Версия что Иоанн Креститель сидел во главе стола собраний в Кумране – на белом холме между отвесными скалами до сих пор не воплотившегося — самодостаточного в своей ясности – ожидания и Мертвым морем горящим как тело мира с которого содрали кожу — эта догадка не противоречит ощущению когда прикроешь глаза и закинешь голову Ессейские братья и сестры стекались к центру общины со склонов гор как зимние потоки — в бассейны подземных водных хранилищ Кумран – если судить о человеке по его дому — с его десятками микв заменявшими полы стены столы кровати и скамьи был столицей ритуальной готовности кожей принять – проточное касание высшего присутствия когда поры – как ноздри мастера благовоний из Эйн-Геди А потом было землетрясение оно же – война Умерло даже кладбище на восточном краю холма Гигантская водяная лилия — с лепестками цистерн и стеблями каналов лежит перед глазами туриста (пародия на потомка торчащая на бывшей сторожевой башне) — в таком же напряжении сухих суставов как у скелетов во вскрытых старых могилах Есть здесь нечто общее с дурным сном: невозможность сжать пальцы В нескольких километрах два заведения – распавшиеся части наследства Монастырь Святого Герасима и Водный Парк Калия Греческий монастырь как и большинство его собратьев – тихо теплится потупясь и напевая псалмы – между одной из центральных деревень палестинской автономии носящей по смежности имя Иерихон (там нет не то что городских стен но и зданий выше двух этажей только женщины дети террористы и полицейские – в усах но без ботинок) — и шоссе на Эйлат слева – море  справа – горы Как будто пустыня но копни — и наткнешься на кувшин с рукописью где лично тебя обвиняют в слабости духа разврате и пособничестве Сынам Тьмы Всем предлагается бросить жребий битыми черепками – и поочередно наложить на себя руки – потому что все равно больше никакого выхода нам не осталось Ну так начните с себя! А мы уже начали _____________ В общем диспозиция мало чем отличается от той что была на рубеже эр Финики под стеной Аввы Герасима – так же сладки как в описаниях античных историков А что до Водного Парка Калия – то это явная карикатура на Водный Парк Кумран С другой стороны если бы в Калии на месте бывшей иорданской военной базы сделали тюрьму или дом творчества — это соответствовало бы духу и букве места но противоречило естественной бесчувственности непосредственного жизненного процесса ко всему кроме него самого

На рассвете в начале лета по блестящим чешуям мелкой приливной волны скрипучая темная лодка скользит под подошву холма в рыбий желудок порта Я смотрю в бок медного кувшина там извивается как трубка кальяна – лицо человека который вернулся в свою страну через десять лет после того как бежал из нее Ему нехорошо но до него никому нет дела и это успокаивает Сейчас меня вырвет в зеленую воду родины утренней лепешкой с сушенными финиками Вон она — сизая полоса над горным хребтом за прибрежной долиной Там под овчиной солнечного пара пропахшей песком и наной я вырос – треть века назад — в глиняном доме в саду на склоне горы среди черепков черепах и змей — Лодка ткнулась в берег Я вливаюсь в толпу на причале Искупаемся в родственной слизи трясь о бока троюродных братьев –  как рыбы в последних эпилептических содроганиях на камнях причала Крепко держу узелок с деньгами — могут отхватить вместе с пальцами Ох как кружится голова Чего бы я хотел сейчас? Ни-че-го: быть в прозрачном пузыре отсутствия Сесть в тени закрыв глаза – пока уши насилуют крики старьевщиков продавщиц зелени и отвратительно жизнелюбивый распев торговца арбузами Я кажется понял: мне ничего не грозит я проскольжу мимо дома как мимо всего остального даже если буду в нем жить Я – лишь представление о себе пар от дыхания  сеть от ячейки Я не могу умереть – потому что меня и не было Закат, висящий сейчас над чашей с йодом по имени море – единственное за что я могу держаться но этого не так и мало – этого бесконечно много

Мы долго спускались с огромной песчаной горы по кольцам светящейся белой дороги Спиралью движенья вскрывались сухие миры — как русло для взгляда и чистая почва тревоги Пустыня была мне близка как пустой горизонт где каждая вещь обретает свое измеренье Мы можем построить свой город – запомнить свой сон на твердой скале изначального изнеможенья Я жизнь не могу удержать но я знаю что я был с тобой что в этой мечте я гулял и летал и валялся Я смог наконец в этот раз сжать гудящие пальцы — в лимонном саду над источником с нежной водой В анисовых зарослях – шорох стрекоз земля словно солью пропитана черепками Здесь можно застыть монументом естественных слез над тем что любая любовь обращается в камень Но в этот момент я – был сутью ущелья его сознанием силы его сквозняком удержанья кипящего света над истеричной кривой сползания в непродуктивную жалость Есть ясная щель – в безвоздушной пустыне – зазор с водой из-под камня и тенью под хищною птицей И если все нити на время связались в узор то с тем что случилось – уже ничего не случится

Брошенный сирийский военный лагерь над ущельем Слышен шум водопада — сам он не виден Голаны – тихое пустое плато покрытое высокой травой Иногда посреди ровного поля – пропасти такой резкой прелести что сбивается зрение Это место знает два состояния: война и промежуточное перемирие И как перед сном или смертью в желтом вечернем мерцании скользит олень – с грацией подростка исчезая на месте садов за обвалившимися базальтовыми стенами византийской деревни

В наших реках – вода лишь зимой а в остальное время чистый горячий свет заливает пустое ложе Вот заброшенный сад в щели между горами и ступени к пустому дому – здесь ты можешь сложить с горба свою память – корзину с камнями Ты станешь долиной в окне ящерицей в нише аркой гробницы в каперсах и астрагале И будешь летать над собой как крыло стрекозы плыть одичавшей террасой — вниз по горному склону Воздух висит прозрачный как отсутствие сил В нем стоит луч – по центру круглого свода Под базальтовым прессом ходящим на этой оси мы обращаемся в ясное как сосуд без стен еле заметное колебание света Во дворе под навесом из листьев – голоса и шум женщины мелют ячмень для лепешек и варят ужин На глиняной крыше белого дома по вечерам — собирается мерцающий круг где каждый каждому нужен В твоей мастерской полумрак В поле ладоней – кувшин Это гончарное колесо – твоя лучшая жизнь ход его коловращенья только тебе и слышен След моих пальцев останется на палевом черепке — вокруг места крепления ручки к ребристой стенке сосуда Он будет на срезе холма у дороги — как солнечный блик как под вечерним ветром – лист масличного сада Кровь гуляет толчками пытаясь вернуться в родник Тот кто может исчезнуть – еще не возник Облака качаются на ветру гроздьями винограда

Ну, была блудницей, песни пела, пить вино любила допьяна. Страшное, помилуй боже, дело — счастья много, а она одна. Кто глядел в глаза ее пустые — утопал в прозрачном их меду. Там грехи, как свечки золотые, самовозгорались на свету. Как-то утром в солнечном тумане в Палестину уходили корабли. А паломники такие были парни — захотелось оторваться от земли. Мачты не от ветра там скрипели, не от волн стонал соленый борт — легкие, без сил, с ознобом в теле богомольцы вышли в яффский порт. В переулочках Святого Града эта египтяночка была каждому желавшему награда лишь за то, что мама родила. А когда ей истина открылась, с той же пылкой нежностью она в полное безлюдье удалилась, сорок лет в пустыне провела. Ее тень в полях за Иорданом до сих пор встречают, говорят, в полдень, когда дремлет козье стадо, пастухам являлся ее взгляд. Слаще он, чем финик йерихонский, карий, и с лучистым ободком. Его видеть – как смотреть на солнце, все плывет и светится кругом.

Блаженный Стратигий был пламенный воск он пасся в лугах и питался травой одеждой его – была кожа его и жидкие пряди волос Ему даже нечего было отдать грабителям если б такие нашлись — лишь только потоки безудержных слез в пустыне по имени плоть Скончался Стратигий – как стебель зачах Душа отлетела – пучком из семян Лев вырыл могилу ему в тростниках и серны как дети стояли над ним Но мне говорили – светлее чем луч все в тех же лугах подвизается он — и можно услышать стратигиев плач в анисовых чащах у Лавры Фаран От келлий Хузива поднялся я вверх и что я увидел – не в силах сказать Но с этой поры как блистающий снег с вершины Хермона – я таю в слезах И плачем своим я готов напоить и черную сою с злаченым крылом и зайцев играющих в прятки с орлом и узких лисиц и скотов на полях Когда от Моава нисходит рассвет и я от пещеры спускаюсь к воде  — навстречу блаженный Стратигий бредет с кувшином из света прижатым к груди

Там где малый бассейн под прохладной скалой там уступ есть в плюще – это мой аналой там открыт мне священный мой текст и гласит он: Бог –  есть Как под вечер все серны идут по горам воду пить в мой открытый для жаждущих храм я сижу над струей водопада – вот здесь и шепчу им:  Бог — весть Но когда я в пещере ночною порой сплю без сна и дрожу словно воздух пустой то звенит все слышней этот мертвенный плеск: есть ли нет ли –  бог весть бог весть бог весть бог весть

Боже сил! Вот опять мне снится что я на кругу арены в праздничный осенний день в Кейсарии Приморской городе родном и горячем как свое молодое тело (Школа риторов библиотека не хуже александрийской губы и ягодицы смуглых подростков обоего пола на песке соленом и сладком в пенном вине прибоя) — А вокруг меня ярусы зрителей как лепестки розы белые красные складки – а против меня выходит борец из верховьев Нила — мохнатый и черный – шмель смерти! Он тяжел как каменная плита в дверях могильного склепа навалился и давит к земле — и похоже мне уж не выплыть из багрового потного ада – мерзее трясин саронских Вонь у него из пасти – ядовитей дохлой гиены Лапы мощные как ноги буйвола и цепкие как хвост обезьяны подбородок сел мне на череп задом гиппопотама Прощай веселая юность золотые тела и старые книги! Эфиоп меня мелет как жернов — и я уже вижу: под веки катится колесница света сквозь череду восходящих арок Но тут я как раз вспоминаю: есть же Спаситель мира! И я возношу молитву из-под страшного черного тела из глубины униженья  в слезах и позоре — И – ясность приходит ко мне: противник мой – наважденье сгусток грязи бесовской со дна моей прошлой жизни а я должен просто проснуться — и водой иорданской омыться Солнце встало Шорох трав над рекой Следы птиц и зверей на песке Я над водой на коленях Лицо и ладони в прохладе О отчего же так сладко мне было стоять на арене и ждать эфиопа?

Я ушел бы в глухую долину с горизонтом глядящим во тьму жил бы в легкой пещере питаясь своей немотой Но меня не хватает на то чтобы быть одному я бессмысленно пуст как сухой водоем Чтоб заполнить себя — нужно камень с груди отвалить и откроется ключ над дугою оплывших террас и горящим лучом прорастет сквозь меня эта нить для которой я лишь водовод а источник – вне нас И тогда я бы смог на закате огромного дня сесть на белые камни у входа в свой ласковый склеп и прикрывши глаза ощущать как идет сквозь меня и уходит – не встретив препятствия – смерть