Площадь замолкла. Эхо слов Магистра разнеслось по городу, заметалось меж каменных стен, бросилось, казалось, в каждый дом, долетело до каждого переулка. Но всё замирает в этом мире — рано или поздно, и даже звуки. Наступила тишина.

Магистр, стоявший около центра площади, холодно улыбнулся. А затем сделал лёгкий жест правой рукой.

Когда на площадь вывели осужденного, народ снова всколыхнулся, зашумел. Но взгляд выцветших глаз Магистра с узкими, как острия иголок, цепкими зрачками блуждал по всей площади, и там, куда смотрел Магистр, устанавливалось неловкое молчание.

Осужденный не выглядел подавленным и побеждённым. Казалось, он не чувствовал тяжести оков на своих запястьях, жжения незаживших ссадин и царапин на руках и на лице. Он взглянул на людей, в их полные растерянности глаза, и его губы дрогнули в улыбке.

— Это же Бард, — полетел шелестящий шёпот по толпе. — Бард из Края Зелёных холмов!

Затем послышались шепотки — сначала непонимающие, затем недовольные, затем снова — недоуменные.

— Как же так? — слышалось из толпы. — Разве это возможно?

— Тому, кого Орден признал виновным, нет пощады, — сказал Магистр, и его голос был, как всегда, громок, но глух. — Однако если кто-то хочет оспорить решение Ордена, мы дадим этому человеку возможность говорить. Кто желает возразить?

И снова — молчание. Только эхо стучится в каменные стены.

— Возражений нет, — отметил Магистр. — И это значит, что приговор будет приведён в исполнение.

Бард как будто не слышал слов, суливших ему смерть. Он продолжал светлым взглядом смотреть на площадь, на народ, на город Тёмных башен в целом — так, словно в этом городе не было ненавидящих его, словно эти люди пришли не упиваться его болью, словно на этой площади не суждено было ему проститься с землёй.

К Магистру подбежал невысокий человек в тёмной мантии и, почтительно поклонившись, зашептал что-то. Магистр поморщился, но кивнул и отправил человека назад.

— По закону положено, чтобы была исполнена последняя просьба осужденного. Что ж, Бард из Края Зелёных холмов, проси, — Магистр усмехнулся. — Если сможешь.

Бард вздохнул, и тут же черты его лица едва заметно исказились выражением боли. Но уже через миг этого не было видно.

— У него же голос сорван, — почти неслышно донеслось из толпы, и по площади пронёсся изумлённый ропот. Теперь ясно было, как цепным собакам Магистра удалось схватить Барда, которого делал неуязвимым и свободным его чистый и ясный голос.

На слова о сорванном голосе Бард чуть виновато и болезненно улыбнулся, но отрицательно покачал головой.

— Так что, осужденный? — ехидно обратился к нему Магистр. — Есть у тебя просьба? Или ты, уже признавшись в том, что голос твой не был подчинён нашим законам, решил хотя бы теперь замолкнуть?

— У меня есть просьба, — еле слышно произнёс Бард, без страха глядя в глаза Магистру. — Я хочу напоследок… спеть.

Стоявшие в стороне люди в тёмных мантиях Ордена глухо рассмеялись. Магистр тоже ухмыльнулся криво, блеснув клыками:

— Ну, что же… Пой, если тебе это угодно.

Площадь замерла.

Бард молча стоял в самом центре, глядя вверх — туда, где быстро бежали по весенней бескрайней сини лёгкие, как пена, белые облака, и яркое, но не слишком тёплое солнце струило свой свет вниз. Было слышно, как там, в этой свободной выси шумит ветер, как трепещут его незримые крылья, рассекая прозрачный воздух.

Тихий голос вплёлся в этот шум. Не прорезал, не перекрыл — вплёлся. И полились звуки — негромкие и лёгкие, но светлые, без ноты сомнения, без капли обречённости.

Это были звуки о небе и травах, о воздухе и солнце, о дорогах и городах, обо всём, что смог охватить взор певца за недолгую его жизнь, и о том, чего не видели его глаза, но знало его сердце. Мир, построенный из звуков, был сложен и многомерен, но в то же время ясен и прост — как отражение его в капле чистой утренней росы.

Это была молитва о тех, кто счастлив, найдя свою дорогу, и о тех, кто сбился с выбранного пути, молитва о всём сущем, о прошедшем и о будущем. Это был гимн всему, что свершается, ибо всё свершающееся ведёт к свету — так или иначе. Это была песня.

Бард смотрел вверх и даже не пел, а будто подпевал ветру.

Или… ветер подпевал ему?

Ветер подхватывал всё ещё слабый голос Барда и бережно нёс этот голос в мир. И голос словно становился сильнее, креп, и эхо вторило ему, и песня летела по воздуху, проносилась по улицам, не останавливаясь в тупиках, не дробясь о стены. Вскоре уже казалось, что весь город поёт — одну песню, песню жизни и света.

Магистр, растерянно глядевший на Барда, зажал уши руками и завопил:

— Молчать!

Но это видно было только по его губам — слов Магистра никто не слышал, да и не смотрел на него уже никто. А Бард допевал последние строки песни, и ветер уносил их ввысь, к солнцу.

Когда замолк голос певца и Бард посмотрел на город счастливо-пьяным взглядом, Магистр с исказившимся от ярости лицом отдал последний приказ стражникам.

Те не сдвинулись с места. Более того, люди на площади теснее сомкнулись, и теперь в глазах их не было удивления и ужаса перед Орденом.

Магистр быстро понял, что повторить приказ для него теперь равносильно самоубийству. Позже народ этого города пожалеет о том, что посмел ослушаться решения суда, но в данный миг ни жалости, ни боли нет в этих сердцах, а есть только чувство цвета крепкого зимнего льда.

— Хорошо, — прошипел Магистр, оглядывая площадь, перед которой теперь был бессилен. — Сегодня… Свершилось чудо, угодное Высшему. И Орден благородно дарует жизнь Барду из Края Зелёных холмов. Отпустите его.

Не глядя на запястья, до крови растёртые оковами, но ощущая их свободу от железной тяжести, Бард прошёл через площадь — народ расступился перед ним. Верно, сейчас не только люди — вода уступила бы дорогу певцу. Он прошёл не совсем твёрдым шагом, с болезненным блеском счастья в глазах глядя сквозь всё.

Уже на одной из улиц чувства покинули Барда, и он упал на камни мостовой.

* * *

Горячим пыльным полотном дорога ложилась под ноги путника.

У обочин качались высокие травы с мелкими золотистыми кисточками цветов, оставляющих невесомую, как сам солнечный свет, пыльцу на одежде. По обе стороны от дороги тянулись бескрайние поля этой травы, похожие скорее на море своим свободным шумом, переливчатостью сухих блестящих стеблей, которые клонились под ветром. По полю пробегали волны — от дороги и до бесконечности.

Бард шёл спокойно и полной грудью вдыхал воздух, насыщенный неяркими запахами трав. Как парус, трепетал на ветру чуть выцветший зелёный плащ. Идти против ветра Барду нравилось — впрочем, какой Бард не любит идти против ветра?

— Куда направляешься, странник? — раздался сзади голос.

Бард обернулся, не останавливаясь.

Его догнал человек в сером плаще.

Плащ, пожалуй, был единственным нормальным предметом из всей одежды незнакомца — рубаха, штаны и туфли его были пёстрыми, как у шута, и на голове красовался шутовской колпак. При этом выражение лица человека было совершенно серьёзным, но это как раз удивительным не казалось — нет никого серьёзнее паяцев в этом безумном мире.

— У меня всегда одна цель, — ответил с улыбкой Бард. — Я иду к Зелёным холмам.

— Прекрасная цель, — Шут почесал лоб, глядя вниз. — А откуда ты?

— Сейчас я иду из города Тёмных башен.

— Постой-постой, — Шут и сам остановился, и Барда остановил, схватив за рукав. — А ты часом не Бард, которого искал Магистр?

Бард усмехнулся:

— Он не только искал, он нашёл. Странно, что ты не знаешь — эта дорога ведь идёт как раз через город, а там сейчас столько ненужных разговоров об этом…

Шут закивал, продолжая пристально глядеть в лицо собеседника.

— Я слышал и теперь вспомнил… Да… Значит, Бард…

Он снова задумчиво посмотрел вниз, на дорожную пыль, и, выпустив из цепких пальцев рукав Барда, побрёл вперёд. Бард последовал за ним — этот человек несколько удивил певца своей загадочной серьёзностью. Возможно, на душе у Шута было что-то тёмное и тяжёлое, и, значит, надо было попытаться помочь ему.

— Расскажи о себе, Бард, — попросил наконец Шут, не глядя на него. — О том, как тебе удалось вырваться из когтей Магистра. Я ведь тоже… Он враг мне.

Бард понимающе кивнул и вздохнул. Устремил свой взгляд к горизонту, к которому всегда лежал его путь. Заговорил:

— Я сам не знаю, друг, что случилось тогда, на площади. Даже нет, не так… То, что случилось, случилось раньше, уже после того, как я охрип в холоде и сырости.

— Ты потерял голос?

Бард снова улыбнулся — чуть болезненно, видимо, вспомнив что-то, но покачал головой отрицательно:

— Нет. Я тогда понял, что голос — это нечто более… Знаешь… Охрипнуть ещё не значит потерять голос. Тот, кому есть что сказать, никогда не потеряет голоса.

— Уверен? — сощурился Шут.

— Всей душой.

— Что же… Ладно. А что было после площади, расскажешь?

Бард поморщился.

— Не очень помню. Я тогда был как будто пьяный. Просто шёл куда-то от площади, сам не знал, куда. А потом, как мне сказали, я потерял сознание. Очнулся в одном из домов. Меня лечил местный травник, и он же пересказывал мне городские слухи. Сам он на площади не был, а слышал от других, что там видели рядом со мной…

Он замолчал, глядя вдаль.

— Кого видели? — переспросил Шут.

— Зверя. Большого белого зверя, похожего на волка. Не веришь?

— Не знаю, — Шут пожал плечами. — Бывает всякое в этом мире. Я, правда, всё больше об огромных чёрных собаках слышал, но белые тоже… Так что дальше?

— Ничего. Меня вылечили и отпустили. Жаль, мне нечем было расплатиться с тем человеком, но он сказал, что лучшая награда для него — вернуть к жизни меня. Так неудобно перед ним…

— Забудь, — махнул рукой Шут. — Тебе с твоей славой только радоваться надо таким случаям. Или Орден не пролил ни капли твоей крови, а песня на площади не отняла у тебя сил? Ты платишь за всё — так или иначе. И ещё будешь платить. В этот мир мы приходим не чтобы получить — чтобы отдать, и отдать даже более, чем получали…

Дорога стала чуть заметно уходить вниз, травяные волны шуршащим водопадом спускались с холма. Солнце спряталось за облаком. Ветер, трепавший одежду и волосы путников, как будто стал холоднее и теперь дул в спину, словно подгоняя.

Бард слушал, продолжая смотреть вперёд, туда, где темнела полоска леса, и выражение лица певца становилось всё более строгим. Шут говорил и в то же время следил за взглядом собеседника:

— …Мир не ставит себе цели помочь нам, Бард. Мы нужны ему в качестве существ, что временно сохранят часть его богатств и преумножат их — за счёт своих сил. А ты творец — и с тебя он взыщет куда больше, чем с рядового своего жителя. За то, что у тебя есть голос.

— Я знаю, — тихо ответил Бард. — Я уже понял это.

— Прекрасно. С каких пор?

— С тех пор, как Магистр охотится за бродячими певцами, мечтая заткнуть рот каждому, кто осмелится возразить ему. Ты же тоже попал в число его врагов, так?

Шут кивнул. И тут же, опять вглядевшись в лицо Барда, спросил:

— А как же он поймал тебя в этот раз? И почему дело дошло до площади? Ещё ни один певец не оговорил себя, не сказал, что связался с нежитью — а без этого признания нет пути из Тёмных башен. Значит, ты… признался? И… — он оглядел Барда ещё раз. — Насколько я могу судить, до того, как в ход пошли огонь и железо?

В голосе Шута слышался явный упрёк. Раздражение кошачьими когтями царапнуло душу Барда, но тут же он заставил себя успокоиться и взглянуть на всё глазами обычного жителя. В глазах обычного жителя он должен был выглядеть предателем самого себя.

— Не думай, что Магистр смог запугать меня, — заговорил Бард. — Но сам вопрос был поставлен им так… Магистр спросил, признаюсь ли я в том, что в песнях своих выражал не те взгляды, что одобрены Орденом; что не считаю, будто Орден представляет волю Высшего; что и Высший для меня — не тот, кого называет таким Орден. А на эти вопросы ответ один, и я не видел смысла не сказать то, что пел в полный голос. Ты осуждаешь меня?

— Верно, удача ослепила Магистра, — вполголоса произнёс Шут. — Обычно он не выпускает жертву так просто. Что, если бы он спросил о том, связан ли ты с нечистью? Или пел ли ты тёмные заклятия? Или подбивал ли горожан поднять восстание?

— Я не подтвердил бы этого.

— А если бы он требовал, чтобы ты отрёкся от своих идей?

— Я бы не стал отрекаться.

— Но тогда…

Бард остановился на дороге, уже снова лежащей прямо, и повернулся к Шуту. В глазах певца начинала остро блестеть злоба.

— Я знаю, что было бы тогда, — холодно проговорил он. — Это бы меня не разубедило.

— Неужели ты не боишься? — губы Шута искривились в ухмылке. — Не боишься боли, не боишься смерти, не боишься того, что не выдержишь и сдашься?

Бард промолчал. Повернулся вправо, посмотрел на тускло сверкающие волны неспокойного травяного моря, затем — вверх, на небо, потемневшее и затянутое тучами. Сказал негромко:

— Боюсь. Как земная тварь — боли и смерти. Как певец — того, что сорвусь. Но, если у меня не будет выбора…

— У тебя будет выбор. И это куда страшнее. Ты не забывай, Бард: это сейчас ты делишь себя на смертную сущность и бессмертную, а там поймёшь, что деления нет. Ты не бессмертен, не бесстрашен, не бесчувственен — в этой жизни. А о том, есть ли другая, ты вовсе не знаешь. Может, её и нет.

— Есть, — запальчиво возразил Бард. — Есть, иначе не было бы смысла жить.

— Для тебя — не было бы, для мира — да. А кто сказал, что смысл есть в каждой отдельной жизни?

Шут рассмеялся — едко и неприятно, Барду даже представилось, что этот смех должен оставлять ожоги, как щёлочь.

— Смысл должен быть! — крикнул он, взмахнув руками, будто отмахиваясь от чего-то. — Должен быть смысл, слышишь?!

Шут продолжал смеяться своим глухим смешком. Барду стало жутко.

— Слышу… Должен быть… — наконец выговорил Шут. — Так утверждали все певцы… пока у них был голос.

* * *

Ветер завывал высоко в кронах тёмных деревьев. За оставленный позади холм почти спряталось солнце, и цвет неба в той стороне был кровавым.

Вокруг была маленькая поляна, заросшая негустой жёсткой травой. У восточного края поляны стояло высохшее, но до сих пор выглядящее внушительным и крепким дерево. Его вылезшие из-под земли корни были покрыты ковром мха.

Бард сидел, прислонившись спиной к древесному стволу, и по привычке глядел вверх.

Вверху раскачивались ветви, кажущиеся чёрными на фоне ещё тускло светящегося неба. Ветер выл. Откуда-то издалека слышался треск ломающейся древесины.

Шипело пламя над горкой хвороста, сухо щёлкали в костре тонкие ветки. Шут сидел прямо на земле по другую сторону костра и смотрел в огонь. В его глазах плясали красноватые блики.

— Значит, ты теперь идёшь домой? — спросил Шут. — В Край Зелёных холмов?

— Я всегда иду туда. Не только теперь.

— Где это хоть?

— Не знаю, — покачал головой Бард, тоже глядя в пламя. — Я сам хочу найти. Вот, ищу…

— Не знаешь? А зачем тогда тебя называют Бардом из Края Зелёных холмов?

Бард поднял глаза, взглянул на Шута. Синеватые тени и красные блики, дрожащие на его лице, делали это лицо похожим на страшную неживую маску, но в самом выражении ничего жуткого не было. Чтобы прогнать глупые мысли, уводящие в омутные глубины забытых страхов, Бард опять посмотрел в костёр.

— Когда-то мне приснился дивный сон, — медленно произнёс Бард. — Сон, где я был свободен, как птица, и лёгок, как весенний ветер. И в этом сне я увидел Край Зелёных холмов — место, где нет страхов, боли и сожаления… Понимаешь?

— Это называется рай, — процедил Шут, подкладывая в огонь ещё веток. Сухие ветки тут же затрещали, охваченные красноватой пеленой.

— Нет. Рай — это то, что после смерти, и то — выдумка для бедных земледельцев. Я не хочу ждать, чтобы выяснить, что меня ждёт там. Я сам хочу найти Край Зелёных холмов, и рано или поздно я найду его…

— Не торопился бы ты в рай. Успеешь. А что до холмов…

— Да не о том я! Зелёные холмы — это… — Бард неопределённо махнул рукой, хотя ясно было, что образ далёкого края всё же дорог ему. — Словом, не в них дело…

Шут недоуменно поднял глаза на Барда.

— Как же сказать… — задумался тот. — Ну… Зелёные холмы — только символ. Преддверие. За ними — целый мир, свободный, светлый. Я этот мир ищу. Пока я бреду по здешним дорогам, складывая в строчки свои мысли и отдавая по клочку души каждому, кто слушает меня, я приближаюсь к своему Краю Зелёных холмов.

— О-о, я понял, — без особых эмоций кивнул Шут. — Значит, идеальный мир хочешь построить?

— Я хочу прийти к нему.

— Долго же ты будешь идти такой дорогой. И вполне возможно, что не дойдёшь. Вспомни Орден, вспомни башни, вспомни многие мили каменных стен между кусками земли — и подумай, насколько хватит твоих сил.

— Хватит, — заверил Бард. — Один раз я уже выпутался.

— А ты хоть пытался понять, по какой причине?

Бард помолчал, задумавшись. Пожал плечами:

— Наверное, потому, что это нужно кому-то… Ведь белый зверь…

— Померещился горожанам твой белый зверь. Всё потому, что ты их убедил, а сперва — себя.

— В чём?

— В том, что всё это кому-то нужно. Что Свет встанет на защиту твоего голоса. Что этот голос у тебя есть, а также тебе есть что сказать этим голосом. Ты внушил себе, что это так. А попробуй-ка взглянуть на всё трезвым взглядом: ты, ищущий то, чего не терял, и то, чего, возможно, просто нет и быть не может, призываешь других мчаться за тенями и бликами. Ты просто живёшь своими снами. Проснись, Бард!

Тот вздрогнул испуганно. Так, будто шёл, глядя в небо, а затем внезапно опустил глаза — и увидел под ногами край пропасти.

— А что плохого во снах? — тихо спросил Бард, бесцветно следя за гаснущими искрами.

— Ровным счётом ничего, — Шут подбросил ещё хвороста. — А что хорошего? На что ты тратишь голос, налог на который тебе выплачивать ещё даже после смерти? На красивые узоры слов, на завитки мелодий, на выкрики истинной боли, которые жемчугом полетят в грязь — и будут в неё втоптаны людьми. Жить ради вычурных рифмованных строчек ты решил — ну, попробуй, только будь готов ради них умереть.

— Я и так…

— Уверен?

Бард молчал, зачем-то проводя пальцами по следам заживших ссадин на руках.

— Пойми, Бард, я не стал бы тебе врать. Я просто хочу, чтобы ты увидел, как мир устроен на самом деле. И что перестроить его будет ой как трудно, тем более — с помощью проповедования красоты, любви и всеобщего блага. Я бы даже сказал, что это бессмысленно.

— Да не бывает же, чтобы бессмысленно! — не выдержал Бард. — Иначе зачем всё это? Зачем мне жизнь? Зачем мне голос? Зачем?!

— В том-то и дело, что жизнь и голос не принадлежат тебе. Я же говорил. Они твои, пока ты в это веришь, — Шут, сощурившись, глянул в глаза певца. — А ты всё ещё веришь, Бард? Ты всё ещё прячешься от своей великой и святой Истины за снами?

Ветки трещали в костре, обращаясь в лёгкое пламя и красноватый дым. Бард смотрел в огонь, как будто внезапно увидел там ту самую Истину.

Всё хрупко, всё сгорает, чтобы отдать холодному миру частицу тепла.

— Будь честен хотя бы перед собой, Бард, — звучал в ушах глухой голос Шута. — За самообман тоже придётся платить. За всё нужно платить, слышишь? За всё.

* * *

Где-то далеко раскатисто грянул гром — будто огромная древняя крепость внезапно обрушилась, похоронив под собой тех, кого раньше защищала от врага.

Бард очнулся — поднял голову, провёл ладонью по лицу, огляделся.

Он всё ещё сидел под сухим деревом, а впереди, в нескольких шагах, продолжал гореть костёр. Шута нигде не было — видимо, уже ушёл. Бард поднялся, обошёл зачем-то вокруг костра.

На том месте, где недавно сидел, ссутулив спину, Шут, лежало что-то. Бард наклонился — и поднял с примятой травы свирель.

Это была старая деревянная свирель, на которой играли, кажется, с начала времён. Древесина, из которой она была сделана, давно стала тёмно-красной… или даже была такой всегда?

Бард усмехнулся и поднёс к губам свирель.

Протяжный, горький звук разнёсся вокруг. Звук, самой своею тяжёлой горечью лишённый возможности достигнуть небес. Он метался между деревьями, стелился, сплетаясь с колючими стеблями вьюнов, повисал с высохшей листвой в паучьих сетях, опадал с искрами, чтобы погаснуть в холодных мхах…

А Бард, вернувшийся под дерево, продолжал играть, не заботясь о том, услышит ли его небо.

Впереди, под кустом, шевельнулась трава, и блеснули янтарём глаза. Узкая мордочка лисы высунулась из-за зелёной завесы. Зверёк, чутко подёргивая мягкими ушами, с изумлением смотрел на человека: вздумалось же этому двуногому, который умеет разжигать пламя, петь в ночном лесу такие странные дикие звуки…

Бард играл и не смотрел на лису. Он не видел её — глаза его словно закрыла пелена. В этой пелене ему казалось, что звуки льются красной рекой, и на отвесном её берегу маячит силуэт белого волка, а на пологом — фигура чёрной собаки. И оба зверя слушают и ждут, и надо уже решать, на какой берег идти — красная река всё неотвратимей поднимается и скоро затопит шаткий верёвочный мост. Но почему-то не страшно. Как будто это было уже очень давно… Да так и было.

Мелодия погасла, утонув, запутавшись в переплетении красных струй. Бард открыл глаза.

Рядом с догорающим костром, насторожив уши, стояла лиса. Смотрела на человека, словно спрашивая о чём-то, и огромные влажные глаза блестели отражениями тёмного леса вперемешку с бликами.

— Здравствуй, зверёк, — сказал Бард. — Я, наверное, помешал тебе? Прости, если так.

Лиса продолжала смотреть.

— А ты не боишься огня… Удивительно. Я вот боюсь теперь.

Зверёк сделал несколько осторожных шагов вперёд, потянулся носом к человеку, приблизился ещё, глядя всё так же вопросительно. И даже, кажется, с оттенком сочувствия.

— Не бойся, зверёк. Меня теперь нет смысла бояться. Я…

Бард замолчал, глядя куда-то в сторону.

На короткий миг ему почудилось, что там, среди деревьев, мелькнуло белое. Мелькнуло — и пропало.

— Слишком часто мне стало что-то казаться, — виновато улыбнулся Бард. — Ты лучше не смотри на меня и не слушай моих слов. Словам таких, как я, не стоит верить. Такие, как я, сами слишком верят своим словам. Верят, забываются, строят замки в облаках, а потом рушатся замки и ломаются крылья… Но я не говорил тебе этого, зверёк. Забудь…

Он снова поднял свирель и заиграл. Заиграл старую спокойную песню, похожую на мерное бормотание медленных рек. Такие реки текут в глубоких древних долинах, спрятанных далеко за горизонтом, куда идти приходится по дорожке, что солнце рисует на воде в час заката.

Лиса свернулась пушистым меховым кольцом под боком Барда. Слушала музыку с закрытыми глазами, дышала спокойно. Возможно, она тоже видела древние мирные реки.

Последние язычки огня пропали, только чудно извивающийся серый дым поднимался от мерцающих красным свечением угольков. Бард опустил свирель и вздохнул:

— Прости меня, зверёк. Больше я ничего не смогу сказать. Я бы нашёл слова, только… Извини. Я потерял голос.

Лиса не двигалась, продолжала лежать, уютно устроившись в траве.

— Ты спишь. Это хорошо. Во сне проще находить дороги… Например, в Край Зелёных холмов. Туда, в этот край, дорог куда меньше, чем я когда-то думал… И, если бы меня не разбудили, я дошёл бы туда, точно — дошёл бы. А теперь дорог у меня мало. И нынешняя моя дорога к Зелёным холмам лежит через Город Тёмных башен…

Бард грустно улыбнулся и посмотрел в лежащую за деревьями даль.

— Кое-кто меня осудил бы, наверное. Но сейчас я просто не вижу других путей, зверёк… А ты не слышишь меня. Мои слова для тебя — чуднáя музыка, а не вопли души… И это хорошо, зверёк. Всегда слышать в музыке вопли невыносимо, вот и придумывают другие значения для звуков — чтобы крик стал песней, исповедь — затейливым узором букв, кровавые полосы — праздничными росчерками кисти… Хорошо, что ты не слышишь меня сейчас.

Снова мелькнуло в туманной завесе между серыми стволами белое пятно. Белое удалялось прочь. Тёмное было уже здесь.

* * *

— Так что? — Шут выжидающе взглянул на Магистра.

Тот вздохнул, повернулся и, сцепив пальцы рук за спиной, ушёл из полоски света, пропущенной сюда, в каменный полумрак, высоким стрельчатым окном.

Шут всё так же стоял у двери, держа в правой руке стянутый с головы колпак, и смотрел пристально. Магистру в очередной раз показалось, что в глазах пёстрого человечка блестят красные огоньки, и в очередной раз владыка Ордена решил, что не заметил этого. Так было спокойнее и проще — не замечать.

— Я не понимаю, что тебя не устраивает, Темнейший, — с деланным удивлением произнёс Шут. — Сделано дело? Сделано. Где мятежный певец? Ты сам его отправил к Высшему дорогой ветра. Народ спокоен? Спокоен. Изволь рассчитаться.

— Тебе души его не хватило? — мрачно спросил Магистр.

— Души? — хмыкнул Шут. — Душа его мне не досталась. Да она и не очень годится для меня. Правда, урвать немного света мне удалось… Но ты не увиливай, Темнейший! Такая служба дорого стоит.

Магистр, стиснув зубы, бросил взгляд в сторону, чтобы не видеть издевательской усмешки Шута. Ведь ясно было, что уже давно вовсе не Шут служит Магистру.

— Платить придётся, ты же знаешь.

— Знаю. Говори быстрее, что тебе нужно, а то некогда мне…

— Не трясись, Темнейший. Разве когда-нибудь я требовал лишнего? Плата будет та же, что и всегда. Но на сей раз пусть обряд совершает кто-то из новых, а то ваши замаранные обрывки душ изрядно мне приелись.

— Хорошо, — процедил Магистр. — Будет сделано.

Шут ухмыльнулся, снова надел колпак и сделал несколько шагов назад. На третьем он должен был упереться спиной в стену, но стена пропустила его сквозь себя, как утренний туман, и на четвёртом шаге Шут исчез. Осталось только лёгкое облачко цвета крови — и то быстро рассеялось, осело на каменный пол мелкими бурыми каплями.

Магистр выдохнул и вытер со лба холодный пот. Глянул в окно.

За окном была площадь — уже опустевшая, потому что всё закончилось давно. А над площадью, поверх крон замученных городской теснотой деревьев, поверх тяжёлых черепичных крыш, поверх даже острых пиков Тёмных башен пел и кружился лёгкий и прозрачный, свежий и свободный весенний ветер.