К удивлению командира корпуса, плененный разведчиками командир саперного батальона Вильгельм Шульц оказался довольно откровенным собеседником.

— Почему ваши войска не стали форсировать Терек? — спросил Рослый.

— У нас не было в достатке горючего, господин генерал. Тылы отстали, ждали сосредоточения.

Командир корпуса, выслушав переводчика, едва удержался от усмешки: однако, не все гитлеровцы встают в позу преданных фюреру фанатиков, презирающих врага и смерть.

— Когда начнете форсировать Терек?

Подполковник в замешательстве вытер ладонью взмокшую плешь, но, вспомнив, что стоит перед генералом, тотчас вытянул руки по швам:

— Сегодня ночью, господин генерал.

— Вы в этом вполне уверены?

Пленный еще больше выпятил круглый живот. Уверен ли он, когда командующий 1‑й танковой армии генерал–полковник фон Клейст самолично приказал ему на военном совете обеспечить переправу войск в районе станицы Павлодольской и получить за это «железный крест»? «Господа! — сказал в тот день командующий, пользующийся благосклонностью самого Гитлера за энергию и верность национал–социалистской идее, — поезд войны движется строго по расписанию. Второго сентября наши доблестные войска форсируют Терек и овладеют Вознесенской. Предупреждаю, господа, что нарушение графика наступления я буду расценивать как тяжкое военное преступление. Баку должен быть взят не позднее двадцать пятого сентября. Этого требуют от нас нация и фюрер. Хайль Гитлер!»

— Наши солдаты знают, что если мы возьмем нефть, русские проиграют войну, — продолжал говорить пленный. — До конца войны осталось триста километров.

— Вы так думаете? — посмотрел в глаза пленному командир корпуса.

— Так думает наш командующий, господин генерал, — отвел глаза в сторону толстяк–подполковник.

Задав еще несколько вопросов о численности и расположении главных ударных сил противника, командир корпуса приказал адъютанту увести пленного и обратился к сидящему рядом начальнику штаба, который что–то записывал в блокнот.

— Давай немцу немного попортим настроение.

— Каким образом?

— Звякнем Красовскому, пусть пройдет артиллерией по городской роще и острову.

— Давай, — согласился начальник штаба.

* * *

Командир орудия младший сержант Аймалетдинов пришивал к гимнастерке свежий подворотничок. Его подчиненный рядовой Абдрассулин сушил на станине орудия портянки. Командир батареи лейтенант Цаликов, уроженец города Орджоникидзе, сидел на зарядном ящике и читал армейскую газету. От него по выгоревшей от солнца траве протянулась длинная, тощая тень — дело идет к вечеру.

— Что–то давно из дому письма нету, — подумал вслух Аймалетдинов и, вздохнув, затянул на родном татарском языке песню:

Голос певца без претензии на мировую славу, но в черных глазах его земляка. Абдрассулина отразилось такое сильное чувство, словно услышал он самого Утесова. Он поспешно прокашлялся и подхватил песню.

Командир батареи отложил газету, с усмешкой взглянул на подчиненных.

— Что это вы бормочете? — спросил он.

— Очин кароший песня поем, — ответил Абдрассулин, — про любов.

— Вот бы не подумал, — удивился лейтенант.

— Э, товарищ гвардии лейтенант, — весело прищурился Аймалетдинов. — Я когда не знал русский язык, тоже над ним смеялся: почак — ножиком называется, башка — головой. Дедушка мой очень серчал на меня за это. «Каждый язык по–своему хорош», — говорил он. А еще говорил: «Сколько знаешь ты языков, столько раз ты человек». Очень мудрый был.

— О чем же ты пел, Зинаид? — спросил Цаликов.

— Это не я — девушка поет о своем любимом. Примерно будет так:

— А ты о чем пел, Вядут? — повернул Цаликов горбоносое лицо к Абдрассулину.

Тот поднял еще выше и без того несимметричную, широкую бровь и охотно перевел свой куплет:

— Правда, хорошая песня, — похвалил командир батареи, — перевод только не очень чтобы… теперь мою песню послушайте.

— «Мæ иунæг уарзон, германы хæсты», — затянул лейтенант–осетин заунывным голосом, и оба татарина засмеялись.

— Ну, чего заржали, как лошади? — прервал пение солист.

— Где же в ней про любовь, товарищ гвардии лейтенант? — спросил, вытирая выступившие на глазах слезы, Аймалетдинов. — Одни германские хвосты какие–то…

— Ничего вы, братцы мои, не смыслите в искусстве, — сморщился в притворном отчаяньи командир батареи, — «Мой любимый, единственный на германской войне», — поет осетинка о своем женихе, поняли? Это вам не «жирлярдя». Эй, Мельниченко! — крикнул он улыбающемуся в сторонке воспитаннику.

— Слушаю, товарищ гвардии лейтенант, — встал по стойке «смирно» Мельниченко.

— Какая твоя любимая песня?

— «Катюша», товарищ гвардии лейтенант, — широко улыбнулся юный артиллерист.

— Вот это песня, — вскочил с зарядного ящика Цаликов и, поправив ремень на гимнастерке, запел сильным и красивым голосом:

Он взмахнул по–дирижерски руками, и весь орудийный расчет подхватил:

Но допеть песню артиллеристы не успели. Прозуммерил полевой телефон, и подскочивший к нему запевала услышал в трубке чеканный голос «самого».

— …Выкатите батарею поближе к берегу, поставьте на прямую наводку и угостите как следует фрицев на сон грядущий. По острову и городской роще особенно. Снарядов не жалеть, — приказал в конце телефонного разговора комбриг Красовский.

Это было зрелище, отрадное сердцу каждого советского бойца, стоящего в обороне на терском рубеже: вдруг из зарослей боярышника и облепихи на противолежащем острове взметнулись к небу огненные смерчи, и грохот множества разрывов всколыхнул воздух над седым Тереком.

— Смотри, Данило, как наши немцу духу дают! — радостно крикнул Вася Донченко своему напарнику по окопу Даниилу Рогачеву.

— Вижу, — степенно ответил Рогачев. В отличие от темпераментного друга он уравновешен и рассудителен. Его черные, несколько угрюмоватые глаза смотрят из–под таких же черных бровей изучающе и спокойно. Весь он олицетворение нерастраченной силы, доброты и мужского достоинства.

— Ты не очень высовывайся, — потянул он товарища за гимнастерку с бруствера, — сейчас он начнет нам духу накачивать.

Пророчество Рогачева не замедлило сбыться. В ответ на стрельбу нашей батареи противотанковых пушек немцы ударили по правому берегу изо всех видов своей артиллерии. Воздух над головами у бойцов в один миг наполнился беспрерывным грохотом разрывов, свистом осколков и жутким воем летящих мин.

— Верно говорят: «Не тронь г…, оно вонять не будет», — крикнул в ухо лежащему рядом Рогачеву Донченко и еще теснее прижался к прохладному окопному дну. Сверху на них сыпались комья земли, сучья деревьев.

Вскоре к грохоту снарядов и мин прибавился свист и грохот авиационных бомб. Откуда–то налетели «лаптежники» и стали остервенело пикировать на терский лес. Огонь и дым, и оглушительный треск разрываемого металла, и удушливая вонь сгоревшего тротила. И так, пока не зашло солнце.

Только с приходом сумерек прекратился этот кромешный ад, и в наступившей тишине явственно прозвучал из–за реки насмешливый картавый голос немецкого громкоговорителя:

— Эй, Иван! Как ест твой здоровье?

Вася Донченко поднялся на ноги, отряхнул с плеч землю, погрозил кулаком невидимому насмешнику:

— Тебе, Фриц, тоже не поздоровилось: вон как в кустах полыхает. Должно быть, танки да машины горят.

Сзади в кустах послышались шаги. Бойцы оглянулись: к их окопу, пригнувшись, спешили двое.

— Здравствуйте, гвардейцы, — гости спрыгнули в окоп. Это были командир 4‑й роты лейтенант Мельник и секретарь партбюро 2‑го батальона политрук Мордовин. Первый как всегда чисто выбрит, аккуратно одет, подтянут. Второй — тоже одет аккуратно, но без щеголеватости, не блещет строевой выправкой, и в синих добрых глазах его светится скорее отеческая заботливость, нежели воинская лихость.

— Ну как вы тут? — спросил командир роты, поправляя ремень на тщательно отутюженной гимнастерке.

— Хорошо, товарищ гвардии лейтенант, — ответил Рогачев, выпячивая перед командиром широкую грудь.

— Немец не делает попытки перебраться на эту сторону?

— Пока нет.

— Дразнится только, — добавил из–за спины своего рослого товарища Донченко. Сам он крепкого телосложения, у него широкие плечи и сильные жилистые руки, но вот ростом не вышел. «Мал, да удал», — говорил он сам про себя.

— Пускай дразнится, — усмехнулся Мельник. — Как говорят на моей родине: «Не смейся, горох, не лучше бобов: размокнешь — и сам лопнешь». Вот искупаем немца в терской воде, тогда послушаем, как он запоет. Не спускайте глаз с реки. Передайте соседям, что, по всей видимости, сегодня ночью противник попытается форсировать Терек. Так что не спать, понятно?

— Так точно, товарищ гвардии лейтенант.

— Ну, в таком случае, спокойной вам бессонницы, — сказал на прощанье лейтенант, намереваясь выпрыгнуть из окопа. Но тут вперед выступил Донченко.

— Товарищ гвардии политрук, — обратился он к Мордовину, — разрешите обратиться?

Мордовин поощрительно смежил веки: давай, мол.

— Мы вот с Данилом… Рогачёвым, то есть, хотели бы перед боем… — Донченко замялся и затем выпалил одним духом, — в партию вступить.

Секретарь партбюро нисколько не удивился такому желанию: сегодня за день это уже десятая просьба.

— Пишите заявления, — сказал он, и в голосе его слышались теплые нотки. — Только помните, что коммунисты всегда впереди других в атаку идут.

— А мы и хотим быть впереди, а не сзади, правда, Данило? То есть, Рогачев, — толкнул локтем товарища быстрый в движениях Донченко.

— Правда, — переступил с ноги на ногу черноглазый здоровяк. — Вот только кто нам напишет рекомендации?

— Разве у вас во взводе нет коммунистов?

— Есть один, Третьяков, остальные все комсомольцы.

— Вот он и напишет, — подмигнул снова секретарь партбюро батальона. — Я тоже напишу, — добавил он весело и первым выпрыгнул из окопа.

Всю ночь Рогачев с Донченко не смыкали глаз, пяля их до боли в кромешную тьму и не видя в ней ничего, кроме контуров кустов на фоне звездного неба. Иногда в воде под берегом шумно плескала крупная рыба, и тогда взвинченные долгим ожиданием бойцы хватали лежащие на бруствере окопа автоматы, нацеливая их в сторону всплеска и думая, что это ударило по воде весло с вражеской лодки. Но проходила минута–другая, они успокаивались и продолжали шепотом прерванный разговор.

— Должно быть, сом ударил, — сделал предположение Рогачев.

— Или сазан, — возразил Донченко. — Здесь, наверно, сазаны килограмм по двадцать, а то и больше. Вот бы нам в Зимовники такую речечку.

— Нам бы в Миллерове тоже такая не помешала — летом выкупаться негде. Разве за тридцать километров наездишься на Калитву?

— Что, ай совсем нет в городе?

Рогачев вздохнул.

— А у вас есть? — ответил он контрвопросом.

— Паршивенькая, но есть. Малая Куберлейка называется. Воробью по колено, летом местами пересыхает начисто, а все же река, даже на карте обозначена. У нас ведь иной раз как поднимется пыльная буря — солнца весь день не видать.

— А говорил, в вербы побежишь, если домой отпустят, — хмыкнул Рогачев. — Какие же в пустыне вербы?

Донченко вздохнул:

— Это мой дед так акациевую рощицу назвал в память о своей «Вкраине». Насажали как–то всем миром в одной балочке. Мы туда с Наташкой гулять ходили. Как–то она там без меня…

— Давно уже и думать про тебя забыла, — подзадорил друга Рогачев.

— Ну, уж это ты брось, — нервно хохотнул Донченко, — она не такая.

— Что ж в ней особенного?'

— Не знаю. Только она серьезная очень и такая красивая, что страшно делается, когда на нее глядишь.

— Я когда на Бабу–Ягу смотрел в «Василисе Прекрасной», мне тоже страшно делалось, — съязвил Рогачев.

— Думаешь, очень смешно? — вздохнул Донченко. — Нет, брат Данило, такую девушку, как Наташа, днем с огнем не сыщешь, нету таких больше. Интересно, из–под чего эта посудина? — вынул он из окопной ниши бутылку КС.

— Из–под водки, небось, — ответил Рогачев, зевая. — Ты любишь водку?

— Нет, я ситро больше любил. Бывало с Наташей…

В реке снова всплеснуло. Потом еще и еще. Впереди слева рявкнул вражеский пулемет. Трассирующие пули мелькнули в темноте красными светляками.

— И чего зря патроны тратит? — проговорил Донченко. .

— Для отвода глаз, — отозвался Рогачев. — Делает вид, что остерегается нашего десанта. Думает, тут дураки, не понимают его хитрости. То все ракеты пускал, а сегодня — хоть бы одну.

— Тсс! Слышишь? По–моему, это уже не рыба, — прошептал Донченко.

Бойцы прислушались: в промежутках между пулеметными очередями и одиночными минометными выстрелами доносились с реки мерные,, едва слышные удары весел.

— Десант! — горячо дохнул Рогачев в ухо товарищу. — Давай передай по цепи.

Однако Донченко не успел выскочить из окопа. Справа взвилась в воздух белая ракета и, описав дугу, рассыпалась над водой искрами. И тотчас ударил пулемет, теперь уже с нашего берега. Рогачев увидел, как при угасающем свете ракеты повалились друг на друга сидящие в передовой лодке немцы. Один из них закричал не своим голосом.

— Стреляй, чего ждешь! — крикнул Рогачев товарищу и застрочил из автомата в темноту, на крик раненого врага.

Снова взвилась в небо ракета, осветив поверхность Терека и плывущие по нему многочисленные лодки противника. Некоторые из них уже приближались к правому берегу.

— Шнелль! — хрипел за кустами, совсем уже рядом с окопом ненавистный картавый голос. Слышно было, как забултыхались в воде, выбираясь на берег, немецкие автоматчики. Короткие очереди из их автоматов замелькали перед глазами обороняющихся.

— Ах, черт! Опять потухло, не видать гадов, — сокрушался Донченко, поливая свинцом из автомата незваных гостей. Стрелял наудачу — авось зацепит. И тут его осенило: бутылка с горючей жидкостью! Он нащупал в нише окопа огнеопасную поллитровку, размахнулся и запустил ею в стоящее неподалеку дерево. Звякнуло стекло, — и тотчас вспыхнуло над берегом яркое пламя, выхватив из непроглядной тьмы прибрежные кусты и вражеских солдат, бегущих между ними.

— Бей их, Данило!

Бой разгорался. К автоматной и пулеметной трескотне примешалась минометная стрельба, а вслед за ней обрушилась на передний край ночной схватки артиллерия: немецкая — на обороняющийся берег, советская — на русло реки. Освещаемые вспышками разрывов и ракетами, крутились в водоворотах Терека обломки разбитых снарядами лодок и понтонов. Попытка врага высадиться на южный берег незамеченным не увенчалась успехом. Но плацдарм он все же захватил — одновременно в двух местах: в районе Предмостного и Кизлярского, в стыке между 8‑й бригадой и 151‑й стрелковой дивизией. Тщетно старались сбросить в воду переправившихся автоматчиков бойцы 1‑го и 2‑го батальонов. Поддерживаемые артиллерией и авиацией, фашисты всякий раз отбивали их контратаки. А из–за реки прибывали все новые и новые подразделения ударной 370‑й пехотной дивизии генерал–майора Клеппа. «Поезд войны», по образному выражению командующего армией

Клейста, направился к Терскому хребту в соответствии с утвержденным в ставке расписанием.

Все так же сияло над миром солнце, по–прежнему безмятежно и неторопливо плыли в голубоватой выси облака, а на земле грязные от пота и пыли люди остервенело бросались друг на друга, и убивали, убивали, убивали.

— Гляди, Данило, танк ползет! — толкнул Донченко локтем товарища.

Но Рогачев и сам смотрел во все глаза на приближающуюся со стороны Предмостного рычащую громадину. Остановившись поодаль, она прямой наводкой стала расстреливать из своей, длинной, с набалдашником пушки передний край.

— Данило, давай заткнем ему глотку.

— А как?

— Подползем и ахнем гранатами.

— Давай, — согласился Рогачев.

Взяв в руки по противотанковой гранате и по бутылке КС, друзья выбрались из окопа и, прикрываясь высоким бурьяном, поползли к танку. А вокруг все рвалось, горело, свистело и стонало. Вот уже сквозь заросли бурьяна хорошо видны черно–белый крест. на броне танка и пышногривый лев с оскаленной мордой на желтом фоне.

— На–ка тебе, немецкий лев, нашего русского медведя! — прошептал Донченко и первый швырнул гранату. Она испуганной куропаткой взвилась над бурьяном. Вслед за нею полетела граната Рогачева. Вздрогнула от страшного взрыва земля, и танк, словно подавившись очередным снарядом, замолчал. Над ним заклубился дым.

Теперь скорей назад, в окоп. И вот тут–то отказала выдержка у отчаюги–ростовчанина со станции Зимовники: стремясь побыстрее достичь безопасного места, он приподнялся и сделал короткую перебежку. Этого оказалось достаточно для другого танка. Раздался пушечный выстрел, и Вася Донченко ткнулся лицом в развороченную снарядом землю. Эх, Вася, Вася! Не сходить тебе с рогаткой в твои вербы, не обнять там Наташу, красивей которой нет во всем белом свете. Рогачев втащил мертвого друга в окоп и заплакал над ним зло, по–мужски неумело и страшно.