Было уже позднее зимнее утро, когда следователь городской прокуратуры Александр Голиков достал из металлического шкафа папку с документами по уголовному делу и вызвал подозреваемого. Это дело, из-за изменившихся обстоятельств, ещё вчера надо было передать следователю милиции, но Александр Владимирович был занят, поэтому дело так и пролежало в его шкафу до истечения срока меры пресечения подозреваемого.

Он ждал, когда приведут на допрос Сиверина, и с презрением глядел на серую папку.

Также как и в жизни, всё в этом уголовном деле было нелепо. Сначала милиционерам показалось, что потерпевший скончался на месте, поэтому на место преступления вызвали его, следователя прокуратуры, однако, когда он прибыл на место происшествия, скорая помощь уже увезла потерпевшего в третью городскую больницу. На следующий день, ещё до того, когда на допрос к нему был доставлен подозреваемый, Александр Владимирович позвонил в больницу и узнал состояние Соколова. Ему сообщили, что нож всё-таки задел сердце, потом, после операции у больного начался отёк лёгких. Поэтому, шансов у него, что выкарабкается, пока очень мало.

Ни сразу, не после разговора с врачом, Александр Владимирович постановление о привлечении Сиверина в качестве обвиняемого писать не стал. Не повлияло на его решение даже то, что при задержании, и на первом допросе Сиверин сразу во всём признался.

Александр Владимирович просто отправил Сиверина в камеру на десять суток, в надежде, что, посидев и подумав, он изменит свои показания, а дело поставил на полку в металлический шкаф, рядом с другими делами.

Но Соколов выжил. Он остался жив только потому, что человеческое сердце иногда поступает как раз наоборот, и к смерти оно относится самым непримиримым образом: так что ум и даже наука часто должны вымаливать себе у судьбы прощение за преждевременные похороны…

Теперь, снова перелистывая тощую папку, произвольно останавливаясь и прочитывая некоторые места из протоколов дознания, Александр Владимирович чувствовал, что недоволен результатами собственного расследования уголовного дела о нанесении Сивериным тяжкого телесного повреждения поэту Соколову.

Почему-то он сразу заподозрил, что Сиверин берет на себя вину за кого-то другого. Да и сейчас, по прошествии некоторого времени, просматривая снова материалы следствия, он был уже почти уверен, что Сиверин себя оговаривает. И вообще, очень вероятно, что эта компания, каждый из этих троих, включая потерпевшего, знают злодея, и скрывают его.

Свидетели (пожилая семейная пара — совершала вечерний моцион во дворе дома и школьница — тоже, выгуливала собаку), настаивали на следующей последовательности событий: Светлана Адамовна и Соколов вошли в подъезд не сразу. Они остановились у дверей и вроде о чём-то как будто спорили, или договаривались, а Сиверин стоял и наблюдал за ними от угла дома, особенно он не прятался, и к стене не прижимался, стоял на свету, но Соколов и Светлана Адамовна, будто специально, может действительно, его не замечали.

Когда Светлана Адамовна и Соколов вошли в подъезд, Сиверин тоже двинулся по направлению к подъезду, но он шёл, не спеша, а побежал лишь только тогда, когда из подъезда раздался женский крик. Он заскочил в подъезд и почти сразу оттуда вышел, пятясь и обнимая Соколова, потому что тот почти висел на его руках. Сиверин тут же положил Соколова лицом в снег, причём получилось так, что ноги Соколова остались в подъезде, и дверь, хоть и на пружине, но из-за этого полностью не закрылась. Сиверин сначала стал, было, звать на помощь, но потом что-то или кого-то увидел в подъезде, испугался и убежал.

Показания Светланы Адамовны: в подъезде не горела лампочка, поэтому я ничего не видела, но почувствовала что-то страшное, испугалась, закричала и побежала вверх, потому что впереди, на втором этаже горел свет.

Показания Василия Сиверина: когда Светлана Адамовна закричала, я ворвался в подъезд и ударил ножом Соколова, потом вытащил его из подъезда и положил на снег, во дворе были какие-то люди, я стал звать их на помощь, но когда, вдруг понял, что зря убил человека, испугался и убежал.

На вопрос: почему на ноже нет отпечатков его пальцев, утверждает, что это какая-то ерунда и что отпечатки должны быть.

Пролистав тоненькую папку уголовного дела, Александр Владимирович задумался: «Наиболее вероятно, что произошло следующее: Сиверин заскочил в подъезд и ему на руки упал Соколов, уже с ножом в спине…. Соколов шёл из подъезда на улицу, наверное, уже потерял сознание, стал падать, тут заскочил Сиверин, подхватил его, вытащил из подъезда, положил на землю, стал звать на помощь. Потом, Сиверин утверждает, что до него дошло, он осознал, что убийца, испугался и убежал. Однако дверь в подъезд в тот момент была приоткрыта, и он туда посмотрел, потому что ноги Соколова…

Что увидел Сиверин через приоткрытую дверь?

Что же его там так напугало, что он бросил Соколова и убежал?

А может быть он там ничего не увидел, а просто понял что из спины Соколова торчит его нож… Но почему же тогда на первом допросе Сиверин заметно испугался, когда я его спросил: „Почему на ноже нет его отпечатков пальцев?“ Такая реакция психологически не достоверна, он должен был бы, наоборот, приободриться, а не испугаться… Так что же там он увидел, через приоткрытую дверь?»

Александр Владимирович вздохнул, закрыл папку уголовного дела и позвонил дежурному милиционеру. Он распорядился, что бы к нему привели подозреваемого.

Сиверина привели. Голиков попросил его сесть на стул справа от себя, у стены, затем отпустил милиционера и задал первый вопрос:

— На что-нибудь жалуетесь, Василий Григорьевич? Может, хотите сделать для следствия какое-нибудь важное заявление?

— Спасибо за беспокойство, Александр Владимирович. Нет, никаких заявлений я делать не буду.

— Не понимаю. Прошло столько дней. Вы, должно быть оценили возможные последствия для себя, всё хорошо обдумали… Но, почему же вы не хотите снять с себя ответственность за столь тяжкое преступление?

— Ну, допустим, я от всего откажусь… Сделаю заявление, что не убивал. Тогда вы меня спросите: «Кто же это сделал, если не ты?» А я не знаю.

— Знаешь!

— Да я не могу даже представить, кто бы мог это сделать, кроме меня! И нож, ведь, мой, из тела торчал…

— Ну и что из того, что нож твой. В тот день его у тебя не было. Накануне ты отдал свой нож Бинниковой. Хочешь прочитать её показания?

— Всё это не серьёзно: она, может быть, могла оставить нож в своём рабочем столе, а на следующий день она на работу не пришла, так что не могла знать: кто из стола взял нож — я, или кто-то ещё.

— Вот именно: «кто-то ещё»!

— Кто-то ещё, я сказал для объективности.

— Для объективности! — фыркнул Голиков, — вот и получается, что все продукты твоей мыслительной деятельности, которыми ты сейчас со мной так скромно делишься… они были осуществлены когда-то раньше без серьёзных ошибок. Сейчас они только разоблачают те причины поведения — твоему сознанию, которые противостоят пережиткам прошлого. Что-то у тебя было в прошлом… Что-то такое страшное, что ты даже согласен на самооговор… Но, то, что ты согласился на убийство, ещё вовсе не означает, что ты его совершил. Почему ты так испугался, когда я спросил про отсутствие твоих отпечатков пальцев на ноже? Подумал, что, эксперты обнаружили на нём отпечатки пальцев другого человека? Того, кто действительно взял твой нож из стола Бинниковой? Ведь после недолгих размышлений совсем нетрудно прийти к выводу, что на ноже должны сохраниться отпечатки пальцев Светланы Адамовны…

— Во-первых, на ноже вы вообще никаких отпечатков не обнаружили. Правильно я предполагаю? Молчите. Но, допустим, что на ноже вы обнаружили отпечатки Светланы Адамовны. Ну и что? Назовите мне хоть одну действительную причину, за что ей убивать Соколова? Серьезную, необходимую причину!

— А ты за что его убил?

— Ну, я услышал крик… Кинулся спасать. Я ни о чём даже не успел подумать. Всё произошло молниеносно… А вот любая трезвая женщина, тем более такая, как Светлана Адамовна, сначала хорошо подумает, а потом уже делает. Потому что она учитывает неизбежность наступления последствий. И она не может, даже теоретически, находиться в состоянии аффекта по отношению к Соколову.

Сиверин взял пачку сигарет, лежавшую с его краю стола. Голиков полез в карман за зажигалкой. Сиверин тут же положил пачку назад, на стол:

— Нет, нет. Я курить не буду… Но, если, как вы предполагаете, она тайно взяла нож из стола Васильевой с какой-то определённой целью, то на лицо преступный умысел. А вот это, уже ни в какие ворота не лезет. Тут должна быть очень серьёзная причина. Но её нет! И не может быть такой причины, которая бы заставила Светлану Адамовну попытаться убить Соколова. Кто он для неё? Зачем он ей?

— Она Соколова перепутала.

— С кем?

— С вами!

— Тогда Светлане Адамовне не избежать психиатрической экспертизы.

— Василий Владимирович, вам не шутит надо, а думать, думать и ещё раз думать. Вы должны всё-таки сознаться!

— Я сразу во всём сознался.

— Это не то.

— Ну, может быть, кто-то ещё был. Ведь Светлана Адамовна кого-то испугалась в темноте и закричала. Как она объяснила вам эту причину? Почему она закричала?

— Ей показалось, что кто-то дотронулся до неё в темноте.

— Ну вот, видите…

— Никто ничего не видел. Потому что лампочка в подъезде не горела… Да и не верю я в кого-то ещё. Против любого постороннего в этом деле у нас есть очень сильный аргумент — твой нож… Хотя, может, ты и прав — не против любого… В тот день Светлана Адамовна спрашивала у главного редактора про нечто странное.

— С вашей недоверчивостью, Александр Владимирович, любое действие интересующего вас субъекта можно объявить подозрительным или странным.

— Нет, нет, нет! Тут важны были обстоятельства, при которых появился этот вопрос. Да и сам вопрос, тоже, весьма любопытен.

Голиков замолчал, выждал долгую паузу, внимательно разглядывая Сиверина, потом со значением продолжил:

— В день покушения, утром, случилось так, что Соколов выходил из кабинета главного редактора, а Светлана Адамовна входила… И встретились они в тёмном тамбуре, двойные двери, знаете, такие… Так вот, столкнувшись с Соколовым в этом тамбуре, Светлана Адамовна, вдруг, испугалась и влетела в кабинет главного редактора такая возбуждённая, как будто за ней гнался пьяный гусар, а когда узнала от Евгения Антоновича, что это был всего лишь Соколов, стала спрашивать, кто ещё в редакции, или из постоянных посетителей носит такое же пальто. Выходит, испугалась-то она не Соколова, а его пальто… Ой, Николай Владимирович, что-то вы сильно побледнели… И пот вас прошиб!

— Сердце наверно…

Сиверин несколько раз глубоко вздохнул и потом, растирая рукой грудь, взволнованно заговорил:

— Вот вы, Николай Владимирович, про соколовское пальто мне сейчас рассказывали. А у меня это его пальто всё ещё перед глазами стоит. И нож торчит из пальто, прямо из спины… Вы не представляете, как это нехорошо. Больше всего в тот миг, хотелось мне, чтобы не было этого ножа, этого…

— Прошу прощения. — Голиков взглянул на часы, — это ведь просто так. Мы сидели и разговаривали, без протокола, мы ждали. Конечно, если бы вы сообщили следствию что-нибудь стоящее, я бы протокольчик составил. А вот и Светлана Адамовна.

В дверь постучались. Голиков крикнул: «Входите, пожалуйста!», в комнату действительно вошла Светлана Адамовна.

Войдя в кабинет следователя, Светлана Адамовна быстро взглянула на Сиверина, потом сразу поймала взгляд Голикова, прошла и села на один из четырёх стульев против стола следователя. День был серый, и узкая комната выглядела мрачно. Вдоль правой стены, ближе к занавешенному снаружи решёткой окну, стоял стол следователя. Голиков сидел за столом, спиной к стене, слева окно, справа, вдоль стены два стула, на ближнем к нему сидел Сиверин. Дальше, у двери в углу сейф, точнее двухдверный металлический шкаф под бумаги, в углу напротив — маленький несуразный столик с зачехлённой пишущей машинкой, а назад от этого столика с пишущей машинкой, вдоль левой стены, до самого окна ничего не было, только эти четыре стула.

— Здравствуйте Светлана Адамовна. Я пригласил вас… — начал было Голиков, но Светлана Адамовна его перебила:

— На очную ставку по уголовному делу о нанесении поэту Соколову тяжкого телесного повреждения… Но я не вижу понятых, секретаря-машинистку, адвоката… Вообще мне непонятно… — Светлана Адамовна не закончила фразу, раскрыла сумочку, которую держала в руках, заглянула в неё, закрыла, бросила на соседний стул, встала, расстегнула шубу, снова села.

— Я всех их приглашу, Светлана Адамовна, но сначала я бы хотел с вами договориться о маленьком следственном эксперименте.

— Ну, Александр Владимирович, это не со мной, с Соколовым насчёт следственного эксперимента вам нужно будет договариваться. Сегодня врачи ему в первый раз позволили встать на ноги. Так что уже недельку вам…

— Что! Что, про Соколова, ты сейчас сказала, Света? — у Сиверина пресёкся голос, и он медленно помахал правой рукой у себя перед глазами, остановился, стал разглядывать свою ладонь, — ай да ну! Он жив… Хи-хи-хи… Значит я не убийца!

— Никто вам и не говорил, что ты убийца! — со злостью сказал Голиков, но Сиверин ни как не отреагировал на его слова.

— Вот это да! — Светлана Адамовна всплеснула руками, — уже десять дней, как он у вас сидит, а вы, Николай Владимирович даже не удосужились сообщить Сиверину, что Соколов жив. Это жестоко.

— Да я всё время пытаюсь внушить Сиверину, что это не он ударил Соколова ножом! И, я, хоть сейчас, готов отпустить его домой! Пусть скажет одно только слово.

— Вы не говорили ему специально! Он ведь знал, только, что расследование дел о тяжких телесных повреждениях ведут следователи милиции, а следователи органов прокуратуры занимаются убийствами. Так вот, значит, каким способом вы пытались заставить его отказаться… А он взял да и не отказался! Бедный Вася… Все про него забыли, но я это дело исправлю!

— Он и не спрашивал у меня про Соколова! Вбил себе в голову: «Я убийца, я убийца…» Ишь как вы, Светлана Адамовна, как всё с ног на голову переставили. Уже героя из Сиверина делать хотите! Лихо это всё у вас получается, и не умно, к тому же.

— Что ж, давайте, будем делать умно.

— Вот с этим… — Голиков презрительно постучал пальцем по закрытой папке уголовного дела, лежавшей перед ним на столе, — идти нам на судебное разбирательство не стоит. Показания свидетелей, находившихся во дворе дома в момент нападения на Соколова, хоть и правдивы, но недостаточны. Показания Соколова и ваше, уважаемая Светлана Адамовна — лживы! Признание Сиверина — сплошная липа. Вы думаете, что для суда этого будет достаточно? Как вы наивны!

— Ну, как вы не понимаете, Николай Владимирович, что в подъезде перегорела лампочка, и поэтому там было темно. Что я могу вам сказать, если ничего не видела. Ничего!

— Но вы ведь что-то почувствовали? Кроме глаз у человека есть и другие органы чувств, которые дают довольно объективную информацию. Вы ведь оставались в подъезде с начала до конца, в отличие от Сиверина и Соколова.

— Что я чувствовала? Страх. Что я слышала? Свой крик. Я кричала и бежала вверх, потому что на втором этаже горела лампочка. Что я ощутила в первый момент, перед тем как закричала — ужас от тихого прикосновения смерти, явно ощутила, как страшно дышит преисподняя. Но такая очевидность, или, по-вашему, объективность — это не что иное, как очевидность психического, а не юридического порядка.

— У меня есть доказательства, что в момент происшествия внизу в подъезде кроме вас, потерпевшего и, потом Сиверина, никого не было.

— Ничего не имею против этого. Я виновата. Своими криками я спровоцировала нападение на Соколова. Кажется, у Бунина есть такой рассказ… А первопричиной этого несчастного случая явилась перегоревшая лампочка.

— Лампочка не перегорала. Просто её кто-то чуть-чуть вывернул из патрона. Стоило её слегка покрутить вправо, как она загорелась… — Голиков невольно замолчал, с удивлением вглядываясь в лицо Светланы Адамовны, — что с вами? Вспомнили что-то, Светлана Адамовна… Вы как-то внезапно побледнели! Почему моё замечание про лампочку вас так расстроило?

— Потому что за всём этим стоит какая-то ужасная потусторонняя сила… — вдруг вмешался в разговор Сиверин, — нож, на котором нет отпечатков пальцев, лампочка, которая то вкручивается, то выкручивается, соколовское пальто, которое вместо Соколова, иногда надевает на себя вурдалак… Всё это маскируется под несуразность, случайность, сбивчивость не сочетающихся свидетельских показаний, а на самом деле всё это ни что иное, как происки дьявола. Вы поморщились, Александр Владимирович, слово «дьявол» вам не понравилось? — Сиверин теперь повернулся к Голикову, тогда как всё время не сводил глаз со Светланы Адамовны, — ладно, назовём все эти проявления нечистой силы — «абстрактной возможностью». Теперь сформулируем: абстрактная возможность — это такое развитие событий, для реализации которых существует очень мало благоприятных объективных условий. Но если, всё же такое развитие событий происходит и вызывает трагические последствия, то когда разбираемся в происшедшем…

Сиверин перевёл взгляд на Светлану Адамовну и дальше он говорил, глядя на неё:

— Во время следствия почему-то не всегда учитывается абстрактная возможность, или воля злодея, благо, что всегда существует «реальная возможность», и представляет собой события, для развития которых имеется очень значительное количество условий и, кроме того, она сама себя доказывает.

— Выходит, что «первородным грехом» преступника является не существование другого человека, или сокровищ, а воля дьявола, точнее его условия, — удивился какой-то своей мысли Александр Владимирович, — я не могу, например, пойти к другому человеку и дать ему что-то от себя, не обкрадывая его, не отбирая у него часть его стыда или гордости.

— Подаяние, вообще-то не преследуется по закону. Христиане даже любят подателей милостыни, правда, колдуны и буддисты — призирают тех, кто подаёт нищим милостыню.

— А любовники? Они любят подателей милостыни? — зло спросил Голиков, — что же такое они натворили, что потом, надо убивать невинного человека?

— Любовники живут ради милостыни. Потому что все межчеловеческие отношения вытекают из двух состояний: конфликт и одиночество. — Сиверин снова перевёл взгляд на Светлану Адамовну, — встречаясь, друг с другом, любовники стараются превратить друг друга в объект для удовлетворения эротического желания, психической терапии или достижения каких-то практических целей, посторонних в отношении к любви. Результатом этого является подчинённость одного партнёра и господство другого, или различные комбинации… Но в любом из этих случаев любовник считает себя, или своего партнёра исключительным средством для «ощущения себя» и, следовательно, овеществляет его, чтобы присвоить…

— А потом у одного из них, — Голиков прервал монолог Сиверина, — как у капризного ребёнка, появляется сильное желание эту вещь сломать, испортить?

— Сломать, испортить… — содрогнулся Сиверин, — последнее время я всё чаще, хотя ещё смутно, но мечтаю покончить с собой. А любовь… Это ещё одна попытка обоих партнёров бежать от свободы и от неопределённости их существования. Вас интересует, почему замужняя женщина заводит себе любовника? — обратился он к Голикову, — чтобы обрести свободу? Нет! Чтобы бежать от неё. Она ожидает, что новый мужчина, плюс таинственность отношений, их запретность, дадут более сильные, пропитанные страхом и развратом чувства, благодаря чему исполнится, наконец, её мечта…

Сиверин захлебнулся следующим словом, перевёл дух. Потом продолжил, уже глядя на Светлану Адамовну:

— И она реализуется в глазах партнёра, а значит и в собственных ощущениях, чем-то конкретным, чувственным бытием, а не свободным, постоянным, тягучим, неопределённым, липким существованием для себя. Но в конечном итоге её любовник становится самым обычным объектом её эстетических переживаний и волнений, её очередной попыткой бегства от свободы…

Опять наступило неловкое молчание.

— Я чувствую, что никаких свидетелей и секретаря-машинистку, вы, Александр Владимирович, приглашать не собираетесь, — с вызовом заявила Светлана Адамовна, — тогда наверно, можно мне будет закурить?

— Пожалуйста, закуривайте, — Голиков приподнялся, дотянулся и переставил пепельницу с подоконника к себе на стол, пододвинул ближе к Светлане Адамовне, — а зачем нам понятые и секретарь-машинистка? Фиксировать в протокол его философскую болтовню? — он кивнул на Сиверина, мне нужны ваши признания, а не его философия.

— Извольте, я вам признаюсь, что ударила ножом Соколова, — выдохнула с дымом Светлана Адамовна.

— А мотив… Причину, объясните, пожалуйста! — привстал со стула Голиков.

— Ну, какая здесь может быть причина, — глядя ему в глаза, твёрдо выговорила Светлана Адамовна, — так, обычная прихоть, очередной женский каприз. Что! Вы не довольны таким объяснением? Но вы ведь сами, без достаточных оснований, считаете, что я ударила ножом Соколова. Такое утверждение — уже ваша прихоть, а не моя… Впрочем никакая эмоция не испытывается дважды в одном и том же виде.

— Прихоть — это эмоция?

— Скорее проявление результата какого-то магического действа: заклинания или проделок нечистой силы, — влез в разговор Сиверин, — мы чувствуем себя неуютно, даже жалко, когда появляется прихоть, когда наши эмоции подменяются или изменяются. Потому что осознание прошлого к настоящему у обычного человека является фундаментальным, так как оно подразумевает, что каждая прихоть или каприз модифицируется прошлым опытом. Поэтому у здорового человека никакая эмоция не испытывается дважды. Всё его поведение, включая и эмоциональный аспект, является как бы заученным. У вас ежедневно повторяется одно и то же: с кровати вы встаёте с левой ноги, потому что спите справа, одеваете сначала брюки, потом рубашку, намыливаете всегда сначала правую щёку, улыбаясь или здороваясь с сослуживцами испытываете одни и те же заученные эмоции… И не можете себе представить, что в одно прекрасное утро вы начнёте всё делать наоборот: встанете не с той ноги, оденете сначала не брюки, а вместо того, чтобы улыбнуться знакомому — нахмуритесь.

— Вася…

— Света! Я люблю вас. Будьте, обязательно, моей.

— Ты сумасшедший! Здесь, что ли…

— Пусть он меня отпустит!

— Вот я и нахмурился, вместо того, чтобы улыбнуться, — но Голиков не нахмурился, а всего лишь вздохнул, — сегодня кончается максимальный срок вашего нахождения в статусе подозреваемого, и я обязан предъявить постановление о привлечении вас в качестве обвиняемого по уголовному делу о причинении тяжкого телесного повреждения человеку.

Голиков достал из папки уголовного дела постановление и копию для прокурора.

— Читайте и расписывайтесь. Теперь вы имеете право знать, в чём вы обвиняетесь, давать любые объяснения, представлять доказательства по предъявленному вам обвинению, нанять адвоката, заявлять ходатайства, знакомиться по окончании предварительного следствия со всеми материалами дела, участвовать в судебном разбирательстве в суде первой инстанции, заявлять отводы, подавать жалобы на действия и решения следователя, прокурора и суда. Все понятно?

— Вы закончили следствие по моему делу?

— Я передаю ваше дело следователю областного управления внутренних дел Рогалёвой Зинаиде Ивановне. Кроме того, я изменил вам меру пресечения. Вы дадите подписку, что до суда будите находиться дома. И вы должны будите являться на допросы и прочие следственные мероприятия по первому требованию.

— Когда будет суд?

— Если вы или ваш защитник не будете заинтересованы в затягивании дальнейшего хода следствия, то в пределах четырёх месяцев. Учтите, тут есть одна причина, из-за которой расследование может затянуться.

— Какая причина?

— Признание обвиняемым своей вины может быть положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся доказательств по делу.

— Следственный эксперимент, который вы задумали, был бы против меня?

— За тебя.

— Это почему же?

— Известно, что в подъезде не горела лампочка. Невозможно в считанные секунды, которые вы находились в подъезде, в полной темноте найти Соколова, нанести ему в спину удар ножом, развернуть его лицом к себе, подхватить, обнять тело и, пятясь вытащить из подъезда. Но легко справится двое: один бьёт ножом в спину, другой его подхватывает и вытаскивает из подъезда.

— Какая ерунда!

— Вот тут и я с вами полностью согласен!

— Да я, совсем о другом.

— О чём?

— О том, что смерть прячется в этих считанных секундах. Что драма индивидуальной человеческой жизни — этого кусочка, отколовшегося от громадной скалы, летящего вниз, этого — отделённого от всего целого, лишённого целостности во времени, этого кусочка плоти, вытолкнутого из лона — в том, что существует смерть. Может быть, смерть — это личное время твоего полёта вниз.

— Однако, в практической жизни время — это богатство, которым мы дорожим. Неужели ты не почувствовал этого, когда сидел в камере?

— Я почувствовал только то, что ценность времени под арестом и на свободе разная. Однако, значение смерти тут, или там — абсолютно одинаково. Даже, если свобода — это страшный головокружительный танец между двумя роковыми и неизбежными событиями, удлинить его может только моя личная изобретательность. Ведь мой партнёр — время. А фигуры этого танца, окажись они столь сложными, запутанными, петлистыми, столь быстрыми, что заметают мои следы — как знать, а вдруг время закружиться, смерть заплутает, и я сумею от неё скрыться, меняя свои тайники, тюрьмы.

— Ты не хочешь говорить со мной о деле.

— Зачем?

— До свидания.