В данной главе от анализа образов собственной и соседних групп в контексте отношения румеев и урумов к своему языку я перейду к рассмотрению их языковой лояльности и статуса идиомов в свете принятых группой категорий. Будут приведены и разобраны эмоциональные, эстетические и статусные оценки идиома, представленные в интервью; биографические рассказы о родственниках и знакомых с точки зрения языковых стратегий носителей языка; оценки жизнеспособности идиома и возможные перспективы румейского и урумского языков исходя из современной языковой ситуации и языковой лояльности румеев и урумов.
Языковую лояльность как часть идентичности группы следует рассматривать в динамике, и такое описание может служить лишь синхронным срезом этого непрекращающегося процесса. Изменение статуса сообщества относительно другой группы приводит к созданию новых представлений о соотношении языков контактирующих групп и о взаимопонятности идиомов.
Собиратель задавал обычно открытый вопрос: «Какой у вас язык?» – так что параметры описания выбирались информантами. В сообществе циркулируют стереотипные высказывания о своем идиоме, часть которых противоречит друг другу; из этого набора, более или менее известного каждому члену сообщества, информанты конструируют предназначенное для приезжих описание своего языка.
Представления о румейском языке
Ниже описываются распространенные представления об идиоме: локальные варианты румейского, отсутствие официального статуса, письменности и литературы, простота, бедность выразительных средств, смешанный характер, неспособность служить языком межэтнического общения, бесполезность, по мнению самих носителей, идиома. Перечисленные признаки, подобно другим классификациям, определенным носителями, характеризуют идиом с разных сторон (с точки зрения его эстетической функции и коммуникативных возможностей) и отчасти повторяются, накладываются друг на друга. В каждом интервью рассказчик устанавливает собственные связи между отдельными общепризнанными свойствами идиома; далее будут очерчены некоторые из них.
Локальные варианты румейского
С точки зрения носителей, румейский существует в виде множества территориальных вариантов, представленных в локальных сообществах. Как правило, описание отличий языка жителей другого поселка фиксирует вариативность словаря румейского языка и специфику произношения. Нужно отметить, что система признаков, приписываемых определенным поселкам, не прослеживается. Языковые отличия демонстрируются на примере двух локальных сообществ – «у нас» и «у них» (то есть ближайших соседей); исключения обусловлены биографическими обстоятельствами рассказчика.
Источником стереотипных описаний вариантов других поселков служат не наблюдения рассказчика над речью жителей из других мест, а обсуждение разницы кодов внутри своего сообщества или – по сравнению с румеями из других поселков. В действительности опыт информанта может и не включать общение на румейском с носителями других диалектов румейского, так как в большинстве случаев общение с малознакомым человеком из другого поселка происходит на русском языке.
Внимание к локальным различиям языка поддерживается научным и публицистическим дискурсами. Последний заимствует из исследовательской традиции выделение диалектов, или говоров, внутри румейского. Лингвисты сходятся в том, что следует выделять несколько диалектов румейского языка, но общепринятой классификации еще не создано. Ее первые варианты были предложены в работах ИИ. Соколова [Соколов, 1930; Соколов, 1932] и Д. С. Спиридонова [Спiрiдонов, 1930]. В основу классификаций положены фонетические критерии. Выделяют от трех до пяти групп диалектов [Сергиевский, 1934; Pappou-Zouravliova, 1999]. Диалектным членением румейского языка лингвисты занимались достаточно много (сравнительно с общим числом публикаций об идиоме), и информация о существующих классификациях встречается не только в исследовательских текстах, но и в популярных работах.
Количество румейских диалектов и их близость, степень взаимопонятности подробно обсуждались в публицистике греческого движения начала 1990-х гг. в связи с проблемами использования румейского языка в высших коммуникативных сферах. Существенные различия между диалектами, отсутствие единой литературной нормы послужили в то время одним из аргументов в выборе новогреческого, а не румейского как языка преподавания. Не анализируя обоснованность той или иной позиции, отметим, что результаты дискуссии доходили и до простых носителей румейского.
Информанты, с одной стороны, постулируют единство локальных вариантов румейского, взаимопонятность диалектов. В то же время другие стереотипные высказывания подчеркивают отсутствие единства, раздробленность румейского языка. Часто отмечают, что в каждом поселке – свой язык. Представление о диалектной дробности румейского влияет на статус идиома. В интервью, как и в греческой публицистике, множество локальных вариантов румейского используется как аргумент невозможности преподавать румейский в школе, ограниченности применения идиома конкретным поселком.
Основная оппозиция румейской народной диалектологии – мягкость vs твердость/грубость – в некоторых случаях базируется на существующих в действительности фонетических различиях между поселками. Значительно чаще она отражает престиж определенного поселка: более мягкое произношение оценивается выше, чем другие варианты. Синонимами выражения «мягкий язык» в интервью служат такие характеристики, как «певуче», «нежно», «красиво» и др.
Информант. И точно так, как мы говорим, только у них как-то мягче. Y нас грубоватый против них язык.(Сведения об информанте: ВВХ, румейка, 1928, Малый Янисоль.)
Собиратель. А как это – мягче?
Информант. Ну, как бы поласковее получается у них. Те же самые слова, только они помягче выражали.
Как более мягкий чаще всего оценивается идиом поселка Сартана или собственный вариант рассказчика, иногда – идиом поселка Ялта. Оценки диалекта Сартаны наиболее устойчивы среди информантов из разных поселков: принято считать, что сартанский идиом мягкий и близок новогреческому: «Ну, допустим, енисольские считают, что наш язык тверже, а ихний – мягче. А я говорю, что наш язык мягче. Еще приморские греки есть [жители Сартаны], а приморские схожие даже больше с Грецией» (ЕИК, румейка, 1949, Бугас).
Информанты считают, что в Сартане в наибольшей степени сохранились греческие традиции. Здесь действует старейший фольклорный румейский ансамбль «Сартанские самоцветы», активно представлено греческое движение, греческое общество в поселке возглавляет поэт Леонтий Кирьяков – один из лидеров румейской культурной элиты. Кроме того, именно сартанский вариант лег в основу литературного румейского языка. Возможно, что существуют и другие корреляции между репутацией поселка и оценкой мягкости – твердости идиома.
Как самый мягкий (по сравнению со всеми диалектами румейского) оценивается новогреческий: «У меня была невестка в Греции, у них как-то мягче произношение. У нас жестко произносят, а там – мягче» (НГГ, румейка, 1966, Малый Янисоль). Более мягкие диалекты оказываются, таким образом, ближе к новогреческому: «Самый близкий к новогреческому – это сартанский язык. Он мягче, а у нас грубее язык» (ЕДП, румейка, 1951, Малый Янисоль).
Иногда в сопоставлении по твердости – мягкости участвует и урумский, оцениваемый как твердый, грубый по сравнению с румейским, то есть более далекий от мягкого новогреческого. Фонетические оценки идиома согласуются в интервью с общей иерархией греческости языков в Приазовье, составляющей континуум новогреческий – различные варианты румейского – урумский языки.
Румейский как нелитературный и бесписьменный язык
Носители румейского довольно часто указывают на отсутствие у румейского языка письменности и литературной нормы. Строго говоря, оба утверждения не совсем верны: и письменность, и литературный (наддиалектный) вариант существуют.
В этой книге уже не раз упоминался Г. А. Костоправ – основатель румейской литературы, писавший стихи на румейском и переводивший с русского и украинского. При создании литературного языка поэт опирался на материал малоянисольского и сартанского диалектов, активно заимствуя лексику из димотики. Произведения Костоправа и его сподвижников публиковались в 1920-1930-е гг. на страницах газеты «Коллехтивистис» (в греческой графике). Нормализаторская деятельность местных поэтов и журналистов была поддержана исследователями. Исследование Сергиевского, например, ориентировано на формирование литературной нормы на основе сартанского диалекта [Сергиевский, 1934]. Унифицируя греческие говоры, автор одновременно стремился приблизить их к димотике, в результате чего его грамматическое описание в значительной степени зависит от известных ему грамматик новогреческого языка. После ареста Костоправа
(1938 г.) и закрытия газеты развитие литературного румейского приостановилось; в 1970-е гг. была создана письменность на основе кириллицы, которая используется и теперь.
На румейском создаются и публикуются художественные произведения (см.: [Балджи, 1994; Бахтарис, 1997; Патрича, 1994; Патрiча, 2001; Пирнэшу астру, 1991] и др.), однако их аудитория – преимущественно сами авторы и другие представители румейской культурной элиты. Язык поэтических произведений содержит многочисленные заимствования из новогреческого и представляет собой сплав различных румейских диалектов, что делает его непонятным для большинства простых носителей. Румейский приазовских поэтов – это язык литературы, не ставший собственно литературным вариантом идиома. В повседневной коммуникации его никто не использует. Тем не менее нельзя утверждать, что у румейского нет письменности и литературной нормы. На основе литературного варианта происходит кодификация идиома, создаются словари румейского языка.
Однако информанты противопоставляют бесписьменный румейский язык русскому и новогреческому. Русский воспринимается как язык культуры и образования. Многие представители старшего поколения гордятся знанием русского языка в объеме, достаточном для получения высшего образования, и стремятся передать эту ценность детям. За новогреческим также стоит письменная традиция, и его введение в приазовских школах может оцениваться как компенсация нелитературности самого румейского. «У нас нема ни письменности, ни грамматики, но сейчас возбуждают это дело, больше связей с Грецией, и в школе стали учить новогреческий, а наш язык такой» (ВАМ, румей, 1925, Малый Янисоль).
Румейский как бедный и легкий
Почти все информанты считают, что румейский – легкий язык, которым можно быстро овладеть, и некоторые приезжие незаметно, между делом, выучивают идиом. Простота румейского языка часто мотивируется небольшим набором слов, отсутствием синонимов, бедностью средств выражения, неимением грамматики. Последнее соотносится с бесписьменностью идиома (см. выше). По мнению информантов, румейский язык пригоден только для повседневной бытовой коммуникации. Румейский, в отличие от русского, «не богатый на слова» (АВП, румейка, 1932, Малый Янисоль).
Метаязыковые комментарии часто возникали во время записи лингвистических материалов, особенно перевода: «5 русском языке много синонимов, антонимов, богатый язык. Широкий. Ну, у греков нету таких всяких понятий. Одно и то же слово означает и внук, и племянник. Anipsxu» (АФА, румей, 1947, Малый Янисоль).
Румейский как смешанный язык
Наиболее распространенные описания румейского языка подчеркивают смешанный характер идиома. Под смешением понимается, как правило, включение в румейский иноязычной лексики – русской, татарской, урумской. «Это тут столпотворение языков. Тут и татарские слова…» (ВПК, румейка, 1940, Красная Поляна). Информанты часто называют свое сообщество и идиом смесью различных групп и языков.
Информанты описывают румейский как испорченный язык, а причиной негативных изменений считают смешение различных идиомов и межэтнические браки, однако подобное объяснение необязательно присутствует в интервью. Идиом сам по себе «портится» со временем, становится «перековерканный» (НИТ, румейка, 1940, Ялта).
Смешанности идиома в интервью часто противопоставляется чистый язык: румейский описывается как нечистый вариант, тогда как новогреческий считается чистым (это представление отражается в номинации последнего – «чистый греческий», или «чистогреческий»). Однако «более чистым» по сравнению с румейским может быть не только близкородственный новогреческий, но и русский. «Куда годится этот греческий язык?… Самый лучший русский язык. Мне так нравится. Русский язык чистый. ‹…› А это что, всякие такие… кривые слова» (ВМШ, румейка, год рождения неизвестен, Малый Янисоль).
В интервью смешанность может интерпретироваться как индивидуальная автохарактеристика речи информанта, свойство современного румейского языка или языковой компетенции нынешних носителей идиома и как принципиальное свойство румейского языка (обычно по сравнению с новогреческим).
Ограниченность пределами сообщества, бесполезность румейского
Носители подчеркивают, что румейский пригоден лишь в пределах поселка или Приазовья, тогда как русский язык необходим для коммуникаций с внешним миром. «Везде русский язык. Если в город поехали – русский язык. Если они [дети] не будут знать русский язык, они же не смогут общаться» (БББ, румейка, год рождения неизвестен, Малый Янисоль). Информанты упоминают о необходимости русскоязычного высшего образования для детей как основе карьеры. За пределами локального сообщества следует использовать русский, даже для коммуникации с односельчанином. Подобные представления согласуются с рассказами о навязываемых русскими ограничениях на использование румейского языка (ср. приведенное в главе 6 высказывание, приписываемое директору школы в поселке Бугас: «Наш язык только отсюда до асфальта…»).
С оппозицией «польза – бесполезность» сочетаются другие негативные характеристики идиома. У некоторых информантов наблюдается корреляция между оценкой румейского языка и представлением о его сходстве с новогреческим. В поселке Ялта наиболее эмоциональные негативные высказывания принадлежали информантам, считавшим новогреческий и румейский невзаимопонятными.
Информант 1. Непутевый язык! Какой дурак выдумал…(Сведения об информантах: (1) ЕГБ, румейка, 1925, Ялта; (2) ДГМ, румейка, 1925, Ялта.)
Информант 2. А сейчас все люди грамотные, какой дурак будет говорить со своим ребенком по-гречески! ‹…› Мы тут сами не учили детей своих. У меня мальчики учились… Один хорошо… вот била его за то, что греческий разговаривал, а другой не так. А знаете, как оно влияло на школу? Это так влияло, зараза, этот греческий язык!
Примечательно, что эти высказывания принадлежат наиболее компетентным носительницам румейского в поселке Ялта, где положение идиома, как отмечалось в главе 6, неблагоприятно. Интервьюируемые достаточно свободно владеют идиомом и используют его, разговаривая между собой, однако это знание оценивается не как дополнительный ресурс, но как признак отсталости и нецивилизованности носителя языка.
Информанты, видящие сходство между румейским и новогреческим, не высказывают резко негативных оценок родного языка и даже оценивают знание румейского положительно, поскольку последний облегчает овладение полезным и престижным языком – новогреческим. «Вот сейчас поехала дочь [в Грецию], не успела [приехать] – уже знает язык. Понимаешь? Нам легко: jalo, nero – все сходится. Может там что-то, какое-то изменение, но проще тем, кто знает язык. Очень быстро» (ЛЛТ, румейка, 1940, Малый Янисоль).
На самом деле преимущество знания близкородственного языка – не более чем декларация, ибо и гастарбайтеры в Греции, и дети, изучающие новогреческий в школе или институте, как правило, не владеют румейским в достаточном объеме. Тем не менее представление о румейском как инструменте овладения новогреческим способствует незначительному поддержанию его статуса.
Архаичность румейского
Единственный параметр, по которому румейский оценивается выше новогреческого, – это его древность, исконность, архаичность, традиционность, сохранение старого. Оценки идиомов нередко основываются на интерпретации лингвонима «новогреческий». Румейский в таких случаях часто называется старо– или древнегреческим. Сам лингвоним «новогреческий» (подразумевающий изменение, нововведение по сравнению с некоторым прошлым состоянием) предоставляет модель интерпретации отношений двух идиомов.
Подобная интерпретация названия идиома может и не нести оценку быть просто народной этимологией, устанавливающей, однако, преемственность вариантов: «А там новогреческий язык. А раньше такие были, как и мы все, а теперь – новогреческий» (АИХ, румейка, 1926, Анадоль). Подобные высказывания часто используются для поддержания статуса непрестижного идиома и группы по сравнению с новогреческим и греками из Греции. Низкий статус группы и идиома по всем возможным параметрам отчасти компенсируется древностью и сохранением традиций.
Греческая идентичность и сохранение румейского языка
Как уже отмечалось во введении, вопрос о месте языка в процессе самоидентификации связан, в частности, с тем, насколько знание языка определяет идентичность индивида. Такая постановка проблемы влечет за собой два следствия: (1) будет ли признана окружающими идентичность А, не владеющего титульным языком; (2) ощущает ли сам индивид необходимость использовать титульный язык.
Рассмотрим с этой точки зрения положение в сообществе носителей румейского языка. Как видно из главы 4, румейский является одним из маркеров этнической самоидентификации сообщества: русский язык русских, татарский идиом урумов и, в меньшей степени, чистый эллинский греков из Греции отделяются от греческого, эллинского, «нашего греческого» румеев.
Сообщество декларирует значимость владения румейским языком для принадлежности к этнической группе. «„Какой же ты грек, если не говоришь по-гречески“, – говорят они» [Перехвальская, 2002, с. 180]. Достаточно часто можно услышать высказывания, манифестирующие необходимость хотя бы минимального, пассивного владения титульным языком для греческой идентичности.
В то же время подобные заявления не подразумевают необходимости владения родным языком. Даже на уровне деклараций, риторики такие высказывания, как правило, непоследовательны и сочетаются с другими утверждениями. На вопрос о том, являются ли греками дети информанта, не владеющие родным языком, носители в большинстве случаев отвечают утвердительно. Наоборот, овладевших идиомом русских могут назвать греками только в шутку. Главным этническим маркером признается греческое происхождение.
Принципы действительного признания своими в сообществе и мнения носителей, озвученные в интервью, могут не совпадать. В интервью информанты подчеркивали, в первую очередь, языковые различия между своей и соседними группами, однако необязательно подразумевается, что быть румеем означает использовать румейский. Член сообщества может не владеть языком, не переставая быть румеем.
Собиратель. А вот если бы ваша внучка не понимала по-гречески, была бы она гречанка?(Сведения об информанте: БАБ, румейка, 1925, Касьяновка.)
Информант. По крови ж идет. Если у нее в метрике написано: отец – грек, мать – гречанка…
Теоретически идиом, символизирующий греческую идентичность, может незаметно измениться, однако сообщество в собственных глазах не только останется греками, но сохранит чувство прямой преемственности. Информанты настаивают на тождестве греческого (румейского) и греческого (новогреческого), приписывая последнему функции родного языка.
Очерченные выше представления о румейском языке косвенно отражаются в стратегиях сохранения и использования идиома в сообществе. Как уже отмечалось, подобные связи взаимообратимы, и языковое поведение сообщества, в свою очередь, формирует стереотипные представления о языке.
Сформировавшаяся под воздействием контактов с другими группами языковая лояльность косвенно влияет на стратегии сообщества в области сохранения или отказа от идиома. Негативные оценки идиома, принятые при сравнении с другими языковыми вариантами, могут служить причиной выбора языка. Не берусь, однако, определить причины и следствия в ситуации, когда информант не говорит с детьми на родном языке и утверждает, что не хочет учить их румейскому, потому что это бесполезный, некультурный язык. Отказ от идиома и языковой сдвиг усугубляют негативное отношение к румейскому, а на фоне взаимодействия с другими вариантами отчетливо проявляются отрицательные оценки идиома.
Знание румейского не считается в сообществе достоинством, символическим капиталом группы. Даже если не рассматривать крайние ситуации (упоминавшиеся, например, в одном из интервью телесные наказания детей за использование родного языка, что является все же исключением из правил), следует признать невысокий престиж румейского языка, который сообщество считает бесполезным. При наиболее благоприятной ситуации для сохранения идиома, как в Малом Янисоле, румеи воспринимают владение румейским как естественное свойство тех, кто родился и остался жить в румейском поселке. Информанты противопоставляют «родной язык» идиому, овладение которым требует специальных усилий и (или) институциональной поддержки.
Информант. Мне вот отец запрещал по-гречески говорить. И мне, и сестрам.(Сведения об инфоманте: СФБ, румей, год рождения неизвестен, Касьяновка.)
Собиратель. Почему?
Информант. Чтоб учился на русском нормально разговаривать, а греческий всегда выучишь. Это ж родной, кровный язык.
Предполагается, что, уехав в город, человек прекращает использовать румейский и забывает его, тогда как молодые люди, оставшиеся в поселке, выучат идиом в общении со старшими коллегами в колхозе или на машинно-тракторной станции. В интервью отмечается, что работающие в колхозе приезжие также овладевают румейским, так как это чрезвычайно простой язык.
Описание румейского языка как совокупности различающихся между собой локальных вариантов, не имеющих единой письменной и литературной нормы, служит для сообщества аргументом для отказа от диалекта в пользу русского и, в меньшей степени, новогреческого языков.
Румеи не вполне согласны с высказываемым греческими обществами положением о необходимости массового изучения новогреческого, который, возможно, станет родным языком румеев или, по крайней мере, языком общения с греками из Греции и румеев и урумов между собой. Распространение новогреческого в сообществе затрагивает лишь незначительную часть румеев. Большинство информантов не считают, что новогреческий должен выполнять высшие коммуникативные функции, однако не видят в этой функции и румейский. Языком образования, культуры для них остается русский.
Массовое румейско-русское двуязычие, постепенно переходящее (по крайней мере, для части сообщества) в одноязычие на русском языке, поддерживается высоким статусом и практической необходимостью русского. Реальным языком-объектом, на который переходит сообщество, выступает, безусловно, русский язык, однако части информантов новогреческий может заменить румейский в функции символа греческой идентичности группы, поскольку при сопоставлении с новогреческим титульный идиом группы оказывается ненастоящим или не чистым греческим (устойчивость этих определений в устах отдельных информантов превращает их в способ номинации идиома). В иерархии греческости румейский оказывается ниже чисто греческого языка греков из Греции. Сама неопределенность отношений между новогреческим и румейским языками, отраженная в лингвонимах, позволяет носителям гибко подходить к вопросам трансляции языка и его роли в процессе этнической самоидентификации.
Представления об урумском языке
В отличие от оценок румейского языка самими румеями высказывания урумов о своем идиоме не столь однозначны. С одной стороны, урумы, как и румеи, высоко ценят русский язык, с которым связывают возможности получения образования и социального продвижения («Самый лучший язык – это русский»; ФКК, урумка, ок. 1930, Старый Крым), однако высокая оценка русского не предполагает для урумов обязательного негативного отношения к своему идиому.
Некоторые атрибуты, часто упоминавшиеся румеями, сравнительно редко встречались в интервью с урумами, например польза идиома или ее отсутствие. Информанты порой старались не использовать эту оппозицию даже и тогда, когда ее эксплицитно предлагал собиратель, но, тем не менее, указывали на возможные выгоды, связанные с владением урумским.
Собиратель. А как вы думаете, ваш язык полезный или ненужный?(Сведения об информанте: ЛПК, урумка, 1923, Старый Крым.)
Информант. Ну, сейчас много на нашем языке разговаривают.
Бедный или богатый язык
Часть сообщества оценивает урумский как бедный язык: «Ну что вам сказать? Язык у нас, насколько я понимаю, очень бедный – одним словом, можно несколько действий изобразить» (АГГ, урум, 1922, Гранитное). Однако другие информанты подчеркивают прямо противоположные свойства идиома: «Вот мы уйдем… наши дети уже ничего не знают. И все, язык этот пропадет. А это ж такое богатство! Он такой богатый! Одно слово – пять значений, одно слово имеет пять значений. Чуть интонацию поменял – уже другое. Очень богатый язык» (ЛОД, урумка, 1938, Старый Крым).
«Бедный» или «богатый» как атрибуты идиома встречаются в интервью обычно при комментировании перевода, однако не фактический контекст определяет оценку: достаточно часто информанты обнаруживают неполное совпадение русского и греческого вариантов текста, означающее лишь различие этих идиомов. Румеи, столкнувшись с невозможностью дословного перевода с русского на румейский, всегда оценивают это как проявление скудости выразительных средств румейского языка. Информант ЛОД, между тем, восторженно описывает полисемию, свойственную многим урумским словам (которая, естественно, сама по себе не является признаком ни богатства, ни бедности выразительных средств языка).
Нелитературный
Урумы, как и румеи, упоминали, что их язык нелитературный; отсутствие письменности и литературной нормы сопоставляется представителями обеих групп с русским языком. В отличие от румеев урумы не упоминают в подобном контексте новогреческий язык и описывают не иерархические отношения языка и диалекта, а множественность равнозначных вариантов греческого языка: «Он не литературный. Греческий есть один язык, второй язык, третий язык… А наш язык не знаем какой. К кому он относится» (ОГХ, урумка, 1919, Старый Крым).
Смешанность языка
Румеями смешанность языка оценивается однозначно отрицательно, тогда как урумы вкладывают в эту характеристику разные смыслы. С одной стороны, смешение они оценивают негативно: во-первых, сам по себе греко-татарский язык воспринимается как результат смешения; кроме того, влияние русского языка и проникновение славянской лексики делают язык смешанным.
«Говорили, что „бригадирский язык“, говорили, что потому что и русские слова есть. Наверное, бригадиры, когда говорили, и русские слова мешали, и греческие» (МКЗ, урумка, 1922, Гранитное).
В то же время смешанность идиома позволяет информантам уйти от однозначных сопоставлений с каким-то языком – новогреческим, татарским, турецким и пр.; одним из способов служит перечисление многих «похожих» на греческий язык идиомов (азербайджанского, казахского, татарского, гагаузского и пр.).
Урумский язык как результат смешения разных тюркских, а в отдельных случаях и эллинского языков обладает, в глазах некоторых информантов, сомнительным статусом «смеси», «неисконного» или «недревнего» идиома, однако представляет собой самостоятельный язык, несводимый полностью ни к какому другому и не являющийся диалектом одного литературного языка. Для урумов важно осознавать свой идиом как особый вариант, и они часто описывают греческий язык, отвлекаясь от возможных генетических параллелей, известных им: «Кто его знает, кто нашел, кто сотворил наш греческий вот язык? Мы разговариваем по-своему. Мы разговариваем так; по-нашему – чуть покартавее – разговаривают мангушанские. Старобешевские по-нашему разговаривают, Малая Каранъ. Дырдуба, это село по-нашему разговаривает. Наших дедов деды жили в том Крыме, а до того Крыма не знаю, где они жили» (АНФ, урумка, 1926, Старый Крым).
Информант АНФ, называя урумский только «наш язык», отказывается от идеи укорененности идиома, его истории, генетических связей и номинаций во имя идеи обособленности своего языка, манифестирующего сообщество.
Твердый – мягкий язык
Урумы, как и румеи, используют противопоставление твердых и мягких идиомов и принимают определение своего языка как твердого по сравнению с румейским. Если для румеев эта оппозиция применяется, прежде всего, в сопоставлении локальных вариантов румейского, то для урумов различие вариантов языка в разных поселках менее актуально; они также используют эту оппозицию для описания соотношения новогреческого (как наиболее мягкого), румейского (тоже мягкого) и – иногда – урумского (как твердого и грубого). Наиболее престижными и красивыми вариантами оказываются более мягкие; мягкие варианты румейского ближе к новогреческому.
Урумы упоминают эти признаки идиома применительно к румейскому и в отдельных случаях указывают, что оценка исходит от румеев: «Они считают, что у нас язык грубее ихнего, мы больше рекаем, „р“. На „р“ ударение. А мы, нам не нравится, что они – как? – лелекают, калёмерес – это как „добрый день“ или что» (ВВТ, урумка, 1938, Старый Крым).
Гораздо чаще урумы отмечают мягкое произношение румеями звуков русского языка. В этом случае мягкость рассматривается не как относительно престижная характеристика, сближающая румейский с новогреческим языком, а как акцент, разновидность неполного владения нормами другого престижного языка, русского.
Одна информантка даже противопоставила мягкость звучания речи румеев нежному, то есть более грамотному, произношению урумов (ср. уже приводившееся в главе 5 высказывание о румейском языке и оценку собственного идиома: «Они как-то вот „эль“ мягко говорят, а мы нет. Я вчера как раз вспоминала… Фестивали проводили, и вот Саул, фамилия Саул, рассказывал стихотворение: „Я волъком би вигризъ бюрократизм // К мандатам почтения нету…“ Ну, смеяться нехорошо, это просто ихний говор такой вот был…» (ДВФ, урумка, 1929, Гранитное).
Для противопоставления с румейским и только с ним используются иногда связанные с характеристиками «твердый – мягкий» признаки «легкий – сложный», внешне безоценочные, но интерпретируемые в отдельных интервью как доказательство более высокого статуса собственного идиома. Информанты-урумы, не владеющие румейским, но знающие некоторое количество слов или фраз на нем, охарактеризовали его как более легкий, а свой идиом – как трудный. «Я если бы еще пожила (в Малом Янисоле), полностью бы выучила тот язык. Нам их легче было учить, грекам. Говорят, что наш труднее. Наш язык – труднее, я это слыхала» (ЛПК, урумка, 1923, Старый Крым).
Родной язык
Некоторые информанты чрезвычайно эмоционально описывали чувство солидарности, воплощенное в термине «родной язык»: «Но если оно мое родное – все равно, как бы ни было… у меня родителей не стало уже давным-давно, и все равно это греческий язык. Для меня, например, это слово родное. Например, я хочу сказать „ты красивая“ – sen gu*z’el’ – и мне хочется сказать на своем языке. Наверно, оно еще с молоком нам всем – если ты русская, тебе хочется русского… Твое все равно твое» (ЛАД, урумка, 1937, Гранитное).
Эмоциональная вовлеченность в языковые проблемы и лояльность своему языку достаточно высоки в сообществе. Как видно из рассмотренных выше оценок идиома, урумы, сознавая достаточно низкий престиж идиома, чувствуют солидарность с родным языком. Они неоднозначно трактуют большинство приписываемых идиому признаков или даже «переворачивают» используемые соседями оценочные оппозиции.
Языковая лояльность и сохранность урумского языка
Положение урумского языка в Старом Крыму и Гранитном во многом схоже. Представления о том, в каких сферах может быть использован урумский язык, а также распределение функций урумского и русского языков совпадают в этих поселках, и данное сходство в принципе характерно для ситуации языкового сдвига, постепенного вытеснения урумского языка доминирующим русским. Различия с точки зрения большего или меньшего удельного веса урумского или русского языков в двух поселках скорее количественные, чем качественные.
Урумский находится в состоянии языкового сдвига и используется, к сожалению, лишь незначительной частью жителей (представителями самой старшей возрастной группы), однако их компетенция достаточно полна. Тексты на урумском (сказки, молитвы, спонтанные рассказы на бытовые темы) обнаруживают существенную устойчивость и почти не содержат русских заимствований, а информант, который хорошо знает язык и помнит сказки, способен на продолжительный рассказ на урумском, избегая переключения кодов, русских заимствований и т. д. Более молодые урумы не говорят по-урумски, но способны понимать идиом (их пассивная компетенция достаточна для участия в повседневной коммуникации, как показали тесты на понимание урумского языка).
Положение идиома в Гранитном несколько более выигрышное, чем в Старом Крыму: больше полноценных носителей среди пожилых жителей поселка, и они, по-видимому, несколько чаще разговаривают между собой на урумском; языковая компетенция представителей средней возрастной группы чуть выше. Подобное расхождение, повторим, не слишком существенно.
Однако представления о положении идиома различаются значительно сильнее. В Гранитном часть информантов не высказывает особенных опасений по поводу судьбы идиома.
Информант. Ну, я думаю, что, например, не уйдет, потому что я, например, внучку учу. ‹…› Внучка моя будет знать, другого будет учить. Мне кажется, что не уйдет. Хотя и в школах собиралися преподавать и татарский, и греческий – но все это затихло. ‹…› Ну-тка, мы будем разговаривать и так. Мы и так будем знать, без этого. Мы ж знаем, например, я все слова знаю, все.(Сведения об информанте: РВС, урумка, 1947, Гранитное.)
Собиратель. А внучку учите. А дочку?
Информант. А дочка сама все знает. Я с дочкой разговариваю тоже, может, немножко. И дочка все знает. А внучка вот уже только некоторые слова – поди воды принеси, дай вилку…
В поселке Гранитное урумы отмечают, что увеличение русского населения и количества официальных учреждений приводит к вытеснению идиома, однако сетования по поводу утраты языка перемежаются в интервью рассказами об интересе внуков к урумскому.
В поселке Старый Крым сообщество чрезвычайно низко оценивает жизнеспособность урумского языка; информанты повторяют, что их язык умирает. Высказываемые урумами оценки современного состояния языка более пессимистичны, чем картина, складывающаяся у внешнего наблюдателя. Создается впечатление, что сообщество, осознав угрозу идиому, преувеличивает возможные последствия и приводит разнообразные эстетические аргументы в пользу сохранения своего языка.
Поселки Гранитное и Старый Крым отличаются набором идиомов, формирующих языковую ситуацию. Русский, урумский и отчасти украинский языки присутствуют в обоих поселках, но в Гранитном существует еще крымско-татарский – язык контактной группы, а в поселке Старый Крым преподается новогреческий. Попробуем проанализировать далее различие в оценках носителями жизнеспособности идиома в контексте взаимодействия с другими группами. На примере поселков Старый Крым и Гранитное рассмотрим влияние контактов с другими группами на отношение носителей к урумскому языку (и, косвенно, на сохранность идиома).
Под влиянием контактов с греками из Греции и политики ФГОУ информанты признают, что их идиом – ненастоящий греческий по сравнению с языком настоящих греков и даже румейским, однако сообщество не готово отказаться от своего идиома.
В поселке Старый Крым чрезвычайно активно греческое движение: открылась программа по углубленному изучению новогреческого языка, хотя во многих других поселках новогреческий преподается только факультативно и не входит в список обязательных предметов; весной 2005 г. праздничное заседание в честь 10-летия ФГОУ проходило в школе № 46 Старого Крыма; поселок часто посещают делегации из Греции и Кипра.
В интервью часто обнаруживается недовольство преподаванием в школе новогреческого языка: «Зачем, допустим, он нам, новогреческий? Старикам, старикам. Греко-татарам, я имею в виду. Ну, дело другое у них там, на Сартане, они эллинцы, это более настоящие греки. А нам это не нужно» (ВВТ, урумка, 1939. Старый Крым).
Деятельность греческих обществ информанты часто воспринимают как институциональную поддержку румейского языка, повышающую его статус по сравнению с идиомом урумов.
Информант. Новогреческий [преподают], деточка; наш не учат, наш никому не нужен.(Сведения об информанте: ФКК, урумка, ок. 1930, Старый Крым.)
Собиратель. А почему?
Информант. Ну… это не тот язык. Эллинский вот… в ходу. А мы – греко-татары.
Некоторые информанты преподавание в школе новогреческого воспринимают как изучение румейского, что оценивается отрицательно.
Низкий статус идиома с точки зрения румеев и греков из Греции для жителей Старого Крыма отчасти компенсируется рассказами о встречах с носителями других тюркских языков. Языковая лояльность урумов достаточно высока, и они испытывают чувство солидарности с носителями близкородственных идиомов. Подобные контакты не носят характер постоянного взаимодействия, тем не менее, многие информанты упоминали о них;
рассказы о таких встречах чрезвычайно эмоциональны: «А сын, когда попал в армию, он так страдал, так скучал. И пишет мне письмо: „Мама! Я услышал свой родной язык, и как будто дома побывал!“. Он услышал, как разговаривают два азербайджанца. А они немножко… ну, наш язык может понять их язык. И они могут понять» (АПЖ, урумка, 1939, Старый Крым).
Глава поселкового совета в поселке Старый Крым рассказывал, что на базаре в Турции он почувствовал себя «как среди своих стариков».
Солидарность с тюркоязычными группами осознают и урумы, не считающиеся в сообществе носителями языка: «Но когда мой сын попал… в Турцию плавал. „Ты знаешь, бабушка, – говорит, – как в Гранитное попал. Кругом греческая речь, кругом это…“ Бабушка говорит: „Ну, ты ж ни черта не понимаешь. Что ж ты это?“ Он: „Ну, такое, как верма су или экмек аладжана, вер экмек, – это ж я понимаю хорошо!“ Там все-таки почувствовал родное что-то, знакомое» (ГСМ, урумка, 1932, Гранитное).
Турецкий, татарский, гагаузский, азербайджанский и другие похожие на греческий язык идиомы информанты иногда называют греческими; некоторые пожилые информанты полагают, что в Азербайджане, Казахстане и других аналогичных местах, возможно, проживают греки. Старики не утверждают это с полной определенностью; скорее, они просто никогда не задумывались о причинах понимания греческого языка другими группами: «И в Туркмении наш язык есть, деточка. Вот я была месяц в Туркмении в 71 году; там вот эти туркмены точно как черноморские разговаривают наши. ‹…› Разговаривали. Разговаривали. А Туркмения, они, значит… Говорят, мы… Ну, как греки. Как греки. Только они туркмены называются» (ПМК, урумка, 1917, Старый Крым).
Представления информантов о других группах, как правило, не образуют единой системы. Наивный носитель языка достаточно редко интересуется лингвистическими классификациями; сталкиваясь с необходимостью объяснить сходство идиомов, информанты обращаются к известным им фактам: мы – греки, наш язык – греческий (и, следовательно, те, кто его понимает, возможно, тоже греки). Более молодые информанты скорее иронически используют традиционные номинации в рассказах о других тюркских языках: «Я служить попал в Крым. А от турецкой границы – 12 минут подлетного времени. Турция. Радио играет – я возьми переведи. „Ты что, знаешь турецкий [здесь и далее интонационно выделено информантом. – В. Б.]?!?“ „Да не знаю, я греческий знаю!“. Чуть не вернули обратно» (ВИК, урум, 1951, Старый Крым).
Чувство солидарности испытывают все коммуниканты и оценивают урумов как своих: «Они дали, денег с меня не взяли. Мы, говорит, со своих людей денег не берем» (БЕЛ, урумка, 1926, Старый Крым).
Рассказы о подобных контактах подчеркивают пользу, практическую выгоду знания урумского: «Мы были в Азербайджане, там тоже много слов, которые такие же, как у нас. Ну, а пришли мы с мужем виноград купить. А муж: говорит: „Салам хардеш!“ – ему, значит. „Брат, здравствуй“, значит. Он такой, глаза открыл. „Подожди“, – говорит. Пошел туда на склад, выбрал самый красивый, самый лучший виноград и взвесил нам» (МАК, урумка, 1937, Старый Крым).
Носители других тюркских языков были готовы помочь, как только урумы обращались к ним на урумском (устраивали на ночлег, отдавали бесплатно или помогали купить необходимые продукты и т. д.). «Я была в Ленинграде с мужем. И вот стою в ЦУМе – дают свитера. Стоим в хвосте где-то еще, а я пошла вперед и смотрю. А две азербайджанки – уж я потом узнала – стоят и разговаривают, мол, йохтур 58-го размера. А я… Йохтур – значит нету уже, закончился. А я: „Ну, если йохтур такого – возьми, поменяешь“. Ну, одно слово. Они: „Что ты там стоишь, иди сюда!“. И меня между собой, в очередь» (ВВК, урумка, 1947, Старый Крым).
Подобные истории нередко сопровождаются заключением о необходимости знания языка, требованием, обращенным к кому-либо из младших членов семьи, понимать свой язык и призваны компенсировать, в глазах сообщества, низкий статус урумского по сравнению с румейским и новогреческим.
Взаимодействие с другими тюркоязычными носителями и повествования о контактах с ними поддерживают статус урумского языка в сообществе. Если рассказы об общении с другой «виртуальной» группой – настоящими греками транслируют негативный опыт, описывают ситуации, в которых урумский язык оценивается низко и его использование автоматически приводит к понижению статуса говорящего, то истории о встречах с азербайджанцами, турками и др. демонстрируют внезапное повышение статуса урумов. Психологическая значимость подобного рода историй, конечно, несопоставима: настоящие греки и турки или татары обладают различными статусами.
Языковая лояльность изменяется быстрее, чем действительные нормы выбора языка; некоторое влияние оказывает и присутствие лингвистов, описывающих урумский язык. В поселке Старый Крым (и, возможно, в других поселках) давление, оказываемое на группу негативной оценкой урумского языка, похоже, вызывает – как противодействие – усиление приверженности идиому, рост сожаления по поводу его бедственного положения, поиск дополнительных «резервов» в виде рассказов о пользе урумского и сходстве его со многими языками и, тем самым, возможно, увеличивает шансы сохранения идиома. Подобное преувеличение языкового сдвига словно должно «испугать» сообщество, подчеркнуть угрозу возможной смерти идиома и, таким образом, способствовать осознанию языка как ценности, которая может быть утрачена.
Гранитное: татарский и греческий
Для жителей Гранитного представление о сходстве их идиома с другими тюркскими языками постоянно поддерживается контактами с соседями – крымскими татарами. Если информанты из Старого Крыма подчеркивали только положительный опыт взаимодействия с носителями других тюркских языков, то в Гранитном ситуация несколько иная.
Большинство информантов согласны в том, что крымско-татарский и урумский близки между собой, однако стремились уточнить столь однозначное утверждение. Оценки взаимопонятности языков зависят, в первую очередь, от престижа идиома и отношения к соседней группе, а татарский оценивается урумами достаточно низко. Среди урумов встречались полярные утверждения о близости идиомов и возможности понимать крымско-татарский. Вот несколько высказываний пожилых информантов; их компетенция в урумском примерно равнозначна – они свободно владеют идиомом.
Первая информантка (АЕН, урумка, 1928, Гранитное), крайне негативно настроенная по отношению к татарам, утверждала, что не понимает татарский.
Собиратель. А Вы слышали, как татары говорят?(АГГ, урум, 1922, Гранитное).
Информант 1. Ну конечно! Апа-пы-пы-пы – ничего не поймешь] Я, например, ничего не понимаю.
Затем она уточнила, что все-таки понимает отдельные слова.
Информант 1. Есть татары, говорят, – «ногай» название, а есть… какие ж… Их можно понять еще. Я некоторые слова могу понять.
Второй информант описывает идиомы как чрезвычайно близкие: «Татары в основном тот же самый язык. Есть различие в словах. Мы говорим слово „светло“ – jaryx, они говорят dzharyx. ‹…› С татарами, бывает, разговариваю – непонятно, какое слово. „Это что у вас за слово?“ – спрашиваю. „А это так у нас“. „А у нас так“»
На рынке информант АГГ разговаривал с татарином «на своем языке»: диалог был спровоцирован присутствием лингвиста, однако оба коммуниканта беседовали довольно свободно, переключаясь с русского на урумский или татарский и обратно, и утверждали, что довольно часто перебрасываются между собой отдельными фразами «на своем языке».
Большинство информантов полагают, что идиомы в целом похожи, но некоторые слова отличаются. Многие указывают на слишком быстрый темп речи или нечеткое произношение татар, препятствующее пониманию. Такого рода общее описание, признающее и близость идиомов, но в то же время не ставящее между ними знак равенства, наиболее распространено в поселке. Некоторые информанты стремились подчеркнуть, что их идиом ближе к турецкому, нежели к татарскому: это позволяет и объяснить сходство языков, и отмежеваться от татар. Сходство «на 99 %» урумского с турецким информанты подчеркивали и в разговоре с этнографом из Турции [Anzerlioglu, 2003, с. 201].
Информанты-татары указывали, что свободно понимают урумский; сама постановка вопроса иногда вызывала удивление у информантов, полагающих, что урумский и татарский – один и тот же идиом. Язык урумов оценивался татарами высоко, а некоторые информанты описывали идиом как более литературный и правильный по сравнению с собственным вариантом.
Информант (обращаясь к уруму). У вас язык очень красивый, хороший. Мы по-степному разговариваем, а вы по-литературному разговариваете.(Сведения об информанте: AHA, татарка, 1940, Гранитное).
В целом татары и урумы в большинстве случаев говорят между собой по-русски. Так будут разговаривать знакомые между собой урум и татарин, не имеющие каких-то специальных отношений (дружеских, родственных, соседских), которые привели бы к тому, чтобы они заговорили по-татарски или по-урумски (см. подробнее в главе 6).
Можно предположить, что присутствие соседей-татар, говорящих на близком языке, косвенно способствует поддержанию урумского языка. Несмотря на то, что урумы нередко стремятся отделиться от татар, подчеркивая, что они не являются одной группой, они, тем не менее, общаются с ними на «своем языке» или слышат, как татары говорят по-татарски, что поддерживает пассивное владение языком у урумов. Порой именно татары оказываются наиболее вероятными собеседниками для пожилых носительниц урумского.
Таким образом, часть сообщества вовлечена в контакты на «своем языке» с татарами, и для них соседи или родственники-татары могут оказаться постоянными, а в некоторых случаях – наиболее вероятными собеседниками на «своем языке».
Те урумы, которые не общаются постоянно с татарами «на своем языке», слышат разговоры татар по-татарски, и это поддерживает их пассивное знание языка.
Коммуникация на «своем языке» и самоидентификация взаимообусловлены, и нельзя выделить однонаправленную причинно-следственную связь. Информанты, не готовые признать татар близкой себе группой, не будут разговаривать с ними по-урумски, и реальная языковая компетенция носителей и близость идиомов влияют на ситуацию незначительно. При необходимости люди могут как подчеркивать, так и игнорировать сходства и различия идиомов.
* * *
Представления носителей о языке находятся в контексте взаимодействия с другими группами и идиомами на границах сообщества. Определенный набор контактирующих групп формирует представления о языке, языковую лояльность, как показывает анализ материалов из поселков Старый Крым и Гранитное. Материалом метаязыковых комментариев информантов отчасти служат существующие в действительности черты идиома (например, фонетические характеристики, интерпретируемые символически) или институциональное положение языка. Однако интерпретация общепризнанных в сообществе свойств языка зависит от установки данного сообщества и информанта. Сопоставление интервью с румеями и урумами показывает, как одни и те же характеристики идиомов по-разному осмысливаются представителями каждой из групп; аналогичным образом складываются оценки близости и взаимопонятности татарского и урумского в глазах татар и урумов соответственно.