ПРИМЕТА

В середине августа 1991 года командиров «придворных» подмосковных дивизий и бригад начали почти ежедневно вызывать на Арбат. Наблюдательный генштабовский народ сразу обратил на это внимание. Знающие о цели подозрительно частых визитов генералы и офицеры крепко держали язык за зубами.

Командир мотострелковой Таманской дивизии генерал Валерий Марченков и командир танковой Кантемировской дивизии генерал Владимир Чужиков несколько раз побывали в Главном оперативном управлении ГШ, а затем — у начальника Генерального штаба генерала армии Михаила Моисеева.

Генералы, ожидавшие своей очереди в приемной НГШ, недовольно ворчали:

— О чем можно так долго трепаться?

— Заготовка картошки срывается, — невозмутимо отвечал на это дежурный по приемной офицер, поблескивая плутовскими глазами.

Когда же некоторые полковники из Главного оперативного управления Генштаба дружно забегали на пятый этаж с подробными картами Москвы, то, наверное, уже и генштабовские уборщицы могли сделать близкий к истине вывод из этой многозначительной приметы…

В один из тех дней в моем кабинете громко заскрипел ЗАС (телефон закрытой связи) и неизвестный офицер на другом конце провода, едва представившись, с толком и расстановкой начал медленно, по слогам, рапортовать (иначе по ЗАСу ничего не разберешь):

— Э-то «Ис-тра» (позывной изменен. — В.Б.) бес-по-ко-ит. До-кла-ды-ваю по за-прав-ке чет-вер-той…

И начал перечислять тонны горючего.

— Вы кому звоните, товарищ полковник? — спросил я.

— Как кому? В службу горюче-смазочных материалов.

— Вы ошиблись, перезвоните…

То был тоже красноречивый «разведпризнак»: по количеству названных тонн горючего можно было сделать вывод: танки Кантемировской дивизии заправлены под завязку, а значит, готовы к многокилометровому маршу.

Потом в МО и ГШ уже почти в открытую стали поговаривать: «Что-то будет».

Но лишь единицы знали — когда…

Бывают такие исторические события, которые вкрадываются в нашу жизнь в виде мрачных мимолетных предчувствий, а уходят с печатью вечности, взорвав казавшийся незыблемым уклад бытия.

 

ПРЕДЧУВСТВИЕ

…Дежурный по приемной министра обороны СССР сказал мне, что в ночь с воскресенья на понедельник в кабинете шефа ни разу не гас свет.

Маршал Дмитрий Тимофеевич Язов — матерый войсковой волк фронтового закала. За свою военную жизнь он готовил и проводил несметное число учений и маневров. Одним своим словом или росчерком пера министр много раз приводил в действие дивизии и армии, военные округа и флоты, которые были способны решить все мыслимые и немыслимые задачи. Но в ту августовскую ночь ему предстояло провести операцию, которой его не учили ни в училище, ни в академии Генштаба.

В теории и практике советского военного искусства не было такого вопроса — удержание политической власти в крупном городе с плотной застройкой при поддержке войсковой группировки без нанесения огневого поражения безоружному противнику…

Когда офицеры Главного оперативного управления Генштаба за несколько дней до времени «Ч» просчитывали маршруты выдвижения войск в столицу, они уже хорошо понимали, ради чего все это будет делаться. И многие тогда задавались вопросом: а каковы будут последствия появления танков на улицах Москвы?

Позже маршал Язов признался, что тоже не однажды задавал себе этот вопрос. Словно предвидя его, вице-президент СССР Янаев на одном из тайных совещаний на секретном объекте КГБ говорил о том, что до предела возмущенный политихой развала страны народ будет рад встретить войска на улицах столицы.

Замышлялось, что присутствие боевых частей в Москве должно деморализовать противников КПСС и нового Союзного договора. Дальше — так: разномастные демократы разбегаются по щелям, власть в лице ГКЧП при горячей поддержке народа, партийного и комсомольского актива, а также армии берет бразды правления в твердые руки и наводит порядок в государстве. Советский Союз спасен…

Многие «серые лошадки» нашего Пентагона, уже посвященные в эти затеи, только между собою судачили, что проводить в столице политическую, по сути, операцию с участием армии — такая же безмозглость, как раскалывать орехи боевой гранатой.

С теми, кому до поры до времени не положено было знать о готовящейся акции, делиться такой информацией категорически запрещалось.

Даже мой древний друг и сослуживец полковник Савчук, который никогда не скрывал от меня проблем своего управления Генштаба, и тот на сей раз упорно помалкивал. Невыспавшийся, с розовыми, цвета вареных креветок, белками глаз и серебристой, почти свинячей щетиной на щеках, он пару раз забредал ко мне просить кофе. Он говорил, что за последнюю неделю уже выпил месячную норму.

Расспрашивать его о характере заданий было бесполезно. Да это в Генштабе и не принято. Генералы и офицеры презрительно относятся к тем, кто пытается разузнать «семейные тайны», интересоваться которыми было не положено. К слишком любопытным и сплетникам на Арбате относятся с гораздо большим презрением, чем к бездарям.

В пятницу, 16 августа, Савчук, видимо, не выдержал, чтобы хоть чуток не выпустить пар. Я уже знал: если Савчук садился в кресло напротив, закуривал сигарету, смачно затягивался дымком и спрашивал: «Старик, а как ты думаешь?» — это значило, что его мучили какие-то очень серьезные сомнения.

У многих на Арбате есть эта привычка — «вентилировать» свои выводы с помощью мозгов сослуживцев. Чем чаще это делаешь, тем меньше пускаешь мыльных пузырей в документах. Несколько голов всегда умнее одной.

Савчук сел в кресло, закурил, посмотрел на меня усталохмурыми глазами и сказал:

— Старик, а как ты думаешь… Допустим, если… наши придут в Москву. Народ поддержит?

Я был убежден, что народ поддержит. Хотя, конечно, народ-то пошел разный. Возможно, кто-то будет и под танки ложиться, и бутылки с зажигательной смесью в них швырять. На худой конец — гнилые помидоры. Но ведь главное — что миллионы иссохлись без порядка!

Я заводился с каждым новым словом.

Я уже видел танки на улицах: алые розы сыплются на зеленые броневые башни и закопченные трансмиссии. Миллионы москвичей радостно ликуют, а счастливые командиры и солдаты несут на руках детей. И салют — обязательно будет невиданный салют! Может, даже лучше того, что был в мае 45-го. И московские старушки будут украдкой крестить по своей милой привычке наших бравых воинов и плакать от счастья…

И полковники Генштаба бывают романтично-дураковатыми.

Савчук недоверчиво глядел на меня смертельно усталыми глазами и стеснительно позевывал.

— А с тобой не скучно будет на нарах сидеть, — мрачно сказал полковник. — Сладко поешь. Ты когда последний раз по Москве-то пешком ходил — человек на воздушной подушке?

В том нашем ночном разговоре он мимолетом бросил фразу, которую я часто затем вспоминал:

— Куда-нибудь вводить войска — наша национальная болезнь…

Бывают фразы, которые начинаешь носить как очки.

Я вспоминал и анекдот, рассказанный Савчуком: иностранный офицер хвастался советскому, что на службу он ездит на «форде», к теще на «мерседесе» а за границу — на «вольво».

— А я на службу хожу пешком, а к теще езжу на автобусе, — ответил наш офицер.

— А за границу? — допытывался иностранец.

— А за границу я обычно езжу на танке…

 

УТРО ТУМАННОЕ

Над Минским шоссе ранним утром 19 августа стоял такой туман, что свет танковых фар еле-еле пробивал его. Эта картина была похожа на вождение боевых машин в молоке. Танки Кантемировской дивизии грозно рвались к Москве. По своему маршруту спешили в столицу батальоны Таманской дивизии. Быстрее всех вышла к заданным объектам 27-я отдельная бригада специального назначения из Теплого Стана.

А тульским десантникам командующий ВДВ генерал Павел Грачев отдал какой-то странный приказ — «торопиться, не спеша».

На Центральном командном пункте Генштаба шла бешеная работа: дежурная смена еле успевала принимать и передавать информацию. Многие генералы, привыкшие ходить по красным дорожкам Генштаба с приличествующей их должности неспешностью и важностью, забегали резво, будто посыльные солдаты. Гигантская машина Генштаба заработала во всю мощь.

Министр обороны выслушивал доклады подчиненных, отдавал команды и звонил Янаеву, Крючкову, Пуго. Несколько раз звонил и жене.

В полдень я встретил на пятом этаже полковника Савчука, который уныло сообщил:

— Только что говорил со знакомым разведчиком. Демократические агитаторы разлагают войска. И не только словами. Несут выпить и закусить. Многие солдаты и офицеры уже набрались.

— Может, сходим поагитируемся? — попытался шутить я.

— Ты лучше звони жене — пусть сушит сухари…

 

ПРЕЗИДЕНТ

19 августа 1991 года большая группа офицеров Минобороны и Генштаба получила задание переодеться в гражданку и челночным способом дежурить на улицах Москвы. «Разведданные» о ситуации вокруг введенных в столицу частей регулярно докладывались министру и начальнику ГШ.

Мне с полковником Евгением Лукашеней было дано приказание побывать на митинге у Белого дома.

…Президент России, стоя на танке № 110 возле Дома правительства, давал сольный ораторский концерт в сопровождении бешено орущей толпы. В те минуты он был чертовски красив: весь облик его, каждое движение рук и каждое слово излучали победный пафос. Стоя над тысячными толпами, выражавшими восторг душераздирающими воплями, Ельцину, наверное, трудно было не впасть в экстаз народного трибуна, боготворимого бушующим морем народа.

И чем дольше говорил Ельцин, тем сильнее было заметно, что при этом он любуется собою — своим положением победителя, своим вознесением над толпой, своими словами, вызывающими оглушительный гул…

Слушая Ельцина посреди многотысячной толпы у Белого дома, я впервые за двадцать пять лет службы в армии обрадовался, что на мне нет военной формы. Ельцин упорно повторял слова «военная хунта», и будто комья дерьма падали на мои плечи. Полковник Лукашеня сказал, что испытывал такие же чувства.

Все, что происходило в августе 91-го, жгло, корежило и ломало наши души. Нет для военного человека худшего положения, чем оказаться в эпицентре разборок политических кланов своей страны. Когда эти кланы бросаются в схватку, армия становится похожей на милиционера, которому приходится разнимать мутузящих друг друга родственников.

Но мало того, что нас втянули в эти разборки, — еще и стали обзывать «военной хунтой». Эта кличка была обидной. Несправедливость состояла в том, что военная хунта обычно делает путч с целью захвата власти. Власть в августе армии и даром не была нужна. Не для захвата таких «объектов» она обучена. Для нас главное дело — защита государства от внешних врагов. Военная хунта свергает врагов внутренних. Этих «внутренних врагов» мы не видели.

— Но ведь государство не само собой начинает разваливаться изнутри, его кто-то же разваливает! — Так возмущенно говорил мне полковник Савчук, когда мы с ним вели политбеседы. — Кто-то же должен спасать Союз! На хрена же тогда мы голосовали на референдуме в апреле?

— Союз прежде всего должны спасать политики, — отвечал я.

— Эти политики уже ничего сделать не могут — они отдыхают в Форосе.

— Если не могут одни политики — спасут другие.

— Но разве тем, что мы в Москву нагоним войск, Союз спасешь?

— А если спасем вдруг!

— Вдруг — клюет в задницу петух!

Эх, если бы был человек, который мог дать тогда убедительные ответы на все наши трудные вопросы! Когда тебе отдают приказ, смысл которого не вполне понятен, чувствуешь себя бараном на поводке. А тут еще президент обзывает хунтой. Но если мы «хунта», то как тогда называются те, кому приказано взять под охрану Белый дом, в котором засел Ельцин? Они что, из другой армии?

Великий, страшный разлом пошел в августе по войскам и душам человеческим.

Август раскалывал на противостоящие лагеря не только страну, но и армию. И, конечно, тогда невозможно было предположить, что эта зараза станет привычным состоянием жизни, которое будет именоваться красивым, но далеким от истины словом «демократия», которое во всех энциклопедиях и словарях трактуется как власть народа.

Но Россия осознает это позже, когда на глазах этого самого народа и от имени его станет бурно нарождаться совсем иная власть, алчно и ненасытно мародерствующая на несметных богатствах государства, скупающая, распродающая и ворующая все, что можно было купить, продать и уворовать. И весь путь этой, «народной власти» с того рокового августа до сего дня устлан сонмищами трупов застреленных, взорванных, зарезанных людей, многие из которых с ошалелыми от счастья глазами 19 августа 1991 года орали на Краснопресненской набережной:

— Да здравствует Ельцин! Да здравствует демократия!

Рушилось внутри нас что-то ранее незыблемое, растворялись принципы порядка, к которым привыкла армия, изменялись и кумиры, еще вчера звавшие нас в одну, а сегодня — совсем в другую сторону. Еще с курсантских пор я всегда глубоко веровал, что люди в погонах, как ни одно другое сословие, особенно брезгливо относятся к перебежчикам.

Но тогда, 19 августа, я понял, что хамелеонство в равной степени свойственно не только гражданским, но и военным. Особенно тогда, когда меняется власть. Это приводит к появлению клана проституток в погонах. Еще один верный признак раскола в армии…

На Арбате и в Главных штабах видов Вооруженных Сил и родов войск в те августовские дни некоторые генералы и полковники демонстративно рвали партбилеты и нарочито громко рассказывали коллегам, что их деды в свое время состояли в белой гвардии или поджигали первые советские колхозы…

Некоторые закрывались в кабинетах и строчили докладные записки своим знакомым деятелям в Белом доме, перечисляя фамилии «наиболее рьяных пособников ГКЧП» в руководстве Минобороны и Генштаба. Они страшно спешили сделать свои меркантильные карьерные ставки, уже хорошо понимая, что скоро на Арбате появится много вакантных должностей и нельзя упустить момента…

Их уже вскоре почему-то стали называть «демократически настроенными военными руководителями». Серость, которая еще недавно не могла и помышлять о продвижении по службе ввиду своей бездарности, в мгновение ока совершала головокружительный карьерный взлет и плохо скрывала огонь сатанинской радости в глазах от счастливого осознания того, что теперь пришло ее время…

Но надо было еще пережить все трагедии августа, чтобы во всей красе увидеть эту породу людей, умеющих быстро менять шкуру, веру и принципы, предавать ближних, если это дает возможность присосаться к новой власти и продвинуться по службе.

Бывают события, которые особенно ярко высвечивают в душах гражданских И военных людей самое высокое и самое низкое. И особенно если эти события связаны с борьбой за власть, за должность, за престижное место под солнцем…

 

ГРАЧЕВ

…Выполняя указ ГКЧП о введении в Москве чрезвычайного положения и приказ министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова, командующий Воздушно-десантными войсками генерал-лейтенант Павел Грачев обеспечивал прибытие в столицу 106-й Тульской воздушно-десантной дивизии и взятие под охрану стратегически важных объектов столицы.

Некоторые руководители правоохранительных органов уже вскоре после августа сделали публичные заявления, которые шокировали многих на Арбате. Они утверждали, что генерал Грачев — соучастник ГКЧП, поскольку он действовал в строгом соответствии с приказами, директивами и указаниями руководства военного ведомства…

От момента получения приказа на ввод войск в столицу и до второй половины дня 20 августа никто не слышал от Грачева протестов против силовых «методов наведения порядка». Хотя справедливости ради следует сказать, что еще зимой 1991-го (особенно после драматических событий в Вильнюсе и Риге) в «Красной звезде» он открыто высказал свое несогласие с тем, что власти применяют войска против мирного населения.

Кремль тогда заворчал на Язова из-за того, что его подчиненный задирает хвост и позволяет себе сомневаться в правильности решений высшего политического руководства. Министр влепил Грачеву устный выговор, но не было заметно, чтобы в их служебных отношениях появилась трещина.

С того времени не прошло и восьми месяцев. И опять наступил момент, когда Грачеву надо было делать выбор: или беспрекословно выполнять приказ командира, или действовать сообразно собственным убеждениям. Он выбрал приказ. И подтвердил это подписью под шифровками своим десантникам. Рубикон был перейден, мосты сожжены: «Приказ не обсуждается»…

Маршал Язов не оглядывался на генерала Грачева, как никогда не оглядывается командир на подчиненного, в преданности и исполнительности которого не сомневается. Министр обороны и командующий ВДВ вошли в 19 августа в одной связке. Когда же наступил критический момент событий, — лишь тогда маршал увидел, что Грачев заметался. Он мелькал то в стане «противника», то вновь возвращался в расстроенные боевые порядки своей армии…

Грачев внимательно наблюдал за развитием событий, пытаясь предугадать, «чья возьмет». Тогда еще почти никто не знал, что Главком ВВС генерал-полковник авиации Евгений Шапошников с радостью обнаружил в Павле Сергеевиче своего единомышленника и они уже вели между собой частые телефонные разговоры на эзоповом языке…

В ту осень на Арбате мне довелось слышать много дискуссий о поведении Грачева в период августовских событий. Кто-то его осуждал. Кто-то доказывал, что в той ситуации по-другому Павлу Сергеевичу поступать было нельзя. Судить было легко. Понять — трудно. Ибо очень часто невозможно отделить меркантильную хитрость от умно и трезво выстроенных расчетов, которые вынужден делать человек, попавший в трудную ситуацию.

Знакомые офицеры штаба Воздушно-десантных войск рассказывали мне, как их командующий позванивал то министру обороны СССР, то в Белый дом, внимательно отслеживая развитие ситуации. Грачев 19 и 20 августа звонил различным представителям российской власти и усиленно зондировал обстановку (звонки секретарю Совета безопасности Юрию Скокову)…

Когда же в наиболее горячих головах некоторых членов ГКЧП родилась идея взять штурмом Белый дом, Грачев тайком послал туда командира Тульской десантной дивизии генерал-майора Александра Лебедя, чтобы он сообщил защитникам БД время намечавшегося штурма. Но от этой идеи арбатские генералы уже вскоре отказались…

Грачев тогда рассчитал все исключительно точно: как и Шапошников, скрыто игнорируя приказы министра обороны, он дал понять засевшим в БД, что никаких силовых мер против них предпринимать не будет. Выдвинув десантников к Белому дому с целью блокирования «стратегического объекта», затем, когда ситуация стала меняться не в пользу ГКЧП, превратил их из блоки-ровщиков в защитников. То был его окончательный выбор.

В те августовские дни приходилось слышать на Арбате-раз-ные оценки этому поступку Грачева. Одни называли это предательством, другие мудростью. Грачев называл это «прозрением».

Позже, во время командировок в войска и на флоты, довелось мне не однажды участвовать в жарких офицерских дискуссиях о поведении командующего ВДВ в дни августовских событий. Чаще всего люди говорили о том, что если Грачев ответил на приказ Язова о вводе десантников в Москву «Есть!», то по всем канонам офицерской чести и устава обязан был идти с маршалом до конца. Ибо приказы не могут выполняться наполовину. Они либо выполняются полностью, либо не выполняются вообще. Середины нет. Грачев все же изловчился найти ее в тот момент, когда стало окончательно ясно, что ввод войск в Москву — провал плохо продуманного и тупо исполненного замысла.

Мой друг и духовный наставник отставной полковник Петрович учил меня остерегаться «логики посторонних» и не идти на поводу у толпы, которая часто, зная лишь внешнюю схему вопроса, делает слишком упрощенные выводы и на скорую руку навешивает ярлыки. Петрович умел крошить даже железные доводы ершистой генштабовской молодежи, предостерегая нас от однобоких и скоропалительных оценок.

— У настоящей истины всегда должно быть два глаза и два уха, — говорил он, — вы сначала влезьте в шкуру Грачева.

Этот седой человек со спокойными глазами мудреца, прослуживший на Арбате лет двадцать, был ходячей энциклопедией сенсационных новостей о скрытых сторонах отношений первых лиц в стране и армии. От него мы и узнали, что отношения между Ельциным и Грачевым уже давно из официальных переросли в приятельские, что российский президент с особой теплотой привечает командующего ВДВ и вроде бы в шутку, но с многозначительным подтекстом называет Павла Сергеевича своим министром обороны…

Зная об этом, конечно, трудно было представить, чтобы Грачев горел желанием вместе со своими десантниками ворваться в Белый дом на Краснопресненской набережной. Его линия поведения в августе предопределялась не только политической или военной, но и собственной особой логикой…

Когда в стране наступает политическая смута, появляются военачальники, которые норовят поцеловать мельтешащую перед ними и ускользающую Фортуну тогда, когда она поворачивается к ним лицом, а не задницей.

В драматические для страны и армии дни августа 1991 года я видел на Арбате и в Главных штабах видов Вооруженных Сил многих генералов, которые проявляли высшую степень прыти и выскакивали из строя тогда, когда другие военачальники, окончательно поняв неминуемость поражения ГКЧП и краха своей карьеры, в соответствии с принципами офицерской чести пошли до конца. Они с достоинством держались на «поле боя» хорошо зная, что для многих из них уже заготовлен ордер нг арест или указ об увольнении…

Есть такие поражения, которые делают офицерам честь Есть такие победы, которые несут офицерам презрение. Но не-1 для армии положения более идиотского, когда ее генералы делятся на «победителей» и «побежденных» в результате политических, а не боевых сражений…

Те, кому удалось оказаться на коне, оценивали свое участие в августовских событиях 1991 года в манере иллюзионистов, тонкие пассы которых были заметны лишь профессионалам…

Зная о многочисленных упреках в свой адрес со стороны сослуживцев за непоследовательность в действиях и даже за попрание офицерской чести, Грачев так объяснял линию своего поведения:

«Мне неприятно вспоминать те события… Сразу скажу, что отказываться выполнять приказы тогдашнего министра обороны мне не пришлось, поскольку никаких приказов такого рода не было. Я получил только один приказ: взять под охрану правительственные здания в Москве и особо важные объекты. И я этот приказ выполнил. Другое дело, когда дальнейшее выполнение этого приказа стало попахивать кровью…

Вообще, вся эта акция с вводом войск и техники в столицу была задумана, на мой взгляд, по мере развертывания событий, чтобы припугнуть российское правительство, заставить его отступиться от объявленного суверенитета России.

19 августа… После объявления чрезвычайного положения Язов приказал мне перебросить ближайшую к Москве воздушно-десантную дивизию. Приказы, как известно, не обсуждаются, но оценивать их, вникать в их смысл — право того, кто приказ выполнить обязан. Не понять, что за приказом Язова кроется политическая подоплека, мог только человек с совестью и интеллектом Органчика из Салтыкова-Щедрина.

Комдиву задачу я поставил, но при этом дал понять, чтобы выполнял он ее спокойно, вдумчиво, без излишней спешки. Марш прошел бескровно. Ни одна машина не перевернулась.

В шесть утра мне позвонили из приемной президента России: «С вами будет говорить Борис Николаевич Ельцин».

С Ельциным мы довольно близко познакомились в том же году, когда приходилось решать наболевшие проблемы частей ВДВ, дислоцированных в России. Меня еще тогда удивила его большая осведомленность о наших повседневных делах и заботах. Решал он вопросы четко, прямо, не прикрываясь завесой общих фраз и ссылок на сложное время.

Знакомый жесткий голос в трубке: «Что там случилось, Пал Сергеевич? Что это за ГКЧП такое?». Коротко доложил. «Какие у вас задачи?» — «Взять под охрану объекты в столице». — «Это провокация! Павел Сергеевич, есть ли у вас возможность обеспечить охрану здания Верховного Совета России?» — «Вас понял, охрану вам обеспечим!»

Вот такой состоялся разговор. Возможно, люди Крючкова его прослушали. Но вмешаться в мои действия уже не успели…»

* * *

Там, у Белого дома, десантники Грачева — Лебедя попали в уникальную ситуацию: получалось, что они по приказу министра обороны СССР и одновременно — по просьбе президента России взяли под охрану «стратегически важный объект». Жизнь вынуждала их изловчаться, чтобы целовать Фортуну одновременно в губы и в задницу…

И положение командующего ВДВ было двусмысленным: Грачев в один и тот же момент выступал в роли «активного пособника ГКЧП» и «защитника демократии»…

Странно все же — почему-то только тогда, когда войска заполонили Москву, Грачев вдруг сообразил, что дело «пахнет кровью». Он не мог не знать, что части пришли в столицу не только с холостыми боеприпасами. Грачев частенько говорил, что «не хотел кровопролития». Грачев и слышать не хотел о том,' что он был частью военного механизма ГКЧП. Но были люди, которые считали по-другому.

Вспоминает бывший прокурор Москвы Геннадий Пономарев:

— Вот стоят и пылятся на полках папки, а в них документы: приказы, шифротелеграммы, карты-схемы, позволяющие точно установить действия военных начальников, занимающих и сегодня высокие посты в Вооруженных Силах. Например, распоряжение генерала П. Грачева о приведении в боевую готовность и переброске под видом учений воздушно-десантных войск, стенограммы телефонных переговоров генералов Ачалова и Грачева о выдвижении 106-й Тульской дивизии в Москву, шифровки о тщательном наблюдении за населением, за его реакцией на перемещение войск. Военным командованием даже рассматривалась возможность нанесения бомбовых ударов по коммуникациям в окрестностях Москвы.

Пономарев тогда жаловался, что все его доказательства виновности Грачева «уходят как в песок».

Команда Ельцина, шумно празднующая победу в «августовской революции», не слышала голос московской Фемиды.

А может быть, и не хотела слышать. Главное ведь было сделано.

Для сторонников российского президента командующий ВДВ был героем — одним из тех, кто помог одолеть «хунту».

Для ГКЧП командующий ВДВ был «ловким игроком». Каждая сторона видела Грачева в своем свете — в зависимости от цвета идеологических очков…

 

ЛЕБЕДЬ

Впервые я увидел его 19 августа 1991 года возле Белого дома, где в качестве «разведчика» отслеживал развитие ситуации.

Парашютно-десантному батальону, которым руководил командир Тульской дивизии ВДВ генерал-майор Александр Лебедь, в соответствии с приказом министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова командующий ВДВ генерал П. Грачев поставил задачу организовать охрану и оборону здания Верховного Совета РСФСР.

Когда подразделение выдвинулось на Краснопресненскую набережную, оно наткнулось на баррикады и огромные толпы людей, сооружавших завалы вокруг БД. Колонна встала. Вскоре возле головной машины десанта появился невысокий и плотный человек в гражданском, который потребовал командира. Судя по тому что его сопровождало еще человек пять «качков» с суровым видом, нетрудно было догадаться, что этот человек — крупная шишка.

Тогда я еще не знал, что то был Александр Коржаков. Вместе с ним комдив прошел в здание.

Позже Лебедь будет рассказывать, что тогда Коржаков и провел его к секретарю Совета безопасности России Юрию Скокову (кто мог предполагать, что пройдет всего пять лет и грозного вида генерал сам станет секретарем СБ?). От Скокова, как свидетельствует сам Лебедь, он впервые услышал о ГКЧП.

Скоков провел Лебедя к Ельцину, который задал генералу вопрос:

— От кого вы собираетесь охранять и оборонять здание Верховного Совета?

Но поскольку, рассказывал Лебедь, ему самому этот вопрос был неясен, то он объяснил уклончиво:

— От кого охраняет пост часовой? От любого лица или группы лиц, посягнувшего или посягнувших на целостность поста и личность часового.

Ельцину этот ответ понравился, и он представил комдива

большой группе лиц из своего аппарата «как генерала, перешедшего на сторону восставшего народа».

После этого в завалах возле БД было проделано несколько проходов и боевые машины десанта из состава батальона, приведенного Лебедем, встали у стен Белого дома.

Когда мой сослуживец полковник Лукашеня спросил у командира одной из боевых машин, какая задача ему поставлена, капитан чистосердечно ответил, что не знает…

Когда с балкона один из активистов ельцинского штаба сообщил по мегафону многотысячной толпе о переходе десантников генерала Лебедя на сторону президента России, гигантский вулканический гул ликующего людского сборища взорвал округу.

Несколько крепких мужиков, сооружавших баррикады, попытались поднять Лебедя на руки и качать. Но он ловко вырвался из их объятий и растворился в толпе.

— Странный человек, — сказал кто-то. — Бежит от собственной славы.

Я и сейчас не могу представить в той ситуации на месте Лебедя другого генерала, который бы в столь звездный час устоял перед соблазном породниться со славой. Тогда он не пошел за ней. И признался позже, что была она непонятной ему пробы.

В сентябре 1991 года, говоря о своей роли в августовских событиях, генерал сделал шокирующее Кремль заявление:

— Я не считал себя защитником Белого дома. Опасался потеряться в героической толпе защитников демократии.

Тогда он ушел от славы. Позже она сама пришла к нему. Узнав о том, что командир Тульской дивизии «переметнулся» на сторону защитников БД, маршал Язов сделал строгую выволочку командующему ВДВ генералу Павлу Грачеву. Утром 20 августа Грачев, в свою очередь, обвинил Лебедя в том, что тот неправильно выполнил его приказ, хотя сам признавался, что задача была именно такая — взять под охрану стратегические объекты столицы.

Грачев приказал Лебедю увести боевые машины пехоты от стен Белого дома. Приказ был выполнен. Тогда по кабинетам и коридорам МО и ГШ пошла гулять весть, что командир Тульской дивизии якобы повел двойную игру. Лебедь был срочно вызван к министру обороны, который встретил его словами:

— А мне доложили, что ты уже застрелился…

Язов иногда умел шутить так, что трудно было понять — неудачная ли это подколка или многозначительный намек.

 

МЯЧИКИ

…После митинга у Белого дома я получил задание «особой важности» — отвезти новые теннисные мячи одному из замов начальника Генштаба, отдыхавшему на даче в Баковке.

Жизнь шла своим чередом. Одни вершили «путчи», другие — «демократические революции», третьи играли в теннис.

На Краснопресненской набережной «защитники БД» продолжали возводить баррикады. Все это очень напоминало мне филиал бутафорского цеха «Мосфильма». Не хватало только бочек с алой краской…

На проселочной дороге на моей «Волге» пробилось колесо. Водитель встал на обочине и полез в багажник за домкратом. Недалеко по вытоптанной траве шло коровье стадо, которое погонял мужичок в выгоревшей на солнце солдатской плащ-палатке. Он шел за коровами, изредка позевывая и почесывая задницу от укусов наседающих слепней. Подойдя ближе к нашей машине, поинтересовался:

— Чтой-то там за шум у Москве?..

— ГКЧП! — ответил я ему.

— Какое еще такое ЧП?

— Порядок решили наводить, танки на улицах — вот что!

— Давно пора! Энтот, как его… Ельцин, молодец. Дай ему Бог здоровья!

И пастух яростно зачесал задницу, матеря проклятого слепня.

Детишки начальника радостно завизжали, получив новые теннисные мячики. Я сидел рядом с кортом на скамейке и следил, как туда-сюда летал упругий мячик. Его били — он летел. Мячик метался то на одну, то на другую сторону сетки…

Я смотрел на мяч, а думал об армии.

Зам НГШ отвел меня в сторону и заговорщицки сказал:

— Значит, так. Ты меня не видел. Передашь помощнику, что я у матери в Питере. У меня отпуск до первого сентября. Сегодня вечером уезжаю.

Я возвратился в свой кабинет на Арбате. Везде было тихо. Лишь где-то там, на площади у Белого дома, все еще кипела революция. В дверь кто-то постучал. Затем она открылась. И вдруг показалась нога в туфле и без носка. Нога весело шевелилась. За ней появился полковник Ильин. У него был вид сытого и довольного жизнью человека. Полковник упал в кресло и закурил, жмуря плутоватые глаза. Он стал рассказывать, какой волшебный половой бой с женой прогрессирующего импотента пришлось ему провести только что в комнате отдыха своего шефа, пока тот мотается где-то по войскам.

Полковник занимался любовью на листовках с воззваниями ГКЧП к военнослужащим. Листовок было много; сложенные в аккуратный четырехугольник, они представляли собой неплохой «ипподром» в не приспособленной для любовных утех ком-натухе.

Я думал о высоких материях демократической революции, о том, почему зам НГШ пытается скрыться от нее, а полковник все больше отвлекал меня своим рассказом о том, что одна из листовок якобы даже приклеилась к сказочно красивой попке его партнерши. На попку бы я еще посмотрел. От листовок тошнило.

Я достал из сейфа недопитую бутылку водки и недогрызенную пачку печенья. Выпили. Друг все больше распалялся увлекательными рассказами о любви. Я начинал выглядеть невинным пацаненком в сравнении с опытным половым разбойником. И тоже стал что-то вспоминать. Хмель разжигал приятные воспоминания и явные фантазии. Но на листовках я еще ни разу не упражнялся, и полковник с гордым превосходством выслушивал меня. Но, видать, я что-то перегнул. Он недоверчиво посмотрел на меня хмельными глазами и сказал на прощание:

— Ты еще расскажи, что на люстру с ней лазил!

Зашел дежурный офицер и передал приказание шефа срочно уничтожить все бумаги, которые хоть в какой-то степени могут скомпрометировать наше славное ведомство перед лицом демократии…

 

СВЕТ МАРШАЛЬСКОЙ ЗВЕЗДЫ

…23 августа 1991 года в кабинете министра обороны Советского Союза маршала Дмитрия Тимофеевича Язова проводился обыск. В присутствии нескольких генералов и полковников, приглашенных в качестве свидетелей, следователь Генеральной прокуратуры по особо важным делам вскрыл сейф арестованного министра. Сейф был пуст. И только в полумрачной глубине его что-то сверкало ярко и многоцветно. Следователь увидел Маршальскую звезду. Когда он взял ее, рука его задрожала. На своем пинкертоновском веку следователь видел и не такие драгоценности. Но никогда еще он не волновался так, как в тот момент.

Четыре года спустя Алексей, с которым меня познакомил сослуживец по Арбату — полковник Владимир Коржавых, рассказывал мне об этом, сидя на раскаленном полке жаркой московской баньки. Я первый раз в жизни слушал рассказ следователя, который, как мне показалось, стеснялся того, что ему довелось брать «матерого преступника».

— Когда мы брали некоторых других гэкачепистов, некоторые панически верещали, — сказал Алексей. — Язов же сдался молча, с чувством достоинства. Словно был уверен, что это временное недоразумение. И скоро перед ним извинятся… Первый раз в жизни я брал человека, вину которого не понимал до конца. Да и сейчас не понимаю…

Слушая Алексея, я думал о людях совсем другого пошиба — о тех наших московских крупнокалиберных прокурорах, которые без малейшего движения совести и сомнения готовы были с волчьей яростью вцепиться в горло любого политического противника их Хозяина. И наоборот — отвернуть свои очи от его сообщника, являвшегося преступником, на котором негде было ставить пробы…

Когда началось расследование уголовного дела ГКЧП, многих арбатских начальников стали таскать на допросы. Они признавались сослуживцам, что даже по характеру вопросов можно было понять, что некоторые следователи откровенно и прямолинейно выстраивают концепцию участия министра обороны СССР в «государственном перевороте».

Но им так и не удалось доказать, что маршал Дмитрий Тимофеевич Язов и многие другие высшие армейские генералы в августе 1991-го помышляли о захвате власти. «Можно ли назвать преступлением то, что министр обороны выполнил указания, данные ему лицом, исполняющим обязанности президента — Верховного главнокомандующего Вооруженными Силами?» — такой вопрос адвоката, прозвучавший в зале суда, внес на некоторое время раздрай в сплоченные ряды демократически настроенных судей, которые еще задолго до суда твердо знали, чем он должен закончиться…

В августе 91-го Язов принял «правила игры», которые определялись высшей государственной властью. Точно так же, как в октябре 1993-го или в декабре 1994-го (начало чеченской войны) сделал это министр обороны России генерал армии Павел Грачев.

Разница была лишь в том, что маршал Язов не приказывал своим подчиненным стрелять в соотечественников. Три смерти молодых людей, бросившихся на проходящие мимо боевые машины, — не на его совести. В октябре 1993-го по приказу Грачева у стен того же Белого дома погибли сотни человек. Грачев получил орден Мужества. Только за ввод войск в Москву в августе 1991-го Язов получил нары.

Пять лет спустя, летом 1996 года, юному корреспонденту одной из центральных газет, назвавшего его «крепким стариком», маршал Язов скажет:

— Давайте не будем именовать это «путчем». Была последняя попытка защитить страну, которую я ушел защищать в 1941-м. Тогда защитил, теперь — не смог…

Однажды в газетной статье я прочитал, что «разница между Язовым и Грачевым заключается в том, что первый предан Родине, а второй — президенту».

И Грачев, и Язов в разное время и в разных ситуациях оказались перед одинаковым выбором и приняли одинаковое решение — подчиниться стоящей над ними власти. А вот трагические последствия этого выбора были слишком разные…

Умная и уважаемая народом власть никогда не принуждает своих генералов делать выбор между лояльностью и честью. Но момент этого рокового выбора наступает тотчас, как только принимается глупое или авантюрное решение…

В августе 1991 — го для многих наших высших генералов развал Союза стал личной трагедией. Язов был первым из них

Часто в те роковые дни в арбатских кабинетах приходилось слышать: вот, дескать, отказался бы Язов от участия в ГКЧП и стал бы народным героем. Дмитрий Тимофеевич знал это. И говорил:

— Меня бы после этого назвали трусом и предателем.

Он не стал ловить синюю птицу удачи или золотую рыбку в мутной воде и тем более выжидать момент, чтобы перебежать на другую сторону «фронта». И даже тогда, когда стало окончательно ясно, что ввод войск в столицу — провалившаяся авантюра ГКЧП, и некоторые наши ловкие многозвездные арбатские шептуны стали яростно уговаривать маршала немедленно и без согласования с Янаевым отдать приказ о выводе войск из Москвы, Язов отказался сделать это. Он признал, что «влип», но свой крест понесет до конца…

А его снова убеждали, что еще можно хоть как-то отмыться, откреститься от ГКЧП. Но он на все уговоры прогнуться перед Ельциным отвечал:

— Не могу отступать без приказа.

Маршал Язов, строго повинуясь директивам ГКЧП, привел войска в Москву. Он наивно верил, что таким образом можно спасти Союз.

Послушаем человека, который в те дни был рядом с Ельциным. Говорит бывший вице-президент РФ Александр Руцкой:

— Как можно было додуматься до введения танков в Москву под видом спасения Советского Союза? Если бы они действительно хотели этого, можно было собрать чрезвычайный съезд народных депутатов СССР, чрезвычайный съезд Комму-і нистической партии Советского Союза — партии, у которой в распоряжении был огромный, хорошо отлаженный аппарат — от первичных организаций до ЦК и Политбюро.

Лишь потом мне стало ясно, почему Политбюро ЦК КПСС, главы республиканских компартий, секретари крайкомов и обкомов не встали на защиту Советского Союза и не остановили ход процесса «перестройки» и «нового мышления». Стало ясно после того, как вся эта компания ясновельможных секретарей, членов и кандидатов в члены разбежалась из зданий со Старой площади, подав пример нижестоящим «вожачкам», как поступать в подобной ситуации — когда решается судьба не только партии, но и самой державы.

Они разбежались, бросив все и всех, унося ноги к новым сытным должностям — кто в местные президенты, кто в председатели советов по совместительству с председательством в исполкомах власти, кто в банкиры, коммерсанты, прихватив с собой государственные и партийные деньги. Бегство было странным и позорным, ибо по «чести и совести нашей эпохи» так и не было сделано ни единого выстрела даже из рогатки.

Дальше все пошло своим чередом: Советский Союз под ап-г лодисменты западных покровителей «перестройки» рухнул, остались лишь дворцы с обновленными вывесками — вместо крайкомов и обкомов стали красоваться краевые и областные советы «народных» депутатов. «Вожачки» компартии со своим аппаратом по-прежнему остались у власти для того, чтобы спустя два года предать конституцию и позорно разбежаться, подставив под расстрел Верховный Совет и его защитников…

* * *

Немалое время наблюдая за маршалом Язовым с близкого расстояния, я постоянно убеждался, что этот человек, как и абсолютное большинство его сослуживцев, добросовестно нес на своих плечах политическое и военное бремя собственной системы со всеми ее светлыми и грязными сторонами. Эта система подняла его на самый пик военной власти, и эта же система довела его до тюремной камеры. Нелепо, несправедливо распорядилась судьба человеком, спасавшим страну в реальных боях и пострадавшим за это же в боях политических. Я уважал и одновременно недолюбливал Я зова. Недолюбливал его тяжелые и порой неуклюжие манеры обращения с подчиненными, его некоторые привычки, иногда смахивавшие на самодурство.

Но я преклонялся перед маршалом за то, что он пошел на судебный эшафот по-офицерски достойно. В ходе допросов даже те следователи, которые явно «шили» ему очень крутые статьи Уголовного кодекса, намекали бывшему министру, что можно «поделиться» ими с подчиненными и скостить срок. Он взял всю вину на себя…

Он не стал юродствовать перед победителями, унизительно пытаясь вымолить снисхождение и прощение.

Его последний бой за Союз был проигран.

 

ФАВОРИТ

Еще когда Михаил Горбачев возвратился из свой поездки по Дальнему Востоку, он привез оттуда восхищенные отклики о командующем войсками ДальВО генерале Дмитрии Язове. Уже тогда в Министерстве обороны наиболее прозорливые карьеристы предрекали, что ждет его головокружительная карьера. И не ошиблись.

Уже вскоре Язов оказался в должности начальника Главного управления кадров Минобороны, и все понимали, «чьих рук это дело». Горбачев неспешно выращивал «своего» телохранителя. Приземление Матиаса Руста на Красную площадь дало Горбачеву повод сместить некоторых спящих на должностях высших генералов и поднять Язова на пик военной власти. Он стал министром обороны. Наша закаленная в кадровых интригах и ревнивая министерская генеральская элита тихо проглотила это назначение.

Еще до приезда Язова в Москву в арбатских кабинетах ходило много разговоров о его поведении в роли командующего войсками Среднеазиатского, а затем Дальневосточного военных округов. Чаще всего говорили о начальственных бзиках. То Язов чуть ли не вышиб ногой дверь в бытовке одной из казарм, потому что она оказалась не так опечатанной, то в сорокаградусную жару приказал сопровождавшим его в инспекторской поездке офицерам надеть шерстяные кителя, а сам при этом оставался в рубашке с короткими рукавами.

Подобные штучки генералы и офицеры стали наблюдать уже с первых дней пребывания Язова на Арбате. Меня сильнее всего задело «рубашечное дело». В то лето в Москве стояла дикая жара. И все офицеры роптали, что приходится ходить в рубашках с галстуками. А многие стали носить с короткими рукавами без галстука — в то время они уже разрешались. Язов приказал вылавливать и строго наказывать таких. «Комсомольская правда» жестоко раскритиковала Язова, опубликовав заметку «Приказано потеть».

Когда над твоим командиром кто-то публично изгаляется или посмеивается, служить под его началом становится неудобно. Однако многие у нас на Арбате считали некрасящие маршала выходки пустяками и говорили, что для нас гораздо важнее то, как руководит Вооруженными Силами министр, как у него складываются отношения с президентом, с председателем правительства.

Наверное, нет такого министерства, в котором бы равнодушно относились к пикантной информации, касающейся шефа. Минобороны — не исключение. Здесь тоже любят посудачить, когда до ушей долетают интригующие детали поведения министра.

Язов умел работать по 20 часов в сутки. Усталость изматывала его, и он частенько срывал нервное напряжение на подчиненных. С таким стилем поведения шефа многие у нас на Арбате постепенно стали свыкаться. У Язова часто не было времени ответить на письма от близких родных. Иногда случалось, что помощник докладывал ему содержание этих писем в машине по дороге в аэропорт. Случалось, что тот же помощник набрасывал министру «проект ответа» на письма родне и маршал затем лишь подписывал машинописный вариант…

А стоило Язову побывать с визитом в США, и оттуда раньше его самолета прилетели к нам вести о том, как министр реагировал на знакомство с американской армией.

Когда, например, он узнал о размерах жалованья американских военнослужащих, то бросил свою знаменитую реплику:

— Мне бы получку американского солдата.

В то время рядовой армии США получал от 700 до 2000 долларов в месяц, а министр обороны СССР — менее 2 тысяч рублей…

Язов еще был в США, а по кабинетам Министерства обороны уже пересказывали детали его разговора с командующим Воздушно-десантными войсками генерал-лейтенантом Владиславом Ачаловым сразу после завершения показного учения 82-й воздушно-десантной дивизии США.

Американцы на этих учения выложились в доску и с гордым превосходством поглядывали на «русского медведя» в маршальских погонах. Язов спросил у Ачалова:

— Ну как оцениваешь американскую десантуру?

— Дмитрий Тимофеевич, за такую подготовку и показ учения вы бы мгновенно сняли меня с должности!

Язов довольно улыбнулся.

Уж он-то знал, на что способен Ачалов…

 

РАЗОЧАРОВАНИЕ

В первой половине 1991 года дела в стране становились все хуже, армия роптала все громче и печать все чаще муссировала вопрос о возможности военного путча. Советские и иностранные корреспонденты часто донимали этим вопросом и Язова. Однажды задала маршалу такой вопрос и итальянская газета «Джорно». Он ответил твердо и однозначно:

— Предположение об угрозе военного переворота силами армии — надуманное и лишено всяких оснований.

О том, как Язов оказался в команде лжепутчистов, написано уже очень много. Есть очень разные мнения. Но у меня всегда вызывала наибольшее доверие точка зрения генерала Леонида Ивашова, работавшего рядом с Язовым в качестве начальника Управления делами МО (сейчас Леонид Григорьевич возглавляет Главное управление международного военного сотрудничества МО). Пожалуй, мало кто еще у нас в Минобороны знал о маршале такие детали, которые до сих пор известны лишь считанным людям. Ивашов — один из них.

Ивашов в августе 1991-го очень прочно контактировал с министром обороны. Вот как он обосновывает главную причину, приведшую Язова в команду ГКЧП:

«…Разочарование… Пожалуй, так следует определить главную причину, заставившую министра обороны, уставника до мозга костей, выступить против Верховного главнокомандующего. Разочарование в самом Горбачеве и в той линии, которую он вел и которая, по мнению Д.Т. Язова, провозглашенным некогда целям перестройки уже не соответствовала».

А вот как сам Язов отвечал на этот же вопрос на допросе в тюрьме:

«…Жизненный уровень нашего народа упал, рухнула экономика, все больше обострялись национальные конфликты… В известных кругах нашего партийного руководства начались дискуссии. Постепенно вызревала мысль, что Горбачев, собственно говоря, исчерпал себя в качестве активного государственного деятеля… Он и его правительство практически не занимались проблемами внутри страны».

 

АВАНТЮРА

О том, что между Горбачевым и Язовым начинает потихоньку зреть размолвка, в Министерстве обороны поговаривали еще в конце 1989 года. Было это связано, в частности, и с проблемами вывода наших войск из-за границы. А точнее — с их сроками. Интересы Горбачева, Министерства иностранных дел и Язова тут явно не совпадали. Горбачев из кожи вон лез, чтобы предстать пред человечеством в облике всепланетного миротворца, президента новой генерации, который решительно отказывается от старых догм советской военной политики за рубежом.

И чем чаще Горбачев заводил разговоры в Кремле о необходимости начинать «вытягивать» наши войска из Европы, тем больше болела голова у министра обороны. Не только Язову — всем нам было неприятно думать о том, что вывод войск, по сути, означает ослабление наших стратегических военных позиций не только в Европе, но и в мире. Хотя в общем-то было понятно, что дислокация наших войск в чужих странах уже политический рудимент.

Было абсолютно ясно, что выводить войска все равно когда-то придется. Другой вопрос — как и в какие сроки. Горбачев тут явно и скрыто толкал Язова в затылок. И торопил. Страшно торопил.

Язов противился такой авантюрной спешности и поручил оперативникам просчитать, в течение какого срока мы могли бы толково, без суеты и паники вывести свои дивизии из Чехословакии и Венгрии на заранее подготовленную базу.

Оперативники доложили: в лучшем случае пять, а в худшем случае — четыре года. Были учтены при этом буквально все факторы: объемы финансов, строительные мощности, количество бесквартирных, темпы возведения жилья, имеющаяся инфраструктура и т. д. Горбачев, рассказывали, в ответ на эту информацию лишь недовольно хмыкнул. В то время Язов еще не знал, что Горбачев за него уже все давно решил…

Я сам убедился в этом, когда в 1990 году находился в командировке в Венгрии. Один из высокопоставленных генералов штаба Южной группы войск рассказал мне о таком случае.

Зимой 1990 года в Будапешт из Москвы прибыла большая группа дипломатов и военных, чтобы обсудить с венграми сроки вывода наших войск. Утром зашли в зал для переговоров, сели, ждут. Венгерская группа почему-то задерживалась, что можно было расценить как неуважение. Появились венгры аж через 30 минут и, даже забыв извиниться, радостно сообщили — МИД их страны получил сообщение из Москвы, что советские войска будут выведены… в течение года. С Горбачевым согласовано. Наши военные потеряли дар речи.

Представитель командования ЮГВ бросился к телефону и стал звонить в МИД СССР. Там посоветовали успокоиться и ждать приезда заместителя министра иностранных дел Абои-мова. Он прибыл вскоре и «дал команду» за одну ночь согласовать с венграми все позиции. Язова бросили на камни. Ему лредстояло решить нерешаемую задачу — в течение года дать крышу над головой почти 35 тысячам бесквартирных офицеров и прапорщиков, почти 140 тысячам солдат и сержантов. А ведь и без них на территории СССР в жилье нуждалось ровно столько же военных «бомжей».

Организовав эту авантюру, Горбачев нанес сильный удар в спину Язову. Министр обороны был вынужден просить у Президента СССР реальной помощи. И не получил ее.

А в войсках бездомные офицеры и их семьи вовсю проклинали министра обороны за то, что не смог защитить их от «нового мышления» Горбачева, и даже обвиняли его в трусости.

Язов, конечно, не заслуживал этих упреков. И уже тогда все громче начинал скрипеть зубами. Его можно было понять. Позорное бегство советских войск из Европы бесило старого фронтовика. Он был приучен даже отступать с достоинством.

Язов втихаря костерил Горбачева не только за поспешность в выводе наших дивизий из-за рубежа. А в Кремле всегда хорошо слышат, о чем ворчат в Минобороны и Генштабе. И тогда со стороны Боровицкого холма в сторону Арбата начинает веять холодом. Министру или начальнику Генштаба все труднее дозвониться до президента или попасть к нему на прием…

Вскоре стало доходить до того, что министр обороны не мог пробиться к Горбачеву даже по неотложным вопросам, когда дело, например, касалось ядерной безопасности или планов сокращения ядерных ракет. Язова это еще больше бесило. Но он упорно продолжал «ходить на прием». В конце концов, с пятого захода пробился. И тут его прорвало: недавний фаворит президента в лоб заявил главе государства, что в таких условиях не может быть министром обороны, и попросил освободить от должности.

Горбачев многословно уговаривал маршала успокоиться, но зло, судя по всему, затаил: уже вскоре после этой встречи у министра обороны появился «свободный зам» — генерал Ачалов. И даже прапорщики-постовые, наверное, могли предполагать, что это готовится смена Язову…

Генерал Леонид Ивашов, вспоминая то время, рассказывал, что Язова привела почти в бешенство одна фраза, как-то брошенная Горбачевым президенту США Бушу; «Мы (читай СССР) хотели бы быть еще в большей зависимости от США». А ведь в той беседе речь, между прочим, шла о системе взаимного контроля над советским ядерным оружием…

Из показаний бывшего министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова на допросе в тюрьме:

«…Лично мне и многим другим товарищам, с которыми я беседовал, стало вдруг ясно, что тем самым на нас неумолимо надвигается развал Союза. Мы были убеждены: здесь не просто ошибка, здесь идет целенаправленная работа на то, чтобы не было никакого Союза, а лишь конфедерация республик с собственными президентами».

Союз Советских Социалистических Республик умирал.

В августе 1991-го года, когда дело шло к подписанию нового Союзного договора, в воздухе запахло грозой. Зреющий провал этого акта означал, что его инициаторы не способны закрепить результаты весеннего референдума, в ходе которого большинство народа высказалось за сохранение СССР (хотя уже тогда было абсолютно ясно, что некоторые руководители республик не поставят свою подпись под ним, — они открыто заявили об этом).

 

КОМПЕТЕНТНЫЙ ТОВАРИЩ

В начале августа 1991 года я еще не знал, что на секретных подмосковных объектах уже прошли первые тайные совещания высокопоставленных лиц, обсуждавших меры по спасению СССР. Не знал и того, что там же председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов условились создать группу «компетентных товарищей», которая должна была проанализировать ситуацию и выработать предложения на случай чрезвычайного положения. Эта группа, в которой Министерство обороны по какой-то странной причине представлял командующий ВДВ генерал-лейтенант Павел Грачев, 7 августа 1991 года приступила к работе.

Я до сих пор убежден, что включение Грачева в «группу компетентных товарищей» состоялось всего лишь по одной-един-ственной причине — прославившийся еще в Афгане своей решительностью десантник должен был стать ударным кулаком ГКЧП на случай самого плохого варианта развития событий. Ибо как аналитик и эксперт по политическим вопросам Грачев вряд ли мог быть полезен ГКЧП…

Уже в начале августа 1991 года Грачев был посвящен в стратегические замыслы «мозгового центра ГКЧП», и нельзя исключать, что уже с того времени обо всех тайных замыслах заговорщиков знал Ельцин. Некоторые генералы и офицеры штаба ВДВ не раз потом вспоминали, что командующий частенько звонил Ельцину. Позванивал ему и сам президент России. Грачев не скрывал этих контактов.

В том, что планы ГКЧП были известны штабу Ельцина, меня убеждал прелюбопытный факт; уже утром 19 августа сторонники президента РФ действовали по обстоятельно проработанному «Плану X», который никак нельзя было создать за 3–4 часа…

 

ПРЕЛЮДИЯ

18 августа 1991 года я собирал грибы на полигоне Кантемировской дивизии, пил водку вместе с офицерами этого придворного соединения, которых давно и хорошо знал. И никто и словом не обмолвился, что ночью придется двигать танки на столицу.

Один из них позже признался, что в тот раз меня посчитали минобороновским разведчиком, приехавшим прозондировать, как кантемировцы умеют держать язык за зубами. А демонстративный поход офицеров по грибы гарнизонное начальство рассматривало как маскировочный ход, рассчитанный на ло-поухость ельцинской разведки.

Поздним вечером того же дня я позвонил дежурному по своему управлению, чтобы узнать новости. Он скучающим голосом сообщил мне, что с утра было какое-то «очень серьезное совещание», в полдень появлялись председатель КГБ Крючков, министр МВД СССР Пуго, а вечером Язов вместе со своим замом Ачаловым поехали в Кремль — до сих пор нет. Уехали в 18.30, а уже 24.00…

В то время на Арбате только и говорили о готовящемся 20 августа подписании Союзного договора и прогнозировали последствия весьма вероятной неудачи этой акции. И потому можно было смело полагать, что все эти встречи в Кремле были связаны с попытками не дать стране распасться.

Лишь позже я узнал, что 18 августа примерно в 23.30 вицепрезидент СССР Янаев подписал указ о взятии на себя полномочий президента государства.

Лишь позже я узнал, что в ту же ночь было сварганено заявление советского руководства о создании ГКЧП и введении чрезвычайного положения.

Лишь позже я узнал, что, прежде чем поставить свою подпись под этим документом, Язов настоял на том, чтобы был введен режим чрезвычайного положения, при котором появление войск в Москве приобретало хоть какую-то легитимность…

 

ЗАБЛУЖДЕНИЕ

…Я проснулся от разъяренного рева танковых двигателей. Выскочил на балкон. Подо мной в Москву вползала бронированная гидра танковой колонны. На башнях боевых машин желтели по два перекрещенных дубовых листка — кантемировцы. Сосед стоял на своем балконе в белой майке, черных трусах и, посасывая пиво «из горла», тяжелым хмельным голосом отдавал команды войскам:

— Ускорить движение! Соблюдать дистанцию!

Зазвонил телефон. Дежурный по управлению:

— Срочно на службу! Проспишь историю!

В тот день я ехал на службу в радостном настроении. В метро (пожалуй, впервые за несколько последних лет) не однажды ловил на своих погонах уважительные взгляды простых людей. Я понимал эти взгляды и гордился тем, что военный. Мне казалось, что сейчас весь народ смотрит на нас, военных, вот такими же тазами — полными надежд и уважения Но то было глубокое заблуждение.

В коридорах и кабинетах МО и Генштаба было шумно и суетливо. На лицах многих людей светилась радость, словно наступил какой-то праздник. Некоторые офицеры и генералы не скрывали своих чувств и обнимались. Другие хмурили брови и предупреждали, что это может «плохо кончиться». А за окном ревели танки.

Министр обороны СССР маршал Язов спозаранку созвал заседание коллегии МО и познакомил ее членов с документами ГКЧП. Такие же документы зачитывались на совещаниях во всех управлениях и отделах МО, ГШ.

Машина завертелась.

Полковник Лукашеня был послан на Старую площадь и привез оттуда копию указа вице-президента СССР Г. Янаева. Указ гласил: «В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента СССР на основании статьи 127 (прим.7) Конституции СССР вступил в исполнение обязанностей Президента СССР с 19 августа 1991 года. Вице-президент СССР Г.И. Янаев. Москва. 18.8.1991 г.».

Полковники и генералы с большим любопытством рассматривали собственноручную подпись свежеиспеченного президента Союза. Кто-то обратил внимание на то, что перед словом «Вице» стояла маленькая черточка — так в армии обозначают себя начальники, которые исполняют обязанности старшего командира… Многие впервые в своей жизни держали в руках такой документ и никак не могли понять — прикасаются они ли к действительной Истории или к какой-то несерьезной писульке. Потому на всякий случай просили Лукашеню:

— Сними копию для потомков…

Вскоре на этажах Минобороны и Генштаба стали появляться гонцы из Главных штабов видов Вооруженных Сил, которые явно «пронюхивали» ситуацию.

Коллегия МО положительно оценила введение чрезвычайного положения. Язов после этого, как мне показалось, даже посветлел лицом. Он в хорошем расположении духа проследовал в свой кабинет, где уже долгое время раздраженно трещала «кремлевка».

Главкомы и другие высшие генералы МО разъезжались по своим штабам. Тогда еще мало кто знал, что среди них находился человек, в голове которого были совсем иные планы, чем те, за которые дружно проголосовала коллегия.

Генералы разъезжались с Арбата, закладывая в свои папки обращение ГКЧП, на котором стояли собственноручные подписи его членов. Обращение начиналось так:

«Соотечественники! Граждане Советского Союза!

В тяжкий, критический для судеб Отечества и наших народов час обращаемся мы к вам! Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность! Начатая по инициативе М.С. Горбачева политика реформ, задуманная как средство обеспечения динамичного развития страны и демократизации общественной жизни, в силу ряда причин зашла в тупик…»

Слова были высокие и правильные. Никто не протестовал и не возмущался.

Но отношение генералитета к ГКЧП было разным. Вот как, например, отреагировал на обращение ГКЧП бывший в ту пору Главкомом ВВС генерал-полковник авиации Евгений Шапошников:

— С первых секунд этого заявления я почувствовал себя неуютно. Но с кем поделиться?.. Попытался разговаривать и разговаривал с некоторыми членами коллегии. Из этих разговоров мне стало ясно, что в общем-то мне трудно найти союзников.

Оставим на совести Шапошникова искренность его слов. Да и прозвучали они уже после августовских событий. Тут можно домысливать и фантазировать все, что угодно. Во все это можно было поверить лишь в одном случае — если бы Шапошников на том же заседании коллегии встал и заявил о своем неприятии ЧП. Тогда бы все было ясно. Как в том случае, когда Главком открыто высказывался за департизацию армии…

Уже вскоре многих генералов, оказавших поддержку российскому президенту, некоторые газеты демократического толка высокопарно назовут «героями августа». Таких героев обнаруживалось в нашей армии с каждым днем все больше. Среди многих генералов и полковников шел негласный конкурс на лучшее пресмыкательство перед новыми властями.

«Герои демократии» чем-то напоминали мне известных самозванцев, которые твердили, что вместе с Лениным несли бревно на субботнике. Кто-то подсчитал, что если выстроить их в ряд, то бревно достигло бы километра.

«Где же вы были, отважные генералы-демократы, — думал я, — когда ночью 19 августа поступил приказ министра обороны двигать войска на Москву? Все вы безропотно бросились заводить моторы и будить людей. И лишь когда стало ясно, что затея провалилась, что армия втянута в политическую авантюру и что, возможно, придется фотографироваться анфас и в профиль и сдавать отпечатки пальцев, — многие мигом стали рядиться в миролюбивые демократические одежды, громко осуждать ГКЧП и перебегать на сторону побеждающей стороны».

Вечером 19 августа Борис Ельцин подписал обращение к солдатам и офицерам Вооруженных Сил, КГБ и МВД СССР. Вот оно:

«Солдаты и офицеры России!

В эту трагическую для России, всей страны минуту я обращаюсь к вам. Не дайте поймать себя в сети лжи, обещаний и демагогических рассуждений о воинском долге!

Не станьте слепым орудием преступной воли группы авантюристов, поправших Конституцию и законы СССР».

Два года спустя, читая эти строки, я думал о том, что под этим воззванием Ельцина мог бы в октябре 1993 года смело поставить подпись каждый защитник расстрелянного парламента, поменяв в обращении лишь одно слово «СССР» на «России»…

Это ложь, что «умом Россию не понять».

 

ПОСЫЛЬНЫЙ

19 августа мне довелось много поработать посыльным, разнося бумаги по самым высоким кабинетам.

Одну из бумаг надо было доставить начальнику Главного военно-политического управления СА и ВМФ генерал-полковнику Николаю Ивановичу Шляге.

В кабинете Шляги собралось почти все руководство ГлавПУРа. Читали постановления ГКЧП, приказы и директивы министра обороны. Язов несколько раз в течение каких-то 20 минут звонил начальнику ГВПУ. Шляга не сдержался:

— Когда приперло, сразу о ГлавПУРе вспомнили!

По разговору Шляги с Язовым я понял, что речь шла о необходимости срочно выпустить несколько тысяч листовок для военнослужащих частей, введенных в Москву. Шляга сообщил министру, что уже отдал распоряжение.

Мне стало ясно, что начальник ГлавПУРа не был заранее посвящен в планы ГКЧП. Иначе все листовки были бы отпечатаны и отправлены в части задолго до того, как взревели двигатели боевых машин в Московском и других гарнизонах.

Я никак не мог понять, как это Шляга, возглавляющий управление, работающее на правах военного отдела ЦК КПСС, оказался выведенным из игры? Что стояло за всем этим? Недоверие? Сверхзасекреченность? Перестраховка?

Один из вариантов листовки было поручено писать моему другу, работавшему в то время в группе референтов начальника ГВПУ. Он рассказывал мне вот о чем…

 

ИСПОВЕДЬ ГЛАВПУРОВЦА

«Помню, Шляга посоветовал:

— Надо написать листовку так, чтобы самому малообразованному солдату стало ясно, что происходит и как надо действовать.

Я возвратился в свой кабинет и попросил юриста дать мне текст Закона о чрезвычайном положении и подключиться к работе над листовкой. Юрист-подполковник в неожиданно резкой форме отказался. Это было что-то беспрецедентное. Я поинтересовался причинами отказа. Он подошел к окну, выходящему на Калининский проспект, отодвинул штору и зло сказал:

— Покажите мне массовые беспорядки, при которых по закону войска могут вводиться в Москву. Их нет. Что же говорить солдату?

Через час порученец начальника ГлавпПУРа сообщил мне, что листовка уже не нужна. Вместо нее решили раздать войскам обращение ГКЧП к народу. Это обращение почему-то не разошлось. Гора пачек так и осталась лежать в приемной бывшего секретаря Всеармейского парткома генерала Михаила Суркова.

По распоряжению Шляги был сформирован оперативный штаб во главе с генералом Григорьевым. Туда от офицеров, разосланных в гражданке по всему городу, уже к обеду стала поступать информация.

Исходя из большинства донесений можно было сделать вывод, что в войсках пошло разложение. Генерал Григорьев искусно подбирал слова, чтобы в документах, уходящих в МО и ЦК, все выглядело более-менее сносно. «Наблюдается некоторая моральная и физическая усталость военнослужащих» — эту фразу, выпестованную генералом, я запомнил накрепко.

Где-то в середине дня министр обороны распорядился, чтобы начальник ГВПУ генерал Шляга выступил по телевидению и рассказал о позиции армии, о ее отношении к ГКЧП. Шляга чувствовал себя плохо и перепоручил это дело своему первому заместителю генералу Александру Овчинникову. Тот страшно волновался. Расхаживая по кабинету, зубрил выступление. Полковник Евгений Лукашеня, сопровождавший его на Центральное телевидение, рассказывал потом, что, когда они с Овчинниковым подъехали к Останкино, их встретила разъяренная толпа, яростно орущая:

— Фашисты! Убийцы!..

Кто-то из наиболее агрессивных пикетчиков даже рванул Овчинникова за рукав. Милиционерам пришлось вмешаться. Выступление генерала было непродолжительным и целиком строилось на пересказе установок ГКЧП.

Овчинников возвратился в ГлавПУР подавленным.

И первое, что сделал, — немедленно позвонил в Ростов и попросил местные власти не заселять квартиру, которую его семья еще недавно занимала.

В тот же вечер Овчинников приказал адъютанту получить его личное оружие. Вид генерала был настолько подавленным, что его просьба принести ему пистолет вызвала у подчиненных мрачные мысли…

Но все обошлось».

 

КОНЦЕРТ

„.Вечером 19 августа по Министерству обороны и Генштабу пошли слухи, что ночью БД будет штурмовать «Альфа». Я уходил со службы в полной уверенности, что именно так и будет.

От Министерства обороны до Белого дома — примерно полтора километра. Весь этот участок был забит деловито снующими людьми и праздношатающимися зеваками. Встретил в толпе знакомого офицера ГРУ, который, как и я, мучимый любопытством, направлялся к БД. Чем ближе подходили к Дому, тем чаще слышали слово «штурм».

Я спросил у ГРУшника, соответствует ли это действительности. Он признался, что все это «уже блеф»…

Но Ельцину и его окружению крайне выгодно было нагнетать страсти о штурме, пугать людей предстоящим побоищем, чтобы толпа возле БД не рассасывалась.

— Без этого спектакль потеряет остроту, — сказал мне сослуживец, — какая же может быть «героическая защита», если нет «вероломного нападения».

Среди многотысячной толпы возле БД сновали десятки людей и распространяли «секретные сведения» о готовящемся штурме, о военных приготовлениях и даже о том, что якобы уже задержаны «разведчики» гэкачепистов, которые дают показания.

К тому времени многим на Арбате уже было известно о телефонных разговорах командующего ВДВ генерала Грачева с Ельциным, о встречах президента РФ с генералом Александром Лебедем и начальником политического отдела Таманской дивизии полковником Александром Чистяковым. О разговорах и встречах этих ходили по ГШ разные байки, которым часто невозможно было доверять.

Шла игра по-крупному. Военные оказались меж двух политических огней — самое отвратительное, что можно было придумать для людей в погонах.

И Грачеву, и Лебедю, и Чистякову, судя по их же признаниям, Ельцин советовал «не делать глупостей» и встать на защиту «законной власти».

К этим контактам наших военных с президентом РФ в МО и ГШ в окружении Язова отнеслись с большим подозрением, поскольку уже не было никакой уверенности, что военные не ведут двойную игру…

 

НОЧЬ

Поздно ночью вышел покурить на балкон. Прислушался к звукам. Где-то в центре столицы раздавались выстрелы. У меня не было сомнений, что это работает «Альфа». Но утром узнал от сослуживца, что штурма не было. А была кратковременная потасовка, в ходе которой погибло три человека. Эти три смерти вызвали яростные споры между сторонниками и противниками Ельцина. Ельцинисты считали их героями, павшими в борьбе за демократию. Антиельцинисты утверждали, что они по собственной вине и неосторожности попали под танки.

«Знали бы Дмитрий Комар, Илья Кричевский и Владимир Усов, — писал потом в одной из своих книг Александр Руцкой, — чем закончится эпопея «демократизации» страны под руководством Ельцина, думаю, они бы не пошли на то, чтобы своими жизнями останавливать движущуюся по Садовому кольцу колонну боевой техники, тем более что она, уходя, двигалась далеко от Дома Советов и никому не угрожала»…

Это случилось поздно вечером 20 августа, когда Язов после поездки в Кремль к Лукьянову дал команду войскам выходить из города. Вместе с Язовым в Кремль ездил и вице-президент Руцкой, который по возвращении в Белый дом сообщил Ельцину о решении на вывод почти 90 процентов войск.

Уже в 20.00–20.40 из Генштаба командирам введенных в Москву частей пошли шифровки о маршрутах выдвижения из столицы на места постоянной дислокации. В шифровках ни о каком штурме не было и слова.

В «Записках президента» читаем:

«…Военные, подталкиваемые членами ГКЧП, все-таки были вынуждены определить время штурма, собрать совещание, на котором ими был выработан план ближайших действий.

Операция, назначенная вначале на вечер двадцатого августа, а затем перенесенная на два часа ночи, из-за «недостатка сил» и необходимости ввода новых, свежих соединений, еще не подвергшихся агитации со стороны москвичей, включала в себя согласованные действия армии, КГБ, МВД…

…Три танковые роты оглушают защитников пальбой из пушек. С воздуха атаку поддерживает эскадрилья боевых вертолетов»…

В Советской Армии не было таких генералов-дебилов, которые могли додуматься до того, чтобы согнать к одному объекту сразу 30 танков (три роты) и в крошечное воздушное пространство бросить сразу 4 вертолета (да еще в ночных условиях), когда вероятность ошибки при ведении огня ракетами чрезвычайно велика, а возможность столкновения боевых машин еще больше.

О каком «недостатке сил» могла идти речь, если вся столица была наводнена войсками, которых бы хватило тоща на взятие 20 домов, подобных зданию Верховного Совета? О каких «свежих соединениях» могла идти речь, если и без того московские улицы были забиты ими? В Москву было введено более 300 танков, около 270 БМП и 430 автомобилей.

В тот день Министерство обороны и Генштаб были шокированы информацией, полученной по каналам КГБ и подтвержденной специалистами нашего Главного разведывательного управления. Из посольства США в Белый дом тайно прибыла группа специалистов электронной разведки и установила аппаратуру, которая позволяла прослушивать все разговоры штаба ГКЧП с МО и ГШ, а Также с командующими войсками военных округов и флотов.

Более того, был зафиксирован случай, когда Ельцин вклинился в переговоры. Все это было для военного ведомства позорно и странно. Стали высказываться предположения, что определенную наводку американцам мог дать «герой защиты БД» и свежеиспеченный «министр обороны» генерал Константин Кобец, хорошо знавший всю систему связи МО и ГШ, поскольку долгое время был главным связистом Вооруженных Сил.

Но настроение высшего генералитета в то время было настолько подавленным, что по этому ЧП даже не стали назначать расследование.

Сами же американцы рассказали о секретах «электронной помощи» Ельцину лишь летом 1994 года, когда в журнале «Ат-лантик Мансли» появился пространный материал о «сенсации» августа 1991 года. Главный вывод, который можно сделать из публикации в журнале: Ельцин знал, что армия не собиралась угрожать ему…

 

КОБЕЦ

Среди «героических защитников» Белого дома активно мелькал бывший начальник связи Вооруженных Сил СССР генерал Константин Кобец. Наши разведчики, побывавшие в БД, рассказывали, что он суетился изо всех сил, составлял план «обороны», расставлял посты, назначал командиров подразделений.

Кобеца я запомнил еще с тех пор, когда в МО стали поговаривать о выволочках, учиняемых ему нашим руководством за некоторые прегрешения служебного и морального характера. Поговаривали, что начальник ГлавПУРа несколько раз грозился отобрать у него партийный билет. Служба после этого уже не сулила ему серьезных служебных перспектив, и Константин Иванович сообразил, что ему при Язове, как говорится, нечего ловить в МО и ГШ, и потому он резко поменял ориентировку на продвижение к трону российской власти.

Кобец сумел блистательно организовать голоса в свою пользу и был избран народным депутатом РСФСР от города Чехова Московской области. Возглавлял группу, народных депутатов РСФСР от Вооруженных Сил. Президиум Верховного

Совета РСФСР утвердил его председателем Государственного комитета РСФСР по обороне и безопасности при правительстве. В марте 1991 года этот комитет был переименован в Государственный комитет по общественной безопасности и взаимодействию с Министерством обороны СССР и Комитетом государственной безопасности СССР. Кобец остался его председателем.

В первый же день «путча» Ельцин назначил Кобеца министром обороны России, хотя такой пост и такое министерство не были предусмотрены в государственной структуре РСФСР (уже 6 сентября 1991 года генерал был смещен с этой «внештатной» должности).

Одна из московских газет писала о нем, что «он один остановил целую армию».

К Кобецу в Минобороны и Генштабе было особое отношение: он постоянно был одним из действующих лиц в «байках» о каких-то темных делах, связанных с коммерческо-финансовыми махинациями. С тех пор я обратил внимание на то, что Кобец часто фигурировал там, где светила новая должность.

В августе 1991-го он снискал славу героя обороны БД, в октябре 1993-го — одного из инициаторов штурма парламента. В июне 1996-го нежданно-негаданно о нем заговорили как об одном из вероятных кандидатов на пост министра обороны России, хотя о его военно-стратегических способностях никто у нас и не подозревал. Зато «герой защиты» БД летом 1996-го был уже хорошо известен в армии как участник скандальной сделки с фирмой «Люкон», нанесшей серьезный урон Вооруженным Силам. Через некоторое время после этого на генерала армии надели наручники и препроводили в тюрьму. Его сторонники подняли шум и стали апеллировать к президенту, прося его учесть заслуги Кобеца перед демократической революцией…

Забавная мы страна: у нас многие лучшие герои демократии и реформ — отличные кандидаты на лефортовские нары…

* * *

Днем 20 августа Ельцин выступил с еще одним обращением к соотечественникам, в котором, в частности, говорилось: «Верю, честь и слава российского оружия не будет обагрена кровью своего народа!»

Два года спустя, перечитывая эти строки, я еще раз убедился в том, что лицемерие — родная мать нашей политики. В октябре 1993-го Ельцин приказал расстрелять тот же Белый дом, из которого в году 1-991 — м призывал солдат спрятать оружие и не идти на поводу У политических авантюристов…

В августе 1991-го он сам находился в БД и потому проникновенно обращался к вооруженным защитникам:

«Дорогие мои сыновья!

Я надеюсь на вас, на ваш правильный выбор. Надеюсь, что вы станете на сторону законной власти — Президента РСФСР. Уверен, что вы не допустите насилия, что вашим отцам и матерям не будет горько за своих детей».

В октябре 1993-го Ельцин призывал те же придворные дивизии сделать совсем другой «выбор».

Коїда власти нужно спастись от несогласных с ней, она, прикрываясь «интересами народа», будет побуждать людей ложиться на пути танков. Когда же ей нужно удержаться и спасти свою шкуру, она сама позовет танки и заставит их стрелять в тот же народ, «интересами» которого она вчера прикрывалась.

Даже расстрел политических оппонентов эта власть может признать законным, если это нужно ей, чтобы не оказаться свергнутой…

 

ПРОВАЛ

Утром 20 августа атмосфера в Министерстве обороны, Генштабе и Главном политическом управлении была очень похожей на траурную. Стояла какая-то тяжелая, похоронная тишина. Люди уныло муссировали одно и то же: ГКЧП организован по-дурацки, армию опять подставили. Настроение было отвратительное.

Войска уходили из города под яростное ликование и свист «победителей». Они вовсю праздновали победу над «военной хунтой». Они нас оплевывали. И мы же их должны были после всего этого защищать…

Неуклюжая попытка спасти страну от развала при помощи танков с треском провалилась.

У большинства арбатских в те дни было такое чувство, какое, наверное, бывает у игрока разгромленной футбольной команды, когда ему свистят и плюют вслед болельщики, хотя он не выходил на поле.

Два солдатика старательно стирали с белой стены Минобороны алую надпись «Смерть военной хунте!». Некоторые зеваки при этом посвистывали и кричали:

— Что, стыдно?

На стихийных митингах по всей Москве членов ГКЧП называли врагами демократии и призывали Ельцина немедленно засадить за решетку командиров, участвовавших в организации ввода войск в столицу.

В Министерство обороны и Генштаб стали ежедневно приходить десятки каких-то гражданских людей с инспекторским видом. Для встреч с ними мы откладывали все дела и обязаны были встречать и сопровождать их, готовить им сотни справок и документов. Генералы армии и генерал-полковники с унизительной услужливостью «принимали демократов» в чинах майоров и капитанов.

В те дни «представители президента», как они любили себя называть, потребовали от Ельцина снять с должности командира Таманской мотострелковой дивизии генерала Валерия Марченкова, которого они обвиняли в пособничестве ГКЧП.

Начальник политотдела дивизии полковник Александр Чистяков в ответ на это заявил, что если такое произойдет, то вместе с Марченковым из дивизии уйдут все офицеры. Марченкова хотя и не уволили, но все же вынуждены были упрятать подальше от Москвы, направив его в Западную группу войск…

 

АРЕСТ

21 августа 1991 года министр обороны СССР маршал Дмитрий Язов приказал, чтобы все введенные в Москву войска полностью покинули столицу.

22 августа 1991 года маршал Язов был арестован в аэропорту Внуково офицерами 9-го управления охраны КГБ. Как это происходило? Позже Язов рассказал:

— Я прилетел во Внуково-2, вышел из самолета и сказал сопровождающим: «Сейчас меня арестуют». Летное поле было оцеплено солдатами. Баранников провел меня в зал, где сидел взлохмаченный Степанков. Тот первым делом спросил, есть ли у меня оружие. Я ответил: нет. Степанков сказал: «Вы арестованы. Вы обвиняетесь в измене Родине». Я ходил за Родину в штыковые атаки, дважды был ранен в болотах под Ленинградом… Погоняв по следственным изоляторам в Подмосковье, меня поместили в «Матросской тишине». Там я пробыл полтора года.

Уже находясь в тюремной камере, маршал Язов уныло скажет своей жене Эмме:

— Не верь никому. Единицы, кто истинно хочет помочь народу. Остальные делают все для себя.

Генпрокурор России — пухлогубый и хитроглазый Степанков — иногда казался мне зубастой акулой, всегда готовой к тому, чтобы добросовестно покусать любого, на кого ткнет пальцем Хозяин.

После ареста Язова его обязанности временно исполнял начальник ГШ генерал армии Михаил Моисеев. В этой должности он пробыл ровно 24 часа. Вскоре было объявлено, что он свободен. Мы ждали нового министра обороны.

«Наши люди» в БД сообщили, что на беседу к Ельцину срочно вызван командующий ВДВ генерал-лейтенант Павел Грачев; мало кто сомневался, что именно он выйдет из кабинета Бориса Николаевича министром. Но мы ошиблись. Грачев отказался. И Ельцин помчался в Кремль к Горбачеву, одновременно пригласив туда Главкома ВВС генерал-полковника Евгения Шапошникова…

В Кремле у нас тоже были свои глаза и уши: там в президентском аппарате работали референтами два бывших «краснозвез-довца». Они первыми сообщили в МО весть о назначении Шапошникова, которая была встречена весьма уныло. Министерство обороны традиционно возглавляли преимущественно сухопутные генералы. Шапошников со своими голубыми погонами как-то не вписывался в привычный образ министра.

К тому же мало кто не понимал, что его назначение по многим позициям политически конъюнктурно.

В августе 1991-го Шапошников запомнился мне по двум ярким деталям: он принес с собой в наше суровое министерство американскую улыбку, которая выглядела иногда не к месту — когда речь, например, заходила о слишком серьезных вещах.

В первый же день приезда Шапошникова в МО его приемная стала мне напоминать центральный командный пункт ВВС, где толпятся одни летные офицеры и генералы. Евгений Иванович принимал бесконечных гостей с поздравлениями и тех, кто спешил отхватить престижную должностенку, используя знакомство с новым министром…

 

ВОСКРЕШЕНИЕ БЕРИЯ

…Опять наша «разведка» донесла, что демократы готовятся шмонать министерские и генштабовские документы, чтобы выявить нужную им «компру» на «неблагонадежных» и «пособников ГКЧП».

Опять поступила команда сжигать все мало-мальски компрометирующие нас документы. Печь, прозванная «крематорием», пылала день и ночь. Возле нее стояла длиннющая очередь полковников с макулатурой. Ждать очереди приходилось долго. Офицеры, коротая время, перечитывали старые документы и зло говорили о том, что их «заставляют заниматься хреновиной». Никто не мог обнаружить компромата и потому сжигали все, что не было уже нужным…

Поздней ночью, уничтожив все рабочие бумаги, которые могли свидетельствовать о «заговоре против демократии», я покидал свой кабинет.

В полутемном по-тюремному коридоре достал перочинный нож и оторвал от двери табличку со своей фамилией.

Утром в мой кабинет должен был прийти «демократически настроенный» офицер. Мне очень хотелось поскорее узнать, кто же это, чем он отличается от меня.

На следующий день в Минобороны, Генштабе и ГлавПУРе появились люди в гражданке с военной выправкой и холодными колючими глазами, как у Лаврентия Берия. Полковники и генералы, почуявшие возможность продвинуться по службе, забегали перед ними на полусогнутых ножках и, тыкая пальцами в металлические номера кабинетов, услужливо сообщали:

— Вот здесь Ачалов сидел, он приказы Язова корректировал — оригинальчик имеется…

— А это кабинет начальника Генштаба Моисеева.

— Тут генерал Манилов сидит — главный писарь министра. А вот там — личный летописец Язова — генерал Кашуба.

В бывшем политотделе Генерального штаба группа людей с колючими глазами сидела особенно долго: туда были доставлены списки генералов-политработников. Неизвестный мне полковник строчил, как из пулемета: Шляга, Овчинников, Сте-фановский, Шатров, Бойко, Бенов…

Демократический толстячок с глазами Берия самодовольно морщил губки и грозно комментировал:

— Всех выведем на чистую воду! Всех!!!

С того дня генералов и офицеров Минобороны и Генштаба, главных и центральных управлений начали таскать «на беседы».

Одна комиссия следовала за другой. Среди членов этих комиссий было много людей, с которыми мы еще вчера служили в одних штабах, полках и дивизиях, парились в одних саунах. Их называли демократами. И вели они себя подобно охотничьим собакам, выпущенным с голодными желудками на трепещущих в траве зайцев…

 

ВОЛКОГОНОВ

В августе — сентябре 1991 года президентская комиссия во главе с генералом Дмитрием Волкогоновым инспектировала Министерство обороны, Генштаб и Главное военно-политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота. Это инспектирование было очень похоже на политический погром — комиссия выискивала «пособников ГКЧП».

Парадокс состоял в том, что именно здесь, в ГлавПУРе, Волкогонов длительное время занимал пост основного идеолога Вооруженных Сил и пропагандиста марксизма-ленинизма в армии. Он умел зажигать сердца воинов призывами к непоколебимой верности КПСС. Во времена всевластвования компартии Волкогонов играл роль коммунистического рупора в Вооруженных Силах.

Интересно было наблюдать отношение генералов и офицеров к Волкогонову во время его августовских инспекторских визитов в МО и ГШ. Некоторые прекрасно понимали, что их песня спета и уже ничего, кроме пенсии, их не ждет. Эти люди держались с чувством достоинства, позволяя себе даже некоторые дерзости во время ответов на вопросы членов волкого-новской комиссии.

Но были люди и совершенно иной линии поведения. Рассчитывая, как я уже говорил, получить новые должности, они заискивали перед президентским ставленником, делали угодливые жесты и даже выступали в роли консультантов генерала, когда речь заходила о характеристиках лиц, которых он плохо знал. Некоторые из них не гнушались и доносами на вчерашних сослуживцев, пытаясь прежде всего утопить тех, кто мог составить им конкуренцию при назначении на вакантные должности.

Это называлось сбором «дополнительных сведений» о кадрах. Отдельные кадры стали опускаться даже до того, что с гордостью вспоминали количество партийных выговоров и родственников, некогда осужденных за сопротивление Советской власти. Все это подавалось как некая заслуга, как моральное право получить более престижную должность.

Мне хотелось понять трансформацию Волкогонова. Его «феномен» часто становился предметом горячих дискуссий во многих арбатских кабинетах. Спорили до хрипоты, до взаимных обид.

Генерал Волкогонов лет 20 яростно призывал армию быть верной КПСС. Когда дело дошло до испытания этой верности, армия увидела, что наш главный комиссар зашел ей в тыл вместе с противником и «расстреливает в упор» свои же боевые порядки.

Воздушно-десантные войска всегда были элитой Вооруженных Сил. И сегодня самый большой конкурс — в училище ВДВ…

 Дорога в армию начинается от двери военкомата…

Когда новобранцев провожают в армию, весело наяривают гармошки и горько плачут матери…

Самой любимой игрушкой офицерских детей часто становится отцовская шапка…

Систематическое конспектирование произведений классиков марксизма-ленинизма считалось обязательным условием идейной зрелости офицера. Килограммовый конспект, набитый цитатами, часто был своеобразным пропуском на новую ступень служебной лестницы…

Самая опасная профессиональная «болезнь» офицера Генштаба — слабое знание жизни войск. Чтобы избежать ее и не оторваться от этой жизни, надо знать, чем дышат люди в дивизиях и полках. Командировки в военные округа и на флоты, встречи с армейскими офицерами давали много пищи для размышлений…

Присвоение нового звания — памятное событие в жизни каждого офицера, которое принято по древней армейской традиции достойно «обмыть»…

В 1986 году мне довелось сопровождать министра обороны РФ генерала армии Игоря Родионова во время его визита в Италию. Члены делегации охотно фотографировались у знаменитых памятников в Риме и покупали сувениры. Недалеко от этого памятника молодой итальянец предложил нам купить за валюту бумажного человечка, который бешено плясал под музыку.

А в Москве оказалось, что веселый торговец всех нас надул…

…С полковником Петром Савчуком (слева) служба постоянно сводила меня на Дальнем Востоке, в Германии и в Москве…

 Одним из самых любимых занятий многих офицеров, служивших в Германии, была охота. А дичи в богатых немецких лесах водилось предостаточно. И очень часто она истреблялась в количествах намного превосходящих разумную меру…

Почти тридцать лет назад, закончив одно военное училище, мы разлетелись по разным гарнизонам. И никогда не думали, что служба сведет нас в «Арбатском военном округе», где придется пережить многие драматические события последних лет…

Когда сыну пришло время выпускаться из Суворовского училища, мы решили сфотографироваться на Красной площади. Здесь мне не раз приходилось маршировать в составе парадных офицерских «коробок» и изображать по команде восторженную улыбку, глядя на пыжиковые шапки на трибуне Мавзолея…

Это невозможно было понять. Так кем же он был — генерал-идеолог Волкогонов?

Я мучительно искал ответ на этот вопрос у молодых своих сослуживцев и седых генералов, хорошо знающих Волкогоно-ва. Одни говорили многозначительно и туманно:

— Не все так просто.

Другие рубили с плеча:

— Волкогонов — типичный представитель армейских перевертышей.

Я снова вспоминал горящие глаза юных политработников-курсантов, свято и чисто воспринимавших страстные призывы своего кумира: «Ленин — гигант! Маркс-Энгельс — титаны! КПСС — мудрейший вождь народа, становой хребет армии!»

Волкогонову верили, ему поклонялись. И вот пришло время — и этот человек начал крушить классиков марксизма-ленинизма, КПСС и политические органы. И говорить соотечественникам о «глубокой ломке собственных взглядов». Эти взгляды ломались почему-то тем глубже, чем больше всяческих должностей получал генерал, оказавшись затем в аппарате президента России…

 

МЕТАСТАЗЫ

После августа 1991-го пошли расправы над многими генералами и офицерами, добросовестно выполнявшими свои обязанности во время ГКЧП. Многих отправили в отставку. Преданно прослужившие Родине по нескольку десятков лет, ни в чем не повинные мужики, многие из которых изведали горький хлеб не одной войны, вышвыривались из армии либо назначались на низшие должности.

Кадровики «новой волны» отдавали предпочтение тем, кто активно демонстрировал преданность и лояльность новому режиму. С августа 1991-го по август 1992-го из армии было выдворено более 300 «потерявших перспективу» генералов и свыше 65 тысяч офицеров, из которых процентов 80 составляли политические работники.

После августа в Вооруженных Силах буйным цветом расцвело стукачество. Министерство обороны и Генеральный штаб оно затронуло тоже. Шел негласный и жесткий конкурс на занятие вакантных должностей. Не все генералы и офицеры выдерживали испытание на порядочность и нередко применяли запрещенные методы устранения соперников — наушничество, предоставление компромата на конкурентов членам президентской комиссии.

Московская пресса почти ежедневно выплескивала на свои страницы все новые и новые факты «неблагонадежности» некоторых минобороновских и генштабовских должностных лиц. Печать превратилась в полигон сведения счетов между конкурентами и конкурирующими группировками.

Новый начальник Генерального штаба генерал армии Владимир Лобов еще не успел в полном объеме принять должность, а в «Аргументах и фактах» уже появилась заметка о том, что он якобы возглавляет оппозиционную министру обороны Шапошникову группировку, которая к тому же имеет доступ к ядерной кнопке.

То и дело мелькали материалы о «преступлениях» некоторых высокопоставленных чинов Минобороны СССР, Генштаба, руководства бывшего ГлавПУРа, членов военных советов — начальников политуправлений видов Вооруженных Сил, военных округов и флотов, штабных офицеров и генералов.

Еще недавно монолитный, сплоченный офицерский корпус армии стал разделяться на две части — поддержавших и не поддержавших ГКЧП.

Шла большая стирка грязного белья. В одной из газет был даже опубликован список высокопоставленных генералов, которых, по мнению автора, надо арестовать в первую очередь. И уже вскоре по этой «наводке» стали работать «демократически настроенные» следователи, которые зачастую пользовались сведениями, предоставляемыми им некоторыми сексотами в генеральских и полковничьих погонах.

Один из таких сексотов однажды прямо заявил мне, что если я хочу получить престижную должность в МО или ГШ, мне необходимо «подобрать солидную компру» на некоторых генералов и полковников, которые президентской комиссии «не внушают доверия». После того как я отказался от такого предложения, расправа наступила незамедлительно — с генеральской я был назначен на подполковничью должность безо всяких на то оснований и не имел возможности в течение четырех месяцев получать денежное содержание…

Август 1991 года положил начало массовой чистке в рядах высшего и среднего командного состава, направленной на выдвижение преаде всего широкого слоя генералитета, демонстрирующего лояльность новому режиму и готового верно служить ему. Лояльность часто была формой плохо маскируемого лицемерия. Многие генералы и офицеры не принимали такого положения вещей. Это привело к морально-политическому расколу в командном корпусе Вооруженных Сил и в конечном итоге — к формированию так называемой военной оппозиции в армии и обществе.

Уже тогда началось гигантское моральное разложение в генеральском и офицерском корпусе. Одному из офицеров управления кадров ГлавПУРа было поручено уничтожить картотеку на политических работников Советской Армии. Но вместо того чтобы сжечь списки, как было приказано, он попытался за круглую сумму продать их иностранцам. Наша военная контрразведка не дала сбыться этой предательской сделке.

События августа 1991-го нанесли тяжелый моральный удар по армии.

Ее участие в реализации планов ГКЧП и провал «путча», арест министра обороны резко ухудшили имидж и социальное самочувствие Вооруженных Сил, которые и без того уже длительное время третировались противниками КПСС и Советской власти.

В августе 1991-го политиками была заложена «традиция» использования армии для удержания власти.

Начиная с августа армия, многие десятилетия жестко ориентированная на защиту Отечества от внешнего врага, стала ориентироваться на защиту власти от «врага» внутреннего.

Впервые после Октябрьской революции 1917 года одной и той же армии из защитницы побежденного режима пришлось стать защитницей режима победившего.

Смена общественно-политического строя привела к тому, что армия, многие десятилетия считавшаяся защитницей общенародных, общегосударственных интересов, начала превращаться в орудие противоборства власти с политической оппозицией.

Август 1991-го резко ускорил тенденции развала СССР и Советской Армии. После роспуска СССР начался длительный период развития сепаратистских процессов в ряде бывших союзных республик, которые сопровождались вооруженными конфликтами, в эпицентре которых оказались российские части. Их штыками поддерживались лояльные Кремлю политические режимы.

К тому же победившая в августе 91-го власть не сумела своевременно разработать концепцию раздела Вооруженных Сил после распада СССР, из-за чего руководство Российской армии было втянуто в дележку вооружений и техники без четкой проработки политических договоренностей между претендующими сторонами. По этой причине, например, уже седьмой год остается до конца не урегулированным вопрос о статусе Черноморского флота и основной базе его дислокации, на «птичьих правах» содержатся российские военные базы в Грузии и Азербайджане. По этой же причине Россия оставила на Кавказе горы оружия, которое до сих пор бьет по нашим солдатам…

 

ТАНК

…До сих пор стоит в глазах эта картина: Ельцин держит пламенную речь с танка № 110 посреди огромного и радостно ликующего человеческого моря. Ельцин и танк. Танк — как основание живого памятника. Как фундамент власти. Как аргумент в борьбе за власть. Эту власть он отстоял в октябре 1993-го с помощью танков. Эта власть бросила танки в Чечню наводить «конституционный порядок». В тех танках чеченцы зажарили сотни русских солдат и офицеров, словно окорока в бронированных духовках…

До августа 1991 года армия стояла на страже государства. После августа она стала сторожем «государя».

Если в скором будущем Зураб Церетели будет работать над памятником Ельцину, ему бы стоило подумать над тем, чтобы основанием сооружения стал танк.

Страшно не люблю, когда на улицах городов грохочут незваные танки. На душе становится тревожно, когда командиры подмосковных дивизий начинают подозрительно часто появляться в Генеральном штабе…

…Здесь, в арбатских коридорах и кабинетах, я часто встречаю людей, в августе 1991 года с ошалелыми от радости глазами занимавших новые должности и кабинеты, в которых над рабочими столами в срочном порядке вывешивались портреты Ельцина. Этих людей я видел в радостно бушующей толпе возле Белого дома, на том, знаменитом, митинге, где Ельцин был божественно красив. Сегодня эти люди втихаря снимают со стен портреты кумира, вешая вместо них новый российский герб, а на их столах все чаще рядом с общевойсковыми уставами можно видеть Библию…

Часто проезжая мимо Белого дома, я вспоминаю август 1991-го, неимоверно ликующую Россию и густо витающее вокруг магическое слово «демократия». И мне иногда кажется, что слова эти чем-то напоминают разноцветные праздничные шарики. А может, мы просто такая страна, которая и действительное счастье, и роковую ошибку привыкла встречать с одинаковым восторгом…