Ампир периода расцвета империи на пепелище 1812 года. Доходные дома рубежа прошлого и позапрошлого веков. Конструктивизм для бедных позднесоветской империи. Эклектизм для богатых на месте всего остального. В одном из бывших доходных домов – мой археологический слой, будто на срезе холма: пятый и шестой этажи, достроенные пленными немцами после войны. Над ними еще два этажа после нас. На шестом этаже угловой балкон, как кусок византийской мозаики над обрывом в Средиземном море – часть пазла, из которого складывается память. Полвека назад в комнатке за этим балконом мне снился повторяющийся сон, что я падаю вниз. И вот я внизу. Рефлексирующий прохожий, полжизни живущий в другой стране. И в то же время там же, пока кто-то из нас – я или это место – не умрет. «Пионерский садик» – сквер, где другие «я» летят в дальние миры своего будущего в капсулах детских колясок, лежа на спине, руки по швам, глядя в небо сквозь ветви тех же деревьев. Стены домов вокруг сквера, облака, серый воздух — это пространство столь же априорно, как своды своего черепа, и листва на дорожке — как сброшенная кожа раннего детства.

Мимо Арки Тита тянется толпа пленников имперского мифа, как мимо мумии Ленина, когда нас принимали в пионеры. Там была инициация лояльности империи, тут — инициация принадлежности этой культуре. В первый раз я оказался здесь четверть века назад, в прошлом столетии, в потоке беглых рабов из Советского Союза. С тех пор времена изменились, а Рим нет — живучая мумия бывшего господина Вселенной. Тибр не столь монументален, как история его упоминаний. Неширок, неглубок, вода непрозрачна… Впрочем, может быть, это символ мутного потока истории? Аутентично мутен. Мост, ведущий к центральному месту религии, прославляющей любовь. На нем казнили преступников и развешивали их трупы. В частности, обезглавили Беатриче Ченчи – за отцеубийство (граф-либертен из 16 века терроризировал ее и всю семью). В лице этой девушки на портрете в бывшем папском дворце – есть чувствительность и твердость характера. Где-то между тем и другим и кроется, вероятно, сумеречное обаяние знаменитого преступления. Вероятно, лучшее, что есть в этом городе, это перспективы. Перспективы улиц. Визуальные ретроспективы. Перспективы прошлого, в которое прямо сейчас, как в песочных часах, пересыпается будущее. Узкое горлышко называется настоящим… Так много сбивающихся в кучу связей, что в мозгу возникают помехи в движении ассоциаций, как на дорожной развязке; пробка в горле, гололед на трассах взгляда —

Современный город равен по территории государству античного мира, исторической области средневековья, помойке-могильнику будущих веков. И Тель-Авив соединяет все эти качества со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом. С запада – нильский песок морского побережья, где филистимляне, евреи и греки – лишь эпизоды, не говоря уже о крестоносцах и турках. С востока — тростниковые топи Долины Саронской. Крокодилы в этих болотах, где консистенция воды как автомобильное масло, повывелись только сто лет назад, а кости бегемотов находят там же, где Самсон обрушил храм соплеменников Далилы. Молельня того же времени в одном из филистимских городов на месте Тель-Авива: зал на пятьдесят идолопоклонников, военный или торговый корабль молитвы, с каменным основанием деревянной колонны в центре. Очень сильный тяжеловес, вроде тех, которые сейчас зубами тянут грузовики – аналог бегемоту среди людей – вполне мог завалить колонну в состоянии концентрированного аффекта. Хотя зачем нам все время хочется найти физическое подтверждение религиозного или художественного опыта, как будто его самого по себе недостаточно? Здесь, может быть, наиболее важна и близка соразмерность сакрального и человеческого, и в масштабах святилища, и в перформансе Самсона. Яффо – гора над портом, в каменной чешуе, меняющей цвет в зависимости от времени дня, старые и новые мифы скользят по гладким каменным проулкам, как по извилинам мозга. Театр теней крестоносцев и Наполеона над камнем Андромеды, под акваторией неба над сводами моря. Силуэт этого четырехтысячелетнего дракона всегда «в уме» горизонта, на променаде между пляжами, заполненными живыми телами и скелетами шезлонгов, – и заповедником Баухауза, немецкого архитектурного стиля первой половины прошлого века, репродуцированного евреями, бежавшими от немцев, он сохранился благодаря тому, что тут не было бомбардировок со стороны англичан и союзников, в отличие от Германии. На бывшей центральной площади примерно на равном расстоянии от фонтана были мэрия и резиденция национального поэта. Сейчас это выглядит как декорация к мюзиклу о столице небольшой провинции где-то в Центральной или Восточной Европе (Румыния? Польша? Украина?) сто лет назад. Там почтенный местный поэт и легендарный городской голова каждое утро приветственно поднимают чашечки душистого кофе, завидев друг друга: один с террасы своего особняка из бетона (новомодный строительный материал), другой – из окошка мэрии, построенной как гостиница, но оказавшейся мэрией, что в принципе ничего не изменило: здание населяли такие же туристы в своем времени, коммивояжеры и администраторы национального освобождения. Хотя вряд ли мы «читаем» прошлое и его жителей – лучше, чем они нас, гостей из будущего, и чем любая эпоха – другую эпоху, отцы – детей, дети – отцов, отцы детей – детей своих отцов, и новые приезжие – репатриантов столетней давности, построивших умышленный город, кишащий жизнью, Развалины-Весны [13] , весна развалин —

На балконах развевается белье и развешаны национальные флаги. Все верно: белье – символ семьи, родина — вариант семьи: те же любовь-ненависть, общее – враг личного… Семейные трусы и Звезда Давида развеваются под ветром между красной землей и солнцем, смущая прямой телесностью, раздражая эксгибиционизмом, присущим любой символике, задевая и восхищая самодостаточностью.

Несколько пролетов высоких каменных ступенек колониального дома. В арке высокого окна на лестничной площадке – сосны, черепичные крыши и солнечные бойлеры, нынешняя замена печных труб. Его хвост бьется о руку, держащую поводок. Удивительное ощущение дружественности этого хвоста, даже в такой нейтральной ситуации. Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду, и яростно гребет к ближайшим кустам. Столько запахов мне не дано пережить никогда. По каменным плитам между домом и деревьями у стены с диким виноградом разбегаются черные котята. Он смотрит на них с опасливым любопытством, то ли пацифист по характеру, то ли в его породу, бордер-колли, заложена лишь одна жизненная функция: пасти коров и овец, а не охотиться на соседей. Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима. Его семья перманентно лежит там по периметру площадки для обучения выездке и в редком случае необходимости – сомнабулическая попытка овцы отлучиться за сладкой травинкой или приближение к ферме шакалов из долины — поднимает морды и лает: архаическая, но комбинированная система охраны: камеры слежения плюс сирены предостережения. Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчас очень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Это казалось странным: может быть, мы в его детстве слишком жестко пресекали шум – и подавили естественный собачий способ самовыражения? Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий, он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителя границ приватности – и рассеяв сомнения в способности озвучивать свои ощущения — если в этом есть практическая необходимость… Он держит меня за поводок, как дети в свое время за палец. Мы проходим мимо ограды виллы с сиреневыми ставнями, где сбоку, в глубине сада — наша съемная квартира под крышей. Слева от балкона эвкалипт, справа иерусалимская сосна. Эвкалипт любит стая одичавших южноамериканских попугаев, гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем, словно подростки за обидчиком у дверей бара. На сосну прилетает удод и проверяет, есть ли кто дома. В целом квартал, построенный в 30-е годы прошлого века, напоминает Малаховку того же времени – то есть, собственно, то время. Его дух держится в этих домах и садах, будто в пустой бутылке из-под хорошего алкоголя. Теннисный клуб. Религиозная школа. Международное христианское посольство. Поворот. Кто он мне, это трогательное существо на поводке? Член семьи? Да. Еще один ребенок? Нет. Видимо, это больше всего похоже на раба в старые времена. Живая деталь интерьера. Рабы могут быть любимыми, своими , домашними. Но есть дистанция неравенства, иерархия чувств, разная любовь. И любовь к своей собаке вполне претендент на участие в первой пятерке: после любви к близким, любви к своему делу… Правда, Боб?

В сумерках, между зрелостью и старостью, красное вино на белом столе, в саду у очередной подруги, он подводит итоги: итоги подвели его. Что же пошло не так? Он был честолюбив и талантлив, одно дополняло другое. Где изъян? Он не может понять, и не может понять, он ли не может понять или это вообще невозможно. Морщится от недоумения, жесткого, как внезапная боль. Рисунок морщин повторяет эту гримасу, которая повторяется многие годы. При новом приступе картина разрушения непониманием очищается и проявляется, словно на слепой стене в глухом переулке граффити после дождя.

Счастье непознаваемости. Восторг недоумения. Тоска от красоты природы. Переполненность пустотой. Клаустрофобия от открытости пространства. Оргазм отчаяния, не связанного с внешними обстоятельствами. Хороший уик-энд в красивом месте с любимыми людьми.

Ты не можешь оставаться «юным Вертером» — ролевая модель сентиментального героя своих переживаний – если старше Вертера еще на одну его жизнь. Это выглядит как пожилые дамы с распущенными по-девичьи волосами. И так же неуместно переживание старости и болезней после 50-ти — потому что тавтология. Ужас пустоты, пустота ужаса. Пужас устоты. Разочарование слишком естественно, как сон ночью. Энтузиазм сопротивления слабости слишком искусственен – не экологичен. Энтузиазм разочарования – приближает к тому, что пытаешься отдалить. Хотя довольно трудно разделить жизнь и нас. Идя к ней, оказываешься ближе к себе. Недалеко от моего дома, в тупиковом переулке, в одичавшем саду есть здание в строительных лесах. Невозможно понять, оно растет или разваливается. В любом случае, это вряд ли от него зависит. А пока здесь только каркас существования, свет, время, взгляд прохожего.

Все на месте: ощерившиеся челюсти замков, коты в сапогах на мотоциклах, в байкерской черной коже… Мир братьев Гримм, средневековья в обложке немецкого романтизма. Но вдобавок обнаружилось – ошеломительно, как разблокированное воспоминание – насколько это еще одна родина, в прямом, «физическом» смысле. Я не искал здесь идентификации – она нашла меня. Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобы любая стена очередной еврейской улочки – будто коврик с озером и горами над кроватью в детстве? Ощущение родства – как с украинскими местечками и русским языком. Безлюдная узкая улица, спускающаяся к реке: пустой кокон места, где жили предки и теперь порхают бабочки их потомков – наши дети… Замок немецкого барона на горе, по-прежнему носящей кельтское имя… Утес Лорелеи, бывшее святилище кельтов… Каждый прогулочный паром заводит, проплывая мимо, немецкую народную песню на стихи еврея-ренегата Гейне. Водовороты самоопределения… Средневековая Европа, кельтские мифы – еще две родины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные, богаты. Выбирай, что хочешь. Или просто бреди по заповедникам и национальным паркам ассоциаций и идентификаций, беспредметной тоски и предметного, тактильного путешествия, от внутреннего к внешнему, и обратно… – петтинг с тканью и существом существования.

Облака, стоявшие утром между нами и маленьким городком глубоко в долине, уходят, словно день протер очки. Открывается горизонт – чистый, как сон без сновидений. Здесь всегда транзит, перевал, переход. Почти никакого культурно-исторического груза. Последнее резонансное событие — убийство неолитического охотника за сотню километров отсюда. И то он сохранился во льду почти полностью. Стрелки сосен показывают полдень в горах. Мы смотрим на это из своего параллельного измерения, и там – другая пустота, с повышенным давлением исторического опыта, смесь воспаленной необходимости действовать и изнеможения, средиземноморский коктейль: половина вечно-юной амбивалентности, половина – посмертной рефлексии.

Мы анонимны, как партизаны в войне за независимость транзитного существования. Прозрачная капсула поезда бесшумно скользит между рекой и шоссе, иногда отражаясь в стеклах типовых коттеджей и ангаров. «Homo Transitus». Вокзал северно-европейского города. Уютно-пасмурно, освежающий сырой сквозняк, асфальт пустого перрона, чистый и пористый, как свежевыбритая щека. Боковое зрение уже прихватывает привокзальную площадь, полупустую, с оголенной геометрией автобусных остановок, дома за ней, и память сравнивает, играя на опережение с новым опытом. А вот и мансарда с щелью вида на костистые колючие пасти и хвосты готических драконов, оцепеневших в ходе переваривания исторических событий. Казалось бы – не присходит ничего, то там, то тут… на скамейке у главного собора, у фонтана под городской стеной, на пластиковом стуле над вторым за день даббл-эспрессо, а находишься в полном, словно сдувшийся шарик, изнеможении. И оказывается, что запомнил больше, чем потом можешь вспомнить за такой же промежуток времени – будто съемочная аппаратура, не зависимая от хозяина. Скорее всего, внимательность к деталям вызвана отсутствием связи с ними. В световой яме между собой и миром, землей и небом, Homo Transitus.

Хорошо мне в пещере моей Словно тело она Выходить из нее — что душе отлетать из костей Вот вода из расщелины Тихо идет прорастает и каплет Поставишь кувшин — и к закату он полон прозрачным плодом Есть на склоне над светлой долиной еда: фига старая в облаке липких даров зерна сытные распирают их изнутри Вот лоза обнимает ограду из камня Вокруг нестерпимое солнце: весь мир как слеза бесконечен и мал

Над горою Арбель небеса высоки В тихом Доме Собраний ни стен ни дверей Наши души легки наши реки пусты но все это – до срока до зимних дождей Если б силы хватило то бросить бы жизнь и застыть как варан над базальтом полей А Cпаситель придет и найдет и спасет на колючей горе над долиной Арбель Как занозы от трав запустенья – в глазах жженье сладкой надежды но перст на устах Приходи же мы ждем мы готовы терпеть жизнь на свете и темную-темную смерть

Пропасть с трех сторон мертвой долины. На краю у дороги лежит, как сосуд, возвратившийся в глину, крепость с мягким названьем: Мамшит. И тяжелое золото света, вытекая наверх из сосуда, обращает в себя горизонт. Это вынести трудно, как слезы тех, кто любит. Там в центре огня — баптистерий медового цвета, крестоцвет византийского сна. Был язычником – стал неофитом. Под колоннами сизыми, снизу — есть ступени до верхнего дна. Ни стена не поможет, ни башни, ни наемных убийц гарнизон. Рано ль, поздно ль – из мути безбрежной смерть-кочевник приносит разор. Скорпион со змеею на месте тихой чести и действенной грусти. Но остался, вот видишь, узор: луг мозаики перед тобою, птицы гимны поют на заре, рдяно-розовые, голубые, и корзины плодов в сентябре. Геометрия тонкой беседы, каждый звук словно солнечный блик, и живая попытка бессмертья — ясный сон полустершихся букв.

Там, где город был когда-то у источника, ниша есть пустая под скалой. Там, когда вот эта жизнь закончится, я хотел бы встретиться с тобой — с тем, кто знает, как молиться правильно, свой среди своих, чужим – чужой, дом сложил, как тронул небо пальцами, чтобы жить всю жизнь со всей семьей. Ты нашел покой, как камень место в кладке дома, хоть его сожгут. Свято-пусто, снова свято, пусто, тень от облака или подземный свет. Пусть летят стрижи весной и осенью мимо, как всегда, но сотни лет здесь они своих птенцов выводят на цветущей солнечной скале. В сизо-черном мареве оливы ты сидишь на камне у ручья. Скоро я вернусь в cвой сад счастливый. Мы – одно. Но я лишь тень себя.

Синий лен на террасе под соснами и долина в предгорьях твоих — это больше, чем время и что оно с нами делает, теплыми, сонными, жизнь снимая, как кожу с живых. Кто уходит – тот все же останется тенью в зеркале, светом в окне. Он здесь дышит, как бабочка в танце, в напряженно-прозрачном пространстве. И цветы, ослепительно-ясные, как сигнальные светят огни. Место жизни – спасенье от времени. В гулкой чаше долины завис, словно облако на рассвете — пена млечная, алые нити — пар дыхания всех, кто жил здесь.

В Долине Великанов кофейни и сады Мы жили очень странно не зная – стоит ли В полях горчицы сонной и жизнь – анжабеман когда живой как мертвый и мертвый как живой И облака в зените — зеркальные следы всех нас кто шел сквозь эти висячие сады

Я тоже почти не выхожу из дома никого не вижу У Ионна Мосха кажется есть рассказ про отшельника в Лавре Герасима (откуда источник истории про Герасима и Муму) К нему ко входу в его пещеру приходили мать и сестры из Иерихона и просили выйти, что-то приносили А он их избегал Оттачивал дар слез Подвиг мало кому доступный Полнокровность аскезы

Чем старше становишься, тем меньше звуков жизни доносится под своды существования, как будто находишься в высокой башне, и она все выше с каждым днем, все дальше от городских улиц, криков, улыбок. Она поднимается вверх десятки лет, а потом рассыпается за несколько секунд, не от землетрясения, а наоборот — от прекращения толчков жизни. Сердце расслабляется. Тело перестает выделяться из пространства. Археологи, когда они появятся здесь перед строительством новой дороги, обнаружат место, где была башня, по цвету травы – иному, чем вокруг. Найдут линию стен. Будут гадать о предназначении этого сооружения. А оно и само не знало, зачем. Просто родилось в цепи таких же рождений. Смысл это только промежуточное соглашение, как говорят в политике. Но что-то тут есть, будто на непроявленном снимке.

Иерусалим: запрокинутое лицо. Горы вокруг: плечи. Дни – удары пульса. Он ждет, когда мы проснемся. Когда мертвые откинут тяжелые каменные одеяла кладбища на склоне горы, а живые – остановят машины, выйдут из них, возьмут за руки детей, и увидят то, с чего все началось: узкий мост света над ямой долины.

Во все стороны – плато, в естественных границах древних стран и зрения: несколько десятков километров, раскрашенные зеленым, желтым, сизым — живые таблички полей и садов, палатки бедуинов в предгорьях, сильный сухой ветер, завихряющийся вокруг тела, как будто ты сосуд на гончарном круге.

«Соломон поставил здесь крепость, в ней было обнаружено святилище, соответствующее описанию Скинии завета» – пишет путеводитель. Топография близка, как квартира детства во сне, где перемещаешься во времени, видимом как – место. Траектории пересекающихся прямых света и темноты, жизни и пустоты. Вот жертвенник, а вот — через десять шагов на запад — три ступеньки в Святая святых.

И вот я, остракон, занесенный геополитическими катаклизмами туда, откуда он откололся. Или это парамнезия, ложная память, случайный перекресток разных традиций, несовместимых измерений? Вопрос выбора. Похоже, эта история – твоя. Твой завет, ваш союз. Ты часть этого мира, он часть тебя. И ты сейчас стоишь на его фундаменте, в прямом смысле: на 11-м слое раскопок. Плата за вход: отказ от свободы выбора.

На границе трех пустынь: Негева, Иудейской и своей собственной. Иудейская – над Мертвым морем: розово-серые глиняные горы, русла зимних рек, и за каждым поворотом младшие братья от других рабынь: бедуины со своими овцами и верблюдами — совсем дальними и бедными родственниками. Негев – вечный транзит, промежуточная зона. Северная окраина Синая, южные задворки Иудеи, западная околица Аравии, восточный берег Средиземноморья. Дорога из Египта в Мессопотамию, то есть откуда-то куда-то через никуда. Караван-сарай со стенами из желтого восхода и голубого заката, и медовой водой, натекающей в ямку, выбитую копытом козленка в пустом русле, светящемся, как Млечный путь.

Очень много неба и пряной сухой травы. Может быть, даже слишком для небольшой страны. Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом и они уходят, как пар и дым. Я не хочу быть понят никакой страной. Хватит того, что я понимаю их. А тут при жизни разлит засмертный покой — как до или после грозы, когда мир затих.

Образ смерти: тело – мельком и сбоку, как тень на взлетной полосе. Образ Бога: взгляд в темя в полдень на вершине холма. Образ жизни: мутировать в то, что больше тебя.