Позвонили в дверь.
Звук, звон, знак — в каком-то смысле он явился Агееву приправой к его размышлениям о том, что человек должен занимать незначительное положение в мире.
Даже среди каждодневных событий — знак совершенно неуловимо определяет человека и представляет его для совсем иной реальности, нежели вещь и вещественная реальность.
Знак, не принадлежность, не внешность человека — это след Судьбы, даже Бога.
Иуда поцеловал Иисуса Христа.
Поцелуй — знак.
Для опознания человека, который ежедневно проповедовал в синагоге и совершал чудеса при тысячном стечении народа, не требовалось предательства кого-либо из апостолов.
Однако оно свершилось для Бога.
Поцелуй, как награда за совершенство, явился из вездесущности на конкретный лик, из вечности — в историю, из безграничного блаженства в состояние конкретности и смерти.
Знак организует ту первоначальную форму, которая часто лежит в основе настойчивого однообразия в судьбе человека, в качестве действенной и ассимилирующей окружающую среду силы. И если знак явился, значит, была необходимость, чтобы в ответ на подобную жертву некий человек, Иуда Искариот, представляющий перед Богом всех людей, совершил равноценную жертву.
Даже для колдуна — ужас и неумолимость знака — это почти равновесие между двумя мистификациями, будь то оторванная голова, или говяжья котлета — знак позволяет ему противостоять себе: тридцать сребреников и поцелуй, потом добровольная смерть, чтобы ещё верней заслужить проклятье.
Знак противостоит будущему, так же как и человеку, он подобен замкнутой каменной стене, горизонтальности свирепого сверхъестественного разлада, бессмысленности окрика вертикального, откровенности убийственного комментария.
Эта произвольность метода и тривиальность вывода нами чувствуется потому, что сами иногда оказываемся в ситуациях, в которых знак как раз и выступает в качестве причины антисобытия.
Валерий Агеев никого не ждал, а когда в дверь позвонили: «О, бедное человечество, жалкая жизнь!», — он сидел и смаковал старые события в старых газетах, он занимался легкомысленным и праздным занятием.
Он наблюдал вне времени, как что-то ещё теплится и существует на бумаге: различные репортажи, перепечатки, публикации, комментарии…
Нечаянно пришедшее соображение.
Связующее звено.
Приближение каких-то конечных причин и сроков старые газеты предсказывают нам уже в течение последнего десятка лет.
В Евангелии сказано, что близость конца можно различить по видимым признакам, примерно, как по разным приметам заключают о перемене погоды: «Если истина есть соответствие какому-либо трансцендентному факту, упомянутому именно в старой газете, — рассуждал Агеев, — то всякая рефлексия относительно истины, даже заблуждения, приводят к сущему, как к таковому, каковым оно является в себе, независимо от познания».
Услышав звук, или звон, он решительно встал из-за стола и пошёл открывать дверь, увы, не спросив себя: «Кто там? Тот, кого Бог послал? Кто сам припёрся? Кого черти принесли?».
Он открыл дверь и увидел на лестничной площадке двух молодых, модно одетых женщин. Одна была румяна, другая бледнолица, и у обоих блестели глаза, может от возбуждения, или от снега с ветром, от резвой погоды на улице.
— Вы не ошиблись, милые дамы, подъездом, или номером квартиры?
— Нам нужен Валерий Агеев.
— Ну что ж… вы пришли к тому, к кому вы шли.
— Очень приятно! Меня зовут Валентина, а вот мою подругу — Светлана Адамовна, — защебетала та, которая была худенькая, бледненькая, и с красным носиком.
Агеев с детства не любил женщин и собак: «Видишь, трещина пошла, гулять по чашке — это трещина от завистливого взгляда женщины, — говорила ему покойная бабушка, — глянь! Борозда появилась в огороде. Не мотыгой сделана борозда — та борозда от лая собак». И действительно женщины и собаки всегда приносили Агееву неприятные новости. «Остерегайся! — завещала ему покойная бабушка, — смерть твоя будет стоять за женщиной и впереди собаки».
О своём понимании смерти Агеев не любил рассуждать, однако давал понять о важности таких философствований косвенно, рассказывая свои предчувствия, советуя, как толковать сны, или как добраться до понимания смерти с помощью знаков.
Но однажды он всё-таки попытался объяснить своему другу Сиверину, как действует смерть:
— Представь себе, что ты ослеп и оглох, потерял вкус и нюх, не чувствуешь боль, не ощущаешь где огонь и лёд. Ты не различаешь: гладкое это, или шероховатое, верх или низ. Как может кто-то тебе доказать, что он тоже существует? Сможет ли он сказать тебе что-нибудь, всё равно что, но так, чтобы ты его понял, и чтобы он был уверен, что ты его понял до конца?
— Не знаю, — ответил Сиверин, — а ты можешь?
— Убив тебя.
— Так можно даже и мухе доказать, что ты для неё существуешь, пришлёпнув её.
— Конечно, если бы она могла умереть. Отделение духа от тела в момент смерти, то есть декорпорация — только это, есть смерть. И смерть имеет смысл только для человека.
— Значит, ты думаешь, что смерть — это не мы сами?
— Есть кто-то другой, кому известно, какими пределами, зачем и почему ограничено наше восприятие. Тот, кто находится за пределами этого нашего восприятия, не может быть опознан нами, и только одним-единственным способом — умерщвляя нас — даёт нам понять, что он существует. Кто-то, кто направляет руку убийцы, волю случая, действия природных сил. И мы через наши смерти, как через приоткрытую дверь, рассматриваем в последний момент какие-то новые пространства, другие какие-то миры.
— Ты полагаешь, что смерть — это нечто «безрассудно-любопытное», описанное ещё в «Дон Кихоте», потом в «Старосветских помещиках», как атрибут какой-то космический идеи, и человек не вправе присваивать смерть себе?
— Смерть не определяется просто чем-то негативно-конечным для конкретного человека. Она обладает своим собственным значением. И она не означает место, которое может быть достигнуто только после борьбы с миром людей и вещей. Иерархия смерти — это то единственное, что делает возможной систему контактов между различными уровнями действительности в необъятном космосе, где смерти, как человеческие индивидуальности встречаются бесконечно. Только благодаря смерти возможен факт космического языка…
Однако вернёмся к Агееву в квартиру.
Одна из женщин что-то хочет сказать Валерию Агееву:
— Извините. Мы так неожиданно. Не предупредили и не договорились заранее о встрече, — заговорила с порога Светлана Адамовна, она была румяна, и ещё она была покрупнее, и голос у неё звучал уверенней и солидней, чем у подруги, — но дело столь срочное, что может быть, уже не часы, а минуты решают судьбу нашего общего друга, Василия Сиверина.
— Что ж, проходите, Валя и Света, раздевайтесь, — Агеев широко открыл дверь и отошёл в сторону, давая гостьям пройти, — сапожки не снимайте, а вот шубки я у вас приму и пристрою вот сюда, на вешалку.
В маленьком коридорчике Агеев возвышался над женщинами как дракон. Он оказался очень крупным мужчиной, массой, под сто двадцать килограмм, но даже при таком весе живот у него мало выпирал наружу, майка, однако, разрываемая телом, безнадёжно расползлась по бокам и на груди. Свои громадные ручищи Агеев расставил в стороны, ожидая шубки, и сверху к посетительницам склонялась его бритая голова с оттопыренными как у кобры ушами, длинным, прямым и острым носом, а радужные янтари беспощадных зрачков сверкали зло и упорно из глубоко и близко посаженных к переносью глаз.
Минуту назад, позавтракав винегретом с потрохами и свиными ушами, он взялся читать старые газеты, только потому, что различные там заявления и объявления не могли иметь с ним никакой связи. Свежие газеты он не любил, он не мог переносить ничего, связанного с ним самим в его же времени. Женщин он тоже не любил, потому что в отношении женщин Агееву потребовалось около пятнадцати лет, чтобы поверить в то, что истоки необратимости большинства душевных процессов не поддаются пониманию, наверно потому что человеческая личность способна на бесконечное дробление и отражение в себе.
— Вы так смотрите, что мне потом плохо придется ночью, если без сна… во сне то же, — пролепетала, распутывая шарф, Валентина.
— Не бойтесь. Я не приснюсь. Ваши сны уже засыпаны пеплом, раз счёт идёт не на часы, а на минуты.
Валерия Агеева с детства мучило одно и то же сновидение: во сне он обрастал шерстью, превращался в волка и всю ночь рыскал по лесам и полям. Его сны были всегда чёрно-белые… Когда ему нужен был ответ на какой-то конкретный вопрос, то во сне, во время своих скитаний, он почти всегда находил то, что давало объяснение или даже объявление: именно это, возможно и произойдёт.
Что касается остальных людей, то из разговоров с друзьями и знакомыми Агеев знал, что им всем снятся сны, и в основном снятся какие-то бесцельные, бессмысленные сны, которые они не понимают и, как правило, не могут их контролировать. Эти сны не повторяются, и ещё им часто снятся цветные сны. Цветные сны он представить себе не мог.
В какой-то момент его взросления, сны — эта пожирающая форму субстанция — начали постепенно завоёвывать всё. Вероятно, это делалось умышленно, хотя, может, замысел был тогда неуловим, ему были известны лишь подходы к замыслу, но он бы не удивился, если бы дело свелось только к знакам. Потом, чувствуя свою отличность и опасность в советское время всякой отличительности, он про свои сны никому не рассказывал, а если, случайно, завязывался такой разговор, и его спрашивали, то отвечал, что ему вообще никогда и ничего не снится.
Он уже учился в институте, был такой случай, когда на вокзале к нему привязалась цыганка с предложением: погадать, а он дал ей денег, рассказал ей про свои сны и попросил объяснить. Цыганка вернула деньги и заявила, что он вовкулак, или просто-напросто вурдалак.
— Вы действительно знаете Василия Сиверина?
— Он мой друг.
— Он подозревается в убийстве. Так вот. Тот человек, которого будто бы Василий ударил ножом, — Светлана Адамовна запнулась, — следствие, видите ли, считает, что Василий главный подозреваемый. Так вот, тот человек, его зовут Виталий Соколов, он ещё не умер, но медики считают, что, вероятно, уже, не выкарабкается. Но вы, ведь, понимаете, что, если Соколов не умрёт, то убийство не состоится.
— Потому что смерть бывает своя и не своя, но даже своя смерть не бывает собственной.
— Не то, не то! — горячо проникла в разговор Валентина, — Сиверин уже арестован. Теперь получается: если Соколов не умрёт, то наказание ему будет совсем другое, чем за убийство.
Уже потом, после института, когда Агеев работал в НИИ, он понял, что ему не дано избрать ни одну из судеб тех, кто плетёт сложную сеть истории: Рама, Кришна, Моисей, Иисус, Пифагор, Платон.
Потому что в мирах этих посвящённых и в ристалищах их душ, равновесные системы существуют наравне с неравновесными, живущими в тех же пространствах. Это, конечно, делало картину мира менее прозрачной, чем ему хотелось, однако он не признавал, что осознание такой реальности следует относить к числу поражений человеческого разума.
Просто для обыкновенных живых людей — время всегда в высшей степени реально. Подобно доктору Моуди, оно заверяет, ставит печать смерти на результаты нашего повседневного быта, объявляет законченность наших надежд и опасений, ответственность за судьбы наших близких и знакомых, сегодняшних или завтрашних дел, их структур, меняющихся быстро и неотвратимо.
— Где он сейчас лежит?
— Сперва был в третьей городской, ему там сделали операцию, сейчас его перевели в пульмонологию, — ответила Светлана Адамовна, — когда делали операцию, выяснилось, что нож задел сердце.
— То, что перевели в пульмонологию — это плохо. Выходит, что после операции он уже подцепил пневмонию. Сейчас я соберу всё, что нужно, а вы звоните, заказывайте такси.
— Мы на машине.
— Отлично!
Уже через пятнадцать минут компания загрузилась в шестёрку кофейного цвета и Светлана Адамовна, недовольно косясь на высоченные сугробы, выруливала со двора. Было десять утра по местному времени.
Через полчаса они прибыли в больницу, а к одиннадцати Светлана Адамовна добилась у заведующего отделением всяческих привилегий, заплатила за пустующую палату «люкс», а потом, они дружно вошли в обычную палату, где в углу, на кровати, лежал Соколов.
Первым делом Агеев взял руку больного и стал изучать гепатику на ладони умирающего.
Для мёртвых закон возрастания энтропии объявляет некоторые странные явления — например обратный ход свершившихся событий — лишь маловероятными, но не невозможными. Для людей же вообще: необратимость — весьма глубинное, коренное свойство их земного мира.
Важнее даже, чем отбор по случайным признакам. Это свойство не универсально, однако из него вытекает ограниченная возможность предсказаний будущего.
— Будет жить, — мрачно и значительно заявил Агеев, — только нам для этого нужно будет маленько подсуетиться. Я остаюсь с ним, а завтра ровно в восемь утра будьте тут, на машине. Раздобудьте где-нибудь к этому времени мужскую одежду на человека среднего роста и худощавого сложения. Конкретно нам нужно иметь: ушанку, пальто или фуфайку, чёботы, штаны, рубашку, хорошо бы какую-нибудь кофту, может свитер.
— Для чего?
— Нужно организовать побег всего лишь одного больного из областной психбольницы.
— Ой, ой, ой…
— Успокойтесь! — злобно глядя на Светлану Адамовну, прошипел Агеев, — так я вам и поверил, будто Васька этого типа ножом ударил. Всё это вы, подстроили, сволочи!
Иными словами, не всё на Земле расписано заранее. Власть Бога не безгранична и кое-что может зависеть только от воли людей, от их поступков. Такой вывод, конечно, отраден для тех, кто умеет не только молиться Богу, но и действовать.
Однако чего-то не хватает в нашем земном мире — однозначности, что ли? Существует, выходит два мира: мир духов, классический, детерминированный мир обратимых явлений, а параллельно с ним другой, суетливый, стремящийся к смерти, неклассический человеческий мир, необратимый и непредсказуемый.
— Я один всё сделаю. Вам надо будет только поставить машину там, где я покажу, и ждать меня. Учтите девочки! Без того чудика, которого мы завтра должны из психушки украсть, я нашего больного с того света не вытащу. Ему нужна кровь именно от того человека, за которым вы завтра со мной поедете.
— Хорошо. Мы всё приготовим.
— Светочка! Зайди ещё раз к заведующему отделением. Узнай, готова ли отдельная палата и всё остальное у него в действительности существует: антибиотики, капельница, кислород. Выясни, когда это всё организуется? Если уже возникли какие-то неувязочки, то прейди и расскажи. Кстати, почему на него ты так в начале посмотрела, зло и испуганно, — Агеев кивнул на бесчувственно лежавшего Соколова, — даже мне показалось, когда ты входила в палату, то глядела больше не него, а как леди Макбет, на свои руки.
— Он так сильно опух, что я его не узнала и удивилась…
— Ступай, Светочка, ступай… А мы тут с Валентиной займёмся больным. Давай его поднимем, посадим на кровати. Я вот, яблочным уксусом немножко, кое-где его оботру, а ты, Валентина, подрежешь, чтобы не завалился. Смотри, вот эта трубка, что ниже ключицы из него выходит в банку с водой, из неё должен воздух идти. Вторая трубка, что в спине из раны — это просто дренаж. Вот, сейчас, когда мы его подняли, пусть покашляет. У него пневмоторакс. Видишь, пузыри в банке с водой появились. Это воздух из плевральной полости выходит. Пусть тихонечко покашляет, левое лёгкое может и расправится, и ему легче дышать будет. Ох, не дай бог, сердечко не выдержит, температура-то высокая, огнём весь пылает.
Я, словно вознесённый в небо кедр на крутом берегу Великой Реки, искажающий полёт птиц. Я горю, как яркий куст георгинов под твоим окном. Я одинок, как грандиозная раскидистая сосна среди поля ржи. Я покорный, как ласкающая наготу тела лоза у родника при дороге.
За спиной каждого человека стоит его личное страдание, антиномическое и страшное. Сентиментальность? Это не обязательно земные его конвульсии, в буквальном смысле. Постоянное присутствие смерти необходимо для жизни. Жизнь или смерть возникает каждый раз, когда появляется некий текст и соответствующий ему читатель.
Человек, как и его дух, являются относительно изолированными от вселенной системами, находящимися в квази-станционарном состоянии. Равно, человек, и его душа возникают как недолгое эхо сладкого ощущения Земли и развиваются в пространстве и во времени, то они подчиняются и пространственной и временной регуляции.
Пространство начинает играть роль на высших ступенях организации структуры. Интеллектуальными сферами, центры которых везде, а окружности нигде, могут служить: знаки, заклинания, колдовство. Время участвует только в регуляции телесной, главным образом посредством изменения скоростей реакции.
Агеев налил себе в ладонь из бутылки немного яблочного уксуса, и стал осторожно, обтирать пылающее жаром тело. Агеев почувствовал великую печаль кровотеченья, свист и вой воздуха в трахее, и тихое пение ангела боли в его огненном мире.
Ты, единственное, что есть в мире, вернее ты, моя боль, и есть мир.
Откровенней бархатных прикосновений колют тебя иглы мои, тёмную прохладу и ласку источают ветви мои, резкий запах камфары, бальзамов и смол напоминает о лете, о печали и о солнце.
Агеев прислушался и разобрал торопливые, сбивающиеся с ритма удары сердца, и он ощутил красную липкую пену ужаса этого одинокого сердца. Бум, бам, бух, бии, ааа… Он подхватил этот ритм и повёл за собой, и теперь уже два сердца бились разом:
— Чёрным лесом, гнилым болотом. По сырой траве, по сонной мураве. Шла серая волчица, а за ней красная лисица. Шла хромая собака, а за ней старая кошка. У чёрного камня все остановились да клубком свились. Шерсть с них летит — и я на них смотрю: из-под камня чёрного вызываю силу тёмную, силу страшную, дело грешное. Жар, тоску, мокроту, сердца ломоту, смерти хворобу с раба Виталия сними, на хромую собаку пошли. Чёрт-сатана, копыта, рога, мне, слуге своему, помоги, вместо Виталия, раба, собаку сгуби, схорони. Часы жизни назад поверни. Аминь.
Потом всю ночь бил шаман в бубен, в люксовой отдельной палате.
Впрочем, всё суетное ожидает смерть. Живое должно превратиться в мёртвое, косное, потом при термической реакции разложится до молекул, молекулы распадутся до атомов, и материя на уровне атомов тоже не вечна, атомы распадутся на реальные частицы, которые, аннигилируя, превратятся в виртуальные. Мир в целом сложен и, вероятно, внутренне не ориентирован. С одной стороны существуют системы, близкие к состоянию равновесия, устойчивые к возмущениям. С другой — настойчивый гул бубна.
Больные просыпались среди ночи, вслушивались в тревожные звуки бубна, и несколько смущённые, снова засыпали — они читали в его ритме слова одной и той же бесконечной молитвы: бум, бум, бум… вокруг которой всегда схватывается одна и та же разновидность тишины.
В этой волшебной тишине любит дремать время.
Зов бубна подняла труп старика, лежавшего в тупичке лестничного пролёта на носилках. Мёртвой рукой труп сдёрнул и отшвырнул от себя в жёлтых пятнах простыню и, хрипя остатками лёгких, опираясь о кафельный пол, поднялся и сел на носилках.
Ему пуще смерти хотелось курить. Поэтому он решил встать и сходить в палату, где в тумбочке ещё лежали его папиросы и спички, однако, оказалось, что ноги у него связаны бинтом, на особый манер. Труп встал, но не смог сделать ни одного шага. Он стоял, раскачиваясь, и никто не хотел знать, что он чувствовал в тот головокружительный миг, когда прошлое и настоящее совместились. Он смутно ощущал, что прошлое — та материя, из которой создано время, поэтому-то время тут же превращается в ад. Жизнь прошла, теперь боли нет, дни и страсть износились, но ещё тревожит мертвеца ад, и его виденья. В его глубоководных, перепутанных сетях ему ещё видится собственное страдание.
Под звуки бубна он тут подумал: «это же сон, чистая прихоть моей воли и, раз моя власть теперь безгранична, я заставлю руки и ноги двигаться — пусть в них застыла кровь, но я пойду и заберу из тумбочки свои сигареты…».
Тут бубен замолчал.
Валерий Агеев решил сделать перекур. Он положил бубен в ноги больному и вышел из палаты, прошёл коридором на лестницу, спустился вниз, на ходу разминая сигарету, остановился, чиркнул спичкой…
— Здравствуйте…
— …
У визави отвисла челюсть, оскалены зубы, он голый, глаза закрыты, его простыня лежит змеёй на кафельном полу рядом с носилками, и у него связаны бинтом ноги.
Он раскачивается, но не падает.
Есть такая форма общения — молчание и раскачивание. Когда увидимся? В любую ночь, но только не сегодня. Значит, завтра? Но когда завтра становится сегодня, оно переносится на завтра.
Агеев почувствовал себя идиотом.
Он вспомнил, как когда-то объяснял Осокину, что смерь — это доказательство: «Как я докажу трупу что я существую? Убив его? Но я не могу убить мертвеца?»
В категорическом императиве есть что-то такое, что трансцендирует все конечные существа. Человек никогда не является абсолютным и бесконечным в творении самого бытия лишь потому, потому что он сам вовлечен в его постижение. Смерть может быть смертью, только если есть существование. Только если есть существование, истина может состояться.
Неистинность наиболее глубинное свойство существования. Очевидно, что в законе существования есть нечто такое, что выходит за сферу ощущения.
Закурив, выбросив сгоревшую спичку, он спросил себя: «Почему возможно бессмертие?» Бессмысленный вопрос, так как бессмертие не является просто другим объектом, которое может быть обнаружено теоретическим познанием. Ему можно посмотреть в лицо только в процессе философствования. Всё это может означать только, что нет, и не может какого бы то ни было бессмертия, иначе как в актах освобождения. Единственно верный для человека способ обрести бессмертие состоит в этом освобождении смерти в человеке.
Труп заскрипел зубами, присел, игнорируя курящего перед ним Агеева, стал искать окурки под лестницей, однако ничего не нашёл. Не нашёл потому что, когда, под вечер, некоторые больные пришли сюда покурить, то увидели мёртвого старика, лежавшего под лестницей на носилках и подумали, что его умышленно не отправили в морг, оставили специально для них, в воспитательных целях — и курить не стали.
Тогда труп выпрямился и стал раскачиваться, но не из стороны в сторону, а вперёд-назад, чтобы сделать первый шаг и пойти на Агеева.
Труп старика не забрали работники морга, хотя им и позвонили, но они не смогли это сделать, потому что приехал на своём мерседесе Барсук, бывший бандит, теперь хозяин универсама, забирать из морга свою тёщу.
Здоровье у барсуковой тёщи в последнее время было настолько хорошо, что смерть её была неожиданностью, и Барсук, забирая тело с нагримированным как у фараона лицом, был таким обстоятельством очень доволен: поэтому он премировал санитаров коробкой колбасы и ящиком водки.
Когда жизнь и смерть идут рука об руку, возникает разнообразие даже в сетчатке глаз, в каплях крови и пота. Выбор пути известен: смерть даёт нам сделать только самое необходимое, и не больше; мы делаем то, что может уложиться в один взгляд. Избранники начинают видеть и находить двери туда и обратно. Сегодня они мертвецы — завтра живые: Рама, Кришна, Гермес, Моисей, Христос, Орфей, Пифагор, Платон, Паскаль.
Необоримая буря разражается над ними, необоримое неистовство клокочет вокруг них. Приличные люди не воскресают после смерти! Но персонажи, как: Гекубы, Лазари, Фаусты — они влекутся в загробный мир театрально и жертвенно, как пропойцы в кабак, их оттуда гонят, они снова, нагло и настойчиво лезут в заветные двери, пока не наступает рассвет.
Рассвет застал Гекубу над трупами своих детей. Бывшая царица Трои воскликнула: «Увы, я лишилась всех наших пятидесяти детей». Девятнадцать из них были рождены одной женщиной — Гекубой. Однако её любовь не признавала границ — она как родных воспитывала также и детей, рождённых любовницами её мужа. Несчастная мать потеряла всех, кроме ясновидца Гелена. Осталась в живых и неудачная прорицательница, разделившая ложе Агамемона. Гекуба знала, что Кассандре скоро будет суждено умереть насильственной смертью. Это предсказал Полиместором. Он открыл Гекубе и её собственную участь: она превратиться в собаку с красными глазами.
Агеев докурил сигарету, глядя в наплывающее на него, потом удаляющееся и снова наплывающее мёртвое лицо старика, потом плюнул себе в ладонь, загасил окурок и вернулся в палату к своему больному. Поправил одеяло, потрогал лоб. Бубен? Взглянул на него, но в руки не взял. Просто сидел, улыбался чему-то и прислушивался к дыханью больного. Скоро уснул. Как обычно, в своём сне, он превратился в волка и стал озираться.
Печальное белое поле, покрыто снегом, без следов, чёрные кустики там сям… Он понюхал снег, понюхал воздух, учуял врага. Пошёл вперёд и скоро вдали увидел убегавшую прочь собаку. Вот кого надо разорвать на клочки! Припустил. Собака стала приближаться. Ближе, ближе. Когда оставалось совсем немного до завершающего смертельного прыжка, собака вдруг остановилась, обернулась к нему, оскалилась как зверь, но закричала как женщина. Тут он увидел, что у собаки красные глаза. Агеев проснулся от ужаса.
Первый раз в жизни Агеев увидел цветной сон.
Утро… мучительно-беспокойная больничная тишина. Отчётливо слышно, как кто-то тяжёлый, неопознанный и высосанный ложится на крышу больницы. Ночь уже растворилась в сонных стонах и причитаниях больного, и он, оседлав кровать, уже скачет сдавать анализы: горшки и баночки алчно поджидают его. Матерится сонная медсестра, уже упустившая в анализы шприц, а её ругает ещё не проснувшийся врач, который будто бы стал главврачом, потому что ему приснилось, что настоящего главврача уже кто-то съел, следовательно, время идёт.
Утром приехали Валя и Света. Решили, что Валентина останется с больным. Светлана Адамовна с Агеевым вскоре уехали в областную психбольницу за человеком, который забыл своё имя и якобы утратил свою личность.
Мы вьёмся вокруг какого-то предназначения, словно хмель вокруг черёмухи, В детстве мысль наша вылавливает из дремучего леса тел какую-то часть себя, скажем собственное имя, потом мы уж не можем выпутаться из собственного имени — столько на него навязнет: долгов, анекдотов, подвигов, подлостей, недвижимости — поэтому весь этот ком пытаемся превратить в непроницаемую тайну.
Абсолютная несостоятельность имени — вот печаль души человеческой. С какого-то момента имя даёт начало ложному существованию личности.
Но, если причина ложного существования личности состоит в её непроницаемости, то есть во взаимном исключении личностей друг другом. Тогда истинная жизнь уже утраченной личности состоит в том, чтобы жить в другом, как в себе, или находить в другом положительное и безусловное восполнение своего существа.
Похищение прошло без неожиданностей для похитителей и персонала больницы. Мешок с одеждой Агеев оставил на лестничной площадке второго этажа, против дверей в пятое отделение. Потом достучался и прошёл в отделение, якобы на свидание к своему старому знакомому, страдающему здесь эпилепсией. От него-то Агеев и узнал про необычного больного, явившегося на Землю из другого мира, и подумывал: как бы заполучить, хоть на время, этого пришельца в своё личное пользование.
Агеев, наверное, так бы и не решился на похищение, если бы не стечение обстоятельств, связанных с Сивериным. Так, откладывая исполнение непривычного для себя или какого-то очень сложного, даже опасного дела из-за сомнений в удачном его исходе, мы иногда вдруг решаемся, из-за появления другого дела, совсем вроде бы не связанного с первым.
Агеев связал.
Он действительно предъявил санитару свою передачку: булку хлеба, батон варёной колбасы и несколько пачек папирос, которые тут же, бесхитростно вручил своему знакомому-эпилептику. Потом, улучив удобный момент, Агеев вывел нужного ему больного из отделения на лестничную площадку, там заставил его надеть на себя пальто, шапку, шарф, и вывел на улицу из трёхэтажного больничного корпуса.
Когда в отделении обнаружили, пропажу пациента, то шума большого поднимать не стали, однако написали и сообщили куда полагается: что больной сохранный, то есть не опасный для окружающих и что психиатрическая помощь в последнее время ему уже не требовалась.
Самовольное исчезновение этого больного как будто скомпенсировало его необъяснимое появление: в первых числах декабря был мороз и небольшой снегопад, то есть классический зимний вечер. А он вышел из Комсомольского парка на остановку «Юбилейная», абсолютно голый, будто из парилки. К находящимся на остановке гражданам агрессии не проявлял, но изучал их с нескрываемым интересом: будто, наоборот, они все были голыми.
Вскоре появились работники милиции. Сначала выяснили, что он абсолютно трезвый и не избитый, а так как на настойчивые вопросы: откуда он, кто его раздел, и как его зовут, ответа не получили, то вызвали шестую бригаду.
В психиатрической больнице дежурный врач с удивлением отметил его хорошее самочувствие и полное отсутствие памяти, ещё синюшный цвет кожи, слизистой, белков глаз. Утром врач, с тайной надеждой избавиться от нового пациента, позвонил в областную больницу в отделение гематологии. Коллега его выслушал и ответил, что его пациент, несмотря на необычайную окраску кожных покровов, научного интереса для них не представляет. Недели ещё не прошло, как они троих «синеньких» выписали. Работников с мебельной фабрики: они напились морилки, или какой-то другой спиртосодержащей краски. Врач из гематологии под конец разговора заверил своего коллегу-врача из психиатрической больницы, что синий цвет у его пациента — это теперь надолго.
За месяц своего пребывания в областной психиатрической больнице он ничего про себя не вспомнил, однако быстро научился разговаривать и научился не вступать в конфликты с больными или с медперсоналом. Стал называть себя Гришей, но он так и не вспомнил своего настоящего имени, а назвался Гришей, потому что милиционер, который допрашивал его, в тот зимний вечер, несколько раз повторил: «Меня зовут Гриша — а тебя?».
Человек так много надавал имён всему вокруг: кто бегает в шкуре и с хвостом, кто плавает в чешуе и с хвостом, кто летает в перьях и тоже с хвостом. Даже десятой планете дал имя. Всё своё воображение человек растратил на имена своему видимому окружению — кому угодно, не оставив в самом имени ничего значительного. И вот тайна имени: среди размеченных фраз, всегда скучных, литых, не словесных — кипяток мыслей, как страница из Библии, пронзает сердце имя, по встрепету, ни с чем не сравнимое, единственное, всегда памятное. Имя Бога. Произнося слово «Бог», мы даже не ждём, что оно, это слово, тут же материализуется и что-то возникнет перед нами.
Бог — это не один мужчина, это кучка людей, а язык — дело рук дьявола, он в своём Аду спит и видит, как пить дать — замышляет, человека явно подучили языку, но не ангелы, или какие-то любители-изобретатели, потому что язык совсем не естественен для человека.
Наверное, потому что, для него разговаривать — то же, что играть в бильярд, или лгать о необходимости любви к Богу: нужна постоянная практика, а если, вдруг, пропустит лет сто, то уж ни прежнего навыка, ни глазомера себе не вернёт.
На вечернем обходе санитары обнаружили отсутствие больного. Доложили врачу. Дежурный врач расстроился: «Видать, он что-то вспомнил. Может быть, вспомнил всё. Иначе бы не удрал. И не попрощался сволочь! Нет бы, уйти по-человечески. Теперь нужно подавать документы на розыск в милицию».
В больнице за ним наблюдали, но никаких синдромов тяжёлых психических заболеваний, кроме лёгкой неврастении, у пациента Гриши не обнаружилось. В розыске его пальчики и мордашка не числились, поэтому ему уже планировали намекнуть, что психиатрическая больница — это не санаторий и делать ему тут нечего и, чтобы он шёл куда-нибудь, устраиваться в другое место или учреждение.
Новое место, куда Гришу привезли, опять-таки оказалось больницей. Но ему сказали, что теперь он не больной, а сиделка и показали больного, за которым ему следует ухаживать.
— Вот теперь, давай познакомимся. Меня зовут Валера Агеев, а его, — Агеев кивнул на больного, — Виталий… потом с ним познакомишься, он пока спит.
— Гриша Камень.
— Хорошо, Гриша. Сними с себя кофту и пимы, спрячь всё в стенной шкаф. Теперь надень тапки и халат. Есть такое правило, раз ты не больной, но находишься в больнице, то на тебе должен быть белый халат.
— Я это уже знаю.
— Вот и превосходно. Тогда закатай рукав на правой руке. Я возьму у тебя из вены кровь.
Гриша расстегнул пуговицу на рукаве, сел на стул, закатал рукав, согнул руку и опёрся ей о колено. Агеев встал перед Гришей на колени и разовым шприцем с тонкой иглой набрал у него из вены один кубик ярко-голубой жидкости.
— Никто не знает, что у тебя такая кровь?
— В той больнице у меня кровь не брали. Ни с кем я там не дрался, острых предметов больным в руки не дают, ножей и вилок тоже нет, всё едят только ложками… но ведь по моей роже всякий догадается, что у меня кровь не красная.
— Вот по твоей роже и определили, что ты алкаш и напился какой-то дряни. Так что успокойся. Но будь осторожен. Постарайся, чтобы кроме меня и Виталия никто не знал, что у тебя такая кровь. Если узнают — у тебя будут серьёзные неприятности.
— Догадываюсь.
— Теперь сними с Виталия одеяло и оголи ему задницу. Нужно ввести ему внутримышечно твою кровь.