Григорий Дулаев, инструктор Моздокского райкома партии, только что вышел из дому, когда к нему подлетел на бричке сотрудник районной милиции Евстратов.

— А я тебя по всему городу ищу! — крикнул он, натягивая вожжи поводящему боками мерину. — Уже все смотались. Остался ты да Сухоруков — на кирпичном заводе застрял.

— Надо бы хоть шинель захватить, — неуверенно проговорил Дулаев, поворачиваясь к калитке.

— Да на кой она тебе сдалась в такую жарищу. Садись скорей, а то немцы того и гляди все дороги перекроют. Слышишь, гремит как?

Дулаев сел в бричку, махнул рукой: шут с ней, с шинелью, в бурунах для партизан и провиант, и одежда заготовлены. Ему пора быть на месте базирования отряда, да вот задержался, помогая левобережным колхозам организовать эвакуацию скота и имущества.

Около железнодорожного вокзала бричку остановили.

— Не в ту сторону направился, кунак, — подошел к Дулаеву высокий, стройный, огненно–рыжий осетин в летной форме и, приложив руку к фуражке, представился: — Гвардии старший лейтенант Дзусов. Прошу предъявить документы.

— Нам только на кирпичный завод заскочить, — взмолился Дулаев, выкатив на военного земляка голубые, как его петлица, глаза и протягивая ему райкомовский мандат. — Захватим нашего человека и через Колубашев — в буруны.

— Если вас самих не захватят фрицы, — давай, ма халар , дуй скорей отсюда через Веселый хутор, и пусть у твоего коня вырастут крылья.

— Да нам только на одну минутку, — не унимался Дулаев. — Пропусти, прошу тебя.

— Воллахи! — всплеснул руками старший лейтенант в притворном возмущении. — Этому человеку, по–видимому, надоело жить. Скажи им, — повернулся он к своему ординарцу, — о чем нам доложили разведчики десять минут назад.

— Немецкие танки приближаются к городу со стороны Русского хутора, товарищ гвардии старший лейтенант, — отчеканил тот.

— Слыхали? — нахмурился Дзусов. — Ну, прощайте, товарищи, да будет вам в пути покровителем сам Уастырджи. А мне на позицию пора, — с этими словами военный пожал руки штатским и широко зашагал через железнодорожные пути к кладбищу, где зарылись в землю десантники 9‑й роты.

— А кто такой Уастырджи? — спросил Евстратов, поворачивая коня в обратном направлении.

— Осетинский святой, наподобие вашего Георгия–Победоносца, — ответил Дулаев. — Конь у него о трех ногах.

— Надо же, — покрутил головой Евстратов. — Наш на четырех и то спотыкается. Но ты, зануда! Ходи веселей, пока тебя немцы и вовсе без ног не оставили.

В небе показались немецкие бомбардировщики. Они сделали круг над городом и стали с ревом пикировать на элеватор. Из него повалил дым. Евстратов вжал голову в плечи и энергичнее прежнего заработал кнутом над крупом и без того несущегося во весь дух мерина. Проскочив между болотом и окраиной города, бричка свернула к Ильинскому кладбищу и понеслась мимо него к Дурному переезду.

Вот и шлагбаум с будкой обходчика. Тарахтя колесами, бричка перелетела через железнодорожный путь и круто свернула по дороге вправо вдоль насыпи. В тот же миг слева, из фруктового сада злобно протявкал пулемет, и Дулаев почувствовал, как что–то горячее ударило его в правую ногу.

— Немцы! — крикнул Евстратов и, спрыгнув с брички, метнулся вихрем через спасительную насыпь. Никем не сдерживаемая, обезумевшая от страха лошадь понеслась галопом по дороге навстречу пулеметному треску.

Неужто конец? Дулаев оттолкнулся здоровой ногой от днища брички, перевалившись через борт, кувыркнулся в дорожный кювет. Лошадь помчалась дальше, а человек в горячке хотел было вскочить на ноги, но тут же снова упал, пронзенный жгучей болью и насмешливым взглядом танкиста, высунувшегося по пояс из люка танка и целящегося в него, Дулаева, из пистолета, словно он был мишенью в тире. Хлопнули один за другим выстрелы. К счастью — мимо. Неважном стрелком оказался немец. «Я бы не промахнулся с тридцати шагов», — подумал Дулаев, притворяясь убитым и замирая всем своим существом в ожидании очередных выстрелов. Но танкист не стал больше стрелять, а, спрятав пистолет в кобуру, сам спрятался под крышкой люка.

Приоткрыв глаз, раненый видел, как танк медленно повернул башню влево вдоль насыпи, откуда все явственней доносился грохот орудийной пальбы и рев крутящихся в небе самолетов. «Поезд бомбят», — определил Дулаев, делая попытку незаметно всползти на насыпь. Кажется, танкисты не видят его движений, ибо пулемет молчит. Пядь за пядью добрался до первого рельса. Обжигаясь о раскаленное солнцем железо, всполз на рельс. Одуряюще пахнет креозотом. Только бы не потерять сознание, а то приближающийся поезд разрежет надвое, как сосиску. Еще усилие, еще… Вот уже преодолен второй рельс. Слышно, как в нем отдается стук колес. Осталось перетащить через него перебитую пулей ногу. Соскальзывая с рельса, она становится торчком, и в это мгновенье пулеметная очередь пронизывает ее еще двумя пулями. Глаза застлал кровавый туман. Последним усилием крутнулся с насыпи вниз и лишился чувств.

* * *

Жара стояла в тот день в воздухе. Но куда жарче было в боевой рубке бронепоезда.

— Если бы налить в этот раскаленный бак воды, из нас бы с тобой добрая уха получилась, — пошутил второй номер пулеметчик Володя Забавин, распахивая мокрый от пота комбинезон и подставляя голую грудь встречной струе воздуха. — Сейчас бы в Терек нырнуть. Слышишь, Игорь? Я ведь родом из здешних мест, казак, одним словом. Вон видишь, хаты белеются? Это станица Стодеревская. От нее до Моздока верст двадцать, не больше. А ты не знаешь, чего нас от Ищерской на Моздок двинули?

— Массовое гуляние намечается в городе, — ухмыльнулся в ответ первый номер пулеметчик Игорь Малыгин, покачиваясь у клепаного борта в такт колесному перестуку. — Моздокские девчата нашему командиру телеграмму отбили, чтоб ребят на праздник привез. «Главное, — пишут, — не забудьте рыжего казака Володьку прихватить». Вот и торопимся…

— Да ну тебя, — засмеялся Володька, поправляя на поясе тяжелый маузер. — Видать, гулять придется с немецкими танками. Будем обмениваться с ними, так сказать, воздушными поцелуями.

Малыгин не ответил. Упомянув про командира бронепоезда, он почему–то вспомнил первую с ним встречу на станции Поныри.

— А кто ты такой? — спросил тогда его капитан Бородавко. Он — пожилой, крупный телом, с черными усами на круглом лице.

— Малыгин Игорь. Из Курска. Комсомолец. Хочу воевать на вашем бронепоезде, — поспешно ответил доброволец, с надеждой глядя круглыми карими глазами на усы командира.

— Губа у тебя, парень, не дура, — усмехнулся командир, переглянувшись со своим комиссаром.

— А что ты умеешь делать?

— Снаряды подносить.

— Гм… не очень–то много. Сколько тебе лет?

— Семнадцать. — Боясь, что ему откажут в службе на бронепоезде, Игорь стал горячо доказывать, дескать, он в два счета изучит и пулемет, и пушку, и все что угодно. Его поддержал убеленный сединами комиссар:

— Парень вроде хороший. Давай возьмем.

Капитан вздохнул и согласился. Видно, всколыхнулась в памяти собственная молодость, промчавшаяся вот в таком же бронепоезде по рельсам гражданской войны.

«Да–вай возь–мем! Да–вай возь–мем!» — выговаривают колеса под днищем платформы в унисон с мыслями юноши. Игорь потянулся, взглянул в небо. Оно сизое от жары. В нем одиноко парит не то орел, не то коршун. «Ему что война, что нет», — подумал юный пулеметчик и вдруг увидел рядом с коршуном пару желтобрюхих стервятников.

— Воздух! — крикнул он что есть силы и ухватился за ручки турельной установки спаренных «максимов». Тотчас стук колес потонул в грохоте пушечных выстрелов и трескотне зенитных пулеметов. Казалось, небо не выдержало солнечного накала и взорвалось подобно паровому котлу от избытка внутреннего давления. В этой невообразимой кутерьме, когда вражеские самолеты с методической очередностью пикировали на несущийся на всех парах бронепоезд, никто из экипажа не заметил, как замаскированный ветками в саду моздокского предместья немецкий танк поднял над плетневой оградой смертоносное жало своего орудия и плюнул огнем в зеленый панцирь паровоза.

К моздокскому вокзалу бронепоезд дотянулся по инерции.

— Ах, черт! — выругался машинист–грузин, выскакивая из люка и заглядывая в рваную дыру на броневой обшивке паровоза. — Тягу разворотило.

Окруженный подчиненными, подошел к паровозу командир бронепоезда.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил он у машиниста.

— Почему нельзя? До вечера сделаем, чтоб так ударило по голове его папу, — пожелал разгневанный грузин коварному немцу и плюнул в пробоину.

Командир помрачнел: что ты будешь делать! Там, под Прохладным, ждут их помощи прижатые к реке три наши пехотные дивизии, а они не могут сдвинуться с места.

— В самый раз приехали, — услышал он чей–то с кавказским акцентом радостный голос и оглянулся. Широко шагая через рельсы, к бронепоезду направлялся саженного роста молодой летчик с каской на голове.

— Теперь нам клейсты не страшны, — улыбнулся военный в летной форме и, безошибочно определив командира бронепоезда, отдал ему честь. — Командир роты гвардии старший лейтенант Дзусов, — представился он молодцевато.

Бородавко пожал руку. Продолжая хмуриться, ворчливо спросил:

— Чему радуешься, старлей?

Дзусов улыбнулся еще шире.

— Вашему приезду, дорогой. Ведь у меня в роте… — он наклонился к уху капитана, — кроме пэтээров и бутылок с КС ни шиша за душой, а на мои позиции прет целый танковый корпус. Да мы же теперь у вас, как у Христа за пазухой. Если патроны нужны, берите, пожалуйста, сколько хотите — вон они навалены у пакгауза. Только чуть–чуть продвинь свою крепость вперед к семафору, оттуда вам будет удобнее бить но фашистам.

— За патроны спасибо, — проворчал капитан отводя от радостного комроты угрюмые глаза, — но… нас в другом месте ждут.

У Дзусова погасла улыбка на его горбоносом, с раздвоенным подбородком лице.

— В каком еще месте? Тут вот и есть то самое место. Утром уже побывали у нас гости. Видишь, стоит один, подбитый?

— У меня приказ: поддержать отступающие соединения под Прохладным.

— Воллахи! Какой там Прохладный, когда здесь скоро жарко будет. Немцы заняли Павлодольскую, а он в Прохладный собирается, — удивился Дзусов. — Становись у семафора. Моздок надо защищать, а не Прохладный. С часу на час с Русского хутора попрут на нас танки. Я ведь русским языком говорю, с разведкой противника сегодня бой вел.

— Не могу, — вздохнул командир бронепоезда. — Приказ есть приказ. Малыгин! — позвал он стоящего неподалеку с группой бойцов юного пулеметчика. — Запасись патронами для своей турели и всем остальным передай. Не обессудь, старшой, — повернулся вновь к горячему осетину. — И рад бы помочь, да у самого штаны трещат по всем швам. Вот паровоз вышел из строя…

— Прощай, капитан, — ответил погрустневший комроты. — Желаю успеха. А паровоз вон там за вагонами стоит, теплый еще… Ребята мои к нему за кипятком бегают.

Это был несуразный с виду состав: спереди и сзади зеленые бронированные вагоны, а посредине — обычный черный паровоз. Но в то горячее время, когда на станции рвались подожженные авиацией противника цистерны с горючим, а за кладбищем гвардейцы 9‑й роты ожидали повторную атаку танков генерала Вестгофена, никто не обратил внимания на такой диссонанс. Натужно пыхтя, ничем не защищенный паровозик потащил бронированную громаду на выручку пехоты, заведомо зная, что назад уже пути не будет…

Бронепоезд успел отойти за черту города всего лишь на полтора километра, за полосатую будку путевого обходчика.

— Смотри, Игорь! — крикнул второй номер пулеметчик своему командиру, показывая на лощину, по которой двигалось наискосок к железнодорожному полотну множество зеленых коробок. Малыгина — словно магнитом притянуло к ручкам пулеметной установки. Он рывком бросил ее в горизонтальное положение. Но откуда–то налетели вновь самолеты, засвистели бомбы, и Игорь перенес огонь пулеметов в небо. Бой разгорался не на шутку. «Юнкерсы» пикировали один за другим, не давая ни минуты передышки. Игорь не успевал проводить очередью один, как уже нужно было встречать другой. Поезд остановился. Пробитый снарядами паровоз свистел во все стороны горячим паром. Но и танкам не поздоровилось в эти первые минуты боя. Они вспыхивали и кружились на месте, словно облитые керосином крысы.

— Ага! Это вам не у Проньки! — кричал в азарте Игорь, перенося огонь спарки с самолета на спрыгивающих с танков и бегущих по полю автоматчиков.

— Один, два… пять… десять! — считал вслух Володя Забавин горящие машины врага, подавая ленты с патронами, в то время как бронепоезд № 20 доживал свои последние минуты. Уже переломилась от прямого попадания бомбы станина одной из платформ, осев на полотно дороги. Зловещим факелом полыхает закрепленная в тендере паровоза цистерна с мазутом. На 2‑й бронеплощадке пылает живым костром облитый мазутом расчет зенитной счетверенной установки вместе с командиром своим Александром Авертьяновым, уроженцем города Тбилиси. И сам бронепоезд весь в огне и дыму, хотя продолжает еще разить наступающие танки.

Все меньше остается в вагонах целых отсеков. Перед глазами у Игоря сплошные фонтаны из песка и гравия. Над головой дикий вой самолетов. Во рту кисло от нестерпимого грохота.

— Прыгай! — донесся сквозь него истошный голос заряжающего, — а то расшибет сейчас.

Игорь перехватил горячечный взгляд товарища: к их поезду несся на всех парах тоже окутанный дымом 19‑й так называемый легкий бронепоезд, оставленный капитаном Бородавко в станице Ищерской. «Ослеп он, что ли?» — мелькнуло в сознании. Он протянул руку вверх, чтобы поправить прицел и тотчас уронил ее, пробитую пулей. В следующую секунду, выброшенный чудовищным толчком в открытую Забавиным дверь, он ткнулся головой в песок и без сознания покатился по крутой насыпи.

* * *

Они встретятся через тридцать три года в Моздокском краеведческом музее, два ветерана Великой Отечественной войны: старший инженер Белгородского витаминного комбината Игорь Алексеевич Малыгин и заведующий отделом моздокского райпромбыткомбината Григорий Николаевич Дулаев, пролившие свою кровь в один и тот же день на одной и той же насыпи. Один — на восточной окраине Моздока, другой — с западной его стороны.

* * *

Евстратов добрался в партизанский отряд к вечеру. Одурев от жажды и долгой езды на костлявой хребтине брошенной кем–то в степи лошаденки, он ввалился в кошару и первым долгом попросил у сидящих на рештаках партизан воды.

— А где Дулаев? — подошел к нему командир отряда Павел Близнюк.

— Убили Гришу… — отрываясь от ведра с водой, поданного ему Ниной Сухоруковой, ответил Евстратов. — Из пулемета… с немецкого танка.

Отряд еще не сформировался по–настоящему, а уже потери. Все столпились вокруг Евстратова. Посуровев лицами, требовали подробностей о гибели товарища.

— Почтим память нашего боевого друга минутой молчания, — снял с головы фуражку комиссар отряда Григорий Асмоловский и обвел долгим взглядом боевых соратников. Двадцать пять человек вместе с командиром Близнюком и начальником штаба Поповым Василием. Горсточка патриотов, собравшихся в овечьем хлеву на семи ветрах, чтобы отсюда начать неравную борьбу с немецкими захватчиками. В голой, как ладонь, степи. Без дров, без воды, без спасительных катакомб и лесных зарослей.

— Товарищи! — снова заговорил Асмоловский, вынимая из планшетки газету и разворачивая ее. — Я вам зачитаю сейчас Обращение участников антифашистского митинга, состоявшегося на днях в городе Орджоникидзе. Слушайте… «Пусть солнце не светит над нами, пусть света не увидеть нам, пусть позор падет на нас, если мы пустим проклятого немца на Кавказ. Вспомните слова великого сына осетинского народа Коста Хетагурова: «Лучше умереть народом свободным, чем кровавым потом рабами деспоту служить…»

Асмоловский потряс газетой в воздухе:

— Вот какой клятвой встречают врага горцы. Давайте же и мы, дорогие соратники, поклянемся в верности своей Отчизне, примем нашу партизанскую присягу. Повторяйте за мной: «Клянусь быть бесстрашным в борьбе с немецкими оккупантами и изменниками Родины…

Партизаны хором подхватили начало клятвы.

— …А если потребуется, не пощажу своей жизни во имя Родины, — продолжал Асмоловский.

— Не пощажу жизни… — отдалось эхом под сводами овечьего жилья.

Комиссар спрятал газету в планшетку.

— Предлагаю, — сказал он торжественным голосом, — дать название нашему отряду — «Терек». Согласны?

— Согласны!

* * *

Дулаев очнулся и сразу вспомнил все, что с ним произошло. Шевельнул раненой ногой и едва не вскрикнул от боли. «Изойду кровью», — подумал в отчаяньи. Окинул глазами пространство вокруг себя — пусто. До ближней хаты метров триста, а то и больше. Далеко, но надо доползти, в ней должны быть люди. Поволок изувеченную ногу по зарослям чертополоха. В глазах — кровавые петухи, в ушах — звон.

— Эй, хозяева! — крикнул, подползая к порогу.

Ни звука в ответ. «Попрятались», — понял раненый, холодея от страха и потери крови. Из последних сил приподнялся над порогом, ударил кулаком в дверь. Никто не отозвался на стук. Надо бы снять сапог, перевязать чем–нибудь рану. «Совсем ведь новые сапоги», — подумал он некстати, видя, как в пулевые отверстия на голенище булькает кровь. Попробуй сними, если в нормальном состоянии приходилось их снимать с помощью порога или жены. И разрезать нечем. Он снова огляделся по сторонам: хоть бы один человек показался на улице. Собравшись с силами, пополз к соседней хате. И в этот критический момент услышал сквозь звон в ушах урчание автомобильного мотора — переполненный военными грузовичок подпрыгивал на ухабистой дороге, спеша к железнодорожному переезду.

— Стойте! — крикнул Дулаев, как можно выше поднимая из бурьяна всклокоченную голову. Но грузовик пропылил мимо, не обратив на человеческий крик никакого внимания.

— Стойте! — опять крикнул Дулаев, вставая на одно колено и махая рукой. — Там — немецкие танки!

Автомашина продолжала двигаться в прежнем направлении. Тут только раненый вспомнил, что у него есть револьвер. Выхватил его из кармана галифе, выстрелил в небо несколько раз подряд. Теряя сознание, успел заметить у бегущих к нему красноармейцев голубые петлицы на воротниках гимнастерок…

* * *

— Хотите взять на память?

Дулаев повернул голову: рядом с его койкой стоит грузный дядя в белом халате и что–то протягивает ему на большой пухлой ладони. Это военврач Фидельман, который сделал ему операцию и теперь довольно улыбается, словно художник, положивший последний мазок на законченную картину.

— Вы знаете, у вас чудесный перелом голени, — сообщает он своему бледному до синевы пациенту.

Дулаев озадачен: смеется он, что ли, этот толстяк? Перелом ведь не ария из оперы, что в нем может быть чудесного?

— Нога цела? — спросил угрюмо.

— Он еще спрашивает! — вскинул к лысине черные полудужья бровей Фидельман. — Я разве затем ковырялся целых два часа в этом крошеве, чтобы мне задавали такой вопрос? Вы еще будете плясать у себя на свадьбе, молодой человек.

— Я уже женат, доктор, — повеселел Дулаев, вытягивая шею, чтобы посмотреть на забинтованную ногу, к которой через укрепленный на дужке кровати блок подвешен на веревке артиллерийский снаряд 120‑го калибра.

— Пхе! И куда только торопятся люди? Такой молодой и уже обзавелся семьей, — покачал головой с шутливой укоризной Фидельман и вложил в руку больного немецкую пулю от крупнокалиберного пулемета. — На свадьбе у своего сына будете плясать, если до той поры не словите, упаси вас бог, вот такую болванку в голову.

— А где я нахожусь, доктор?

— В станице Вознесенской. В медсанроте 8‑й отдельной гвардейской бригады. Какие еще будут вопросы?

— Что в Моздоке?

Фидельман посерьезнел.

— Не завидую я тем, кто сейчас в нем находится. Там такие бои, что хуже нет. Особенно в роте Дзусова.

— Дзусов — это рыжий такой, высокий?

— Он–таки и есть, чтоб ему живому остаться. Веселый человек и сильный, как Самсон. Пять танков уничтожила его рота. И восьмая рота пять не то больше подожгла. Там такое было, такое было… Вы комиссара Амбарцумяна знаете? Хотя, откуда же вы его должны знать… Давече привезли сюда командира батальона Коваленко — вы его тоже не знаете — так он рассказывал, какой подвиг совершили гвардейцы 8-ой роты. Вот она вам расскажет… Расскажи, Валечка, своему соседу о том, как сражаются с фашистами наши гвардейцы, — обратился врач к раненной в голову девушке, у которой из марлевой повязки виднелись только нос да глаза, — а я пойду в операционную, там еще одного привезли.