Минька с младшим братом еще сладко спали поутру в летней хате, что по кавказскому обычаю находится между основным человеческим жильем и коровьим хлевом, когда в огороде вдруг оглушительно грохнуло. И тотчас раздался истошный крик матери:

— Минька! Пашка! Вставайте скореича, прячьтесь в яму — немцы из пушков стреляют! Ах, матерь божая! Да проснитесь же вы, лайдаки стодеревские!

Ничего не соображая спросонья, Минька, словно лунатик, спустился по шаткой лесенке в сырой и воняющий плесенью подвал и только тогда понял, что в Моздоке началась война.

В яме, под полом темно, холодно и скучно: сиди на корточках, как мышь в норе, и слушай бабьи причитанья. Там сейчас Ахмет, может быть, из пушки в танк целится, а он в яму спрятался. Минька прислушался: наверху было тихо. Нащупав руками лестницу, он полез по ней наверх.

— Ты куда? — схватила его за штанину мать.

— До ветру, — ответил Минька.

— Потерпи чуток.

— Не могу.

Мать заругалась:

— Вот же приспичит нечистая сила не ко времени! Ох, беда мне с вами, чтоб вы не выздохли. Ну, ступай, да гляди, не долго. Экие страсти, царица небесная, защити и помилуй!

Минька выскочил из ямы, прикрыл ее крышкой — ищите теперь ветра в поле. Выбежал из летника во двор, там солнца — целая прорва. И никакой нет войны. Чирикают воробьи, кокочут куры. В хлеву мыкнула корова. Третий день уже не гоняют ее в стадо. Минька направился в огород. Надо посмотреть, в каком месте разорвался снаряд. Ага, вот она воронка — словно свинья нарыла между яблоней и алычой. Не очень–то большая. На дне желтеет глина, и воняет из нее противнее, чем из соседнего сортира. «Должно быть, порохом», — отметил про себя Минька и вернулся во двор разочарованный: ничего страшного. Открыв калитку, выглянул на улицу — ни одной души в оба конца, словно вымерла.

Снова грохнуло, теперь уж где–то на Красной площади. «По собору целят», — определил Минька. Он тихонько прикрыл за собой калитку и побежал к городской окраине.

— Стой! Ты куда? — крикнули ему из открытого окна углового дома, что глухой стеной выходил на Близнюковскую улицу. Впрочем, она, эта стена, уже не была глухою. В ней над самой землей пробиты узкие щели, из которых торчат стволы противотанкового ружья и ручного пулемета. Точь–в–точь как в ГУТАПе, только пушки не хватает.

— А ну поворачивай назад, кому говорят! — в окне показалось сердитое лицо красноармейца. — Не слышишь, танки идут?

Действительно, со стороны станицы доносился моторный гул. Словно тракторы вышли на колхозное поле пахать под озимые.

— Мне в ГУТАП нужно к артиллеристам, — взмолился Минька. — Тут рядом. Пустите, а дядь…

— Я вот тебе покажу ГУТАП! — сверкнул глазами красноармеец, высовывая в окно вместе с автоматом здоровенный кулачище.

— Жалко, да? — Минька с укоризной взглянул на неумолимого бойца и повернул обратно. На душе у него было пасмурно: дома мать заставляет под полом сидеть, на улице тоже не пускают. Сами воюют, а другим не дают. Может, пробраться к ГУТАПу огородами? Постой! А зачем, собственно, через сады переться, когда проще выйти по переулку на улицу Горького и по ней — к ГУТАПу? И как он сразу не сообразил? Там и Мишка живет. Минька прибавил шагу. Вот и переулок. А вот навстречу и его закадычный дружок.

— Здорово дневали, — осклабился Австралия, радуясь не меньше Минькиного неожиданной встрече. — А я думал, ты в яме сидишь.

Минька презрительно оттопырил губы.

— Маленький я, что ли, — но не выдержал напускного тона, заговорил горячо и быстро: — А знаешь, у нас в огороде снаряд разорвался.

— Ну?

— Не увидеть мне мать родную. Еще б немножко, и в меня попал. Я как раз помидоры поливал, — соврал Минька. — А он как жахнет! Крупнокалиберный. Там такая ямища, что боже мой!

В это время со стороны станицы захлопали пушечные выстрелы: один, второй, третий. Послышался рев мотора, схожий с тем, что издает самолет, делая боевой разворот. Вот еще раз ударила пушка. И тотчас зачастили в разных местах пулеметы. Словно собаки залаяли во дворах, встревоженные проходящим по улице путником.

— Началось, — сказал Мишка, невольно приседая под кирпичный забор. Минька тоже опустился на корточки рядом с товарищем.

* * *

Артиллеристы спали тут же, возле пушки, на охапках пшеничной соломы, привезенной ездовым из станицы Луковской. Солома была свежая, недавно скошенная, от нее пахло полем и солнцем. Хорошие сны должны сниться под этот родной, домашний запах.

Все спали. Не спал лишь часовой, мерявший ногами расстояние от ствола пушки до угла ГУТАПа и обратно, да связист, сидевший в противоположном углу помещения и клевавший носом над телефонным аппаратом. Но вот и он не выдержал соблазнительного храпа артиллеристов, голова его прислонилась к стене и… в это время загнусавил зуммер. Связист дернулся и судорожно схватил телефонную трубку. Так просыпается мать от еле слышного писка своего младенца.

— «Фиалка» слушает, — проговорил связист в трубку хриплым голосом.

— «Фиалка»? Я — «Кипарис». Приготовьтесь встречать гостей. Не жалейте для них шампанского, — посоветовала трубка.

— Я — «Фиалка», вас понял. Будем накрывать стол…

Связист положил трубку, подошел к командиру орудия, бесцеремонно встряхнул за плечо.

— Ты чего? — подхватился Николай.

— Из штаба звонили: быть в боевой готовности, немцы близко. Надо срочно известить остальных.

— Расчет, подъем! — крикнул командир орудия, запахивая под ремень гимнастерку.

Артиллеристы вскочили на ноги, шурша соломой, стали быстро приводить себя в порядок. Николай подошел к пролому, протиснулся между щитом пушки и стеной.

— Соснин! — позвал часового. — Ничего не слышно?

— Ничего, товарищ командир, тихо кругом, даже собаки не гавчут, — отозвался заряжающий.

— Иди готовь боезапас.

— Есть.

Николай вышел во двор, с хрустом потянулся. Ну вот и дождались «гостей». Скоро ли пожалуют? Сквозь густые ветки яблонь розовело небо — словно марлевая повязка набухала горячей кровью. В сером сумраке нарождающегося дня над крышей соседнего дома смутно вырисовывался на том же кровавом фоне купол великана–собора с крестом на макушке. «Грустный символ, — подумал Николай, — не хватает еще только каркающего ворона».

Звякнула клямка калитки. Это пришел помощник командира дивизиона лейтенант Куличенко, как всегда подтянутый, энергичный, в летном шлеме. Выслушав доклад командира орудия, спросил:

— У тебя — порядок?

— Как в артиллерийских войсках, — улыбнулся Николай.

— Смотри в оба: сегодня фашист будет щупать нашу оборону. Разведчики видели в Черноярской много танков и бронетранспортеров. Вероятнее всего они в первую очередь попробуют на твоем участке. Не торопись, подпускай поближе, к самой горке и бей наверняка. Танки легкие: в основном. Т-3 и Т-2. Клепаные, с тонкой броней. Но все равно старайся — в днище. У тебя кто наводчик? Ах да, Бейсултанов. У него глаз острый. Помню, как по мишеням гвоздил на полигоне в Андреевской долине. Ну, ни пуха тебе ни пера. Провожать не надо, — с этими словами Куличенко растворился в предутренней синеве. «Пух–то бронированный» — пошутил про себя вслед лейтенанту командир «сорокопятки».

Невыносимо медленно карабкалось в тот день по крышам домов солнце. Еще медленнее взбиралось оно по сучьям старого тополя, что виднелся справа от собора и, казалось, тянулся изо всех сил кверху, чтобы сравняться с ним. Уже пролетела с запада на восток «рама», по появлению которой над городом можно было сверять часы. А немецкие танки все еще не показывались на пустыре, что отделяет станицу Луковскую от города Моздока.

— Вот так мы с батей, бывало, медведя в тайге караулили, — проговорил, сидя на станине пушки, ездовой Костя Савельев, он же первый и последний номер орудийной прислуги. Костя родом из Томска и поэтому при любом поводе старается подчеркнуть свою принадлежность к славному сибирскому племени. Рассказывая, он частенько пренебрегает достоверностью тех или иных событий, и когда слушатели ловят его с поличным, добродушно удивляется: «Неужто сбрехал?» и продолжает рассказ в другом варианте. Вот и сейчас Костя повествует друзьям, как охотился с отцом на медведя, а те слушают и дымят самокрутками: пусть его болтает, за разговором легче ждать немецкие танки, вроде делом заняты.

— Так вот, братцы мои, пошли мы как–то на засидку. Я — впереди с ружьями, батя сзади ковыляет, известно, старичок. Как говорится, укатали сивку крутые. горки. Плоховат старик стал, в чем душа держится. Вся надежда на меня. А я, надо сказать, был до войны не то, что сейчас — довел меня старшина перловой кашей до веселой жизни… Ну, значит, засели мы в овес. Сидим. Вот как сейчас, например. Ждем зверя. Кругом тайга и темнота первобытная. И не то чтоб страшно, а просто оторопь берет, как перед танковой атакой. Оно хоть и жаканы в стволах, а все ж не на зайца вышли, всяко может обернуться. До рассвета сидели, думали уже, что и не придет косолапый. А он на самой зорьке — здрасьте! Я ваш дядя. И давай овес сосать. Агромадный, паралик его расшиби, как моздокский собор, может, чуть меньше. Прицелился я в него, клац! — осечка. Что ты будешь делать! Шепчу бате: «Стреляй, а то уйдет!» Только какой с бати стрелок: глаз уж не тот да и руки трясутся — промазал.

— А медведь? — не выдерживает заряжающий Соснин.

— А медведь клыки ощерил и прет на меня, не то со страху, не то раненный. Ну, думаю, пропал. Делать нечего: размахнулся и прикладом ему промеж глаз. Он так и сел на задние лапы, а из глаз у него — искры. Хоть подходи и прикуривай. Тут батя подскочил, схватил его за шею, медведь и язык высунул. Батя же — сибиряк, у него ручищи — во! — рассказчик показал на разведенные в стороны орудийные станины. Глаза у него горели при этом так, что, казалось, из них вот–вот посыпятся, как у этого медведя, искры.

— Ты же говорил вначале, что отец у тебя старенький, руки от слабости дрожат, — заметил ему Ахмет.

— Разве? — удивился Костя. — Вот черт! А я и не заметил. Хотя что ж тут удивительного? Разве ты не знаешь, что в горячке у человека силы удесятеряются.

Все засмеялись.

— Тебя послушать, так на земле нет больше ничего путного, кроме Сибири, — заговорил Соснин, поглаживая затвор своего свирепого детища. — Все тайга да тайга, скучно даже. Ты бы побывал хоть раз у нас на Брянщине да закинул бы удочку в Десну–красавицу, да понюхал бы, как пахнет весной на ее берегу черемуха.

— Послушай, дорогой, — перебил Соснина Бейсултанов. — Ну что ты говоришь, сам не знаешь?! Ты в Кировобаде был? Персики видел? Инжир кушал? Ты сидел в подвальчике Юсупа Зарбалиева? Цэ, цэ! Вино у него во–от в такой бочке. Кран открыл — пей, пожалуйста, сколько хочешь. Столов там нет — все сидят за бочками. Стульев тоже нет — все сидят на бочонках. На столах вместо кружек — бочоночки. Сидишь на бочке перед бочкой и пьешь из бочки. Где ты такое найдешь в своей Брянщине? А какой шашлык жарят у Юсупа Зарбалиева — у–у–у! — прорычал он плотоядно и скрипнул зубами от полноты чувства.

— А правда, ребята, привезут нам сегодня кашу? — примкнул к разговору артиллеристов сидящий возле противотанкового ружья бронебойщик. — Может, немец до вечера наступать не будет.

— Да ведь сейчас часов пять, не больше, а ты уже о каше заговорил, — отозвался и его второй номер.

— А ну тише! — прервал разговор о каше командир орудия. — Кажется, гудит что–то.

Все умолкли, прислушались. Действительно, со стороны станицы доносился глухой рокот работающих двигателей. А вот и первый снаряд проскрежетал над головами и разорвался где–то в городе.

— Приготовиться к бою!

Неужели это на самом деле? Неужели вот сейчас покажутся из–за пригорка не фанерные мишени, а самые настоящие немецкие танки, которые будут не только двигаться, но и стрелять по ним, живым людям? Как–то не верилось этим необстрелянным парням, что час великого испытания для них наступил сегодня — 22 августа 1942 года. Совсем не по–военному светилась солнцем улица и отходящая от нее дугой дорога к станице. И совсем уж несообразно с ожидаемыми событиями ковыляли по ней гуси, направляясь с пригорка к протекающему в низине между пустырем и ГУТАПом ручью.

Между тем моторный гул нарастал. Вот уже сквозь него прорывается зловещий лязг гусениц. Хоть бы скорее! Николай почувствовал, как горячо вдруг сделалось шее. Рывком расстегнул ворот гимнастерки, неотрывным взглядом впился в лежащий перед ним пустырь с важно шествующим по нему стадом гусей. И хотя ждал с секунды на секунду появления танков, все равно вздрогнул сердцем при виде выползающей словно из–под земли грязно–серой башни с орудийным хоботом посредине.

— Зарядить бронебойным! — скомандовал он каким–то самому себе незнакомым голосом.

Соснин подхватил поданный Савельевым блестящий снаряд, точным движением послал его в казенник орудия. Сочно звякнул затвор. Наводчик, ухватившись за рукоятки подъемного и поворотного механизмов, втиснул правый глаз в резиновый обод прицела. Он увидел, как в обе стороны горизонтальной линии перекрестия шарахнулись из–под танка гуси. «Еще б чуть–чуть и задавил, паразит», — подумал Ахмет, подводя перекрестие под брюхо ползущего чудовища с черно–белым крестом на броневом панцире. Эге! Да их уже на пригорке целых три. Слева и справа от головного танка показалось еще по одной такой же камуфлированной уродине.

— По переднему танку, бронебойно–зажигательным, прямой наводкой…

Но Николай не успел договорить команду. Страшный взрыв заглушил его слова, от которого ощутимо вздрогнула земля и заметно покачнулся ведущий танк. Он словно с ходу наскочил на огромный дуб, с которым так схож оказался султан взорвавшейся противотанковой мины.

— Готов! — крикнул Соснин, с радостным изумлением глядя на клубы дыма и пыли, взвихрившиеся над покалеченным танком.

— Молодцы минеры! Угадали, куда подсунуть.

Ползущие за своим вожаком две другие машины тоже остановились с видом недоумевающих шакалов, один из которых вдруг ни с того ни с сего угодил лапой в капкан. Они угрожающе повели из стороны в сторону стволами пушек, будто вынюхивая виновника гибели своего предводителя.

— По правому танку — огонь! — скомандовал Николай.

Бейсултанов крутнул маховик, поймал в перекрестие прицела днище танка, рванул на себя рукоятку спуска. «Сорокопятка» свирепо тявкнула, и над танком закурился синий дымок.

— Ага, клепаная кастрюля! — торжествующе взмахнул кулаком Ахмет, снова приникая к наглазнице прицела и наводя орудие на очередной танк.

Из соседнего переулка залопотал ручной пулемет, там заметили выпрыгивающих из люка горящего танка членов экипажа.

— Огонь! — подавал команду Николай. — Огонь!

Пушка выстрелила раз и еще раз. Но тщетно: танк, дав задний ход, успел спрятаться за броню своего менее удачливого партнера. За нею же искали спасения от пулеметных очередей оставшиеся в живых танкисты.

— Что же ты, Ахмет? — упрекнул наводчика командир орудия.

— А что я, товарищ сержант? — развел руками Ахмет. — Ты же видишь, снаряд от него, как горох от стенки. Эх, мне бы гаубицу, я бы ему показал, на чем кишмиш растет.

— В брюхо надо бить.

— Ва! Что, я сам не знаю, да? Если б он встал на задние ноги, я б ему в брюхо стрелял. Гляди, гляди! Он из–за борта пушку высовывает, заметил нас, собака.

У Николая пробежал холодок по спине, когда он увидел черный зрачок вражеской пушки, уставившийся немигающим взглядом на их позицию. «Сейчас ударит!» — пронеслась последняя в его жизни мысль.

Мальчишки недолго сидели под кирпичным забором. Услышав ответную пушечную стрельбу, они решили, что это бьют по наступающему врагу их друзья–артиллеристы из ГУТАПа и что сидеть под чужим забором в такой исторический для Моздока час просто неразумно и даже подло. Когда же до их слуха донеслись пулеметные очереди и одиночные винтовочные хлопки, они не сговариваясь вскочили на ноги и побежали к Горьковской улице. Выглянули из–за угла — на ней ни единого живого существа. Собак и тех не видно. И люди, и животные попрятались, заслышав тяжелую поступь войны. Даже дома и времянки зажмурились от страха, чтобы не видеть этой незваной жестокой гостьи — сегодня хозяева не открыли в своих жилищах ставни.

Вот и знакомая калитка. Минька уже взялся за щеколду, когда внутри ГУТАПа так грохнуло, что зазвенело в ушах и закачалась земля под ногами.

— Ого! — только и мог выговорить Минька, невольно приседая, как тогда под забором. Австралия тоже присел, втянув голову в узкие, худые плечи. Так они сидели, пока где–то совсем рядом не взревел мотор.

— Танки, должно, — сказал Мишка, озираясь по сторонам. — А что если они сюда попрут?

— Во дворе спрячемся, — ответил Минька, выпрямляясь и снова берясь за щеколду.

Друзья на цыпочках, словно боясь кого–нибудь разбудить, прошли по двору к распахнутой настежь двери конторы, из которой валила клубами синеватая, страшно вонючая пыль, и остановились, пораженные. У самого порога лежал, скорчившись, как от колик в животе, Костя Савельев. Он не шевелился. Из–под ремня у него растекалась по грязному полу бордовая лужа.

У мальчишек перехватило дыхание. Еще не разглядев в пылевом тумане своих друзей–десантников, они уже поняли, что здесь произошло страшное и непоправимое. Пушка валяется на боку. Возле нее, запрокинув голову за станину, лежит наводчик Ахмет Бейсултанов. У него нет одного сапога, а гимнастерка вся в кровавых клочьях. Не сразу дошло до детского сознания, что сапога нет вместе с ногою, а гимнастерка искромсана осколками от снаряда.

— Они убитые! — крикнул Минька, склоняясь над растерзанным телом азербайджанца. — Дядя Ахмет! — схватил он его за плечи. Почувствовав под ладонью теплое, взглянул на нее с ужасом: ладонь была красная, словно в калиновом соку.

— Дядя Ахмет! — со слезами в голосе повторил Минька, вытирая ладонь о собственные штаны и окидывая помещение взглядом затравленного зайчонка. Кругом мертвые! Ни одного человека — живого. Да как же это так? Давно ли он ел с ними кашу, помогал рыть вон ту траншею, а сегодня… Где же командир орудия Николай? Лежит на дне траншеи у самой стены. На нем — осыпавшиеся куски глины и пустая гильза от пэтээра. Тут же сидит второй номер бронебойщик, уткнувшись каской в стенку окопа. Со стороны посмотреть — спит человек, сморенный усталостью.

Минька поднялся с корточек, обойдя убитого наводчика, заглянул в стенной пролом: на пустыре, за садами горел немецкий танк, слева от него стояло друг за другом еще два танка, между ними мелькали человеческие фигуры в сером.

— На буксир берут, — задышал Миньке в ухо Австралия. — Видишь, у него бок разворочен. Крепко ему влепили наши.

Сзади хрипло запищало. Мальчишки оглянулись — это пищал телефон. Снова обойдя убитого артиллериста, ребята наклонились над телефонным ящиком. Минька боязливо вынул трубку из ладони сраженного осколком связиста, приложил к уху.

— «Фиалка», «Фиалка», я — «Кипарис»! — кричал в ней чей–то встревоженный голос. — Почему молчишь? Что случилось?

Минька посмотрел на своего дружка, потом на лежащих вокруг орудия артиллеристов, с трудом сдерживая слезы, ответил в трубку:

— Всех поубивало.

— Что? Кого поубивало? Кто говорит? — всполошилась трубка.

— Я говорю, Минька.

— Какой еще к черту Минька?

— Калашников. Мы тут с Мишкой–Австралией, с Луковской улицы пацаны.

— Гм… Почему молчит орудие?

— Оно на боку валяется.

— А пэтээр?

— Их тоже поубивало.

— А немецкие танки где?

— Вон там, на пустыре, возле станицы. Один горит и другой с разбитыми колесами.

— Подожди, я сейчас… — голос в трубке умолкнул.

Минька еще некоторое время подержал ее, затем положил на обтянутую блестящей кожей коробку. В голове у него стоял невообразимый ералаш. Вокруг валяются трупы вчера еще улыбавшихся людей. За дорогой — фашистские танки. Это они убили его взрослых друзей. Эх, жаль, что пушка лежит на боку, а то бы он саданул из нее по проклятому фрицу. Ведь они с Мишкой знают, как из нее стрелять. Вон и снаряды лежат под полом в ровике.

Откуда–то слева зататакал наш пулемет. Мальчики выглянули в пролом. Так и есть: оставшийся невредимым танк потащил за собой на буксире своего подбитого сообщника.

— Мишка! — крикнул осененный внезапной мыслью Минька, — бей фашиста из ружья!

Тут только и Мишка заметил, что противотанковое ружье стоит на. прежнем месте, просунув в бойницу длинный с набалдашником хобот.

Спрыгнув в окопную щель так, чтобы не наступить на убитых бронебойщиков, Австралия уперся худым плечом в железный упор ружья, поймал прицелом пятнистое тело уползающего за бугор танка и нажал на спусковой крючок. Ружье оглушительно бабахнуло и швырнуло неопытного стрелка спиной о стенку окопа. Ну и отдача! Это не в тире из мелкокалиберки. Мишка потер ушибленное плечо, снова приник к бойнице: танк как ни в чем не бывало уходил за линию горизонта.

— А ну дай я! — Минька спрыгнул в окоп к товарищу. Но выстрелить по вражеской машине ему не удалось. Сзади раздался топот множества ног и, оглянувшись, Минька увидел, как в распахнутую дверь ГУТАПа вбегают десантники и вместе с ними тот самый командир, которого наводчик Ахмет называл старшим политруком Левицким.

— Добровольцы? — сказал он без удивления в голосе, подходя по изрубленному полу к окопу, в котором стояли за противотанковым ружьем наши юные друзья. — Как вы сюда попали?!

Ребята молча вылезли из окопа. Минька хотел что–то ответить, но, взглянув на запрокинутое за станину пушки тело Ахмета, судорожно всхлипнул и ткнулся круглой стриженой головой в грудь старшему политруку.