путь к промышленному капитализму, интеллигенция, добивающаяся лучшего будущего для своей страны, и наиболее активные элементы городского и сельского пролетариата, восставшие против нищеты и угнетения, связанных с господством империалистических и компрадорских сил. В некоторых странах к националистическому лагерю примкнули даже по существу реакционные слои феодальной аристократии, заинтересованные главным образом в том, чтобы борьбой против иностранного подчинения отвлечь общественные силы от борьбы за социальные преобразования.

Единство националистических движений подвергалось повсюду суровым испытаниям. Правое крыло этих движений, опасаясь того, что общенациональная борьба, мобилизуя и организуя народные массы, способна создать условия для социальной революции, стремилось принизить роль рабочих и крестьян в антиимпериалистическом фронте, пыталось действовать осторожно путем переговоров и компромиссов с существующими властями и постоянно склонялось к предательству народных интересов и к заключению какого-то соглашения с колониальными властями. Левое же крыло этих движений, стремившееся на деле к сочетанию национальной свободы с социальным освобождением, неустанно стремилось к широкому участию масс в национальной борьбе и к бескомпромиссным революционным действиям. Но до тех пор, пока не была достигнута основная задача — завоевание национальной независимости, центростремительные силы оказывались в целом сильнее центробежных, и борьба за национальную независимость затмевала собою и поглощала борьбу за со-циальные преобразования.

Но как только основная цель национальных движений была окончательно достигнута, все это изменилось. Ослабевшие в результате второй мировой войны и неспособные более противостоять борьбе колоний за свое национальное освобождение империалистические державы были вынуждены склониться перед тем, что стало неизбежным, и предоставить политическую независимость тем странам, в которых антиимпериалистические силы оказались сильнее и в которых они не могли надеяться сохранять дольше свое колониальное господство. Как писал Джон Фостер Даллес,

«когда смолкли бои второй мировой войны, крупнейшей политической проблемой стала проблема колоний. Если бы Запад попытался увековечить status quo колониализма, то это неизбежно привело бы к жестоким революционным потрясениям и к его поражению. Единственная политика, имевшая шансы па успех, состояла в предоставлении мирным путем независимости наиболее передовой части семисотмиллионной массы людей, живущих в условиях колониальной зависимости» [7-44] .

Однако после того, как проблема достижения национальной независимости — политической, но отнюдь не экономической — решена, неизбежно выступает более отчетливо и обостряется основной классовый конфликт антагонистического общества. И хотя ряд важнейших и даже основных проблем экономического и социального развития в колониальных и зависимых странах действительно тесно связан с вопросом о национальной независимости, существует, во всяком случае, не меньше других проблем, которые, наоборот, национальным вопросом запу-тываются и затушевываются. Ни угнетение и эксплуатация крестьянства землевладельческой аристократией, ни удушение промышленного развития монополистическими предприятиями не являются лишь национальными проблемами — они в той же мере, если не больше, представляют собою социальные проблемы и как таковые требуют надлежащего к себе отношения. Стало быть, после своего прихода к власти во вновь созданных государствах националистические движения неизбежно подвергаются процессу разложения. Социально разнородные элементы, весьма слабо связанные между собою в период антиимпериалистической борьбы, впоследствии более или менее быстро поляризуются и размежевываются на противостоящие друг другу в рамках нового общества классовые силы.

Быстрота этого распада национального единства и степень обострения внутренней классовой борьбы зависят от конкретных исторических условий в данной стране. Там, где передовые круги городского пролетариата сыграли основную роль в националистическом движении и где они оказались достаточно сильными и организованными, чтобы возглавить борьбу крестьянства за аграрную революцию, там распад в националистическом лагере происходит быстро. Буржуазные элементы этого движения, сразу же напуганные появившимся перед ними призраком социальной революции, быстро и решительно выступают против своего вчерашнего попутчика и завтрашнего смертельного врага. Буржуазные элементы не останавливаются перед сотрудничеством с феодальными элементами, которые, больше, чем что-либо другое, препятствуют их собственному развитию, с империалистическими властителями, только недавно изгнанными национально-освободительным движением, и с компрадорскими группировками, существованию которых угрожает политическое поражение их иностранных хозяев. Как правильно отметил лорд Эктон, «классовые узы сильнее национальных». В этих условиях только что завоеванная политическая свобода становится призрачной, пришедшие к власти круги объединяются с господствовавшими прежде группировками и объединившиеся классы собственников, поддерживаемые империалистическими кругами, используют всю свою силу для подавления народного движения за подлинное национальное и социальное освобождение и восстанавливают старый режим не de jure, a de facto. Гоминдановский Китай, Пакистан, Филиппины, Южная Корея и Южный Вьетнам представляют собою типичные примеры этого процесса.

Там, где ко времени достижения национальной независимости борьба народа за социальное освобождение не так сильна — будь то по причине малочисленности или политической слабости рабочего класса или в результате пассивности крестьянства, вызванной его многовековым рабством и глубоко укоренившимися религиозными предрассудками, — там национальная буржуазия может чувствовать себя более уверенно и может попытаться предотвратить будущий подъем возросших революционных сил путем энергичных усилий по закладке фундамента отечественного промышленного производства, по созданию капиталистического государства современного типа. Судьба подобных мероприятий зависит от ряда факторов, как-то: экономической и политической силы национальной буржуазии, качества ее руководства, ее решимости лишить феодальные и компрадорские элементы их господствующих позиций, интенсивности сопротивления этих элементов, а также и того, в какой мере расстановка сил на международной арене позволяет устранить или значительно ослабить поддержку, оказываемую этим кругам империалистическими держа-вами.

Весьма похоже на то, что в Египте в настоящее время сложились именно такие условия, которые весьма благоприятствуют вступлению этой страны на «японский путь развития». Поддержка, по всей видимости, оказываемая национальной буржуазии Египта со стороны офицерского корпуса и армии страны, решимость буржуазных лидеров преодолеть сопротивление феодальных и компрадорских элементов и то, что международная обстановка позволяет им проводить независимую политику, — все эти обстоятельства значительно увеличивают шансы на успех национальной буржуазии в ее нынешней кампании за развитие страны по пути промышленного капитализма. Но Египет лишь сравнительно небольшое государство в третьей группе слаборазвитых стран. Значительно сложнее положение в крупнейшей стране этой группы — в Индии. В этой стране единый фронт антиимпериалистических сил, несмотря на всю свою шаткость, все еще сохраняется и служит широкой политической базой для правления национальной буржуазии. Однако широкая основа национальной коа-лиции, способствовавшая огромному усилению партии Индийский национальный конгресс в период ее борьбы за национальную независимость, в настоящее время почти полностью сковывает действия поддерживаемого ею правительства. И хотя индийское правительство до сих пор пользуется поддержкой подавляющего боль-шинства наиболее активной части населения страны, оно испытывает ряд непреодолимых трудностей в своих усилиях по разработке и осуществлению программы экономического и социального возрождения страны. В своих попытках стимулировать развитие промышленного капитализма оно не решается затронуть интересы крупных землевладельцев. В своих стремлениях ликвидировать наиболее вопиющее неравенство доходов оно воздерживается от вмешательства в деятельность крупных торговцев и ростовщиков. Пытаясь улучшить тяжелое положение рабочего класса, оно боится восстановить против себя предпринимателей. Антиимпериалистическое в своей основе, оно добивается благосклонности иностранного капитала. Защищая принципы частной собственности, оно обещает создать в стране «социалистическую систему общественных отношений». Воображая, что оно стоит вне сферы столкновений между интересами различных слоев общества, вне борьбы антагонистических классов, оно в своей деятельности отображает тот этап классовой борьбы, на котором находится общественная жизнь Индии.

Стремясь примирить не поддающиеся примирению требования, улаживать коренные разногласия, добиваться компромиссов там, где необходимы принципи-альные решения, теряя массу драгоценного времени и энергии на улаживание конфликтов, то и дело возникающих среди опекаемого им населения, индийское правительство заменяет радикальные преобразования мелкими реформами, революционные действия революционными фразами и подвергает, таким образом, опасности не только самую возможность осуществления своих стремлений и чаяний, но и само свое пребывание у власти. Испытывая затруднения в своей деятельности в результате разнородности и шаткости своей социальной базы и вытекающих из этого идеологических препятствий, мелкобуржуазное в своей основе правительство Индии не способно осуществлять подлинное руководство борьбой за индустриализацию страны, бессильно мобилизовать такие важнейшие силы, как энтузиазм и творческая энергия широких народных масс, необходимые для решительной борьбы против нищеты, апатии и отсталости страны.

Мы уже рассмотрели раньше все факторы, препятствующие в отсталых странах накоплению капитала и производительным капиталовложениям как в сельском, так и в городском секторах экономики. В Индии влияние этих факторов столь же сильно, как и в других слаборазвитых странах. Поэтому в Индии, как и в других слаборазвитых странах, лишь государство в состоянии мобилизовать потенциальный экономический излишек, который может быть извлечен из экономики страны, и использовать его на цели расширения производительных ресурсов страны. В нынешних колониальных владениях экономический излишек используется не для блага населяющих их народов, а прежде всего в интересах империалистических держав. Подобным же образом используется или же вовсе растрачивается экономический излишек в странах второй группы. В Индии эта проблема выглядит иначе. Здесь количество ресурсов, поступающих в распоряжение государства, значительно меньше потенциального экономического излишка. И что не менее серьезно — это то, что пути использования этого излишка, несмотря на все благие намерения, не способствуют быстрейшему и хорошо сбалансированному экономическому развитию.

И хотя, как выразился журнал «Экономист», Индии, «подобно красному ферзю, приходится продвигаться быстрее даже для того, чтобы стоять на месте», полумеры и самотек выступают как главные характерные черты проводимой ею политики, несмотря на все громкие заверения в противном.

«Время от времени объявляется, что социализм является конечной целью полити-ки партии Индийский национальный конгресс и планов Индии. В декларации по вопросу о хозяйственной политике, опубликованной в 1948 г., указывалось, что государство берет на себя ответственность за основы экономического развития и поставит под свой контроль все ключевые позиции национальной экономики. Однако и министр финансов, и министр торговли, непосредственно ведающие вопросами экономического развития Индии, хорошо отдают себе отчет в ограниченных возможностях деятельности государства... В течение первых трех или четырех лет государственная политика в этой области стала в определенной мере основываться на реализме и прагматизме» [7-48] .

Этот «реализм и прагматизм» нашел себе выражение в весьма скромных задачах первого пятилетнего плана, который

«даже в своем окончательном варианте, опубликованном в декабре 1952 года... поражает скромностью намечаемых им расходов как в абсолютном исчислении, так и пропорционально к национальному доходу. В течение всего пятилетнего периода предположено израсходовать 20 млрд. рупий, что составляет лишь немногим более 5% национального дохода и ненамного превышает объем капиталовложений, существовавших до введения этого плана в жизнь» [7-49] .

Может показаться, что положение, сложившееся в стране к концу первого пятилетнего плана, доказало благоразумие подобного курса. В самом деле, общие экономические условия в стране заметно улучшились, что нашло выражение в значительном увеличении продовольственных фондов и в известном росте промышленного производства. Было бы, однако, чрезвычайно опрометчиво делать из этого «бума» последних нескольких лет тот вывод, что страна уже вступила на путь экономического развития, на путь стремительного и неуклонного прогресса. Ибо, по единодушному мнению всех внимательных исследователей индийской экономики, сравнительные успехи, достигнутые ею в течение заключительного периода первого пятилетнего плана, объясняются прежде всего двумя исключительно высокими урожаями, которые оказали благотворное влияние на платежный баланс, на снабжение сырьем и т. д. Эта большая удача никак не может быть приписана ни скромному расширению орошаемых посевных площадей, предусмотренному первым пятилетним планом, ни какому-либо другому правительственному мероприятию, проведенному до сих пор. Конечно, первый пятилетний план внушительно продемонстрировал огромные возможности, которыми располагает Индия в области экономического развития. Сооружение ряда комплексных объектов, выполнение крупных оросительных проектов, строительство нескольких новых современных заводов — все это несомненно служит наглядным доказательством огромных способностей индийских инженерно-технических работников и рабочих.

Однако второй пятилетний план, охватывающий период с 1956 по 1961 г., отнюдь не предполагает предоставить им для этого надлежащие возможности. Даже в труде проф. П. Ч. Махаланобиса «Проект основ плана», самой обстоятельной работе подобного рода из всех появившихся до сих пор, не содержится никакой прямой критики главных препятствий, стоящих на пути экономического развития Индии. Ставя целью достижение ежегодного прироста национального дохода на 5% — что означает скромные, но значительно более высокие, чем прежде, темпы, — план берет за отправную точку нынешние темпы капиталовложений и стремится достигнуть этой цели путем частичного переключения текущих капиталовложений с отраслей промышленности, производящих предметы потребления, в отрасли, выпускающие средства производства. Поскольку нельзя ожидать, что это переключение капиталовложений будет осуществлено частным капиталом, план возлагает на правительство обязанности производить как начальные вложения в промышленность, выпускающую средства производства, так и последующие вложения, необходимые для использования продукции этих отраслей. В плане остается, однако, совершенно открытым вопрос о путях и средствах, при помощи которых правительство должно обеспечить необходимые ресурсы. В результате план представляет собою прекрасную демонстрацию того, что могло бы быть достигнуто, если бы общество имело возможность само определять способ использования своего фактического экономического излишка, но в то же время не может наметить никакой конкретной экономической политики.

Однако когда «Проект основ плана» попал в руки «реалистичной» и «прагматичной» Плановой комиссии, которая разработала на его основе документ, превратившийся, по-видимому, в окончательный план, то в нем даже не сохранилась и эта прогрессивная черта «Проекта». Если в наиболее реалистичных планах индустриализации намечалось довести капиталовложения в промышленность, выпускающую средства производства, по меньшей мере до 40%, а в «Проекте основ плана» — приблизительно до 20% общего объема капиталовложений, то Плановая комиссия снизила эту цифру до 11%. Причем предусматриваемые планом государственные издержки предполагается финансировать не путем энергичных усилий по мобилизации ресурсов, склады-вающихся из имеющегося экономического излишка, а посредством увеличения этих ресурсов при помощи инфляции и налога на продажи товаров массового потребления. При нынешнем низком уровне жизни населения Индии возможности снижать массовое потребление, естественно, весьма ограничены. И если в течение данного пятилетия не произойдет никаких существенных перемен в этом отношении, то второй пятилетний план грозит превратиться лишь во второе издание первого пятилетнего плана, а темпы роста по этому плану приведут лишь к весьма незначительному росту дохода на душу населения.

На нынешней стадии экономического развития Индии единственно правильной была бы политика, при которой в основу программы экономического развития были бы положены капиталовложения, составляющие максимально возможную долю национального дохода. Согласно многим подсчетам, произведенным совершенно независимо друг от друга, вряд ли могут быть со-мнения в возможности инвестировать 15% национального дохода без какого-либо сокращения массового потребления. Для этого требуется лишь максимальная мобилизация потенциального экономического излишка, производимого в стране. Источником этих ресурсов могут стать те 25 или более процентов национального дохода Индии, которые эта бедствующая страна выделяет в распоряжение непроизводительных слоев своего населения. Ресурсы эти легко обнаружить в той доле сельскохозяйственной продукции, которая изымается землевладельцами у непосредственных ее производителей в виде ренты и ростовщиками в виде процентов. Сюда относятся и прибыли предпринимателей, подавляющая часть которых не вкладывается обратно в производительные предприятия, а расходуется их владельцами на цели личного потребления.

Нет надобности подчеркивать, что подобная мобилизация потенциального экономического излишка должна неизбежно натолкнуться на решительное сопротивление со стороны собственников и может быть осуществлена лишь в результате непреклонной борьбы против «немногочисленного класса, заинтересованного главным образом в удержании своего состояния и привилегий». Однако нынешнее индийское правительство не только не способно принять этот вызов и возглавить борьбу за преодоление сопротивления городских и сельских привилегированных кругов, но и не стремится к этому. Пытаясь обойтись без неизбежного в этих условиях конфликта, уклоняясь от ответственности за реализацию программы подлинного экономического и социального прогресса, это правительство упускает предоставленную ему историей возможность осуществления мирного перехода своей великой страны из состояния нищеты и угнетения в положение стремительно развивающейся социалистической демократии. Ибо, подобно самолету, экономическое и социальное развитие может продвигаться вперед только при условии, если минимальная его скорость достаточно велика. При отсутствии надлежащих темпов роста возникает большая опасность, что реакционные силы вновь сумеют предотвратить свою «катастрофу» и преградить — пусть и временно — един-ственный выход из тупика эксплуатации, угнетения и застоя. Они могут оказаться в состоянии воспользоваться раздражением масс и их разочарованием пустой социалистической фразеологией для совершения фашистского переворота и установления диктатуры над этими массами, которая вновь даст право на жизнь господству капитализма в городе и деревне. И лишь история покажет, суждено ли индийскому народу пройти на своем извилистом пути через стадию фашизма или же он будет избавлен от этого тяжелого испытания.

IV. Вывод первый: потенциальный излишек достаточно велик. Иллюзия условий внешней торговли

Из предыдущего анализа следуют три важнейших вывода. Во-первых, вопреки обычному мнению, широко представленному в работах западных авторов, посвященных слаборазвитым странам, развитию этих стран препятствует в основном не недостаток капитала. Чего действительно не хватает во всех этих странах — это той части реального (как мы его назвали) экономического излишка, которая вкладывается в расширение производительных сил. Потенциальный экономический излишек, который мог бы быть использован для указанных целей, во всех слаборазвитых странах достаточно велик. Конечно, он не столь уж велик в абсолютных цифрах по сравнению с такими экономически высокоразвитыми странами, как, скажем, США или Великобритания, хотя в некоторых слаборазвитых странах он значителен даже и при подобном сравнении. Он составляет, однако, значительную долю национального дохода слаборазвитых стран, а поэтому достаточно велик, чтобы обеспечить если не обязательно крупный абсолютный рост их производства, то уж, во всяком случае, высокие, а то и очень высокие темпы роста этого производства.

Следует тут же подчеркнуть, что мы имеем здесь в виду не планируемый экономический излишек, реализация которого, как уже указывалось, требует, в частности, рационального использования бездействующих в данное время ресурсов, а лишь ту часть потенциального экономического излишка, которая могла бы быть применена для капиталовложений в случае целеустремленного использования общественного продукта, производимого при помощи применяемых в данное время ресурсов.

В своей неопубликованной еще монографии д-р Гарри Ошима произвел тщательные подсчеты по ряду стран, в отношении которых имеются более или менее точные данные, и приводит следующие ориентировочные результаты. В Малайе (по состоянию на 1947 г.) потенциальный экономический излишек достигал 33% совокупного общественного продукта страны, в то время как валовые капиталовложения составили лишь 10% совокупного общественного продукта. В Цейлоне (1951 г.) эти соотношения были соответственно равны 30 и 10%; на Филиппинах (1948 г.) — 25 и 9; в Индии — 15 и 5; в Таиланде — 32 и 6%. В Мексике доля прибылей в чистом общественном продукте увеличилась с 28,6% в 1940 г. до 41,4% в 1950 г.. В Северной Родезии (1949 г.) доходы от собственности (исключая доходы некорпоративных предприятий) составили 42,9%, в Чили (1948 г.) — 26,1%, в Перу (1947 г.) — 24,1%. Что же касается нефтедобывающих стран, то мало что остается добавить к тому, что уже было сказано об избытке у них потенциального экономического излишка в самом буквальном смысле этого слова.

Основное препятствие к быстрому экономическому развитию в отсталых странах заключается в путях использования их потенциального экономического излишка. Он поглощается разными видами излишеств в сфере потребления высших классов, накоплением всякого рода сбережений и запасов внутри страны и за границей, содержанием огромного, непроизводительного бюрократического аппарата и еще более дорогостоящих и не менее излишних вооруженных сил. Очень крупная доля этих ресурсов, о величине которой имеются более достоверные данные, чем об остальных, изымается иностранным капиталом. Хорошо известно, что прибыли, извлекаемые иностранными предпринимателями в слаборазвитых странах, очень велики, значительно выше прибылей от внутренних капиталовложений. В недавно опубликованном чрезвычайно интересном исследовании дается превосходный отчет о прибылях, полученных английскими предприятиями в слаборазвитых странах. Собранный в этом исследовании материал изобилует примерами фирм, средний уровень прибыли которых в течение более чем сорокалетнего периода достигали порядка 50 и более процентов в год.

«Приведенные в нем факты можно подытожить вкратце следующим образом: 1) из более чем 120 компаний... дивиденды которых отражены в различных таблицах, только 10 компаниям не удалось довести свои среднегодовые доходы за период с одного до нескольких десятилетий более чем до 10% номинальной стоимости своих обыкновенных акций и лишь семнадцать компаний не смогли выплатить в течение пяти наиболее благоприятных для них лет в виде дивидендов сумму, равную по меньшей мере их основному капиталу; 2) 70 компаний выплатили в течение наиболее успешного для них пятилетия в общей сложности сумму, более чем вдвое превышающую их основной капитал, и... более ¼ компаний из этой группы вернули весь свой капитал в течение одного года или даже скорее; 3) доходы за 1945–1950 гг. показывают, что времена крупных дивидендов не миновали».

Не менее показательно сравнение дивидендов, выплаченных голландскими компаниями, действующими главным образом в Голландии (группа 1), с дивидендами, выплаченными голландскими же компаниями, действующими преимущественно через свои филиалы или дочерние компании в Нидерландской Индии (группа 2).

Таблица 1

Бельгийские инвестиции в Бельгийском Конго также принесли доходы, значительно превысившие доходы, полученные бельгийскими компаниями в метрополии. В период 1947–1951 гг. среднегодовая чистая прибыль компаний, действовавших преимущественно в Конго, достигала 16,2% общей суммы их акционерного и резервного капитала, а прибыль компаний, действовавших в Бельгии, — лишь 7,2%.

Столь же примечательны и результаты сравнения прибылей американских предприятий, действующих в слаборазвитых странах, с прибылями, полученными ими по внутренним капиталовложениям.

Таблица 2

Соответственно в слаборазвитых странах платежи по иностранным капиталовложениям поглощают значительную часть всех поступлений в эти страны из иностранных источников. Так, в 1949 г. сумма доходов, выплаченных по иностранным капиталовложениям в некоторых важнейших слаборазвитых странах, поглотила следующую часть всех текущих поступлений из иностранных источников: Индия — 5,0%, Индонезия — 8,5, Египет — 6,5, Мексика — 10,0, Бразилия — 8,6, Чили — 17,1, Боливия — 17,7, Северная Родезия — 34,3, Иран — 53,1%.

Положение, сложившееся в Британской колониальной империи, настолько возмутительно, что оно может идти в сравнение разве лишь только с тем, что происходит с экономическим излишком в нефтедобывающих странах. Британские колонии, население которых имеет, несомненно, самый низкий в мире уровень доходов на душу населения, в течение всего послевоенного периода были использованы британскими властями (не только консервативными, но и лейбористскими), «отечески опекавшими» их, как основной источник для поддержания несравненно более высокого уровня жизни в Соединенном Королевстве. В период с 1945 по 1951 г. эти колонии заставляли под самыми разнообразными предлогами хранить не менее 1 млрд. фт. ст. в форме авуаров. Поскольку эта сумма представляет собою разницу между поступлениями в колонии из-за границы и их платежами другим странам, то этот миллиард фунтов представляет собою на самом деле экспорт капитала в Англию! Говоря хорошо взвешенными словами автора превосходного исследования, на котором основаны вышеприведенные данные,

«то обстоятельство, что колониями вложен 1 млрд. фт. ст. в Англии, плохо вяжется с общепринятыми представлениями о желатель-ном направлении движения капиталов между странами, находящимися на различных ступенях экономического развития. Распространено мнение, что в своей колониальной политике Англия проявляла большую финансовую щедрость. Ввиду огромных потребностей колоний “на помощь им пришли английские налогоплательщики”. Считают, что после войны Соединенное Королевство ассигновало крупные денежные суммы для оказания помощи колониям. Одна из целей настоящего исследования — проверить правильность этих представлений на фактическом материале» [7-63] .

Как уже подчеркивалось ранее в связи с другим вопросом, важность платежей слаборазвитых стран за границу для их экономического развития не измеряется просто той долей национального дохода этих стран, которую они поглощают. Первостепенное значение этих платежей становится очевидным лишь тогда, когда учитывается выкачиваемая таким путем из слаборазвитых стран доля экономического излишка. Не приходится удивляться поэтому, что «многие слаборазвитые страны считают это слишком высокой ценой, которую им прихо-дится платить за получаемые ими капиталы», особенно если принять во внимание тот ничтожный вклад, если он вообще имеется, который иностранный капитал вносит в их экономическое развитие.

В тесной связи с неправильным представлением, что недостаток капиталов является важнейшим фактором, препятствующим экономическому развитию отсталых стран, находится и другое, довольно широко распространенное убеждение, что экономическое развитие этих стран значительно задерживалось в результате все более невыгодно складывающихся для сырьевых стран условий торговли. Не отрицая реальности этой тенденции (хотя в этом отношении и высказывались некоторые сомнения), а также ее важности для некоторых стран, можно по меньшей мере поставить под вопрос общее значение указанной тенденции для экономического развития слаборазвитых стран. Это обусловливается двумя причинами. Во-первых, понятие «условия торговли» имеет мало смысла в отношении многих слаборазвитых стран.

Как уже отмечалось раньше, нефтяные компании в состоянии подтасовывать свои прибыли, а значит, и цены «фоб» на свою продукцию таким образом, чтобы свести к минимуму размеры концессионных отчислений, причитающихся с них правительствам соответствующих стран. А что верно в отношении фирм, за-нимающихся нефтедобычей, не менее верно и по отношению к другим иностранным предприятиям, занимающимся производством и экспортом сырьевых материалов. Многие из этих фирм весьма крупны и обладают собственными, расположенными, как правило, за границей предприятиями по переработке и сбыту экспортируемых ими товаров и зачастую содержат за свой собственный счет необходимые им транспортные организации или же тесно с ними связаны. В этих условиях цены «фоб» на сырьевые товары, экспортируемые из слаборазвитых стран, определяются на основе многочисленных и сложных соображений, относящихся к различиям в системах налогообложения в отдельных странах и в соглашениях с местными правителями о размере концес-сионных отчислений, а равно и к финансовым соглашениям, заключаемым между отдельными предприятиями данной компании, которые вольны распределять свои прибыли между теми или иными своими филиалами или дочерними компаниями. Таким образом, данная фирма, занимающаяся производством и экспортом сырьевых материалов, данное предприятие по переработке таких материалов или продуктов или даже транспортная компания могут показывать в своих книгах по своему усмотрению то высокие, то низкие цены (или то высокие, то низкие прибыли) в зависимости от того, что для них выгоднее в данное время, поскольку все эти предприятия могут находиться в одном и том же владении.

Это приводит нас к другому, более важному аспекту данного вопроса. Изменения в условиях торговли в той мере, в какой они зависят от изменений в ценах на сырье, а не в ценах на импортируемые товары, имеют в действительности очень мало значения для большинства слаборазвитых стран, экспортирующих сырьевые продукты, и особенно для большей части этих стран, где производство и экспорт сырьевых продуктов производятся иностранными предприятиями. Конечно, при наличии более высоких цен «фоб» на экспортируемые сырьевые продукты местные рабочие или крестьяне-производители получают возможность выторговать себе несколько более выгодные условия в своих отношениях с данной компанией по производству или оптовой торговле этими продуктами. С другой стороны, снижение цен «фоб» может привести к прекращению тех или иных операций данной компании и к увеличению безработицы. Но, как уже указывалось раньше, экономические особенности сырьевых продуктов большей частью таковы, что их предложение на рынке не отличается большой эластичностью, а изменения спроса влияют преимущественно на уровень цен и прибылей. Однако следует тут же решительно подчеркнуть, что прямая связь между размерами этих прибылей и уровнем благосостояния населения данных слаборазвитых стран или экономическим уровнем указанных стран зависит всецело оттого, кому достаются эти прибыли и как они применяются их получателями. Снижение прибылей может повлечь за собою просто соответствующее уменьшение перевода средств за границу, что может больно ударить по иностранным акционерам данных компаний или даже отрицательно сказаться на тех странах, платежный баланс которых пострадает от этого. Однако все это может и не оказать существенного влияния на экономику страны, из которой экспортируются данные сырьевые товары. С другой стороны, рост прибылей, получаемых предприятиями, производящими сырьевые материалы, может иметь своим результатом увеличение средств, переводимых в счет дивидендов, или же новые капиталовложения в расширение производства сырьевых материалов, что, как мы видели, также не имеет особого значения для слаборазвитых стран. В самом деле, поскольку рост цен на сырье и соответствующее увеличение прибылей предприятий, производящих эти материалы, ведет обычно и к росту платежей в пользу иностранного капитала, то рост цен на экспортируемые этими предприятиями товары не приводит к увеличению емкости рынков слаборазвитых стран по отношению к импортируе-мым из-за границы товарам, а ведет лишь к расширению «некомпенсированного» экспорта этих стран. Как пишет д-р Шифф, впервые, насколько мне известно, под-черкнувший этот важнейший момент,

«то обстоятельство, что рост экспорта, а значит, и увеличение валовой и чистой прибыли влечет за собою выкачивание дополнительных ресурсов из данной страны, означает, что путем интенсификации спроса на экспортные товары этой страны внешний мир обеспечивает себя частью средств, необходимых ему для оплаты дополнительно приобретаемых им товаров. В конечном счете ему не приходится снабжать данную страну дополнительным количеством товаров или услуг, равным по своей стоимости дополнительному количеству приобретаемых в этой стране товаров. Вся эта система в известной мере сама себя финансирует» [7-69] .

Вряд ли стоит добавлять к этому, что в тех случаях, когда выросшие прибыли достаются не иностранному капиталу, а местным оптовым торговцам и экспортерам, последствия улучшения условий торговли для экономической жизни страны зависят от путей ис-пользования этих прибылей.

V. Вывод второй: вымысел о недостатке предприимчивости

Второй вывод имеет отношение к другого рода вымыслам, усердно распространяемым в настоящее время в исследованиях, посвященных вопросам экономического развития. Авторы этих вымыслов неутомимо пытаются найти объяснение отсталости слаборазвитых стран то в действии каких-то неведомых «извечных сил», то в каком-то беспорядочном наборе на первый взгляд замысловатых, но на самом деле крайне поверхностных рассуждений. К числу этих рассуждений относятся сетования по поводу отсутствия в слаборазвитых странах «предпринимательского духа», который якобы содействовал экономическому развитию западных стран. Под влиянием работ Вебера и Шумпетера, кстати говоря, стоящих намного выше подобных банальностей, экономисты, придерживающиеся аналогичных взглядов, подчеркивают решающую роль «творческих предпринимателей» в обеспечении экономического прогресса. Так, проф. Ейль Броузен утверждает, что

«для успешного развития техники, то есть для разработки и применения технических приемов, максимально способствующих повышению производительности и росту доходности, необходимо наличие предпринимателей, новаторство которых стимулируется или сдерживается свободным рынком» [7-71] .

Проф. Мозес Абрамович в свою очередь находит, что

«разница в уровне капиталовложений между экономически развитыми и слаборазвитыми странами, между отдельными передовыми странами и между разными стадиями развития каждой отдельной страны объясняется в значительной мере размерами, размахом деятельности, энергией класса предпринимателей или капиталистов» [7-72] .

А проф. Артур Коул увлекся настолько, что провозгласил, что «изучение “предпринимателей” представляет собою изучение основной фигуры в истории современной экономики и... центральной фигуры в экономике вообще».

Но вся беда в том, что эта теория, главенствующая роль в которой отводится указанной «центральной фигуре», или сводится к простой тавтологии, или же про-сто ошибочна. Если остановиться на первой, более снисходительной оценке, то получится, что единственное открытие этой доктрины заключается в том, что при отсутствии промышленного капитализма нет и промышленников-капиталистов, и наоборот; такой вывод несомненно правилен, но в то же время он на редкость плосок. Ибо на протяжении всей истории в мире повсюду встречались честолюбивые, предприимчивые и бессердечные люди, стремившиеся воспользоваться представлявшимися им возможностями вводить те или иные «новшества», выдвигаться вперед, захватывать власть и осуществлять управление. В одни эпохи и в одних странах из рядов этой элиты выходили племенные вожди, в другие времена и в других местах из их среды выдвигались рыцари, придворные и духовные сановники, а на определенной стадии исторического процесса из этой среды выходили именитые купцы, искатели приключений, исследователи новых стран и подвижники науки. И наконец, в самый последний период исторического развития — в эпоху современного капитализма из подобной среды стали выдвигаться капиталисты-пред-приниматели, организующие промышленное производство или овладевающие искусством финансовых операции, так чтобы поставить под свой контроль крупнейшие сосредоточения капитала. Вполне очевидно поэтому, что задача, стоящая перед всяким теоретиком предпринимательства, заключается не в объяснении внезапного появления на сцене особо одаренных людей — ибо такие люди извечно появлялись среди нас! — а в разъяснении того обстоятельства, почему на определенной стадии исторического развития эти люди стали направ-лять свой «гений» на накопление капитала и почему они убедились, что лучший путь к этому состоит в капиталовложениях в промышленные предприятия. Пренебрегая подобным анализом и призывая вместо этого на помощь мифическую божественную силу, такие горе-теоретики уподобляются тем, кто стал бы «объяснять» убожество наличием нищеты, в результате чего вся теория о стратегически важном значении предпринимателя становится совершенно несостоятельной. Но ставшему ныне модным исследователю истории предпринимательства,

«конечно, приятно дать историко-философское объ-яснение происхождению какого-либо экономического отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания мифов о том, будто Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном виде, а затем она была введена и т. д. Нет ничего более сухого и скучного, чем фантазирующее locus communis (общее место, банальность)» [7-74] .

В литературе, приписывающей экономическую отсталость недостатку такого «фактора производства», как наличие способных предпринимателей, не делается даже попыток к историческому и социологическому анализу этого явления. Из этого можно заключить, что подобные авторы стремятся не столько к разработке общей теории экономического развития, сколько к простой констатации некоего конкретного явления, наблюдающегося в слаборазвитых странах. Это явление заключается будто бы в отсутствии у обитателей экономически отсталых стран тех черт характера, которые свойственны предпринимателям, причем отсутствие этих черт объясняется затем лишь некоторыми биологическими и психологическими особенностями данных обездоленных народностей. Нет необходимости тратить время на разбор подобных объяснений, расистский смысл и значение которых невдомек, пожалуй, только самым ярым апологетам тех положительных качеств бережливости, смелости, готовности идти на риск и богатства воображения, которые зачастую приписываются исключительно англосакским народам. Достаточно отметить то простое обстоятельство, что отмеченный недостаток предпринимательских или, если на то уж пошло, каких-либо других способностей у народов слаборазвитых стран существует лишь в воображении западных авторов работ по вопросам экономического развития. На самом деле в слаборазвитых странах наблюдается обилие, а то и чрезвычайное обилие людей, обладающих теми или иными предпринимательскими способностями! Возьмем ли мы Индию, страны Ближнего Востока, Латинской Америки или же такие отсталые европейские страны, как Грецию или Португалию, — все они буквально кишат предприимчивыми дельцами, строящими всякого рода проекты и планы, проницательно-расчетливыми, но готовыми в то же время идти и на риск, стремящимися с наибольшей выгодой «объединить свои ресурсы» и преисполненными решимости максимально умножать свои прибыли в пределах существующих для этого возможностей. Вопрос о наличии или отсутствии спо-собностей к предприимчивости в слаборазвитых странах сходен с вопросом о положении с экономическим излишком. Дело заключается не столько в наличии способных предпринимателей, сколько в том, как они применяют свои силы в рамках существующих социально-экономических отношений. Приведем в этой связи характерное для многих мнение одного из выдающихся исследователей:

«В то время как в Южной Азии нет недостатка в предпринимателях, предпринимательская активность сосредоточивается здесь в торговой сети, в сфере экспортно-импортных операций, в спекуляциях недвижимостями и в ростовщичестве» [7-75] .

Все это относится в той же мере к большинству слаборазвитых стран.

VI. Вывод третий: три ошибки мальтузианства

Но, как гласит русская поговорка, это — только цветочки, а ягодки впереди. В самом деле, главное усилие свалить вину за отсталость и застой в большей части капиталистического мира и объяснить их факторами, по всей видимости не связанными с социально-экономическими условиями, существующими в этом мире, буржуазная общественная наука делает в своих теоретических экскурсах по вопросам народонаселения. Современная литература, посвященная слаборазвитым странам, изобилует подобными экскурсами. На ней лежит печать унылых рассуждений, мрачных предсказаний по поводу возможностей улучшить судьбу многомиллионных масс, которыми «кишат» слаборазвитые страны. Непрерывный и, видимо, все более убыстряющийся рост народонаселения как результат высокой и все растущей рождаемости, а также снижения смертности благодаря улучшению санитарно-гигиенических условий рассматривается как препятствие к быстрому росту дохода на душу населения. Таким образом, перспективы, стоящие перед народами, населяющими экономически отсталые страны, омрачаются якобы нависшей над ними тяжелой угрозой, на которую указывал в свое время Мальтус, и единственный проблеск надежды для них заключается будто бы в незамедлительном принятии ими каких-то более или менее решительных мер для обуздания роста народонаселения в их странах. В устах ученых-экономистов этот глубокий пессимизм находит себе проявление в таких, например, тщательно взвешенных, как и подобает ученым, высказываниях:

«В случае невозможности добиться сокращения рождаемости, хотя бы в несколько приближенной пропорции к ожидаемому снижению смертности, не только нельзя будет надеяться на рост доходов на душу населения, но придется даже считаться с реальной возможностью их уменьшения» [7-77] .

Публицисты-популяризаторы, обращающиеся к более широкой публике, выражаются несколько красочнее... «Никогда еще в истории, — восклицает один из наиболее преуспевающих среди них, — не находилось на краю пропасти столько миллионов людей». Причина этого, поясняет он, заключается

«...в разрыве между двумя кривыми — линией роста народонаселения и линией увели-чения средств к существованию. Эти кривые все больше удаляются друг от друга. Чем дальше они будут друг от друга, тем труднее будет их снова сомкнуть» [7-78] .

Другой автор, книга которого удостоилась предисловия, написанного Джулианом Хаксли, мрачно вещает, что «со временем произойдет неизбежное и численность народонаселения всего мира... будет слишком велика по сравнению с производством пищевых продуктов, требующихся для его пропитания». В самом деле, если только не прекратится «безудержное спаривание» «быстро размножающихся миллионов» людей, то ничем нельзя будет изменить положение, возникающее в слаборазвитых странах; «если только не остановится рост народонаселения, мы можем с таким же успехом прекратить всякую борьбу».

Конечно, выражение «мы» в данном контексте приводится лишь для красного словца. Те, которые якобы «могут с таким же успехом прекратить всякую борьбу», — это не «мы», кто бы ни подразумевался под этим выражением, а голодающие, страдающие от болезней и охваченные отчаянием массы населения отсталых стран. Они «могут с таким же успехом» отказаться от

«образа мышления... приводящего к появлению и принятию таких документов, как “Коммунистический манифест” или “Атлантическая хартия”. Подобный образ мышления вводит человека в заблуждение, заставляя его искать политического и экономического решения проблем, носящих политический, экономический, социальный, географический, психологический, генетический, физиологический и т. п. характер».

Весь этот внушающий подлинный трепет перечень факторов, способствующих сохранению нынешнего положения в слаборазвитых странах, должен, видимо, показать, сколько обстоятельств приходится взвесить народам слаборазвитых стран перед тем, как вообще сказать что-либо, а тем более предпринять что-либо для устранения своих нынешних лишений. Но все эти мудреные разглагольствования не ведут к каким-либо практическим результатам, ибо «нам необходимо перевоспитать себя, свыкнувшись с мыслью о том, что окружающая нас среда целиком (курсив мой. — П. Б.) подчинена физическим законам, как и какой-нибудь подброшенный нашей рукой мяч».

«Само собой разумеется... гораздо удобнее, гораздо более соответствовало интересам господствующих классов... объяснять... “перенаселение” вечными законами природы, а не исключительно историческими естественными законами капиталистического производства» [7-82] .

Подобное «объяснение» неомальтузианцев имеет столь же мало общего с современной наукой, как и во времена самого Мальтуса, так как их выкладки находятся в полном противоречии с научно установленными фактами. Попытаемся кратко коснуться этих выкладок. Прежде всего неверно, что низкий жизненный уровень, голод и эпидемии неизбежно сопутствуют высокой плотности населения. Проф. Грундфест составил таблицу (см. стр. 355), в которой приводится (округленно) плотность населения в некоторых «бедных» (экономически отсталых) и «богатых» (высокоразвитых) странах и районах.

«Эти данные, — отмечает он, — позволяют сделать следующие выводы: 1) “Бедные” страны остаются “бедными” независимо от плотности их населения и от наличия в них богатых сельскохозяйственных и минеральных ресурсов. 2) В колониях может быть значительно меньшая плотность населения и значительно более богатые ресурсы, чем в их метрополиях (например, Суринам или Бельгийское Конго), но они все же значительно беднее метрополий.

Таблица 3. Плотность населения в некоторых «бедных» и «богатых» странах и районах

FB2Library.Elements.Table.TableItem

3) Между плотностью населения и жизненным уровнем “богатых” стран не существует никакой взаимосвязи; по жизненному уровню их населения эти страны и районы располагаются в следующем порядке: Англия, Шотландия, Франция, Нидерланды, Италия и (далеко позади) обладающая самой низкой плотностью населения Испания. 4) Существует, однако, прямая взаимосвязь между жизненным уровнем перечисленных стран и степенью их индустриализации... 5) Общий для всех “бедных” стран фактор заключается в том, что они все слабо развиты в промышленном отношении и их ресурсы служат объектом хищнической добычи для удовлетворения потребностей (капиталистического) мирового рынка» [7-83] .

Последние два вывода о том, что решающим фактором, определяющим доход на душу населения, служит степень индустриализации данной страны, а не плотность ее населения, полностью подтверждаются сопоставлением уровня потребления энергии с совокупным общественным продуктом данных стран. Приводим соответствующую таблицу.

Таблица 4. Потребление энергии и национальный доход на душу населения

Но если утверждение, что бедность данной страны вызывается ее перенаселенностью, представляет собою простую выдумку, то столь же нереально приписывать эту бедность «физической» невозможности снабдить население достаточным количеством продовольствия. Абсурдность подобных утверждений вполне очевидна — все равно, станем ли мы рассматривать всю эту проблему в рамках конкретных сроков или же попытаемся проникнуть в досужие, относящиеся к 2100 или 2200 гг. расчеты лжеученых, пророчествующих гибель человечеству. Что касается анализа указанной проблемы в плане конкретных сроков, то решение ее дается в превосходном докладе д-ра К. Таубера, руководителя Статистического отдела Организации по вопросам продовольствия и сельского хозяйства ООН. Вот к каким выводам пришли исследователи, занимавшиеся этой проблемой:

«В тропических районах можно использовать для обработки дополнительно около 1 млрд. акров земли и в нетропических районах — около 300 млн акров. По предварительным расчетам средний уровень урожайности в тропиках будет равняться уровню, достигнутому на Филиппинах, а на почвах нетропической зоны он может быть равен средней урожайности, достигнутой в Финляндии. Если всю дополнительную продукцию, которую можно будет получить в этих условиях, добавить к продукции, получаемой с ныне культивируемых земель, то все это количество сельскохозяйственных продуктов с лихвой покроет потребность в продовольствии; что же касается хлебных злаков, корнеплодов, клубнеплодов, сахара, жиров и растительных масел, то валовое производство соответствующих продуктов при указанных выше условиях более чем вдвое превысило бы потребность в них, выведенную на основании всех этих расчетов» [7-86] .

Колин Кларк идет дальше. Он полагает, что независимо от возможности освоения новых земель применение правильной агротехники на используемых уже землях позволило бы собирать с них достаточно продуктов для пропитания населения земного шара,

«...прирост мирового населения составляет примерно 1% в год. В то же время благодаря усовершенствованиям агротехники ежегодная продукция сельскохозяйственного производства на душу населения может возрастать ежегодно на 1,5% (а в отдельных странах на 2%). Таким образом, глубокий пессимизм мальтузианцев оказывается полностью дискредитированным; с помощью одного только применения достижений науки мы в состоянии обеспечить питанием растущее население...» [7-87] .

Что же касается фантастических в духе Жюля Верна расчетов неомальтузианцев, то все, что можно было бы сказать по этому поводу, прекрасно выражено в яркой монографии проф. М. К. Беннетта, директора Научно-исследовательского пищевого института при Стэнфордском университете, где говорится:

«Не следует придавать большого значения подсчетам, касающимся соотношения между численностью народонаселения и наличными земельными угодьями, из которых со всей арифметической точностью следует, что если народонаселение земного шара будет продолжать увеличиваться нынешними темпами, то есть на 1% ежегодно, то в каком-то году в будущем на каждого жителя придется в среднем 1 кв. дюйм земной поверхности. Это — чисто арифметические упражнения, отличающиеся к тому же своей бесплодностью... Ведь человеческое общество в состоянии действовать таким образом, что все безупречные как будто арифметические подсчеты окажутся совершенно несостоятельными. Общество обладает способностью к действию. Арифметические же подсчеты не способны ничего предсказать, они не содержат в себе и никакого элемента обязательности. Столь же бесплодны и лишены интереса все попытки подсчитать, скольких людей сможет в конечном счете прокормить земная поверхность... Серьезные исследователи склонны в наше время подвергать тщательному анализу не положение во всем мире в целом, а в отдельных его частях, сосредоточиваясь более на исторических фактах и наблюдающихся в этой области тенденциях, чем на предсказаниях; на видах на ближайшие несколько десятилетий, а не на столетия или тысячелетия вперед» [7-88] .

А один из английских ученых заключает свой содержательный «обзор производительных способностей человечества» следующими словами:

«Наша планета не беспредельна, но она достаточно велика, чтобы прокормить всех живущих на ней. Пожалуй, было бы вернее сказать, что человечество достигло ныне такой стадии технического развития, когда, используя наличные ресурсы, оно может обеспечить себе не только существование, но и изобилие» [7-89] .

Поэтому совершенно бессмысленно разглагольствовать о «перенаселенности» в каком-то общем смысле — и в этом заключается третья основная ошибка мальтузианства старой и новой формации. Чтобы понятие «пе-ренаселенность» приобрело какой-то конкретный смысл, необходимо прежде всего совершенно ясно указать, по отношению к чему именно численность народонаселения предполагается излишней. Стоит лишь уяснить себе это, как сразу же станет очевидно, что есть мало, а то и вовсе нет таких мест на свете, о которых можно было бы вполне беспристрастно сказать, что они страдают от перенаселенности по отношению к своим природным ресурсам. О перенаселенности в применении ко всему миру не может быть, конечно, и речи. Если на современной стадии исторического развития и существует какая-то перенаселенность, то это перенаселенность не по отношению к природным ресурсам, а по отношению к производительному основному капиталу. Как проницательно выразился Энгельс, «население оказывает давление не на средства существования, а на средства, необходимые для труда».

Но наличие «средств, необходимых для труда», не дается самой природой; это — явление социального порядка, а поэтому его и необходимо осмыслить как таковое и соответствующим образом в отношении него дей-ствовать. Как уже указывалось выше, разница между фактическим экономическим излишком, вкладываемым в расширение производительных сил человечества, и потенциальным экономическим излишком, который мог бы быть использован для этих целей в рационально организованном обществе, достигла столь огромных размеров как в высокоразвитых, так и в слаборазвитых странах, что в течение сравнительно короткого времени можно было бы добиться огромного увеличения производительных сил. Как говорит д-р Таубер,

«зная все это... продолжаешь задавать вопрос, действительно ли в экономических, социальных и политических порядках будут осуществлены необходимые перемены, обеспечивающие возможность достижения всех этих вполне осуществимых улучшений» [7-92] .

Стало быть,

«то явление, которое зачастую характеризуют как “гонку между численностью народонаселения и наличием продовольственных ресурсов”, следовало бы рассматривать, скорее, если только такая гонка вообще происходит, как гонку между численностью народонаселения и экономическим развитием» [7-93] .

Ибо экономическое развитие, и только оно, в состоянии разрешить так называемую проблему перенаселения в обоих ее аспектах. Экономическое развитие увеличивает продовольственные ресурсы и замедляет в то же время рост народонаселения.

Приведем в этой связи еще одну цитату из высказываний проф. Беннетта:

«Вообще говоря, можно, по-моему, сказать с полной уверенностью, что с повышением уровня потребления вследствие более поздних браков и ограничения размеров семей благодаря предусмотрительности и применению противозачаточных средств рождаемость приобретает длительную тенденцию к снижению; а когда потребление достигает достаточно высокого уровня, рождае-мость может вообще стабилизироваться» [7-94] .

Способствуя улучшению медицинского обслуживания и распространению профилактических мероприятий, экономический рост приводит к значительному снижению смертности, что действует благотворно и необходимо повсюду, и особенно в экономически отсталых странах. Ибо снижение смертности знаменует собою не только улучшение состояния здоровья, жизнеспособности и производительности труда населения, но также, что особенно важно, и снижение детской смертности. Чтобы оценить все значение этого с чисто экономической точки зрения, следует учесть, например, что приблизительно 22,5% национального дохода Индии расходуется на содержание детей, которые умирают в возрасте до 15 лет и, таким образом, не имеют возможности включиться в какую-либо производительную деятельность.

Нельзя, конечно, отрицать возможности того, что даже после создания всех необходимых условий для быстрого и рационального экономического развития, после того, как скажется все влияние этого развития на уровень рождаемости и смертности и будут исчерпаны все возможности по научно обоснованному использованию всех земных ресурсов, что даже и после всего этого может выявиться недостаток в продовольственных или других продуктах, необходимых для существования рода человеческого. Однако подобная гипотеза представляет собою на нынешней стадии исторического развития столь отдаленную и не имеющую реального значения возможность, что можно спокойно присоединиться в этом отношении к мнению проф. Беннетта, «не проявляющего ровно никакого интереса» к этой проблеме. Как отметил Энгельс в цитированном уже выше письме к Ф. А. Ланге, если «...наконец, наука сможет быть применена в сельском хозяйстве в массовом масштабе и с той же по-следовательностью, как и в промышленности», и если после того, как все эти (неиспользуемые или плохо используемые) «области будут перепаханы, наступит недостаток в продуктах, то будет еще достаточно времени, чтобы предупредить опасность».

Тем временем, конечно, крайне необходимо бить в набат, но не потому, что извечные законы природы якобы не позволяют прокормить все население земного шара. Нет, бить в набат следует потому, что экономическая и социальная системы капитализма и империализма обрекают великое множество людей на лишения, вырождение и преждевременную смерть. Бить в набат необходимо потому, что экономическая и социальная системы капитализма и империализма препятствуют столь настоятельно необходимой полной мобилизации потенциального экономического излишка и достижению этим путем надлежащих темпов экономического развития. Как мы уже видели раньше, в большинстве слабо-развитых стран потенциальный экономический излишек достигает (или превышает) примерно 20% их национального дохода. Из какого соотношения между капиталом и продукцией мы ни исходили бы, производительные капиталовложения в состоянии дать соответствующее увеличение в доходах в размере от 7 до 8% (а нередко и больше) в год на вложенный капитал. Если же в настоящее время и наблюдается какое-то увеличение доходов, то его или еле хватает для покрытия дополнительных потребностей, связанных с ростом численности народонаселения на 1–2%, или же оно лишь незначительно их перекрывает.

Итак, на самом деле происходит подлинная «гонка между численностью народонаселения и экономическим развитием», причем эта гонка приобретает вдвойне трагический характер в результате черствости, человеконенавистничества и холодной жестокости, сквозящих в каждой странице империалистических писаний, посвященных проблеме народонаселения в слаборазвитых странах. Дело не в том, что «гуманитарные соображения не играют важной роли в государственной деятельности, поскольку правительства вообще не руководствуются в своих действиях подобными соображениями». Дело в систематическом насаждении идеологии, проникнутой пренебрежением к человеческой жизни и презрением к человеческому благополучию, как только речь заходит о жизни и благополучии народов отсталых стран. Ибо трудно придать какое-либо другое значение таким, например, откровениям:

«Современные медицинские работники, все еще исходящие в своих этических воззрениях из представлений, свойственных невежественным людям, жившим более 2 тыс. лет назад (то есть невежественным с точки зрения условий современного мира), продолжают считать своей обязанностью сохранять жизнь максимально возможному количеству людей» [7-99] .

Медикам следовало бы лучше принять к сведению и руководству то обстоятельство, что

«существует мало надежды на возможность избежать в ближайшие годы всех ужасов, связанных с сильным голодом в Китае. Но с общемировой точки зрения такой голод не только желателен, но и необходим. Китайское население, которое увеличивается в геометрической прогрессии, неизбежно стало бы бедствием для всего мира» [7-100] .

Как явствует из следующего дальше утверждения, по крайней мере некоторые медицинские работники начинают «строить свои этические воззрения» в большем соответствии с «условиями современного мира»:

«Вполне очевидно, что первейшая цель программы здравоохранения должна заключаться не в простом, естественном сохранении жизни; нет, она должна состоять в изыскании средств, при помощи которых китайский народ сможет сократить рождаемость» [7-101] .

Проф. Норберт Винер отдает себе отчет во всех последствиях этого новоявленного варварства. Он указывает:

«Если этот отказ в медицинской помощи проводить с сознательной целью или даже без всякой цели и если сведения об этом дойдут до тех англичан и американцев, которые действительно являются такими, какими они себя считают, то это нанесет убийственный, попросту нестерпимый ущерб всем претензиям на высокие моральные устои этих народов. Даже потеря положения, занимаемого ныне белым человеком, оказалась бы бедствием, с которым гораздо легче можно было бы примириться» [7-102] .

Как видно, проф. Винер еще не дошел до того, чтобы «исходить в своих этических воззрениях» из требований «современного мира». Зато эти «требования» охотно подхватываются нашими «современными» друзьями наро-дов, населяющих слаборазвитые страны.

«Ликвидация ряда инфекционных болезней среди населения, страдающего от недоедания, и появление большой массы новорожденных в условиях экономики, неспособной обеспечить существование даже ранее родившихся людей, — все это способно лишь накликать беду».

Но хуже всего было бы «неуклонное снижение процента лиц на земном шаре, придерживающихся идей и культурного уклада {sic!}, сложившихся в западном мире начиная с 1600 г.». Это бедствие еще больше усугубится, если не будет найден какой-то способ

«повышения врожденных качеств грядущих поколений... (путем) обеспечения роста рождаемости умелых и одаренных людей... Неправильное распределение плодовитости приведет к... ускорению процесса распада нашего биологического и культурного наследия» [7-103] .

А это, тревожится Фогт, будет иметь своим последствием «удорожание управления некоторыми частями перенаселенной Европы и Азии».

По этому поводу можно, конечно, возразить, что «подобные рассуждения, призванные обеспечить господство белой расы и означающие на самом деле призыв к войне всех против всех», к счастью, характерны лишь для «сумасбродных подонков» нашего общества. Но это, увы, не так! Ни Барух, написавший предисловие к книге Фогта, ни Джулиан Хаксли, расхваливавший книгу Кука, не находятся как будто на задворках мыслящих кругов нашего общества. Нельзя также считать неправильным приписывание подобным общественным деятелям взглядов, которые они, не колеблясь, отвергли бы, если бы отдавали себе отчет в их последствиях. Ибо вопрос не идет о субъективном доброжелательстве или злобности того или другого отдельного лица, хотя, как справедливо выразился однажды Дж. С. Фэрниволл, «в политике, как и в праве, следует исходить из того положения, что люди должны отдавать себе отчет в естественных последствиях своих деяний». Речь идет исключительно об объективной роли, которую играют неустанно распространяемые этими лицами суждения. Подобный образ мышления характерен для социально-экономического строя, попавшего в тупик в результате своей собственной чудовищной несостоятельности и явно ставшего поперек пути дальнейшего развития, да и са-мого существования рода человеческого. В настоящее время вопросы экономического развития представляют собою наиболее настоятельную проблему, касающуюся самых насущных потребностей большинства человечества. Каждый потерянный год означает потерю миллионов человеческих жизней. Каждый год бездействия влечет за собою дальнейшее ослабление, дальнейшее ожесточение народов, прозябающих в слаборазвитых странах. Джон Фостер Даллес попал однажды в самую точку, заявив:

«Мы можем сколько угодно разглагольствовать о свободе и вольностях, о правах человека и основных свободах, о достоинстве и ценности человеческой личности, но не следует забывать, что почти весь этот лексикон позаимствован из той эпохи, когда наше собственное общество было индивидуалистическим. Он мало применим, следовательно, к тем, кто живет в условиях, в которых индивидуализм ведет к преждевременной смерти» [7-106] .

На самом деле эти условия, конечно, являются условиями не какого-то индивидуалистического общества, а монополистического капитализма и империализма.

«Это состояние общества с каждым днем становится все более нелепым и все более ненужным. Оно должно быть устранено, оно может быть устранено. Возможен новый общественный строй, в котором исчезнут современные классовые различия и в котором — быть может, после короткого, связанного с некоторыми лишениями, но во всяком случае очень полезного в моральном отношении переходного времени — средства к жизни, средства наслаждения, совершенствования и применения всех физических и духовных способностей во все возрастающей полноте будут предоставлены во всеобщее распоряжение, благодаря планомерному использованию и дальнейшему развитию уже существующих огромных производительных сил всех членов общества, при равной для всех обязанности трудиться» [7-107] .

Это «состояние общества», ставшее «ненужным» еще в 1891 г., когда Энгельс писал эти строки, стало еще более ненужным в наши дни. Существовавшие уже в то время «огромные производительные силы» достигли с тех пор колоссальной мощи. Проблемы, связанные с недостаточным экономическим развитием, перенаселенностью, распространением нужды и болезней, могут быть разрешены ныне в течение жизни одного поколения посредством согласованных, планомерных усилий в общемировом масштабе. Из этого нельзя заключить, одна-ко, что именно таким будет действительный ход исторического развития.

«Ошибочно было бы думать, — говорит Ленин, — что революционные классы всегда обладают достаточной силой для совершения переворота, когда этот переворот вполне назрел в силу условий общественно-экономического развития. Нет, общество человеческое устроено не так разумно и не так “удобно” для передовых элементов. Переворот может назреть, а силы у революционных творцов этого переворота может оказаться недостаточно для его совершения, — тогда общество гниет, и это гниение затягивается иногда на целые десятилетия» [7-108] .

Именно такой период гниения и переживает в настоящее время значительная часть земного шара. Как выразился Фогт в заключительной части своей книги, «род человеческий попал в положение, которое можно было бы сравнить с положением человека, обувь которого оказалась на два номера меньше». Весьма удачное сравнение! Но эта обувь — монополистический капитализм и империализм. Перед большинством человечества стоит ныне дилемма: или освободиться от этих оков, или же оказаться самому обрубленным под размер уродующих его колодок.