Пять лет назад, в 1927-м, уже состоялось чествование по случаю 35-летия литературной деятельности Горького, предвосхитившее грандиозный юбилей 1928 года. Теперь, осенью 1932-го, задумали повторить то же в связи с 40-летием его работы. Может, где-то уже составлен и дальнейший план его пятилеток, как в народном хозяйстве? И сколько еще пятилеток в запасе у него?
А работать так хочется! Вот и сегодня, в день юбилея, Горький, как всегда, уединился в своем кабинете до обеда.
В столовой юбиляр появился мрачный.
— Вы здоровы? — с тревогой спросили его.
— Я зол, — ответил он коротко и решительно и тотчас выразил недвусмысленное неодобрение по поводу шквала почестей, обрушившихся на него. Словно Там дождались случая, чтоб наверстать упущенное четыре года назад, когда он предъявил ультиматум по поводу недопустимости каких-то почетных званий. Словно хотели щедро оплатить какие-то его услуги и обязать к услугам еще большим.
Каким? Уж не тем ли, что будут связаны с созданием Союза писателей, — делом, которое, кроме него, возглавить некому? О государственной же важности его говорить не приходится.
Таких почестей и публичных чествований не удостаивался еще ни один писатель в мире. Московскому художественному театру и Большому драматическому в Ленинграде присвоили его имя. В столице переименовали Тверскую. Учредили Литературный институт и стипендии его имени. Учинили торжественное заседание в Большом театре. Везде и всюду проводят собрания в его честь… Выпускают специальные номера газет, шлют приветствия… Есть приветствия от ЦК ВКП(б), СНК СССР. Есть и лично от Него.
«Дорогой Алексей Максимович! От души приветствую Вас и крепко жму руку. Желаю Вам долгих лет жизни и работы на радость всем трудящимся, на страх врагам рабочего класса…»
Вот и профсоюзы желают того же, что Сталин: «Пусть же долгие годы звучит твой голос грозой для врагов пролетариата…»
Страх… Враги…
Все-таки: почему у нас ни в чем не знают меры? Ну, неужели не ясно, что МХАТу, если уж присваивать чье-то имя, так имя Чехова! Милый Антон Павлович! Сколько дали ему, неотесанному, грубому нижегородцу, встречи с этим предельно деликатным, обаятельным человеком! Вот уж кто был враг всяческой официальной шумихи, и какое это счастье, что в начале творческого пути одарила его судьба встречей и дружбой с этим изумительным художником…
Жизнь, конечно, надо переделывать, и переделывать круто. Но что получается, когда за это берется ретивый, но малокультурный чиновник с партийным билетом? Еще четыре года назад удосужились одарить столицу — чем? ЦПКиО им. Горького! Какое уродливое и непроизносимое сочетание! А смысл? Центральный парк культуры и отдыха… Что за нелепость! Парк Сокольники понятно. Гайд-парк, где он гулял в 1907 году, — тоже понятно. И понятно, что люди идут в парк отдыхать, а не ставить производственные рекорды. Но что же — культура должна гнездиться в парке, как в каком-то заповеднике, а дома и в трамвае можно обойтись без нее?
Но больше всего возмутила его история с переименованием родного города. Как станет он глядеть в глаза землякам! Ведь могут подумать, что это свершилось с его согласия…
Как он просил Сталина, как он умолял не делать этого! Прежде чем ответить, тот бессильно разводил руками: «Алексей Максимович, дорогой! Ну, конечно, мнение руководителей в нашей стране кое-что значит. Но главное все же — воля народных масс!»
Писатели, полагал Сталин, — очень капризный народ, Горький не исключение. Ему оказана такая честь, а он противится, ставит всех в неловкое положение. Всех, в том числе и Генерального секретаря ЦК.
К счастью, выросли новые кадры. В чем их достоинство? Их достоинство в том, что они все понимают с полуслова. Хватит дискуссий, хватит болтовни! Надо оперативно и последовательно выполнять установку центра. Секретарь Нижегородского — нет, теперь уже Горьковского крайкома! — Андрей Александрович Жданов, безусловно, принадлежит к числу таких работников. 26 сентября 1932 года он собрал торжественный пленум всех руководящих краевых и городских органов и выступил с речью, в которой четко выразил позицию большевиков: «Купеческий старый город с дикими нравами уйдет, родился новый советский социалистический город Горький… Этим самым мы поставили окончательно крест на старом Нижнем, Нижнем купцов Бугровых-Башкировых, этим самым мы поставили крест над всеми мелкобуржуазными пережитками в экономике и сознании людей, чтобы ускорить наш победный путь к бесклассовому социалистическому обществу».
Перспективный работник, этот Андрей Александрович…
…Только человек, который не заглядывал в богатейшее прошлое города, не имевший никакого отношения к нему по рождению, а прибывший сюда по указанию свыше — как он мог бы прибыть в любое другое место в качестве временщика, которому вообще безразлична отечественная история, — только такой человек мог походя налепить на старинный русский город, сыгравший выдающуюся роль в отечественной истории, тот уничижающий его достоинство ярлык — «купеческий».
Культурную политику начали сводить к тому, что история страны напоминала мрачный задник, на фоне которого развертывалась блистательная панорама созидания светлого будущего. Человек должен был всю энергию отдавать этому созиданию, не оглядываясь назад, слепо веря своим нынешним руководителям. Начинали формировать племя манкуртов, людей, лишенных исторической памяти. Жданов был в числе видных лидеров этого процесса. Вскоре судьба еще раз свела их, Горького и Жданова…
До недавних пор Горький вообще не очень-то задумывался над переименованиями. Просто не было повода. Ну, переименовывали Гатчину в Троцк. Появился Зиновьевск. Однако очень скоро по вполне понятным причинам названия эти с карты исчезли. А теперь серьезный повод возник. Когда имена политиков или деятелей культуры дают новым городам — куда ни шло. Но зачем же стирать из памяти поколений прошлое, откуда все и берет начало?.. Вот только что Новокузнецк превратился в Сталинск. Чуть раньше Душанбе — в Сталинабад (1929), Царицын — в Сталинград, Юзовка — в Сталино (1924). А теперь вот Нижний Новгород стал Горьким. Горький как бы оказался рядом со Сталиным.
Однако это было лишь начало эскалации переименований в стране. В 1934 году Вятка превратилась в Киров (появились еще и Кировоград и Кировабад). В 1935 году Луганск переименован в Ворошиловград, а Уссурийск — в Ворошилов, Тверь — в Калинин, Самара — в Куйбышев (тогда же родились еще два Куйбышева — вместо Каинска в Сибири и Спасск-Татарского). В 1938 году Оренбург — в Чкалов, в 1940 году Пермь — в Молотов, в 1948 году Мариуполь — в Жданов…
Если б Горький, будучи в Англии, зашел в парламент, ему бы охотно показали в одном из вестибюлей расположенные по кругу бюсты наиболее выдающихся премьер-министров. Есть здесь и свободные постаменты. Кому отвести почетное место, решается через 15 лет после смерти премьера, когда суд потомков может быть объективным и беспристрастным. Увы, в Советской России многое делалось по принципу «мы впереди планеты всей…».
В той же Англии, к примеру, совершенно невозможно представить переименование города в честь какого-либо политического деятеля. А если бы кто-либо внес подобное предложение при жизни лидера, его попросту сочли бы за умалишенного, и в первую очередь тот, в честь кого была бы предпринята подобная попытка.
Впрочем, конечно же, у нас все переименования происходили по желанию народных масс, с невиданной силой полюбивших своих вождей.
Вернемся к Горькому. Были и другие причины, которые пробуждали в нем несогласие с началом кампании переименований.
Люди должны понять, что история отечества имеет воистину гигантское значение для воспитания новой личности. Он постоянно, неизменно, настойчиво подчеркивал это в бесчисленных письмах, в устных выступлениях, статьях. По его инициативе создаются «История фабрик и заводов», «История деревни», «История молодого человека», рождается серия «Жизнь замечательных людей».
«Знание прошлого, — подчеркивал он, — необходимо для того, чтоб молодежь научилась думать исторически. Исторически думать — это значит понимать жизнь как процесс непрерывного воплощения трудовой энергии в производство всего того, что называется материальной культурой… Исторически думать — это значит понимать, как вслед за работой создания материальной культуры и на ее почве возникла и развивается умственная, интеллектуальная культура…»
Художник-новатор, Горький глубже большинства современников осознавал необходимость сохранения преемственности историко-культурных национальных традиций.
Совершенно с иных позиций подходили к истории Сталин и его окружение. Новое надо строить вопреки проклятому прошлому. Прошлое — это средоточие пороков, насилия, зла… Россия — тюрьма народов. Горького до глубины души возмущало не только то, что навсегда исчезнет с карты России имя одного из ее славнейших городов. Чем больше задумывался он над самой процедурой подготовки этого «мероприятия», тем больше отвращения испытывал к ненавистным его сердцу художника закулисным играм.
Конечно, он прекрасно понимал, что за плотной народной массой, охваченной единодушным энтузиазмом, чуть поодаль стоит скромненький аппаратчик с циркуляром в руке. И в этом-то циркулярчике с точностью до запятой сформулировано, что именно оная масса должна будет единодушно восславить либо, насупротив, гневно осудить. Аппаратчиков не очень смущали накладки, которые Горький отметил для себя уже потом, когда взвешивал весь ход событий.
Кто, так сказать, первым должен был произнести заветное «э»? Конечно, на том самом заседании 26 сентября, которое проводил Жданов в Нижнем, с предложением о переименовании должен был выступить сормовский рабочий (Овсянников была его фамилия).
«Громко грянула буря аплодисментов представителей доживавшего свои последние дни Нижнего», — восторженно вещала газета, для которой уже был отлит другой клишированный заголовок.
Буря аплодисментов… Предрекавший социальные бури в начале века, мог ли он предполагать, что «бурю» можно будет проводить в плановом порядке, абсолютно точно дозируя силу ее звучания, да и самый ее характер?
Возмущенный историей с переименованием, Горький внутренне порывался как-то выразить к этой процедуре свое отношение. Но как? Перебирая в памяти хронологию юбилейных событий, он убеждался, что ему не оставляли для этого никакой возможности. Ведь как обстояло дело? Поначалу шла масса подготовительных мероприятий, создавались всякие там комиссии, комитеты и так далее. Это, так сказать, первая фаза.
Вторая — сам юбилей. 17 сентября опубликовали постановление о награждении его орденом Ленина (свой первый рассказ, «Макар Чудра», он опубликовал в газете «Кавказ» в 1892 году, 12 сентября, — отсюда и пошло исчисление его литературного стажа).
25 сентября в «Правде» появляется приветствие ЦК ВКП(б), а вечером проводится торжественное заседание в Большом театре. Доклады А. Стецкого и А. Бубнова, приветствие А. Барбюса, стихи А. Безыменского…
Но кое-что озадачивало сразу. Открывший заседание от имени ЦК, ЦИК и Совнаркома Калинин огласил постановление о награждении орденом Ленина. Казалось бы, тут же его и вручить! Но почему-то не вручили… Вроде бы и заработал орден-то, да не вполне. И еще Постышев огласил предложение ЦК партии и нижегородских организаций о переименовании Нижнего Новгорода в Горький.
Оказывается, отголосок той «бури», которая прогремит еще только завтра в ждановском Нижнем, с какой-то непостижимой уму скоростью успел донестись сюда и в тот же день прозвучать со сцены Большого театра!
Однако централизованным путем трудно было предусмотреть все мелочи. И вот уже оказывается, что в сормовской газете не печатается вовсе ничего о торжественном собрании, на котором первым с предложением о переименовании выступил как раз сормович!..
С момента торжественного собрания (25 сентября) время ловко слизывало с календаря листок за листком, а Горький по поводу согласия на переименование высказываться и не думал. Благодарностей от него начальство так и не дождалось.
И вот лишь 7 октября, когда, собственно говоря, юбилей давно уже отгремел, принимается само постановление о переименовании… Так сказать, третья фаза, пост’юбилейная. И в тот же день Сталин со свитой приходит к нему как ни в чем не бывало, чтобы побеседовать об организации Всесоюзного института экспериментальной медицины, идею которого предложил Горький.
Уж не было ли это тоже своего рода «медицинским», точнее сказать, психологическим экспериментом? Твое категорическое нежелание принимать «подарок» — название города — уравновешивается высочайшим личным вниманием и осуществлением одной из твоих заветных идей?
Текст постановления был опубликован в «Правде» еще спустя три дня. «По ходатайству нижегородских местных общественных, партийных и профсоюзных организаций, в ознаменование 40-летия литературной и общественной деятельности М. Горького переименовать город Нижний Новгород в город Горький и Нижегородский край в Горьковский край».
Все-таки не послушали его! Переименовали-таки город «вдогонку» юбилею.
Горький вдруг особенно сильно ощутил какую-то тупую, каменную усталость. Больше всего выводило из равновесия то, что под видом чествования совершалось оскорбительное насилие над его волей. Разве могут соображения государственной необходимости утверждаться в жизни ценой унижения личности?
Уехать бы поскорей!
Но и уехать в Италию, оказывается, он пока не может: орден-то Ленина не вручен до сих пор! Не откладывать же получение до следующего приезда! Будет выглядеть как демонстрация…
А история с орденом почему-то принимала все более затяжной характер. Объясняли: то одно мешает, то другое… Продолжалась какая-то странная игра, которая, похоже, кому-то должна была доставить удовольствие.
Орден вручили спустя 20 дней после опубликования указа, 27 октября. И тотчас же, через день, Горький выехал за границу. Выехал, несмотря на то, что в тот же день, 29 октября, открывался Пленум Оргкомитета Союза писателей. А ведь он являлся его почетным председателем…
Всего лишь за несколько дней до прощального дня он пишет землякам. Что? В газетах это было опубликовано как «Письмо рабочим и трудящимся города Горького». Скажем прямо, не только не очень выразительный, но и не очень грамотный заголовок: почему надобно как-то выделять рабочих среди остальных трудящихся? Но дело в том, что это не горьковский заголовок, а тот, которым снабдила текст редакция, и мы точно не знаем, согласовала ли она его с автором письма.
В этом не столь уж лаконичном послании нет ни слова о новом названии города, о благодарности землякам за оказанную честь и т. д. Вообще как будто бы ничего не произошло, все осталось по-старому. Да и адрес-то «письма» гораздо шире — оно, в сущности, обращено к рабочему классу страны.
Впрочем, был в тексте письма, вообще лишенного патетических славословий мудрому руководству, один пассаж, который мог заставить смекалистого читателя слегка призадуматься. Надеясь на то, что интеллектуальная энергия строителей социализма будет все более возрастать, Горький полагает, что «она поможет стальному организму нашей партии выбросить из него изработанные, стершиеся винтики, проржавевшие части»…
То Горький пишет Сталину, что в партию устремляется «двуногий хлам», то подпускает шпильку по поводу каких-то винтиков… А за Нижний — обиделся явно. Насмерть. Даже в заголовке не захотел своей рукой написать название города по-новому. Так и не сказал нужных слов, не выразил своей благодарности партии, не одобрил широко разворачивающейся кампании рождения новых названий, означающих разрыв с прошлым.
…Сталин не прощал ничего никому, и Горький при всей особости его положения не был исключением. Тут, как говорится, нашла коса на камень. И первый человек в государстве вовсе не намеревался уступать второму.
Горький жаловался многим (товарищ Сталин знает, кому именно: Фадееву, Бабелю, Зощенко, Катаеву, Толстому — товарищ Сталин знает все!), что недоволен переименованием Нижнего Новгорода. Видимо, Алексей Максимович не совсем понимает, что он тем самым предпринимает попытку ослабить авторитет партийного руководства, противопоставляет себя партии!
А потому вовсе не плохо, если в деле создания союзной писательской организации примет участие как раз тот, кто проводил в жизнь партийное решение в Нижнем Новгороде. То есть товарищ Жданов. А Горький и все его окружающие должны хорошо усвоить, что нельзя оспаривать те решения, которые принимает Сталин. Нельзя быть недовольными ими. Во всяком случае, нельзя вслух выражать такое недовольство. Вслух можно выражать только одобрение.