ФИНЧАСТЬ

…В длиннющей очереди за деньгами у дверей финчасти подрались два полковника Генерального штаба. Печальный гренадер из Картографического управления ГШ без каких-либо объяснений с публикой попытался втереться в строй безденежных офицеров, не вписав свою фамилию в помятый листок, болтающийся на гвозде у входа.

А усмотревший в этом наглую пронырливость представитель управления внешних сношений почти озверел, когда в ответ на его деловое предложение печальному гренадеру «по-хорошему отлипнуть» от авангарда добросовестных очередников услышал раздраженную рекомендацию заткнуться…

Тогда столь же рослый управленец блеснул не менее экспрессивной лексикой:

— По-хорошему говорю, — смойся отсюда, как говно с унитаза…

Их еле-еле разняли. Два дюжих мужика яростно помутузили друг друга на виду у длиннющей очереди, а бросившийся разнимать их тощий майор очень интересно прокричал при этом:

— Товарищи… господа офицеры… мужики… остановитесь!

После короткого кулачного боя очередность была установлена. «Товарищи господа мужики» приставляли носовые платки к расквашенным губам и продолжали посматривать друг на друга с лютой ненавистью.

— Мне дочку оперировать надо! — злюще рычал тот, что стоял в очереди «правильно».

— А мне мать хоронить! — негромко буркнул ставший в хвост очереди его недавний спарринг-партнер. И люди при этом мигом смолкли…

Потом офицер-счастливчик, стоявший у самой двери в финчасть, громко сказал:

— Товарищ полковник, я уступаю вам свою очередь…

Но тот, что был в «хвосте», лишь махнул рукой и вышел за дверь. Я вышел следом — покурить.

Полковник плакал.

Сотня людей — командированные, отпускники, раздатчики зарплаты и те, которым надо было срочно убыть из Москвы по различным семейным обстоятельствам, уже который день безуспешно пыталась получить деньги.

Ожидание денег из привычного явления стало для нас привычным состоянием.

По коридору финчасти иногда пробегал ее начальник — рыжий полковник с рыжими усами. Офицеры набрасывались на него с осточертевшими финансисту вопросами. А у него был только один ответ:

— Денег нет!

— А где же наши деньги?! — не отставали от финансиста безденежные генштабисты, которым, как мне показалось, были важны уже не деньги, а разговоры о них.

Финансист отмахивался от офицеров, пытавшихся в тысячный раз взять у него бесполезное интервью. Он тянул за ручку дверь своего кабинета, чтобы спрятаться там, но самый нетерпеливый полковник упорно держал ногу в дверном проеме и продолжал пытку финансиста на виду у любопытствующей очереди:

— Вы можете внятно ответить — где наши деньги?

— Внятно отвечаю — деньги в банке.

— Почему вы не можете получить их вовремя?

— Потому, что мне вовремя в банке не выдают.

— Почему вовремя не выдают?

— Потому, что в банк они поступают несвоевременно.

— Что значит несвоевременно? А зачем тогда военный бюджет? Это же закон! Почему вы не обеспечиваете выполнение этого закона?

— Еще раз отвечаю, — зверея, рычит финансист, — я не могу дать вам сейчас денег, потому что мне их не дало государство!

— Мы будем жаловаться! — кричит кто-то наивный из очереди.

Дружный взрыв смеха.

Даже каменные лица «товарищей господ» офицеров, качественно отмутузивших друг друга, и те подобрели. С трудом улыбаются расквашенными губами.

— Можете жаловаться хоть Ельцину, хоть самому Господу Богу! — это напоследок кричит наш рыжий баталер финансовый, которому наконец-то удалось захлопнуть за собой дверь кабинета.

Очередь дружно и экспрессивно проклинает длинный ряд видных политических и военных руководителей государства и Минобороны — от президента до рыжего финансиста…

* * *

Даже если Ельцин с Черномырдиным не будут платить нам годами, деньги на бутылку всегда найдутся.

С треском свинчивается золоченая голова «Распутина». Когда-то мы позволяли себе купить одну бутылку на троих. Сейчас приобрели придворного царского фаворита уже впятером.

Нежно булькает в граненый стакан «огненная вода». Кто-то запевает: «На свете нету лучше красоты, чем красота граненого стакана!»

Эти приятные слуху многих мужиков звуки вдруг заглушает знакомый вой сирены — опять под нашими окнами какая-то шишка торопится в Кремль.

Мой товарищ подходит к окну с пустой бутылкой и замахивается на мчащиеся под окнами Генштаба кремлевские «тачки». Водочные капли падают ему на погон.

— Ты похож на Сережу Тюленина, — говорит один из нас, смачно похрустывая маринованным болгарским огурчиком. — Помнишь, как он забросал немецкую комендатуру бутылками с зажигательной смесью?..

Отставник Петрович всегда умел после первого же стакана придать нашим застольям глубоко философский характер.

— Только русский офицер любит родину бесплатно, — говорит он.

Что будет дальше, я уже знаю. После того как мы в очередной раз отмутузим родное правительство за невыполнение военного бюджета, погадаем об очередной отставке Грачева, от-чйХвостим козыревский МИД за невнятную позицию в отношении НАТО и договора СНВ-2, обменяемся новыми данными о происках иностранных спецслужб против России, разговор так или иначе выйдет на президента. Но на этот раз офицерский диспут принял совершенно неожиданный характер.

С заседания земельной комиссии центрального аппарата Минобороны возвратился наш представитель. Полковник Владимир Коржавых сообщил, что наше управление снова «в пролете» — ни одного участка не выделили. А в очереди — человек двадцать. Причем почти все прослужили в армии больше двадцати лет и, согласно- указу президента, некогда с огромным восторгом встреченному личным составом Минобороны и Генштаба, имели право на клочок земли в Подмосковье.

Однако до сих пор не получили своих законных наделов даже многие из тех, кто отбарабанил тридцать и более лет. А ведь наши офицеры от председателя земельной комиссии полковника Георгия Дьяченко давно узнали: после сокращения многих частей в Подмосковье земли высвободилось столько, что хватило бы на два Министерства обороны и три Генштаба. Но со времени издания ельцинского указа минуло более трех лет, а нам говорят: «Ждите».

Кто виноват? Знамо дело — президент. Указ издал, а выполнения не добился. Пошло-поехало. Петрович старше и мудрее всех. Он стучит жирной вилкой по столу и говорит:

— А при чем здесь Ельцин?

Все дружно замолкают. Остановив атаку, Петрович решительно переходит в наступление:

— Вы что, хотите, чтобы Верховный главнокомандующий ваш земельный список контролировал или колышки в землю вбивал?

Кто-то с плохой дикцией замечает:

— Петрович, ты что… эдвакат?

Явно не Цицерона тут же поддерживают два контратакующих полковника:

— А почему у некоторых наших генералов по нескольку участков земли?

— Четыре продал — на пятом хоромы построил! Положено десять соток — выделили по двадцать! Поехали, если хочешь, я сам покажу!

Он говорил правду.

О ней знали уже многие в Генштабе. Знали и в правительстве (об этом нам сообщили офицеры, откомандированные на Краснопресненскую набережную). Там даже был список из двадцати наших латифундистов в лампасах, которые нахватали себе столько наделов, что не могли рассчитаться за строительство дорог к ним, подводку электричества, воды или газа. Власти Московской области жаловались на них Черномырдину…

Дело иногда доходило до того, что некоторые генералы, сумевшие «пробить» по нескольку участков в ближнем Подмосковье, через подчиненных пытались втихаря распродавать их особо страждущим землицы сослуживцам и подчиненным. Совсем по дешевке. За две «штуки» баксов…

Безземельные правдоискатели расходятся злые и возбужденные. На ходу обсуждают, как добиться, чтобы все-таки вырвать у государства положенные им по президентскому указу десять соток…

 

ТАНЬКА

…Снова семья на мели. Снова еду занимать деньги. У моего давнего кредитора — челночницы Таньки с этим проблем нет.

Танька с Андреем и двумя детьми ждали семь лет квартиру в Москве. Жили — копейки считали. На подполковничью зарплату вчетвером не пожируешь. И за съем комнатухи на Сходненской приходилось отваливать почти половину того, что Андрей из ГШ приносил. Танька все время порывалась подрабатывать — муж был против. Боялся, что детей запустят. Она продолжала гнуть свое. Пошла грызня.

Так и дожили до того, когда Андрей стал замечать и «внеплановые» колготки, и духи французские, и другое импортное шматье. Потом уже и у него, и у детей обновы стали появляться. Танька долгое время говорила, что следит за объявлениями в газетах и по телефону соединяет желающих продать и купить жилье. За это якобы получает свои проценты от сделки.

Он поверил. Она действительно при нем много раз такие попытки делала. И когда по вечерам иногда «за процентами» стала уезжать — все еще в удачливый бизнес жены свято верил. Деньги-то ведь привозила.

Когда он ее расколол, было уже поздно…

Устроил дома дебош спьяну. Дети перепуганные орали.

Вроде угомонилась. Потом опять началось. Теща приехала мирить. Пыталась его успокоить, наивно убеждала, что дочка — коммерсантка. В тот день Андрей и сказал ей:

— Не коммерсантка она, а б… ненасытная!

Развелись.

Дочка с матерью осталась. Сын — с отцом. Андрей ушел в академическое офицерское общежитие с ним жить.

Танька мужу на прощание сказала:

— Я с тобой не женщиной, а бомжихой нетраханой была! Проклинаю тот день, когда за тебя вышла…

Андреев сын часто наведывается к матери и рассказывает отцу, что «мама стала жить богато». Дочка к нему в гости не ездит…

Еще в тот день, когда в первый раз брал у нее взаймы, я заметил, что она упорно не называет меня по имени. Ей доставляет удовольствие величать меня «господином полковником». Я догадываюсь, почему это так: она наслаждается своим превосходством и надо мной, и над бывшим мужем.

«Пусть забавляется, — думаю я, — лишь бы в деньгах не отказала».

И нажимаю кнопку звонка.

— О, господин полковник! — восклицает Танька в банном халате, поблескивая блудливыми глазами, — прошу в мой штаб.

«Был бы я господином, ты бы ко мне ходила, — пока же я товарищ и меня снова приперло».

Танькин штаб и мой сарай — приемные покои короля Брунея в сравнении со студенческой общагой. Одни дверные ручки стоят, по-моему, не дешевле знаменитого грачевского «мерседеса».

Танька наливает кофе и садится напротив меня, закинув ногу за ногу так, что я вижу кружевные краешки ее белоснежных трусов. «С такими ногами и без ходок в Турцию можно было стать миллиардершей».

С трудом отвожу глаза и мычу что-то об очередном финансовом кризисе.

Но словно не принадлежащие мне глаза не слушаются меня. Я снова приклеиваюсь взглядом к аппетитным женским бедрам и, наверное, со стороны похож на собаку, под носом у которой запахло куриной косточкой.

Она, зараза, чувствует это и тянется за сахаром, специально обнажая свои до невозможности голые бедра.

— Какие проблемы, господин полковник?! — говорит она мне, а сама, будто врач на ринге, вперилась своими огненно-путан-скими очами в мои зрачки — проверяет глубину моего пребывания в сексуальном нокдауне.

Порывшись в своей модняцкой сумке пухлой ручкой с бриллиантовым булыжником на пальце, она небрежно, словно пачку салфеток, швыряет на столик толстенную пачку денег.

Я беру этот увесистый кирпич полусотенок и начинаю выдергивать из него по бумажке. Танька останавливает меня:

— Бери все. Я сегодня добрая. Народ и армия едины. Выпить хочешь?

Я соглашаюсь. Вместе с бутылкой необыкновенного виски (такого я не видел даже во время поездок с министром за кордон) на столе появляется подсвечник. Танька поправляет на нем голубые свечи, явно с умыслом повернувшись ко мне попкой, которой могла бы позавидовать даже Шерон Стоун…

Сердце какого русского полковника не забьется подстреленной куропаткой и не затуманится его голодный взор при виде таких женских форм, взглянув на которые возгораешься такой туземной страстью, что готов заниматься любовью хоть в самом кратере вулкана…

Я даже стал забывать, за чем к ней пришел.

Пока Танька намеренно долго возится с подсвечником, я соплю, как рысак на старте, и, сцепив зубы, борюсь с самим собой.

«Спокойно, — мужественно приказываю я себе, — как говаривал мой дальневосточный командир майор Кириллов, высшая доблесть офицера состоит не только в том, чтобы не предать Родину, но и не трахнуть жену сослуживца!..»

Танька садится напротив и подает мне рюмку виски. Я мигом проглатываю ее. Во мне — от горла до живота — появляется огненный прут. Я теряю дар речи.

Танька таращит глаза и быстро наливает минералки:

— У вас там в Генштабе, наверное, и серную кислоту пьют не разбавляя?

Помня о священной заповеди майора Кириллова, я начинаю просчитывать, как с достоинством выползти из этой соблазнительной мышеловки. Пока Танька что-то лопочет о своих отношениях с бывшим мужем, я подбираю отмычку. Лучший способ отвлечь возбужденную женщину и себя от грешных мыслей — затронуть острые вопросы внутренней или внешней политики.

— Кстати, — многозначительно мычу я, закуривая, — положение Турции, в которой ты часто бываешь, на южном фланге НАТО…

— Турок ты генштабовский, — грустно говорит мне обворожительная челночница. И добивает меня своей откровенностью: — Я из-за своих мешков до того голодная, что ты мне член из-за угла покажи — забеременею!

— Ты голодная потому, что глупая, — иду я в наступление, свято помня завет великого вождя о том, что лучшая оборона — наступление. И желательно — на самом слабом его участке. — Какого мужика потеряла!

— Какой там мужик! В пять утра — подъем, в двенадцать ночи — отбой. Так с ним и жила. Или труп в погонах, или пьяный. Я дочкой от него и то во сне забеременела!

Мой расчет оказался точным: взведенная сексуальная кобра превратилась в растрепанную курицу… Наверное, бывают мужские подвиги, которые сродни позору. Уже в дверях, расшаркиваясь в благодарностях, я обещаю Таньке, что «сразу после получки»…

— Сразу после получки поможешь мне племянника от армии отмазать, — с неожиданной прямотой говорит Танька. — Я тебе тогда еще десять таких батонов дам, господин полковник. Даже пятнадцать.

Щелкает дверной замок. И у меня в руках уже не долг, а считай что взятка. «Опять по пятницам пойдут свидания». Иду и соображаю: отмазка от священного долга перед Отечеством стоит всего полтора десятка миллионов. Подешевело. Дал взятку — свободен от службы.

 

ЖИТУХА

…Сегодня по дороге на службу я мог оказаться на том свете. Мой водитель Серега, разогнавший машину почти до ста, вдруг стал съезжать на встречную. Смертным ором я еле успел вывести его из состояния дремоты. Он виновато хлопал красными глазами и бубнил о том, что не выспался. Мы свернули на обочину у Поклонной горы и встали.

Серега признался, что почти всю ночь вместе со взводным прапорщиком вкалывал на даче генерала из Главного управления кадров.

Я разрешил ему немного поспать.

Солдат сразу же с храпом отрубился, свалившись на боковое стекло. А у меня в ушах все еще звенели его возмущенные слова: «Это же надо, — мешки с цементом прямо на велюровые сиденья хотели положить! Даже бумаги подстелить не нашли. Я, говорю, сейчас лучше сам догола разденусь, но машину загаживать не дам!..»

Я смотрю на своего спящего бойца и думаю о том, что будет он после увольнения рассказывать дома о некоторых наших доблестных арбатских генералах, многое узнав об их жизни. У одного регулярно батрачил на прополке грядок, другому помогал развозить по тайникам ворованый шведский паркет, когда следователи сели на хвост, для третьего отвинчивал по ночам запасные колеса с оставленных на месте аварий разбитых машин…

В его коллекции были рассказы, которые иногда вводили меня в дикую ярость, и я, едва войдя в свой арбатский кабинет, бросался звонить начальникам подлецов и просить «принять соответствующие меры». Так было, когда я узнал, что в автоколонне автобазы Минобороны появился старлей-рэкетир, нередко требовавший от солдат-водителей платить ему дань.

Дело стало доходить до того, что иногда он выворачивал бойцам карманы, подозревая их в левых заработках. Когда же один из пострадавших доложил об этом старшему начальству и старлею сильно влетело, он начал мстить своему рабу. Когда солдату пришла телеграмма о смерти брата, старлей показал ее подчиненному лишь через несколько дней. Фингал под глазом старлея стал последней точкой, поставленной автобазовскими «дедами» в день их дембельского прощания с частью…

Мой храпящий боец был очень наблюдательным. Иногда я ловил себя на мысли, что с помощью его зорких глаз и цепких ушей мне открываются многие потаенные стороны жизни хозяев арбатских кабинетов. То была крутая смесь мерзкого и смешного, светлого и грязного.

…Как-то поздней ночью вез он бывшего своего шефа со славной охоты в Завидово. Хорошо нагруженный шеф мирно спал на заднем сиденье. Огромный кусок свежей лосятины лежал в багажнике. С него все и началось…

Серега не знал, что после того как он притормозил на светофоре у первого же поста ГАИ, его машина уже через минуту превратится в «объект захвата». Кровь убитого лося просочилась из багажника и образовала лужу на асфальте…

Когда Серега только свернул с кольцевой, яркий лобовой свет ослепил его и он, едва успев притормозить, увидел сквозь стекло людей в черных масках и автоматные стволы…

— На землю!!! Руки за голову!

Его шеф не проснулся даже от этого крика. Когда его разбудили — заорал благим матом, умоляя «не убивать»…

Серега рассказывал, что когда после проверки документов и охотничьей лицензии их отпустили, в салоне стоял запах мочи…

Я улыбаюсь, глядя на лицо этого ставшего мне почти родным курского пацана, который начинал службу с того, что был обязан несколько ночей подряд неусыпно следить за тем, чтобы у кровати сержанта-«деда» не прозудел ни один комар. Дед перед строем роты назвал Серегу «Главкомом личной ПВО» и объявил, что пролет одного комара в район его кровати приравнивается одному наряду вне очереди…

А утром сонный Серега выехал на маршрут. В районе высотки на Краснопресненской, у зоопарка, он со всего маху влетел на своем «уазике» в задницу «мерседесу». Автобазе МО был выставлен крутой штраф. А моего солдата надолго лишили водительских прав…

Когда Серега проснулся, мы почти поползли по Кутузовскому в сторону Арбата и я не сводил с солдата глаз, заставляя его отвечать на совершенно дурацкие вопросы — лишь бы он опять не начал клевать носом баранку.

Серега кое-как взбодрился и стал азартно рассказывать об устройстве генеральской дачи, планировка которой никак не нравилась жене кадровика. Из-за этого после ее очередного инспекторского визита солдатам пришлось крушить стены уже в третий раз. Когда хоромы, наконец, воздвигли — стали завозить мебель. Завозили ночью — без лишних глаз. Серега говорил:

— Мы привезли итальянскую стенку аж за двенадцать тысяч баксов…

«Ровно столько могла стоить сегодня наша общая смерть», — мрачно думал я, слушая невыспавшегося солдата и вспоминая отставного полковника, который тайком собирал у нас на Крылатских холмах пустые бутылки: он не был бомжем, алкоголиком или членом партии «зеленых». Он жил с парализованной матерью, и ему не хватало пенсии, чтобы расплачиваться с врачами и покупать дорогие лекарства.

Пустая бутылка.

Итальянская стенка…

 

СООБРАЖЕНИЯ

Чем хуже положение в армии, тем громче генштабисты ворчат на Кремль, на правительство. Начальники реагируют на это по-разному. Умные стараются не замечать (потому как в своем кругу будь-будь как чихвостят кого положено). Глуповатые и не излечившиеся еще от советской боязни критиковать власть, — ее рьяно защищают и надрывают пупки, демонстрируя лояльность. Иногда мне кажется, что если бы им разрешили каждое утро стоять на подоконниках во время проезда Верховного главнокомандующего по Знаменке в Кремль и кричать о своей преданности власти, — таких бы набралось на Арбате с дюжину. Но генерал Косаринов, наверное, орал бы громче всех.

Однажды на совещании он сказал:

— Кто не может служить по идейным соображениям, — пишите рапорт и уходите.

Генералу легко сказать. Он звезду свою уже получил, и у него проблем с идейными соображениями нет. Теперь уже о второй думает. Его в этой жизни все устраивает. Новую квартиру получил. Земельный участок пробил. Японский радиотелефон в машину поставил. Приглашениями из иностранных посольств стол завален. За кордон в очередной раз смотался (в Чечню, правда, поехал только тогда, когда министр ногами затопал). Сына какого-то банкира от армии отмазал. Не «за так», конечно. Поскольку наследник бизнесмена никаких талантов не имел, но умел отличить рояль от пианино, его прикомандировали к нашему Образцовому минобороновскому оркестру, где он пару раз разложил музыкантам ноты на пюпитры, а на третий раз испарился. Где-то в баре сидит, а служба идет. Все о’кей!

Душа все больше противится не только этим мелким гадостям — всему порядку вещей в армии, в стране. Если только воткнуться в пережевывание бумаг и еды, если только и думать о том, когда, наконец, нам выдадут получку и под рюмку водки по вечерам костерить порядки, — легко превратиться в государственное животное. Как там полковник Чикинов сказал? «Если про политику не думать, можно быдлом стать».

Быдлом быть не хочется. Хочется осмысленности всей нашей ежедневной суеты. Хочется видеть, что суета эта в конечном итоге своем есть созидание армии, а не ее медленные похороны. Но ведь хороним не только армию — Россию. Что же это за политика такая, когда девять человек из десяти кричат, что армия гибнет, но ничего решительно при этом не меняется?

Еще не так давно я громко смеялся, когда мне говорили, что китайцы без единого выстрела пешком придут в Москву. Я посмеивался и тогда, когда мне говорили, что однажды меня в постели разбудит американский спецназовец Джон. Теперь я не смеюсь.

Мы уже который год, будто зомбированные в гигантском дурдоме, смиренно ходим по замкнутому кругу. И отупело бубним одно и то же: «Реформа, реформа, реформа…»

А тем временем все больше «быдлеют» и Россия, и ее военный люд.

Я так жить не хочу.

Россия погрязла в болоте реформаторской демагогии. Новая власть и порожденный ею класс воров спешат поскорее обогатиться. Пикетчики-анпиловцы яростно орут под окнами Генштаба, что «трупный запах, исходящий от режима, уже ползет по стране».

На это мой друг и духовный наставник отставной полковник Петрович глубокомысленно заметил:

— Мировой опыт показывает, что дольше всего существует та власть, от которой исходит трупный запах…

Тот, кто не умеет и не хочет воровать, тот неистово ждет новой, лучшей власти, которая хотя бы примитивно отвечала надеждам большинства народа. Ибо, наверное, не бывает в природе такой власти, которая бы в равной степени устраивала всех.

В городах и весях, в больших и малых гарнизонах закипает людская ненависть к существующим порядкам. Убогое гигантское большинство, влачащее полускотское существование от получки до получки, ненавидит тонущее в роскоши и богатстве ворье, в каждом долларе которого — человеческая жизнь или присвоенный кусок государства.

— Столкновение враждующих лагерей неизбежно, — сказал однажды полковник Чикинов, — не бывает социальных противоречий, которые отмирали бы сами собой.

У Чикинова когда-то явно была пятерка по марксистско-ленинской философии.

— Хрен вам, а не столкновение, — сказал ему жестокий реалист Петрович. — Веками враждуют щуки и караси, но направление рек при этом не меняется. Вот вам и социальное противоречие. Не надо насиловать природу. Даже если это ваша жена..

— Это примитивно, Петрович, — огрызнулся Чика.

Петрович не остался в долгу:

— А ты, Чика, будешь бедным сторожем богатых щук…

— А теперь — хрен вам, Петрович, — обидчиво ответил Чика.

Поговорили…

За что я люблю генштабовский наш народ, так это за то, что он не засыхает…

 

РАДОСТИ

Безденежный арбатский люд продолжает ежедневно и уныло подпирать стены финчасти. Жаль, что с Поклонной горы убрали скульптурную группу Церетели, — цепочку изможденных металлических людей, день и ночь стоящих друг за другом. То был готовый памятник офицерам Генштаба эпохи недоразвитой демократии: точно так же наши полковники уже который год поджидают свое вечно опаздывающее жалованье…

Кто-то подает идею выйти на улицу и перекрыть движение на Гоголевском бульваре. Попугать власти и привлечь к себе внимание.

Пока инициаторы этой затеи обсуждают технологию ее реализации и возможные последствия (забастовки в армии запрещены), кто-то из стукачей уже сообщил начальству, что сотня полковников собирается перекрыть движение под окнами Министерства обороны и Генштаба. А вдруг Ельцин будет проезжать?

Вскоре появился озабоченный генерал из Главного управления военного бюджета и финансирования Минобороны. С ним появляется надежда.

Через час приползли с зелеными холщовыми мешками хмурые вооруженные инкассаторы.

В очереди начинается унылое ликование.

…Вот так нас приучили радоваться даже тому, на что цивилизованные люди вообще не должны обращать внимания.

Вот так нас превратили в некое подобие государственного скота.

Генштабовский люд все чаще напоминает мне героев старого анекдота из дурдома, которые с гордостью рассказывают, что они ежедневно занимаются в бассейне прыжками с вышки головой вниз. «А если мы будем хорошо себя вести, нам обещали даже воды налить…»

Мы уже начинаем радоваться тому, что нам выдали наконец-то скрепки для бумаг, что в туалетной комнате появился кусочек мыла, что после нудных перебранок с дежурным электриком удалось наконец-то заменить перегоревшую лампочку в кабинете, что мы сумели все-таки зубами вырвать положенное нам денежное содержание и теперь еще месяц кое-как протянем.

Чем дольше длится такое положение, тем лучше начинаешь понимать, какая большая разница между словами «жить» и «существовать».

Чем хуже положение в армии, тем активнее плодятся формы уродства служивых людей, пытающихся хоть как-то облегчить себе жизнь, потеряв всякую надежду на то, что в этом им может помочь государство.

Уже дошло до того, что один из генералов требует от подчиненных «дань» за то, что они подрабатывают на стороне.

Некоторые наши начальники только делают вид, что поглощены работой. Осознав всю бесполезность служебной каторги, они торопятся воспользоваться моментом и урвать хотя бы то, что еще позволяет должностное положение.

…Я сижу в кабинете одного из таких стратегов. Мне надо получить от него ответы на вопросы, которые не терпят отлагательства. Генералу некогда со мной говорить. Он с озабоченной «мордой лица» то и дело крутит телефонный диск и строгим голосом отдает указания:

— Две установки сегодня же перегоните на базу!

— Подготовьте проектную документацию!

— Лично проверьте жилой фонд!

С генеральского на русский это переводится так: «Надо два прицепа с навозом из колхоза перегнать на дачный участок. Надо подготовить проект дачи. Надо лично проверить мою новую квартиру…»

Мне противно. Я встаю и ухожу. На секунду оторвавшись от трубки, он кричит мне вдогонку:

— Извини старик, сам видишь, чихнуть некогда…

Еще совсем недавно среди моих начальников был один генерал, на которого я молился. Долгое время мне казалось, что более скромного и порядочного человека среди людей команды министра нет. Я держался за него, как может держаться человек за твердую кочку посреди болота.

Однажды при мне в день его рождения кто-то из парламентских чиновников подарил ему пустяковую пепельницу из гжели. Он держал ее в руках, словно гранату с выдернутой чекой, и говорил мне:

— Хочешь, я тебе ее подарю, а то еще скажут — взятка…

Мне больших трудов стоило тогда убедить его не обращать на это внимания. У него был очень высокий пост, который легко открывал дорогу к таким соблазнам, перед которыми многие его предшественники не устояли.

Когда мой генерал еще не успел нагреть задницей свое новое служебное кресло, кадровики страшно озаботились тем, чтобы ему тут же было присвоено новое воинское звание. У инициатора этой подхалимской идеи был тогда черный день…

Потом к моему кумиру стали заходить с другой стороны — предлагать ему новую квартиру: «Вы все-таки по-мощ-ник министра, а живете у черта на куличках». И этот подхалим выходил из генеральского кабинета с таким выражением лица, словно по его мошонке прошлись серпом…

Я продолжал восторгаться шефом до такой степени, что некоторые сослуживцы рекомендовали мне поберечь себя от инфаркта…

«Вот он — идеал офицерской порядочности и служебной чистоплотности», — восхищенно думал я, распираемый гордостью от того, что являюсь подчиненным этого святого человека. И уже с опаской начинал поглядывать на портфель иного ходатая, забредавшего в мой кабинет с очередной бутылкой элитного коньяка. Мне очень хотелось быть похожим на своего командира.

…А потом все рухнуло.

Настал день, когда я провожал в последний путь свою наивную и чистую, как утренняя роса, веру в непогрешимость человека, немалое время служившего мне иконой и идолом…

Все это оказалось всего лишь высокосортным блефом в глазах провинциально наивных подчиненных вроде меня, свято уверовавших в чистоту слов и действий шефа…

Меня колотило. Наверное, такие же чувства испытывают мужики, когда впервые видят на снимках свою жену в койке с любовником…

— Запомни сынок, — говорил мне сослуживец, испытывая наслаждение от эффекта, который произвело его сообщение о подлости «кумира», — в пятьдесят лет преступно быть наивным и не знать, что самые талантливые артисты — бездарные генералы и разведчики. Не зря они оказываются даже в аппарате министра… Твой высокочтимый Родионов тоже, наверное, плохо разбирается в артистах…

В тот день у меня было такое впечатление, что мне протерли наждаком глаза и мозги…

В тот день мой духовный наставник сказал страшную фразу:

— «Артисты» стреляют в затылок и без предупреждения…

В тот день я еще не знал, что «пистолет» уже заряжен…

 

УЗНИКИ НАДЕЖД

…Бывают в жизни такие моменты, когда ты словно воспаряешь над мелкой суетой будней, отрываешься от заевшей тебя текучки, чтобы в очередной раз попытаться понять смысл и направление твоего бытия. Я до сих пор не знаю, почему острее всего жажду жить ощущаешь на похоронах.

Я до сих пор не знаю, почему созидать что-то новое больше всего хочется тогда, когда хоронишь очередную надежду.

Пять лет жила во мне неукротимая надежда на то, что развал армии удастся остановить.

В 91-м наши политики-демократы и высшие командиры валили все на Горбачева. Он, дескать, запустил болезнь и наломал дров. Теперь нам придется разгребать.

В 92-м объявили о решении грандиозной задачи — образовании Российской армии и начале ее реформирования. За реформу выдавали все подряд: вывод войск из-за рубежа, создание Минобороны и Генштаба (хотя они давно были созданы), формирование новых управлений и даже изготовление новых штампов и печатей. Армия продолжала трещать по швам, но Кремль успокаивал: «Потерпите до осени. Трудности переходного периода».

В 93-м властям было не до военной реформы. Армию пугали угрозой реванша «красных» и заставили расстрелять взбунтовавшийся парламент. Отблагодарив за образцово исполненную казнь народных избранников, Кремль пообещал: «Ну, теперь все. Всерьез беремся за реформу Вооруженных Сил». Опять обманули.

В 94-м снова было не до реформы. Из дистрофирующей армии кое-как наскребли «группировку», являвшую собой что-то среднее между вооруженным сбродом малообученного люда и махновским военным формированием, и приказали «замочить» Чечню. Получалось страшно плохо: российское воинство силовую операцию превратило в цепь акций возмездия за убитых или в беспорядочную оборону.

В 95-м войска продолжали «мочить» чеченцев, критиковать политиков за непоследовательность, а генералов за бездарность и кричать о том, что «у армии украли победу».

В 96-м в аккурат к президентским выборам бросились останавливать войну и спешно выталкивать войска из Чечни. Несколько частей посадили на пустырях, запихнули в ставропольскую грязь. В дырявые палатки местные жители приносили офицерам и солдатам домашнюю снедь, а те дружно упивались под эту закуску, благодаря народ и опять безбожно матеря правителей.

Потом убрали Грачева по такой же конъюнктурной политической схеме, как и назначали. И опять загорелись реформой. И тут вдруг случилось: «эврика!» Оказалось, что мы не с того краю заходили. Диагноз был примитивный: надо сначала разработать концепцию национальной безопасности, перестать путать реформу армии с военной реформой государства и определиться с военным бюджетом.

Всего-то.

Но еще не было концепции, а Совет обороны и Минобороны вовсю явно и скрыто грызлись из-за несуществующих денег. Причем армии на 97-й год дали только две трети из того минимума, который позволял еле-еле держать военную душу в теле.

Ранее рьяно ходивший в атаки на правительство и Минфин генерал Родионов мало-помалу стал затихать после грозного окрика из Кремля из-за того, что шеф военного ведомства публично дошел до запредельной откровенности, назвав себя министром разваливающейся армии и умирающего флота…

В январе 1997-го я все больше приходил к выводу, что высшая власть водит армию, словно стадо баранов, по замкнутому кругу и не знает, где найти выход. Когда стадо начинало мычать от голода, ему в спешном порядке подбрасывали немного корма и гнали дальше. Чем громче было мычание, тем чаще из Кремля кричали, что надо решительнее укорачивать стадо: в течение года — сразу на 200 тысяч голов…

Министерство обороны и Генеральный штаб становились все больше похожими на похоронную команду. Мне было особенно противно от этой мысли. От нашей беспомощности, а главное — бесполезности.

Мой друг, глядя на огромный поток людей, втекающий в черный зев нашего белого дома, грустно сказал однажды:

— Рабы государства российского…

Тысячи людей с озабоченным видом каждое утро заходят в свои рабочие кабинеты, корпят над сонмищами бумаг, рассылают несметное количество директив и шифрограмм, снуют по коридорам и кабинетам, до хрипоты звонят в военные округа и на флоты, проводят тысячи совещаний, ездят в командировки, делают научные расчеты, анализируют разведдонесения, строят новые планы укрепления обороны страны, получают инфаркты от перегрузок…

А тем временем наша военная машина продолжает ударными темпами рассыпаться…

Злость бессилия испепеляла меня, когда я вчитывался в строки разведшифрограмм, на которых красным фломастером шефа были жирно подчеркнуты слова о том, что военное руководство какой-то Лилипутии считает, что Российская армия «повержена и находится в агонизирующем состоянии»…

Тогда во имя чего существует на Арбатской площади этот наш гигантский беломраморный улей?

Я пытался найти — и не находил — хотя бы одно направление, хотя бы один участок, на которых бы обозначился (кроме повального воровства) явный и зримый успех. Мне хотелось, чтобы в сердце всколыхнулось, ожило присохшее чувство гордости за то, что не зря мы есть у России.

А из войск вот уже шестой год непрерывным, мрачным потоком идут на Арбат из штабов военных округов и флотов почти истерические шифровки командующих…

Страшнее шифровок — рассказы сухопутных и флотских офицеров, часто заезжающих к нам в МО и ГШ. Гарнизоны разлагаются. Люди уже привыкли к расстрелам в караулах и самоубийствам офицеров, как к сообщениям о погоде. Я сам видел, как в далекой дальневосточной Сергеевке офицерские дети грызут сухари, а их отцы носят домой под мышкой буханки черного хлеба.

Полускотское существование очень часто вынуждает людей презирать моральные нормы, еще недавно считавшиеся священными. В одной из наших сибирских частей офицерские жены охотно отдавались начальнику склада за десяток банок консервов и пакет с гречневой крупой. В столице милиционеры все чаще стали вылавливать проституток из подмосковных гарнизонов. Их мужья — прапорщики и офицеры — не приставляли ствол к виску, когда им сообщали о «левых» заработках жен с помощью самого древнего ремесла…

Формы разложения нищей армии наверняка могли удивить даже самых гениальных фантастов. Но они уже давно не удивляют саму армию. В одном из забайкальских гарнизонов боевые летчики-истребители создали бригаду, которая занималась ремонтом бытовой техники в квартирах горожан. Рэкетиры решили брать с бригады подать. Летчики не согласились. Их вызвали на разборку. Но обошлось без стрельбы и кровавого мордобоя: среди рэкетиров летчики узнали знакомых отставных офицеров…

Десятки военных авиабаз задыхаются от недостатка топлива, и наши боевые летчики жадно смотрят в небо, куда все реже они врываются на своих МиГах, Су и Ту…

По той же причине подолгу болтаются у причальных стенок полуржавые боевые корабли, которым надо нести боевое дежурство в морях и океанах. Когда где-нибудь в Тихом океане иностранные морские офицеры в бинокли или перископы замечают Андреевский флаг, они удивляются ему уже чуть меньше, чем встрече с инопланетянином…

Разваливается система ПВО, и уже доходит до того, что иностранные офицеры, посещающие наш ГШ с визитами, в минуты хмельных откровений запросто называют районы гигантских дыр в воздушной границе России…

Буквально на зубах поддерживают боеготовность и ядерную безопасность Ракетные войска стратегического назначения. Наших ракетчиков-стратегов еще не так давно называли «ядерными Богами». Совсем недавно я видел, как эти ядерные Боги под Иркутском заступали на боевое дежурство в застиранной до белизны, ветхой форме и с авоськами, в которых болтались легендарные банки с литовской тушенкой…

В то время я подумал почему-то про одного заместителя министра обороны, у которого на счетах было столько наворованных денег, что, наверное, хватило бы полгода кормить в «Славянском базаре» все Ракетные войска стратегического назначения…

У этого генерала было несколько счетов в банках, несколько квартир, несколько дач, несколько машин, несколько пистолетов. У офицера, жена которого отдавалась прапорщику за несколько банок консервов на мешке с сахаром, чтобы прокормить семью, всего этого не было. Наверное, капитан трудился не меньше генерала и не меньше его хотел по-человечески жить.

Есть у меня давний знакомый в контрразведке. За последние годы он выходил на такие следы преступлений некоторых славных представителей высшего командного состава армии, что, узнав о них, Россия бы в очередной раз ахнула от возмущения.

Но каждый раз, когда военному профи-сыщику оставалось лишь дать последний ход своему рапорту в Генеральную или Главную военную прокуратуры, его генштабовский начальник начинал бледнеть и заикаться и настойчиво рекомендовать подчиненному «съездить куда-нибудь на охоту».

За последние четыре года мой друг-разведчик побывал, наверное, в 20 липовых командировках в таких экзотических местах, где за десятки и сотни километров не было ни одной воинской части, но зато было много дичи.

 

СЕРМЯГА

…Я и не заметил, как стало темнеть за окнами Генштаба. Вообще, тут многого не замечаешь: времени, седины сослуживца, засохшего цветка на подоконнике, пропущенного обеда, вскипевшего чайника.

Пахота на измот.

Я не сразу когда-то заметил, что любое наше дело постоянно утыкается в тупики большой политики. От этого все мы потихоньку звереем и ежедневно покрываем и Кремль, и правительство, и Минфин толстенным и горьким слоем мата.

Все мы — и военные, и политики — будто на хреновом корабле, где вся команда постоянно переругивается. А судно тем временем несется на скалы. Чем меньше дистанция до гибельного места, тем больше военным хочется «подержаться за руль». Я очень хорошо знаю, о чем говорят на своих подпольных собраниях отставные офицеры. Еще лучше знаю, о чем говорят сегодня офицеры кадровые.

Иногда мне кажется, что атмосфера в армии напоминает чем-то бензиновые пары в цистерне: только чиркни…

А уж когда повечеру плеснется в горло из граненого стакана водчонка под твердый, как автомобильный скат, беляшик из генштабовского буфета, тут уж всем «всевышним» достается.

Во избежание неприятностей, все они у нас имеют свои клички: Пельмень, Чипе, Юдя, Чирик, Ганс, Кукла, Килька, Папа, Мерс…

Иногда изложение какого-нибудь важного события, имеющего отношение к армии, звучит в нашей компании так:

— Пельмень передал через Чипса Юде и Кильке, чтобы они вместе с Чириком, Гансом, Куклой и Папой высказали свои соображения по отправке Мерса к супостатам надзирателем…

На русский язык это переводилось примерно так: некто очень важный в государстве передал через главу администрации секретарям Советов обороны и безопасности, чтобы они вместе с председателем правительства и двумя первыми вице-премьерами, а также министром обороны высказали свои соображения по поводу возможного назначения бывшего министра обороны на пост постоянного представителя при штаб-квартире НАТО в Брюсселе…

Бывают и у нас минуты расслабухи.

— Странное дело, — опять говорит мне мой друг и духовный наставник Петрович, — раньше по пять капель — и только о женщинах. Сейчас по пятьсот — и только о политике.

Чем хуже политика, тем больше почему-то военным в нее хочется засунуть нос.

Часто бывают споры, в которых каждый остается при своем.

Наши вопросы, возможно, очень примитивны и прямолинейны, но тем не менее ответов на них который год мы не находим.

Мы никак не поймем, почему многие вчерашние наркоманы и алкоголики, безграмотные бандюги с грязными ногтями и килограммовыми золотыми цепями на своих бычьих шеях, недавние племенные бычки от ВЛКСМ, полудебильные спортсмены и воры в законе, освободившиеся рецидивисты и главари шаек пьют сливки этой жизни, купаются в безмерной роскоши, всерьез перепутав коммерцию и бизнес с банальным криминалом?

Мы никак не поймем, откуда у семнадцатилетних пацанов, не знающих, что такое мозоль на руке, такие блистательные западные иномарки, за какие шиши Россия обросла сказочными виллами и особняками, владельцы которых не горбатятся на лесоповале или в угольных норах на километровой глубине?

Страшно дешево стали цениться рабочие руки. Страшно дорого — руки воровские.

Так кого мы защищаем — Родину или ворье?

Мы и сами не заметили, как привыкли писать слово Родина с маленькой буквы.

Да и если по-серьезному, то мы давно уже ее не защищаем — никто не нападает. Пикетчики под окнами Генштаба клянут нас за то, что мы защищаем режим. А может, точнее — мы защищаемся от режима? Правда, когда этот режим кое-что заплатит, самые везучие идут «мочить». Парламент или Чечню — уже значения не имеет. Лишь бы бабки хоть какие-то платили.

Страна ежедневно вздрагивает от автоматных и пистолетных выстрелов на своих улицах. Идет передел уже уворованного. Идет грабеж еще неуворованного. Бесследно исчезает вертолет с 60 килограммами золота. Бесследно исчезает 260 цистерн с бензином. Бесследно исчезают танки и зенитные установки. Бесследно исчезает хозяин коробка с 500 тысячами долларов, возле которой испуганно загарцевапи Чубайс с Лисовским…

Все бесследно.

Грабить государство так, как в России, не могут больше нигде.

Но и покупать тоже.

Все сегодня в России можно купить: прокурора, министра, оружие, золото, нефть, военную тайну.

С таким же успехом все это можно и продать.

Так кого же я должен защищать, как поклялся в день Присяги, — не жалея собственной крови и даже жизни?..

Только нет в Присяге у нас такой клятвы — бомбить, расстреливать и давить танками собственный народ.

Но армия, как и человек, в конце концов, прозревает.

И будем только молить Бога, чтобы это прозрение не побудило ее рассматривать золотые кремлевские купола сквозь линзы танковых прицелов…

 

РАЗВЕДПРИЗНАК

…Есть у разведчиков такое понятие — «разведывательный признак». Это когда по каким-то деталям или фактам обнаруживается явление.

Например, ранней весной 1996 года в Москву зачастили белорусские военные — явный разведпризнак, указывающий на то, что затевается какая-то «операция».

Один из наших полковников тут же принялся высказывать различные предположения и предугадывать характер дальнейших российско-белорусских контактов в военной области. Его осадили:

— Тебе бы давно надо работать у генерала Рогозина в Кремле. Рогозин судьбу Ельцину предсказывает по звездам.

У нас не любят, когда кто-то строит свои прогнозы только на догадках, не располагая достаточным количеством конкретных фактов. Хотя и догадки часто открывают дорогу к фактам. В то время резко возросшее число контактов между российским и белорусским министерствами обороны можно было легко связать с расширением НАТО на восток.

И только один «разведпризнак» начисто выпадал из этой версии: почему интенсивность этих контактов так резко пошла вверх сразу после того, как наша Дума объявила о денонсации Беловежских соглашений?

Когда же вскоре в Москву приехал президент Белоруссии Александр Лукашенко, кое-что начало становиться на свои места. У нас на Арбате стали все громче поговаривать о том, что перед президентскими выборами Ельцин начинает усиленно прорабатывать вопрос об интеграции России и Белоруссии и таким образом стремится выбить козырь из рук оппозиции.

Все это выглядело и понятным, и в то же время странным: прежде всего потому, что в свое время Ельцин категорически отрицал эту идею. Да и к тому же он в 1991 году первым подписал смертный приговор Союзу в Беловежской пуще.

Полковник, который побывал в генштабовской «десятке» — Главном управлении международного военного сотрудничества, возвратился оттуда сияющий. Принес кипу проектов российскобелорусских договоренностей в военной области. Сказал:

— Ну что, братцы, четыре года разрушали — теперь клеить будем. Борис Николаевич соображает, куда ветер дует.

Я взглянул на документы. Такой широкой программы военного сотрудничества мы еще ни с кем не подписывали.

Полковник сказал:

— А знаешь, что Ельцин вчера в Кремле еще по этому же поводу заявил? «Зачем военным наших стран различные уставы и вооружения? Это различие может затруднить координацию усилий двух ведомств». Смекаешь? Хитер наш бобер! А представляешь, этак в мае Лукашенко от имени народа Белоруссии обратится к Ельцину с просьбой об объединении двух стран? И Ельцин спросит у тебя, допустим, чего ты больше хочешь — выборов президента России или союза с Белоруссией? И что ты ему ответишь?

— Всего мне хочется.

— Так не бывает, — азартно говорит полковник.

Я не знаю ни одного генерала или офицера Генерального штаба, который был бы против объединения России и Белоруссии. Что-то дикое, противоестественное есть в том, что мы перестали жить в одной семье. Была бы моя воля, я бы оглашал секретные донесения российских и белорусских разведок о том, какие колоссальные усилия предпринимаются нашими общими врагами ради того, чтобы мы никогда не были вместе…

 

АРТИСТ

…День начался с сенсации.

Главком Сухопутных войск генерал армии Владимир Семенов решением Ельцина освобожден от должности. Вся пресса стоит на ушах. За три часа — сотня телефонных звонков к нам в Минобороны. Дежурный по пресс-службе не может оторваться даже в туалет. Но и сказать журналистам что-то внятное и больше, чем сообщил «Интерфакс», тоже не может.

Поскольку решение принято президентом, я даю команду дежурному «переводить стрелку» на президентскую пресс-службу. Таковы установленные правила игры. Решения главы государства пресс-служба МО не комментирует.

Президентская формулировка по Семенову звучит крайне интригующе: «…за действия, порочащие и несовместимые…»

По моему кабинету с раннего утра строчит «кремлевка». Люди из пресс-службы президента настойчиво пытаются выведать истинные причины смещения Главкома. Это странно. По логике вещей, они должны быть в полном курсе. Их обязанность быть в курсе всех решений, принимаемых президентом. Я ничего конкретного не могу сказать им — и это их раздражает. Но звонки продолжаются.

Уже пошло резкое недовольство тем, что пресс-служба Минобороны «спихивает свою работу» на Кремль. Мне уже оттуда чуть ли не приказывают идти к министру и готовить сообщение. Я иду к Родионову. Министр советует не торопиться и подождать развития ситуации.

В кабинете — опять звонки. Опять из Кремля. Уже даже грозят.

Мы упорно молчим. Пресса начинает нас долбить. А «кремлевка» надрывается.

Проще простого отключить ее или вообще не брать. Но это уже трусость, которую я ненавижу. И я беру трубку.

— Идите к министру и доложите, что, если через час не будет от вас информации по Семенову, Ястржембский доложит Ельцину о вашей бездеятельности. Президент принимал решение по предложению министра, вот вы и объясняйтесь с прессой.

Я иду к Родионову и докладываю. Родионов открывает сейф и показывает мне свой рапорт Ельцину по Семенову, на котором черными чернилами президент начертал «Согласен». Я слово в слово переписываю констатирующую часть решения, и уже через двадцать минут длинные языки факсов разносят его по стране.

Через час появляется заявление Ястржембского о том, что пресс-служба Минобороны поторопилась сообщить об указе Ельцина по Семенову.

Я звоню в Кремль и возмущаюсь тем, что Ястржембский откровенно передергивает факты: в сообщении нашей пресс-службы нет и слова об «указе» — там есть слово «решение». К тому же мы сообщали, что Семенов не «снят с должности», а всего лишь «отстранен». Так в тексте, завизированном самим Ельциным. Но меня уже никто не слушает.

Я звоню в «Интерфакс» и прошу дать что-то наподобие опровержения на слова пресс-секретаря президента. Мою просьбу удовлетворяют.

В вечерних программах телевидения раздувается информация о невиданной сваре между пресс-службами президента и Минобороны.

Утром картина повторяется. Я не выдерживаю и гоню в Кремль факс. В ответ — молчание. Тогда я нахожу по телефону клерка из кремлевской пресс-службы и прошу передать Ястржембскому, что если он трезв, то пусть прочтет наше сообщение и не фантазирует.

Клерк возмущается моим «хамством» и отвечает мне тем же. На прощание я говорю ему о том, что из сотрудников президентской пресс-службы получились бы отличные гримеры… в морге…

Меня вызывает министр и сообщает, что ему звонил Ястржембский.

— Будь поаккуратней в выражениях, — сказал он мне. — Они гневаются…

Однажды Родионова вызвал к себе Черномырдин. Премьер встретил министра обороны загадочно сияющим. Поздравил Игоря Николаевича с наступающим днем рождения. По такому поводу — пригубили. И тогда Черномырдин сообщил Родионову радостную весть: «Борис Николаевич принял решение — будешь служить до 2000 года. Я полностью поддержал. Так что давай, уверенней разворачивай реформу и трудись без оглядки…»

Родионов прилетел на Арбат на крыльях.

Через несколько дней появился указ Ельцина… об увольнении Родионова из Вооруженных Сил. И хотя президент в указе оговаривался, что «с оставлением на посту министра обороны», — все равно это было хуже чем пощечина. Вчера Черномырдин давал пряник. Сегодня Ельцин его подавал сильно надкушенным…

Вскоре после этого меня вызвал помощник министра генерал-лейтенант Виктор Козлов и сообщил, что Родионов принял решение назначить начальником пресс-службы министра обороны РФ другого офицера. А мне — быть его замом…

Это решение для меня — полная неожиданность. Я прошу генерала Козлова объяснить мне причины столь резкой перемены в намерении министра: ведь Родионов давно подписал представление на меня.

В ответ молчание и бегающие пугливые глазенки.

И я вспоминаю:

— «Артисты» стреляют в затылок и без предупреждения…

Я ухожу от Козлова в полной уверенности, что произошло недоразумение. Родионов — не тот человек, который способен на эти гнусные козни. Я был абсолютно уверен, что он не мог принять такого кадрового решения, предварительно даже не поговорив со мной. Я уже хорошо знал его.

Но в секретариате министра мне показывают документ с личной подписью Родионова… В тот же вечер я написал рапорт на имя министра обороны, который начинался словами: «Я больше не считаю Вас человеком Слова и Чести ввиду того, что…».

Утром Родионов вызвал к себе генерала Козлова и меня. Сказал мне:

— Я порвал твой рапорт. Ты остаешься пресс-секретарем министра обороны… Работаешь только со мной.

В ответ я промямлил, что забираю все свои слова обратно… Козлов сидел, не поднимая глаз. И я понял: надо уходить.

Дневник был написан.

В нем оставалось добавить только, что после шумного скандала с генералом Семеновым нужен был козел отпущения. Генералу Козлову, конечно, не хотелось быть в его роли. Эту роль присудили мне. А документы на подпись министру генерал Козлов почему-то понес в тот момент, когда Родионов находился в нокдауне после звонка из Кремля об увольнении из армии…

Когда я узнал об этом, чувство обиды на Родионова немного остыло.

— Все равно Родионов предал тебя, — сказал мне друг.

Я не согласился.

— Почему же ты уходишь?

— Я ухожу не от Родионова, а от Козлова. Страшно не люблю, когда стреляют в затылок. И без предупреждения…

Дневник был написан.

 

ЗА ПОРОГОМ

… Девять редакторов газет первый абзац моего дневника читали с нормальными круглыми глазами. Десятый — с квадратно-ошалелыми.

В нем были слова о том, что житуха меня так достала, что однажды у меня в голове взбрыкнула сумасшедшая мысль — из окна своего генштабовского кабинета удобно бабахнуть по ельцинскому членовозу из гранатомета…

Я доказывал: «Это же мысль, а не действие!..» Все девять редакторов в один голос сказали: «Нас после этого придушат». Десятый на всякий случай потребовал от меня справку от психиатра. И только одиннадцатый редактор сказал: «Печатаю».

Им был Артем Боровик.

Когда первый отрывок из дневника появился в «Совершенно секретно», меня срочно вызвали к министру. Я уже знал, чем это закончится. Родионов сказал мне те слова, которые обязан был сказать любой человек, находящийся в его должности. Министр подошел к сейфу, достал оттуда газету «Совершенно секретно» с отрывком моей книги и спросил:

— Это ваша работа?

— Так точно! — с нарочито тупой солдатской интонацией в голосе ответил я.

— Это похоже на провокацию, — каким-то чужим, совсем не родионовским тоном сказал министр, и я понял, что эти слова ему хорошо втемяшили стоящие рядом аппаратные шавки в генеральских погонах. Я уже знал, что это именно они от переизбытка холуйства посадили Родионова в кучу дерьма, когда подсунули ему сырую «компру» на Главкома Сухопутных войск генерала Семенова. Родионов, в свою очередь, поторопился доложить президенту. Из-за них Ельцин под ядовитое хихиканье придворной кремлевской челяди содрал с Родионова мундир и облачил в пиджачишко.

— Надо или служить, или заниматься литературной деятельностью, — сказал Родионов и положил передо мной чистый лист бумаги. — Пишите рапорт.

Совет Игоря Николаевича был исключительно верным.

Единственный раз я пожалел о содеянном, когда Родионов сказал:

— Я завтра встречаюсь с президентом. Что я ему теперь скажу? Что пресс-секретрь министра обороны намеревался в вас стрелять?

Мне показалось, что министр говорит это для придворных и для подслушивающей аппаратуры.

Рапорт я написал. Но слова друга: «Родионов тебя предал» — по-прежнему сверлили мне голову. Я с ними упорно не соглашался. Я знал, убежден до сих пор, что Родионов мог быть всяким, но никогда не мог быть непорядочным. Я продолжал свято верить в это. После смерти отца я больше никому не доверял так душу. Мне так не хотелось расставаться с человеком, которому я еще недавно служил верой и правдой.

Тот, который «выстрелил в затылок без предупреждения», стоял рядом и сверкал злыми и хитрыми глазенками. Когда-то я ему тоже безоглядно верил. Он оказался артистом. Бывают артисты, которые хуже предателей. На прощание я не подал ему руки.

«Артист» уже успел дать команду коменданту Генерального штаба. Постовой прапорщик выхватил из моих рук пропуск и срочно вызвал двух солдат-охранников.

Встреча с Родионовым состоялась в 9.30 утра. В 10.25 я был уволен из Вооруженных Сил, хотя фактически еще находился в отпуске и еще не прошел даже военно-врачебную комиссию…

Было воскресенье. В коридорах Генштаба стояла тишина. Я шел под конвоем солдат к выходу. Я улыбнулся себе при мысли, что в такой ситуации не хватает только заложить руки за спину.

…Знакомо вскрикнула и хрипло что-то пропела толстая ржавая пружина: за моей спиной закрылась черная дубовая дверь с толстыми, как двухсотграммовый стакан, ручками, протертыми до желтого дерева и увенчанными шарообразными бронзовыми набалдашниками.

Я оказался за дверью Генштаба, на ноздреватом сером граните ступенек, где много лет назад топтался в новенькой шинели и с окурком в рукаве, не решаясь от страха войти в здание, от которого веяло холодным величием Пантеона…

Я оказался в оглушительно орущей толпе, размахивающей красными флагами. Активисты Союза офицеров пикетировали Минобороны. В толпе я узнал председателя Союза подполковника Терехова. Мы поздоровались. Он пригласил меня на демонстрацию по случаю Дня защитников Отечества.

Я стоял посреди наэлектризованного людского озера, курил и никак не мог понять, ради чего проводится пикетирование. Отставные офицеры в старой советской форме и в гражданке совали мне листовки и газеты, солеными матюками костерили Ельцина и Чубайса. Морозный и колючий февральский ветер яростно трепал пожелтевшие плакатики с призывами к патриотам объединяться в борьбе против оккупационного режима.

Старый седой отставник подошел ко мне с таким же древним альбомом с выцветшими фотографиями и, тыча в одну из них пальцем, гордо сказал:

— Видите мальчишку рядом с Буденным? Это я!

Я только сделал вид, что мне страшно интересно. В голове было совсем другое.

Перед тем как войти в метро, я оглянулся. Гигантский беломраморный улей смотрел на меня сотней своих черных прямоугольных глаз. Когда-то я входил в него, словно в святилище. Теперь он почему-то казался мне гигантским надгробным памятником. Наверное, потому что под ним я схоронил свою надежду на достойную армейскую жизнь.

Дома снял форму, налил до краев стакан водки и сказал себе:

— Полковник Баранец!

— Я!

— Принять за окончание службы!

— Есть!!!

Не брало.

Я налил себе еще полстакана.

…Сон не шел. Я оделся, взял догиню Шерри и пошел прогуляться на Крылатские холмы. Уже целых четыре часа я был отставным полковником. Тридцать один год, три месяца, шесть дней… И четыре часа. Мы взобрались на самый высокий холм посреди Крылатского. Слева был дом президента, в центре церковь, вдали Останкинская телебашня. Москва стояла между этими ориентирами: дом Ельцина — золотой, слегка наклоненный, церковный крест — останкинский шприц.

Я подумал, что не только Москва — вся Россия между этими символами веры. Хотя, наверное, Ельцин и Останкино — одно и то же.

В вечерней тишине плеснулся по округе мерный и певучий звон церковных колоколов.

 

КРЕЩЕНИЕ

Ноги невольно двинулись по сухому и скрипучему февральскому снежку в сторону церкви. Несколько месяцев назад в этой самой церкви жена надумала меня окрестить. Я долго сопротивлялся, свирепствовал и кричал.

…Есть в маленьком городишке Барвенково под Харьковом, где я родился и прожил восемнадцать лет, сказочной красоты церквушка. За всю свою жизнь я ни разу не вошел в нее. Церковь с одной стороны отгорожена забором от так называемого «пункта заготовки зерна» — множества складов, до самой крыши набитых пшеницей, подсолнухом, ячменем и кукурузой.

Каждое лето перед новым урожаем бригада рабочих во главе с отцом «латала» полы в этих складах, накладывая огромные асфальтовые заплаты. Я носил отцу обед в корзинке. Пока он ел, я сквозь дыру в заборе рассматривал лепнину на церковных стенах и таинственное церковное подворье. С того па-цанячьего времени сохранилась в памяти картина дивной красоты: яркое полуденное солнце, зеленая трава, ослепительное золото крестов и чистенькая старушка в фартуке, старательно ощипывающая мертвую белую курицу…

Однажды отец разрешил мне пострелять из малокалиберной винтовки в ворон, которые несметными тучами кружили над горами зерна. Их было так много, что редкий выстрел не достигал цели. Одна из ворон упала на церковное подворье, и мне захотелось забрать свою добычу. Сквозь дыру в заборе я проник на подворье и подобрал в траве окровавленную ворону. И там же неожиданно встал на моем пути человек в черной рясе с большим крестом на груди. Он незлобливым голосом пристыдил меня за богохульство и выдворил за пределы церковных владений. Страх мой пред этим человеком был ужасен настолько, что большего я, кажется, никогда не испытывал…

Я прибежал к отцу, оставил винтовку возле котла с кипящим гудроном и забился от страха пред обещанным мне наказанием среди свалки старых грязных досок. Меня колотило. Я то и дело поглядывал в небо, ожидая кары. Отец нашел меня и успокоил:

— Им куриц резать можно, а нам ворон нельзя?

Белая курица и черная ворона так навсегда и вмуровались в мое сознание, как два символа и две истины. В ту же осень я сломал руку. И воспринял это как таинственное наказание за тот свой, вороний грех…

Дожив до первой седины, я в барвенковской церкви так ни разу и не был. Сначала был пламенный пионерский галстук, потом алый комсомольский билет. А с партийным идти к иконам уже и вообще считалось кощунственным.

В военном училище и в академии у меня были пятерки по научному атеизму. В свое время я был начальником партийного отдела газеты и заместителем редактора главного партийно-политического журнала Вооруженных Сил. В моем послужном списке значилось несколько месяцев службы в должности референта начальника Главного политического управления…

С какой стороны ни глянь — везде я политический.

«И теперь менять принципы и взгляды?!» — так кричал я сам себе, много раз бродя по оврагам вокруг церкви, за которую меня агитировала жена.

От этих жгучих мыслей в мозгах появлялось все больше пепла.

Когда пошла в моей жизни черная полоса невезения, я сломался. И поставил жене условие, — чтобы никого больше в церкви во время крещения не было. Однажды жена пришла радостная и сказала:.

— Я купила тебе церковь на полтора часа…

В тот исторический день был жуткий мороз. Я напялил на нос черные солнцезащитные очки и вместе со своим идейным и торжествующим от победы поводырем спозаранку короткими перебежками среди кустарников на Крылатских холмах отправился в церковь, пребывая в твердом убеждении, что таинство моего преображения будет строго конфиденциальным…

Когда в церковном предбаннике я покупал свечи, рядом с моей женой появился священник и тихим виноватым голосом что-то ей сказал. Страх горел в ее глазах, когда в следующую минуту она доложила мне, что, ввиду экстренного отъезда за границу какого-то крылатского пацана, родители упросили батюшку окрестить его вместе со мной.

Кровь ударила в мои мозги при этом сообщении с такой жуткой силою, что аж потемнело в глазах. Наверное, ни один полковник Генерального штаба за свою жизнь не отвешивал в адрес своей благоверной такие цветастые тирады, какие поперли из меня в ту минуту. И только понимание того, что я нахожусь в святом месте, где не приличествует даже громко говорить, сдерживало меня от дикого ора: я ходил по предбаннику кругами, сверкая злющими очами и люто рычал на жену, выплескивая на нее кипяток своего негодования из-за провала «операции»…

— Ничего-ничего, — тихо говорила жене старушенция, продающая свечки, — это из него бес выходит…

Мысль о побеге сверкнула и погасла в мозгу в ту секунду, когда входная дверь открылась…

То был явно не мой день.

Вслед за холеным барчуком и роскошной дамой в дубленке в предбанник вошел человек в гражданке, при виде которого мне хотелось провалиться сквозь землю… То был бывший начальник факультета, на котором я учился в Военно-политической академии имени Ленина, — генерал-майор Алексей Дмитриевич Глоточкин…

Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, когда жизнь издевается над ним с тою зловредной фантазией, как сытая кошка над поверженной полуживой мышью.

Меня и генеральского внучка пригласили на священнодейство. Мой бывший учитель стоял с дочерью позади нас, и мы оба делали вид, что не узнаем друг друга. Я в несколько секунд успел сделать жене небывало страстный доклад о нежданной встрече, и она приткнулась поодаль к стене с видом человека, уличенного в предательстве и ожидающего страшной казни…

Священник попросил нас поднять штаны выше колен. А поскольку я облачился в узкие альпийские брюки на гагачьем пуху, штатнины не поднимались выше икры. Я изо всех сил тянул их, пересиливая боль, но все было без толку. Тогда я проделал это с такой мужской силою и злостью, что тихий треск раздался в церковной тишине и штанины распались по швам до колен… Задача была выполнена.

Жена догадывалась, какие экспрессивные публицистические мысли роились во мне в ту минуту яростной борьбы с собственными штанами.

Но и это была не последняя беда.

Перед омовением священник попросил нас приготовить полотенца. На плечах барчука в мгновение ока появилось цветастое покрывало, а я стоял в нерешительности, боясь повернуться назад, дабы не встретиться взглядом с генералом. Жена выручила меня своим мохеровым шарфом, и еще более жуткая злость на это убожество уже совершенно подталкивали меня к предынфарктному состоянию.

После причащения я встал напротив иконы и намеренно долго и нелепо торчал пред нею, дожидаясь ухода барчука с матерью и с дедом.

Когда это произошло, душа распрямилась и разомлела в елейном дыму. Стоя пред образами, я с компьютерной скоростью уже просчитывал самые короткие маршруты возвращения на место постоянной дислокации с максимальным использованием маскирующих свойств местности…

Маленький серебряный крестик появился на моей груди. А вместе с ним — и таинственная вера, что теперь жизнь моя осеняется всесильной волею, кару и милость которой следует принимать как должное…

Как должное воспринял я и то, что придется «снять эполеты».

На погосте возле церкви горел костер. Иноземным голосом орал приемник. Пьяные люди жарили шашлыки. На огромном тесаном камне желтоватого цвета лежала газета «Правда», поверх которой стояли стаканы с водкой и лежало жареное мясо.

Я давно уже знал, что камень когда-то был надгробной плитой, на которой сохранилась уже еле видимая надпись «Раб Божий князь полковник Ерофеев…».

Полковник наверняка был настоящим князем. Оградка на его могиле была самой дорогой и монументальной. Но и ее уже не стало. Из таких старинных оградок витого и кованого железа те люди, что живут в дачных дворцах за кольцевой дорогой, обожают делать ворота. В комбинации со старинными фонарными столбами, которые давно кто-то стащил с Патриарших прудов, получаются уникальные сооружения дивной красоты…

А вот титул князя не уворуешь. Но и это не проблема. Если нельзя что-то стащить, — можно купить. Были бы деньги.

Несколько кадровых и отставных арбатских полковников, сумевших наладить хороший бизнес, уже стали князьями и графами. Эти титулы они купили по блату у одного давнего сослуживца, долгое время приторговывающего данными услугами. Всего за 500 долларов. Если берешь оптом — дешевле будет…

Сегодня вы встречаетесь с отставным полковником, который давно считался столбовым крестьянином, а сегодня он вам представляется графом или князем. Нет страны интересней России! Массовое сползание крыши…

* * *

Церковь была древней, красного кирпича с загадочным клеймом на каждом камне. От ее стен веяло теплом. Уже более десяти лет я хожу вокруг нее и выбираю точку, с которой церквушка смотрится наиболее красиво. С годами понял, что это зряшное занятие: она прекрасна всегда — откуда на нее ни смотри. А ступишь метр в сторону от прежнего места — и уже открывается что-то новое. Вроде бы пустяк — всего лишь слегка измененный излом линии, новый кусочек света или тени, но вся она уже совсем другая. По весне, когда у древних красных стен могуче, разлаписто цветет разноцветная сирень, от этого родства старого и нового, соседства дремучего камня и юных цветов проистекает дивное волшебство встречи вечного и временного…

Позолоченный, слегка наклоненный, церковный крест багряно и ярко сиял в высоте. Звонарь старательно выбивал из колоколов певучую и торжественную мелодию. Из соседних домов спешили к церковке люди. У нескольких своих попутчиков я попытался осведомиться, какой сегодня праздник (хотелось знать, в какой день я расстался с армией), и, к удивлению своему, получил разные ответы. И не удержался, чтобы не сказать об этом сухонькой старушенции, сноровисто топающей в огромных валенках по хорошо протоптанной стежке.

— Это временное, сынок, — ответствовала она мне, — главное, что люди хотят идти к Богу…

Над домом президента догорало закатное солнце. Мы с Шерри остановились у ограды. Из будки у ворот вываливается охранник. Он зевает и хмуро косится на мою собаку… Мы уходим. Вечно голодная Шерри рвется из ошейника в поисках подножного корма. Я отстегиваю поводок. Глядя на собаку, я думаю, что в эти минуты мы с ней в чем-то очень похожи. На мне тоже больше нет поводка и я свободно могу искать свою кость. Вся разница в том, что я ушел от Хозяина, которого обязан был долгое время преданно охранять.

Мысли о долге, чести, России в эти минуты кажутся глупыми и никчемными.

Где-то вдали опять слышна стрельба. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Судя по голосу оружия, переговаривались автоматы Калашникова и пистолеты Макарова. По асфальту безлюдной улицы ветер со скребущим звуком гнал пустую банку из-под кока-колы…

 

ДНЕВНИК

После того как в «Совершенно секретно» появились первые публикации моих генштабовских записок, было немало угроз. Иногда среди ночи раздавался телефонный звонок, я снимал трубку, а там — похоронный марш. «Прощай, Ильич» называется. Дочку по телефону просили передать отцу, что есть вакантное место на Митинском кладбище. Передавали привет «от Максима Максимыча». Бросали в почтовый ящик мой портрет в «Совсеке», обведенный черной рамкой. Потом эти страшилки прекратились.

Наружка, «хвосты», тотальное прослушивание телефона — до сих пор.

Недавно я встречался с английским журналистом, который обещал мне помочь в сборе информации по нашему танку T-80U, таинственным образом оказавшемуся в Англии, где его уже пытаются продать по объявлению в журнале. Объявление об этом соседствует с сообщениями о продаже коккер-спаниеля и старинных марок…

Когда мы с Ником сидели в кафе на Цветном бульваре, в зальчике не было ни души. И вдруг сзади подсел человек с радиотелефоном, который чуть ли не дышал мне в ухо…

С неуклюжей наружкой и с «хвостами» мне спокойнее живется. Они посоветовали мне ходить гулять только с моей догиней Шерри. Собака что-то вроде личного телохранителя. Один раз мы с ней забрели в овраг возле церкви. У меня в кармане был радиотелефон сына. Звонок. Знакомый голос рекомендует: «Пожалуйста, гуляйте на виду».

Не так давно ехал в издательство на «левой» машине, водитель которой «случайно» оказался кадровым офицером одной спецслужбы. Он сам признался мне в этом. Я его погонял по фамилиям знакомых генералов-разведчиков. Все точно. Он спросил у меня: «Вы сегодня надолго задержитесь?» «До ночи буду там», — отвечаю. «Жаль, — сказал водила, — а то мог бы назад подбросить». Спасибо, что хоть не на тот свет…

Иногда, случается, даже выполняем частные просьбы друг друга. Однажды мне позвонили домой эти ребята и попросили хоть в субботу и воскресенье никуда по Москве не мотаться — отдохнуть хотят. Я послушался. В свою очередь, я попросил их обратить внимание на то, что иностранная разведка буквально озверела, собирая информацию о разработках химического и биологического оружия в России, а также о запасных пунктах управления Ракетными войсками стратегического назначения…

 

ВОЕНКОМАТ

В морозный и солнечный февральский день явился я на улицу Партизанскую — в военкомат Кунцевского района, чтобы напомнить государству о причитающемся мне за тридцать с гаком лет службы миллионе триста.

Почти рота молодых и старых запасников толпилась и гомонила у двери пенсионного отдела. Поговаривали, что с 1 марта президент и правительство якобы намереваются срезать какие-то пособия военным пенсионерам, и потому люди спешили отхватить свое.

Панический слух быстро разлетелся по округе, и потому уже долгое время огромная толпа пенсионеров еще до восхода солнца собиралась под дверью военкомата. Образовалась еще не забытая легендарная советская очередь, пошел гулять по рукам и до боли знакомый длиннющий список, в который каждый страждущий обязан был внести свою фамилию. Я тоже сделал это.

Среди запасников, как и среди кадровых, всегда найдется свой Теркин. Сразу вычислив во мне новичка, мужичок в камуфляжной военной куртке и унтах спросил у меня на весь коридор — да так, что сразу наступила тишина:

— Если вы первый раз, то можно без очереди — вот на двери для вас объявление…

Толпа дружно расступилась, но хитрые ухмылки на лицах выдавали какой-то подвох. Я все же шагнул к двери и, неспешно надев очки, прочитал на листке текст: «По вопросам захоронения и кремации пенсионеров Министерства обороны обращаться по телефону…»

— У меня есть время, а если кто торопится — могу пропустить, — сказал я Теркину в камуфляже под взрыв дружного мужского смеха.

Меня записали сто пятьдесят четвертым.

Спешить было некуда. И я почему-то поймал себя на мысли, что в этой очереди даже приятно быть самым последним…

Появившийся военкоматовский капитан объявил, что в комнате № 304 можно выписать удостоверение ветерана Вооруженных Сил. Я поднялся на третий этаж и вновь встал в очередь. Среди седых запасников от двери к двери шустро шныряли пацаны с медкартами — призывники проходили комиссию. Для них дорога в армию только начиналась…

Навстречу пробежал долговязый и тощий пацан с медкартой. Он был чем-то похож на меня в молодости. Я оглянулся. И увидел, что парнишка тоже остановился и смотрит на меня. Мы улыбнулись друг другу. Наверное, ему понравились мои золотые погоны. Дай тебе Бог дорасти до них…

Сидя в очереди, я закрыл глаза и увидел себя среди таких же пацанов на военно-врачебной районной комиссии, а затем — в набитом новобранцами автобусе, который огромная толпа провожающих родственников и невест долго не выпускала за ворота военкомата. И плакали матери, и бодрились, грустно улыбаясь, отцы, и заводской оркестрик под управлением вечно нетрезвого дяди Пети бесконечно играл «Прощание славянки»…

 

ВОВКА

Несколько месяцев я был занят сдачей своей книги — «Ельцин и его генералы» в издательство. Затем давний сослуживец по Генштабу пригласил меня на аудиенцию к одному крупному коммерсанту. От него я получил предложение избираться в Московскую думу. Попросил время подумать. Потом стал даже готовить свою предвыборную программу. Поехал в район Фили-Давыдково, где должен был избираться. Повстречался с людьми. Работяги излагали свои беды и обещали поддержку. А затем подвалили крутые ребята на «джипе» и тоже пообещали помощь, но с условием, если я помогу им пробить в московском правительстве разрешение на строительство бензоколонки на месте яблоневого сада, который посадили еще первые жители микрорайона. Мой давний друг полковник Николай Белан жил в этом микрорайоне и однажды звал меня на демонстрацию против бензоколонки. Мои будущие политические интересы не совпадали с сегодняшними интересами друга. Что-то не клеилось.

— А что будет, если я не смогу пробить вам бензоколонку? — спросил я ребят из «джипа».

— Будет контрольный выстрел, — чистосердечно ответили мне.

Желание идти в политику мигом испарилось. Я отказался баллотироваться.

Вскоре последовало еще одно предложение — стать пресс-атташе одного крупного столичного магната. Он предложил мне написать книгу «Мемуары честного вора». В мое распоряжение поступил «мерс» с мигалкой. Я приезжал к нему с диктофоном на дачу в Серебряном бору, и там он надиктовывал мне свои воспоминания.

Работал я в охотку. Еще бы. За три тысячи баксов можно было и ассенизатором повкалывать. Мой Хозяин (грузин) страшно гордился, что пресс-атташе у него — бывший пресс-секретарь министра обороны Российской Федерации. Однажды он явился на дачу с большой компанией нетрезвых богачей. Я в это время закладывал дрова в камин — было холодно. Хозяин постучал меня по заду своим лакированным ботинком и с гордостью сказал гостям:

— Это целый полковник — мой личный пресс-атташе! Он был у генерала армии Родионова!

Я обиделся и хотел вызвать его по трезвянке на дуэль. Но он вовремя попросил у меня прощения и щедро оплатил моральный ущерб… Перед этим он оторвал старинную бронзовую статуэтку, украшавшую камин и подарил ее мне. Исчезновение статуэтки из скульптурного ансамбля еще больше обезобразило камин, с которого уже и так содрали с дюжину скульптур и бюстов: ими Хозяин в очередном припадке щедрости одаривал гостей.

Иногда мне приходилось выполнять вместе с водителем Хозяина (бывшим офицером разведки) экстравагантные задания «за отдельную плату». Например, доставить свежих девочек на дачу.

Приехав однажды вечером на Тверскую, мы были поражены — ни одной путаны. Старлей-милиционер, угадавший цель наших поисков, сказал, что «ночные бабочки» сидят скопом в автобусе за углом. Обворожительные красавицы с ногами, начинавшимися чуть пониже шеи, несказанно обрадовались нашему приезду. Трех мы отобрали и увезли с собой..

К моменту нашего возвращения на дачу компания уже не подавала никаких признаков желания пообщаться со жрицами любви. Все спали там, где их скосила «огненная вода», принятая в лошадиных дозах. В форме оставался лишь Хозяин, который обладал уникальной способностью трезветь тем сильнее, чем больше он выпивал…

Судя по тому что мебель и посуда на даче были добросовестно перебиты, можно было сделать вывод, что очередная встреча с «супругой фрау Палой» состоялась.

Приемный сын Хозяина Вова старательно собирал веником осколки в совок и размазывал сопли по своему девичьему личику. Я прогнал его спать и сам принялся за уборку на поле семейной брани.

Огромный, как медведь, Хозяин взял на руки блондинку и понес в одну из комнат. Белокурую путану водитель подобрал явно для шефа (вкус нам был известен: «чтобы талия как у комара, а попка как у слона»).

Две другие проститутки поначалу было скисли, увидев, что ходка может оказаться холостой. Мы с водителем упоили их хорошенько немереным количеством бочкового грузинского вина и, как истинные джентльмены, произвели предоплату.

Завывшие от восторга девицы дружно бросились по ванным комнатам…

Войдя в спальню, я не стал включать свет. Луна светила, как прожектор катера береговой охраны.

Сквозь потолок было слышно, как наверху подвывает Вовка.

— Если не перестанешь распускать сопли, я с тобой больше стрелять не пойду! — громко проорал я, хорошо зная, что бью в самую десятку.

Пацан обалдевал от удовольствия, когда мы брали малокалиберные пистолеты и шли в лес стрелять по консервным банкам. Когда же я приволок ему еще и свою старую военную рубашку с погонами, пилотку, кобуру и портупею, он обнял меня так, что у меня неожиданно дрогнуло сердце…

Мне жаль было этого пацана, который уже не помнил своих родителей. Четвертая или пятая по счету жена Хозяина оказалась бесплодной и выбрала Вовку в детдоме ввиду его совсем немальчишеской красоты. Вовка из-за долгого пребывания в неволе усвоил все положенные его статусу привычки — втихаря покуривал и, забываясь в восторге, когда пуля прошивала банку, восклицал иногда такие словечки, что у меня сворачивались уши…

Когда ночная бабочка сдернула с меня простыню, она на минуту остолбенела, и я долго соображал, чем вызван ее шок: вроде бы никаким ассортиментом мужских достоинств такой тип девочек удивить уже невозможно. И лишь когда она склонилась над моей цепочкой, на которой вместе с крестиком болтался личный номер офицера, все стало ясно…

Она отшатнулась от меня, как от чумного. Она оказалась женой капитана Ракетных войск стратегического назначения, который служил во Власихе.

«Спокойно, полковник, — героически приказываю я себе, — не забывай о высшей доблести офицера!..»

Рядом вопила нежданно устыдившаяся своего положения шлюха. Наверху опять заходился Вовка. Ну и денек!

Надька сидит голяком в лунном свете, рыдает и натягивает на задранную ногу черный чулок. Я чувствую себя зверем, сидящим рядом с лакомым куском, заправленным в капкан. Я соскребаю все остатки совести, чтобы удержать себя от соблазна. И снова применяю испытанный прием, рассчитанный на отвлечение от грешных мыслей.

— Надь, — говорю я всхлипывающей красотке, — а ты не врешь, что служишь во Власихе?

— Пошел ты к черту, — ласково ответствовала девушка, покачивая не по годам грозно стоящей грудью с крупными сосками.

— Нет, ты скажи, — наседал я, — что стоит у Главного штаба РВСН?

— Там много чего и у кого стоит, — озверела Надька.

— А если серьезно?

— Ракета.

— А что напротив центрального магазина?

— Дом офицеров.

— А как фамилия бывшего начальника вашего Главного штаба?

— Есин…

Все совпадало.

После того как мы оделись, я решил отвезти Надьку домой. Вовка-старший научил меня неплохо водить свой «джип».

Но прежде нам надо было пройти через каминную, где лежали в кармане коллеги ключи от машины. В каминной взору моему открылось нечто такое, что могло поразить и самого про-женного полового разбойника. Мой коллега был явно в ударе и пытался сказать принципиально новое слово в искусстве при-каминного секса.

Это была гремучая смесь из двух удушающих друг друга голых тел, рояля, подсвечников, черных чулок, магнитофона и бутылок…

Надежда с глубоким любопытством человека, усваивающего новые технологии, рассматривала сие живое сооружение с широко разинутым ртом…

— Ключи на камине! — сладострастно и воинственно кричал мне бывший ас-разведчик, — на камине ключи!!! На ка-ми-не!!!

Я окликнул свою спутницу, впавшую в транс, и вытолкал на улицу. К рассвету со скоростью тридцать километров в час я доставил девушку «огородами» к контрольно-пропускному пункту военного городка…

* * *

…Моя роскошная жизнь продолжалась лишь пять с половиной месяцев. Хозяин погиб в автомобильной катастрофе. Говорили, что она была подстроена бандитами, с которыми он уже давно не ладил из-за какого-то ресторана на Полянке.

Мы купили ему гроб, который стоил чуть дешевле двух «Жигулей». На похоронах все было, как положено: трехкилометровая колонна иномарок, горы цветов и венков, черные одежды и страстные клятвы отомстить врагам… Вдова равнодушно и устало взирала сухими глазами на покойного мужа, голубовато-восковое лицо которого было густо намазано гримом. Поминки, по-моему, после четвертого тоста переросли в сплошной поток анекдотов, которые больше всего любил покойник…

Его улыбающийся портрет стоял в конце длиннющего стола, заваленного яствами настолько, что не было места, куда поставить пепельницу… Хозяин будто по привычке сидел в конце стола.

Но самое страшное началось тогда, когда включили магнитофон и раздался веселый и живой голос человека, уже находящегося на том свете. Он уже знал, что ему не жить. Свое послание он назвал звуковым письмом из рая… И даже рассказал несколько анекдотов.

Наверное, только грузины способны умирать в венке анекдотов собственного изготовления… Единственной серьезной фразой было: «Берегите сына».

Вовку спрятали на даче где-то под Санкт-Петербургом: якобы поступили данные от своих людей в милиции, что его хотят взять заложником и таким образом выгрести из вдовы какие-то несметные богатства. То была явная ложь. Пацана отталкивали подальше от наследства.

Через несколько месяцев мне передали записку, что жена Хозяина отказывается от Вовки и надо бы помочь ему устроиться в жизни. Решение предлагалось более чем конкретное — суворовское училище. И намек был более чем толстый: ты — военный, у тебя еще сохранились связи. «Патронов не жалеть». Это значило, что поступление в училище проплачивалось любой суммой. Я устроил его за две бутылки «Распутина» и приличную закуску.

1 сентября Вовка выбежал ко мне за ворота училища в новенькой форме и счастливый. Внешний вид у него был презабавный: короткие рукава кителя сочетались с непомерно длинными, сложенными в гармошку штанами, из-под которых выглядывали черные ботинки, зашнурованные по-детдомовски — через дырочку. А фуражка с красным околышем наседала на уши так, что они торчали врастопырку, из-за чего он (вдобавок ко всему имеющий карликовый росточек) был очень похож на Чебурашку. Мы с ним обнялись, и я снова услышал «родной» запах гуталина, от которого у меня заныло почему-то сердце.

Мы пошли с Вовкой на край футбольного поля и сели там на пожелтевшей траве. Тут когда-то я уже сидел вместе с сыном Денисом.

Вовка обжирался апельсинами. Фруктовый сок струей стекал по его подбородку и часто капал на китель и брюки. Я не выдержал и сказал, что с таким свинством надо кончать. Я сидел рядом и зло зудел, а он, лишь на минуту по-гусиному вытянув вперед шею, поедал апельсин, а затем, забыв мои морали, снова возвращался в прежнюю позу и снова обливал себя оран-жеватым соком.

Было такое впечатление, что пацан никогда не ел апельсинов и боялся, чтобы у него их не украли. Я остановил это безобразное животное чавканье, дал ему носовой платок и показал как надо чистить и есть апельсин. И приказал повторить всю операцию в деталях. Ни одной капли.

Пока он ел, я курил и рассматривал восседающий на футбольном поле народ. Некоторые сердобольные мамаши умудрились приволочь своим чадам даже кастрюли с супом и огромные китайские термосы, из которых можно было напоить и взвод. По размерам баулов со снедью и по ее ассортименту легко было отделить блатных чад от наследников простолю-дья. Ничто не менялось в этой жизни.

Меня чуть не хватила кондрашка, когда я увидел, как шестисотый «мерс» вальяжно заползал на футбольное поле, хотя всем остальным машинам родителей запрещалось заезжать за ворота. Из волшебной иномарки серебристого цвета сначала выпала стопудовая мамаша, после чего «мерс» сразу стал выше. Затем показался таких же габаритов хозяин в темных очках и богатом спорткостюме и, наконец, за километр пышущий уверенным самодовольством, краснощекий барчук. Все они принялись деловито расстилать скатерь-самобранку.

— Вы что — лучше всех? — зло спросил я, обращаясь к кабану в спортивном костюме.

— Что вы имеете в виду? — грозно спросил кабан.

— А то, что частным машинам въезд на территорию училища запрещен! Все должны стоять по ту сторону ворот!

— Слушай, заткнись, иначе сам будешь валяться по ту сторону ворот!

Я чувствовал, что зверею. Вовка до того перепугался, что перестал грызть апельсины и сидел с разинутым ртом.

Дело явно шло к кулачному бою, в котором кабан легко набил бы мне морду, но спасла ситуация — рядом проходил дежурный по училищу.

— Товарищ майор, — крикнул я ему, — кто разрешил впускать машины на стадион? Почему вы не выполняете обязанностей?

Майор подошел к кабану с его выводком и стал уговаривать выставить машину за ворота. Кабан огрызался, но тем не менее в машину залез и отогнал ее за ворота.

— Не надо больше ссориться, — почти молящим голосом сказал мне Вовка, натирая губы носовым платком.

— Что?! — завелся я еще больше. — Что ты сказал?!

— Мне стыдно, — промямлил он.

— Слушай, салабон, — стыдно сопли жевать. Запомни мой тебе первый совет: сколько будешь носить военную форму — дави вот такую слизь. Ты должен ненавидеть хитрозадых. Такой в армии — хуже предателя! Где его ни встретишь — души, кусайся, грызи, изничтожай эту погань!

Суворовец смотрел на меня, как на нетрезвого…

По мегафону объявили — через десять минут построение.

— И последний раз вижу тебя в нечищеных ботинках! — строго сказал своему воспитаннику в порыве неостывшего гнева, — ботинки в случае необходимости должны заменять зеркало!

Суворовцы поротно расходились с плаца.

Вовка шел последним в своем взводе. Он шагал старательно, но не в ногу. Бравый вид этого лилипута в плохо подогнанной форме и фуражке, сильно оттопыривающей уши, до того забавлял публику у ворот, что люди надрывались от смеха.

Я не выдержал этого посмешища и что есть духу рявкнул сквозь чугунные ворота:

— Чебурашка, возьми же ногу!

И люди засмеялись еще громче — даже кабан со своей половиной…

Вовка как цирковой артист смешно взбрыкивал на месте, пытаясь шагнуть в ногу с впереди идущим сослуживцем. С пятого или шестого захода это ему удалось. Публика была в восторге и наградила его бурными аплодисментами…

При этом я испытал подзабытое чувство отцовской гордости…

* * *

Не так давно мы с Вовкой гуляли по Арбату. Зашли в часовенку, недавно построенную возле Генерального штаба. Вовка сказал:

— А знаешь, почему она называется Бориса и Глеба?

— Такие святые князья были.

— Вот я тебя и поймал, — торжественным шепотом пробубнил мне в ухо просвещенный суворовец. — Борис — это Ельцин, а Глеб — его внук:

— Просто совпадение, — на полном серьезе отпарировал я, хотя у меня не было уверенности в своей правоте.

Молодая поросль Российской армии глядела на меня с хитрой и недоверчивой улыбкой.

В этой часовне Вовка попросил меня о двух вещах: покрестить его и дать ему мою фамилию.

Насчет фамилии — проблем нет.

Но креститься мы будем в другом месте…