На основании анализа категоризации греков Приазовья в официальном, научном и публицистическом дискурсах, взаимодействия румеев и урумов между собой и с другими группами, а также учитывая описания языковой лояльности группы, можно сделать следующие выводы:

– информанты включают себя в сообщество «греки Приазовья» и осознают близость урумов и румеев, чему способствуют официальная категоризация и противопоставление официальной категоризации, а также противопоставление негреческому населению; внутри группы граница между урумами и румеями чрезвычайно значима и поддерживается, в первую очередь, языком, но часть информантов привлекают и другие маркеры (такие как внешность, традиции и пр.);

– контакты с Грецией и обусловленная ими политика ФГОУ усиливают, с одной стороны, самосознание диаспоры, а, с другой, – стремление подчеркнуть автономность группы; в составе общегреческого единства мариупольские греки образуют так называемую иерархию греческости, признаваемую всеми группами: настоящие греки – румеи – урумы; стремление к автономии особенно характерно для урумов, среди которых распространяются этногенетические мифы, обосновывающие иную природу группы, и актуализируются связи с другими тюркоязычными сообществами.

В заключение хотелось бы обратить внимание на два стереотипа, которые мне пришлось преодолевать в ходе исследования; как кажется, они довольно показательны для обыденных и научных представлений о соотношении языка и этнической идентичности.

Я начинала полевую работу, предполагая, что тюркский язык группы не служит для поддержания греческой идентичности урумов, и, следовательно, конструируя свою этничность, урумы как группа (и отдельные носители) должны в большей степени прибегать к другим символическим маркерам, однако эта гипотеза оказалось нерелевантной: внутри группы греческий, или «наш греческий» (то есть урумский), является символом идентичности.

Кроме того, перед началом работы я полагала, что соотношение языка и этничности в румейском сообществе – у греков с греческим языком не несет возможных противоречий и послужит своего рода сравнительным материалом для исследования сложной тюркоязычной группы. Действительно, у румеев идиом выполняет функцию символа группы, однако для некоторых информантов этот маркер несет отрицательные смыслы: например, для румеев, приехавших на работу в Грецию, он маркирует принадлежность к непрестижной группе.

Язык как маркер этнической идентичности связан с номинациями, обозначая греческость группы при противопоставлении ее другим группам. Можно сказать, что и румеи, и урумы обладают правами на этноним «греческий» внутри своего сообщества и утрачивают или ограничивают свои притязания на него в контакте с другой группой.

Меня интересовали отношения между языком как символом группы, языковой лояльностью и использованием идиома в действительности. Как идиом, символизирующий группу, функционирует в сообществе? Как идентичность, принятая в контакте с соседями, влияет на отношение к языку и косвенно – на сохранность языка? Что происходит с языковой лояльностью в сообществе, где язык становится причиной скрытых конфликтов и с соседями, и с официальными организациями, репрезентирующими группу? Отказывается ли сообщество в подобных случаях от идиома?

Языковая лояльность урумов и румеев значительно различается; это наглядно проявляется в интерпретации одних и тех же атрибутов или оппозиций, используемых информантами для статусной или эстетической оценки идиома, таких как твердость – мягкость, бедность – богатство, литературность – нелитературность, чистота – смешанность.

Урумы в интервью не высказывали стремления к отказу от идиома. Возможность для детей овладеть новогреческим обсуждалась, как правило, параллельно с вопросом усвоения (или неусвоения) родного языка. В контексте языкового сдвига информанты рассматривали положение родного языка относительно русского как языка образования, культуры, межэтнического общения, тогда как новогреческий упоминался как возможный иностранный наряду, например, с английским. В то же время высокая языковая лояльность урумов в некоторых случаях приводит к готовности частично отказаться от этнонима «греки» и включить себя в воображаемое сообщество носителей тюркских языков.

Румеи вспоминали о новогреческом в контексте овладения родным языком или как о греческом символе группы. Возможно, это связано с близостью между румейским и новогреческим, позволяющей описывать новогреческий и румейский в качестве одного идиома или обозначать румейский как диалект новогреческого языка. При всей условности разделения языка и диалекта для лингвистов для носителей характерно представление о низком статусе диалекта и высоком статусе литературного языка, что приводит к мысли о желательности дрейфа от диалекта к языку, замены диалектных черт – литературными. Признание (под влиянием публицистического дискурса греческих обществ) румейского диалектом новогреческого приводит к перенесению подобной схемы на идиомы. Однако, как мне кажется, языковой сдвиг в румейском сообществе связан все же с существованием доминирующего русского, тогда как новогреческий может вытеснить румейский не из коммуникативных сфер в действительности, а из функции символа группы, по крайней мере, на сегодняшний день.

Анализ языковой ситуации в урумских и румейских поселках показывает, что языковая лояльность должна учитываться при анализе языкового сдвига и важна для сохранения языка не меньше фактических условий, таких как общее число и средний возраст носителей идиома, основные группы носителей языка, институциональная поддержка и др. Как оказалось, не существует однозначного ответа на вопрос, нужно ли знать язык, чтобы чувствовать себя принадлежащим к группе. По-видимому, ответ на этот вопрос не может быть сформулирован в общее виде, так, чтобы он был верен для любой группы X и любого языка L. В зависимости от сложившихся в сообществе представлений о себе, исторического контекста и языковой лояльности группы знание титульного языка оказывается и признается (что не одно и то же) более или менее важной частью этничности.