А по ночам наша комната герметизируется, как гробница в пирамиде. Над нами чужое молчание, словно гора песка, поднявшаяся за тысячи лет у входа в спальню. И когда наши тела глубоко спят, на стенах снова проступает рисунок: дорога, по которой идут наши души. Видишь их? Плывет ладья, в ней стоят двое, остальные гребут. И звезды вверху, а звезды других уносит Нил времени, ничего не объясняя. И мы как мумии туго обернуты любовью. И будто после вечности приходит утро, радостный археолог – и у него свет.

И эта любовь кончилась, как плодородный сезон в лимонных садах, или сезон раскопок, когда вынимают из глубины встревоженные вещи, которые хотят, чтобы их забыли. И эта любовь кончилась, будто разрушили большой дом и убрали обломки, ты стоишь на пустой квадратной площадке и говоришь: какое маленькое было место, где стоял дом со всеми этажами и людьми. Откуда-то из долины слышен звук трактора, и откуда-то из прошлого — как вилка скребет по фарфоровой тарелке, перемешивает и взбивает белок с сахаром для ребенка, скребет и скребет.

Меня затопила ностальгия — словно люди на старой фотографии хотят снова быть с теми, кто смотрит на них, в теплом свете лампы. Здесь, в этом доме, я думаю о том, как любовь превращается в дружбу, по законам химии наших судеб, и о дружбе, которая успокаивает по дороге к смерти. И о том, что наши жизни как отдельные нити, без надежды стать снова одной тканью. Из пустыни доносятся приглушенные звуки. Пыль пророчествует о пыли. Самолет в небе застегивает над нами молнию большого мешка судьбы. И память о лице девушки, которую я любил, проходит через долину, как этот ночной автобус: много освещенных окон, много ее лиц.

За время этой любви были достроены дома, а кто-то, кто раньше не умел, научился играть на флейте. Звуки гаммы то поднимаются, то опускаются. Они слышны и сейчас, когда мы уже не наполняем друг друга, как птицы крону дерева, а ты меняешь деньги, непрерывно, монеты одной страны на монеты другой, и одни желания на другие. И хотя мы вели себя как сумасшедшие, сегодня кажется, что мы не так уж отклонились от общепринятого и не помешали миру, его людям и их дремоте. Теперь все кончилось. И скоро не останется ни одного из нас, чтобы забыть другого.

Я сидел на заднем сиденье машины за любовной парой. Одна его рука была на руле, а вторая обнимала девушку. Их любовь была опасна и для меня, Я делил с ними эту опасность, но не эту любовь. Мы ехали ночью от Мертвого моря в Иерусалим. Вокруг нас в пустыне шли военные учения. Тихие танки, поднятые среди сна, двигались как лунатики. Животные пустыни попадали в свет фар. Их глаза загорались, а потом машина переезжала их, или они возвращались в темноту. Остаток ночи, уже дома, я не спал, отделяя слова от эмоций, как коллекционер отклеивает марки от конвертов, чтобы все упорядочить – ровными рядами и в красивой цветовой гамме.

Если будет новый потоп, то праотец Ной вместе со всеми парными тварями возьмет нас с тобой, С парой слонов, парой мышей, с птицами и зверями, со всеми, кто чист и нечист, мы поплывем над волнами. Для лучшего мира, завернув, как побег винограда, нас сохранит праотец Ной для нового сада.

Опасная страна. Страна, полная подозрительных предметов и заминированных людей. Все может стать началом новой религии: любые роды, любая смерть, любой пожар в поле, любой дым. Даже влюбленные должны быть осторожными в действиях и словах, руки, протянутые для объятия, шепот в полночь, плач украдкой, взгляд вдаль, спуск по лестнице в белом платье. Все это начало новой религии. Даже перелетные птицы знают это, когда прилетают весной и осенью и не остаются тут, как боги этой страны, даже они не остаются. И тот, кто говорит здесь было, пророк утешения и отрады. И тот, кто говорит здесь будет, пророк гнева и ярости. И от севера до юга – бесконечная радость лета, и предостережения о наводнениях вместе с предостережениями о засухе, и надгробные памятники расставлены повсюду, как гири, чтобы история этой страны не разлетелась под ветром, словно листы бумаги.

Всю ночь армия шла из Гилгала в горы, чтобы дойти до поля смерти и всего другого. Мертвые легли вдоль и поперек, и птицы слетелись. Но я хочу умереть в своей постели. У этих людей глаза узкие, как щели в танковой башне. Я всегда в меньшинстве. Их намного больше. Они могут меня допросить, когда бы ни захотели. Но я хочу умереть в своей постели. Солнце стоит в Гивоне. И готово стоять так вечно, чтоб освещать бесконечные войны, смерть и увечье. Может быть, я не увижу, как мою жену убили. Но я хочу умереть в своей постели. Самсон, его сила – длинная черная грива. Мою – срезали, я герой по призыву. Обучили натягивать тетиву и выпускать стрелы. Но я хочу умереть в своей постели. Я видел, что можно жить и справиться понемногу. И обустроить хоть львиную пасть, если нет ничего иного. Я готов умереть в одиночку. Какая разница, в самом деле. Но я хочу умереть в своей постели.

Маленький парк, посаженный в память о мальчике, погибшем на войне, становится похожим на него, каким он был двадцать восемь лет назад. Все больше и больше, с каждым годом. Его старые родители приходят сюда почти каждый день, посидеть на скамейке и посмотреть на него. И каждую ночь воспомнание жужжит, как маленький мотор. Днем этого не слышно.

Иерусалим, место, где все помнят, что забыли здесь что-то, но не помнят, что именно. И для того, чтобы вспомнить, я надеваю на свое лицо – лицо отца. Это мой город, где наполняются резервуары надежд, как баллоны с кислородом у аквалангистов. Его святость превращается иногда в любовь. И вопросы, которые задают в этих горах, всегда одни и те же: ты видел мое стадо? ты видел моего пастыря? И дверь моего дома открыта, как гробница, из которой восстали.

Иерусалим – город-порт на берегу вечности. Храмовая гора – большой корабль, роскошный круизный лайнер. Из иллюминаторов его Западной Стены смотрят веселые святые, пассажиры. Хасиды на пристани машут на прощанье, кричат: ура до свиданья. Корабль всегда прибывает, всегда отплывает. И ограды причала, и полицейские, и флаги, и высокие мачты церквей и мечетей, и дымоходы синагог, и лодки восхвалений, и волны гор. Слышен звук шофара: еще один отчалил. Матросы Судного Дня в белых одеждах взбираются по лестницам и канатам проверенных молитв. И торговые переговоры, и ворота, и золотые купола: Иерусалим – это Венеция Бога.

Это грустно быть мэром Иерусалима. Это вызывает ужас. Как человек может быть мэром такого города? Что ему с ним делать? Только все время строить и строить. А ночью камни окрестных гор будут сползаться к каменным домам, как волки приходят выть на собак, которые стали рабами человека.

Каждому нужен заброшенный сад, или старый дом, чьи стены осыпаются, нужен какой-то другой забытый мир. С острой тоской смотришь на пейзаж и называешь его как тело: горный хребет, изгиб дороги, подошва холма. И военные обозначают цели для жесткого удара мягкими словами: тропа, просвет, прибрежная полоса. Потому что каждому нужен заброшенный сад (Адам и Ева знали, что нужен такой сад) или старый дом, или хотя бы запертая дверь, куда больше не вернешься.

Разочарования встроены в жизнь, разочарование в Иордане, что это не большая река, разочарование в человеке и разочарование в Боге, разочарование в теле и разочарование в сердце: слишком мягкое. Разочарования встроены в жизнь как камни, которые уже никак не вынуть – без них все развалится. И есть царапины боли на душе, как на пластинке, и есть линии тоски по кому-то на ладони, не линии характера, и не линии будущего, и не линии судьбы. Вода смягчает отчаяние, вода несет надежду, как плывущие листья, вода, которую мы пьем, и вода, которой мы плачем. И голоса перелетных птиц сильнее голоса крови, этого пресловутого зова. И в старом деревянном бараке все еще слышны объяснения шопотом о том, что было. Я хочу сказать вам здесь на этом кладбище, что маленькая девочка, сидящая на могиле, не оскверняет могилу: она славит Бога.

Ясон, лукавый мореплаватель, один из приближенных и советников царя Янная, делает вид, что похоронен далеко от моря, в красивой гробнице, в Святом городе. Зал скрыт за другим залом, украшен колонной и аркой, великолепие и вечный покой высечены в известняке. Гробница пуста. Только изображение корабля процарапано на стене. Наверху пали царства, новые люди сошли в подземный мир. Но не Ясон. Он выскальзывает из гладкой стены на быстром корабле (рассекает воздушные моря в режиме полного радиомолчания) и перевозит контрабандой, на всех парусах, как всегда, очень дорогие товары: солнечную воду, шелковый воздух, мраморную пену.

Ты подбираешь меня, золотую монету, почти потерявшуюся, и трешь между большим и указательным пальцами. Я стараюсь быть новым, пытаюсь даже слегка блестеть. Ты проверяшь мою изначальную стоимость, рассматриваешь портрет, отчеканенный на мне: я вырастаю, почти настоящий император. Этого недостаточно. Ты склоняешься надо мной, ударяешь, озабоченно вслушиваешься, я издаю для тебя свой самый чистый звук, почти без примеси. Под конец, как опытный меняла, ты надкусываешь меня: может быть, погнется это фальшивое золото. Я тверд, выдерживаю испытание: хоть не золото, но вполне сносный сплав. Теперь ты можешь со спокойным сердцем меня потратить.

Я тороплюсь на срочную встречу: за стеклянной перегородкой меня ждет (я уже опаздываю) скорописец фараона. Он сидит скрестив ноги, весь внимание. Смотрит на меня белыми глазами. Что продиктую ему. Что я должен продиктовать ему. Посетители, проходя мимо, задерживаются на минуту, отражаются в стекле, стираются. Итак, мы, он и я. Его колени смотрят на меня с большим терпением. Итак, что. Он обожженная глина, я глина постепенно замерзающая. Что прикажу ему. Он видит мое молчание, он процарапывает его на гладкой доске. Я взглянул на часы, и стираюсь со стекла, с его лица. Не видел, что я уже был. Он ждет меня. Я уже опаздываю.

Нет, нет: они совершенно точно были людьми: форма, сапоги. Как объяснить. Они были – по образу и подобию. Я – был тенью. У меня другой Создатель. И он в своей милости не оставил во мне ничего, что умрет. И я бежал к нему, летел – невесомый, голубой, примиренный, я бы даже сказал: извиняющийся: дым к всесильному дыму без тела и образа.

Здесь в этом эшелоне я Ева с сыном Авелем Если увидите моего старшего сына Каина сына Адама скажите ему что я

А после этого? Не знаю. Каждый из нас провалился в свое собственное забвение. Шоссе теперь гораздо шире. На обочине мой бронированный грузовик, вверх колесами. В полдень я смотрю иногда из его сгоревших глазниц: не помню эти кипарисы. Новые пассажиры проносятся мимо — забыть другую войну, других убитых, быстрее, чем мы. Но иногда сюда спускается ветер, шуршит венком, скатившимся в долину, обрывает листок за листком, гадает: Они любят. Да. Нет. Да. Немного. Нет. Сильно. Нет. Слишком сильно.

В дальней комнате дома, где я жил в детстве, на краю облака, закрученного каким-то невероятным образом, летел, загоняя коня, на последнем дыхании китайский всадник, вышитый шелковой паутиной. Он мчался из Китая, пытался добраться. И все время глядел на меня. Глаза, полные обиды. Я хотел побежать навстречу, но расстояние между нами было слишком большое. Потом, в конце наших дней, я понял, что мы ошиблись: мы были одно и то же, вышитые друг в друге, и теперь я не знаю, где он: то ли рассеялся в облаке, то ли сгорел вместе с домом.

В этот день внуки нетерпеливо постучатся в мою надгробную плиту: вставай, дедушка, вставай, уже слишком поздно! И на этом фронте ты тоже виноват. Ты обещал нам, что объяснишь, почему всё, о чем ты когда-то молчал, сбылось. Ты обещал нам.

«Если не ошибаюсь: молния, которая погасла, только теперь пробивает глаз. Воздух на месте отрезанной руки причиняет боль обрубку» – Нет, не так. Память не здесь. То, что ты говоришь, это аллегории. Но ты, мой работник, ты должен быть точен. Я ждал от тебя бóльшего. Ну ничего, не надо бояться. Ты не провалишься. Подумай. Подумай еще раз хорошенько и скажи мне: Где память? Кто пробил? Что отрезано?

Ты думаешь, я пришел наконец – а это всего лишь первая волна зимнего дождя. Ты думаешь, вот новая печаль – а это всего лишь белая стена – как всегда. Это извивы искушения – думаешь ты, а это лишь бумажный змей. Ты думаешь – одиночный выстрел, а это сквозняк хлопнул дверью. Ты думаешь – это я, а это только я.

Я забыл все города, где жил. И тебя в одном из них. Там ты все еще танцуешь, босиком, в луже от тогдашнего дождя, хотя ты умерла. Как я мчался из детства, чтобы добраться до белого дворца старости. Он огромен и пуст. Я не смогу увидеть начало пути, и тебя не увижу, и себя, каким был тогда. Дни идут, вдалеке. Всё продолжается дальше, без меня.

Дни были как огромные прозрачные пруды, потому что мы были детьми. Мы сидели на их берегах и играли, или спускались купаться в чистой воде. Иногда плакали в фартук матери, потому что жизнь переполняла нас, словно кувшины с вином.

Нужно срочно предоставить себе дополнительные шансы, освободиться от предыдущих возможностей, которые уже осуществились, перейти к новым-инновационным возможностям, открытым перспективам. На определенном этапе я перестал снабжать себя этим жизненно-важным продуктом. Я помнил только предыдущие поставки, массивные, обильные, и наивно думал, что ресурс возможностей никогда не иссякнет. Я не рассматривал себя в конвенциональных промышленных терминах, и поэтому поставил себе одновременно и все сырье, и планы производства. Сейчас начались поставки, раз-два-три. Поезда, самолеты, грузовые суда и огромные грузовики. Я поставляю себе дополнительные возможности, которые так быстро не кончатся. Я открываю для себя тайные двери и прохожу сквозь них. Я подаю сигнал новым опциям, чтобы они прибыли ко мне с максимальной скоростью. Нужно срочно предоставить себе дополнительные возможности. Предыдущие возможности более или менее исчерпаны в предыдущие периоды. Я пишу легко и быстро, и я справляюсь почти с любым вызовом, но это не то, что я ищу, и поэтому я ищу новые возможности. Я найду их, не о чем волноваться, я найду их. Они уже ждут меня у входа в дом, они ждут меня. Они знают обо мне все, что нужно знать, — у них есть все данные. Они действуют в соответствии с необходимой информацией. Они ищут меня так же, как я ищу их, потому что я – их шанс, так же, как они — мои шансы.

Дайте мне стать мумией Разбудите меня раз в тысячу лет инъекцией концентрированного адреналина, и тогда я снова сожгу Рим, сообщу об этом событии с бледным лицом и стучащим сердцем, сначала я кастрирую всех воинов-варваров, захвативших город, овладею всеми их молодыми женщинами, чтобы было что сжечь и кого кастрировать еще через тысячу лет. У меня есть терпение, необходимое для долгосрочных миссий.

Есть какой-то подкуп и в этом одиночестве тоже Есть какая-то ложь в том чтобы быть одному Есть какое-то изнасилование в этой тоске Есть какая-то эксплуатация в том чтобы стоять в стороне Есть какой-то глубокий корень из которого ничего не вырастает Есть какая-то скрытая отрава от которой сладко

Я слышу, что-то упало, сказал ветер. Ничего страшного, это только ветер, успокоила мать. И ты виновен, и он виновен, постановил судья. Человек это только человек, объяснил врач пораженным родственникам. Но почему, почему, спрашивал себя подросток, не веря своим глазам. Тот, кто не живет в долине, живет в горах, определил учитель географии без особых затруднений. Но только ветер, уронивший яблоко, помнил то, что скрыла от сына мать: что никогда, никогда, никогда не будет того, кто сможет его утешить.

Прямоугольник – это вход в комнату гостиницы, важно отметить номер – один из тысячи ста таких же. Киннерет сегодня сероват. Горизонт поглощен облаками, голубизна стали важно отметить, я увидела это в определенный момент, скажем ранний полдень, возможно утро а потом постепенно и в первые часы зимнего вечера когда тепло и сухо; и важно отметить, что я была не одна но увидела серебристую стелющуюся поверхность Киннерета, она включала в свою память нечто что важно отметить: пот строителей на его берегах в полях которых тогда еще не было, слезы всех утонувших, голоса первых поселенцев, потоки воды с весел рыбаков, шум моторов, выкрики наслаждения и изумления издаваемые туристами, оклики сидящих в кафе, паломников Все было застегнуто и упаковано в его глубине: шкурки и связки, мясо и уголь, крошки хлеба, пустые упаковки и рыбы, важно отметить замечательные и ненавидящие. Я была на высоте полета чайки, не одна в прямоугольнике входа еще сияло слепящее солнце из комнаты в маленьком гостиничном номере идея была брошена, чайка разбилась вдребезги важно отметить, что в последнюю секунду чайка держалась на спасательной сетчатке моего взгляда важно отметить, потому что по краям линии ограничивающей Киннерет четко обозначенной и всегда под угрозой, зависит от эпохи от точки ее взгляда и от желания, были видны волшебные огни бугенвиллей и сочные тростники водяные куры в густо-зеленом, носики цветов обкатанные камни как причалы. И пальмы – их присутствие убеждало быть похороненным там важно отметить.

Дождь падает в Тель-Авиве утром в июне. Падает у меня перед глазами, а не на самом деле. На темные деревья и придавленные дома на улице Райнес. Утешительный дождь, как сон в колыбели. И лицо мокрое от благословения, и губы смяты, и ступенчатый свет опирается на края зданий. Тысяча лет перед глазами как день вчерашний, и прошедший день впитался в выцветшие панели. Цветение этой любви будто сыпь на предплечье, мед инжира на языке, и колет в нёбе — и вся плоть говорит, как телефонный аппарат, и мнимый дождь своим благом осыпается в теле.