Бабий век — сорок лет, иной и в шестьдесят износу нет.

Изольда Макарычева была из таких — здоровая, жизнерадостная, нерожавшая. Дети не мучили, спать не мешали, ела и пила всегда вволю и чего хотела. С мужем до войны в Чечне жили хорошо, зажиточно, ни в чем себе не отказывали. И все у них поначалу шло как по маслу — друг с дружкой ладили, любились нежно, не надоедали один другому. А когда насытились любовным счастьем, поняли вдруг, что надо бы им и третьего в семью, ребеночка. А его не было. Не получался. И так, и эдак приспосабливались, ничего не помогало. И по-современному тешились, с выкрутасами да с разными замысловатыми позами, а все одно — мимо пролетало. Не беременела Изольда, хоть плачь. И она плакала — и год, и другой, и пятый.

Муж заскучал, думать о чем-то стал, вздыхать. Потом на работе стал задерживаться, выпивать, буянить дома. Изольда его не пилила, Боже упаси! Старалась как-нибудь смягчить их общие страдания, любить мужа стала еще жарче, изобретательнее — может, это поможет снимет у него груз с души, а то, глядишь, от жара да совсем уж бессовестной страсти и проскочит к ней в материнское лоно счастье-живчик…

Нет, не проскакивал. То ли сил у мужа не хватало, то ли живчик слабенький был, не мог проскочить препоны, что оказывались на его пути, тут уж старайся не старайся…

И вот муж объявил однажды: ухожу я от тебя, Изольда Михайловна. Себя не ругай, не надо, не каждая женщина может быть матерью. И на меня не гневайся — сына хочу, дочку, род свой продолжать хочу. Нельзя, чтобы чей-то род на земле кончался на твоей смерти. Смысл человеческой жизни в том и состоит, чтобы продолжать себя в поколениях да совершенствоваться с каждым разом…

Изольда была мужественным человеком, волосы на себе рвать не стала, об стенку головой не билась. Отпустила своего Геннадия с миром. Хорошо они простились, по-людски. Он признался, что завел себе новую подругу, что она уже беременна и скоро они уедут в Москву. У нее там квартира на Дмитровском шоссе, рядом с новой станцией метро; мать у нее престарелая, умрет скоро, сама просила, чтобы дочь как можно скорее вернулась домой, иначе квартира достанется чужим людям — и так уже ходят через день, спрашивают: когда, мол, старуха, коньки отбросишь?

Изольда все это слушала, кивала сочувственно, говорила теперь уже бывшему своему мужу: «Конечно, Гена, ты правильно решил, я тебя понимаю».

Прощались они в ресторане гостиницы «Кавказ», что была в центре и в которой потом поселилось очень много боевиков, съехавшихся в Грозный со всего света. И в тот вечер зал ресторана был набит битком людьми с оружием, гулять тут становилось жутковато — того и гляди, какой-нибудь разгоряченный вином абрек схватится за свой «Калашников». Но ничего страшного не случилось, абреки пили и, обнявшись за плечи, раскачиваясь из стороны в сторону, пели тягучие, рвущие душу песни… Шумно было, очень шумно!

Выпив, Геннадий полез к ней с поцелуями, плакал у Изольды на плече, выкрикивал: «Ты только скажи, Лизонька! Я ее брошу! Я тебя люблю! И ты меня любишь, я знаю. По живому рвем! А?! Пошли домой!»

Но Изольда хорошо знала Геннадия, по пьянке он все что угодно скажет и наобещает, а трезвый совсем другой, будет мучиться, думать, страдать. Нет-нет, пусть теперь идет к своей Насте, пусть она родит ему сына или дочку и пусть они счастливо живут в столице, на Дмитровском шоссе, в доме, что рядом со станцией метро. Пусть!

Придя домой, Изольда обревелась до хрипоты — мужа ей было жалко, а себя еще больше. Ну зачем, зачем она сказала ему там, в ресторане: дескать, женился — иди к ней, к Насте, она тебе теперь законная жена… Он же хотел вернуться домой, к ней, Изольде, просил, умолял: «Ты только скажи…» Может быть, он все же понял, что они не так просто встретились на этой земле, что он и она созданы друг для друга, что они оба — именно те две половинки, которые встречаются в жизни раз в сто лет! Пусть он сильно выпил и водка это плакала, не он, но сердце его говорило — вернись к Изольде, она тебе Богом дана, это надо понимать, идти с ней рука об руку всю жизнь, что бы ни случилось…

В прихожей позвонили. Изольда вздрогнула от этого неожиданного ночного звонка, приподняла голову, тихонько потом, крадучись, подошла к двери. За дверью был, конечно же, Геннадий, она это знала наверняка — кто еще станет звонить к ней в три часа ночи?

— Лизонька, родная, открой… Слышишь? Это я.

Она не открыла, пересилила себя. А так хотелось открыть! Руку кусала, кричала внутренним беззвучным криком, плоть ее кричала — Изольда, открой! Последний раз!..

Он звонил еще; негромко, понимая, что ночь, стучал в дверь, а потом опустился на ступеньки, да так и заснул на корточках, проспал до утра…

Когда Геннадий уехал из Грозного, она стала понемногу успокаиваться. Жизнь, кажется, входила в новое русло, в котором, может быть, и для нее найдется отдушина — вдруг она сумеет еще раз обрести счастье. Но осенью девяносто первого к власти в Чечне пришел генерал Дудаев, и для русских началось светопреставление: их стали из республики выживать, на них посыпались угрозы и оскорбления, их унижали… Так протянулось три кошмарных года, а в конце девяносто четвертого явилась российская армия-спасительница, и на головы жителей Грозного посыпались бомбы, снаряды и мины, дружный треск автоматных очередей перемежался с безжалостно точными выстрелами снайперов. Слезы и кровь полились рекой. Город, красивый южный город, который десятилетиями строила вся страна, некогда могущественный и дружный СССР, разрушили за месяц. Конечно, ломать — не строить, ума тут особого не надо. Толстосумы-правители сводили счеты между собой, с помощью армий выясняли отношения, устроив грандиозное побоище, и, как всегда, жертвами стали простые смертные, в том числе и она, Изольда Макарычева, обычный товаровед из обычного универмага на улице Космонавтов. И все же ей повезло больше других — она осталась жива, даже не ранена. А ведь смерть была рядом с нею, она не раз и не два видела трупы и молодых российских солдат в центре Грозного, и разорванных на куски грозненцев. Обглоданный собаками человеческий скелет видела! До сих пор перед глазами стоит. Это непередаваемый словами, неописуемый ужас!.. Кого этим зрелищем хотели запугать? Чеченцев, чтобы слушались русского президента? Или русских солдат, наводящих в Чечне «конституционный порядок»? Но при чем тут они, простые люди, поселившиеся на этой земле, в этом городе много лет назад и мирно, дружно жившие бок о бок?! За что их-то уничтожали и продолжают уничтожать и по сей день? Война в Чечне идет пятый месяц, есть тысячи раненых и убитых с обеих сторон, десятки тысяч сорваны с места, стали, как и она, Изольда Макарычева, беженцами в родной стране. Как все это осмыслить, понять?

Тяжело вздохнув, Изольда поднялась с постели. Подумала машинально: «Хорошо вот, нашлась добрая душа, Татьяна Морозова, пустила к себе, приютила. А так бы… Иди, куда хочешь! Никому до тебя дела нет!»

Зажгла на кухне свет, глянула на часы, вмонтированные в один из кухонных шкафов. Десять минут второго ночи. За черным окном — ветер, холодный дождь. А в доме — тепло, уютно. Какое это счастье — крыша над головой! Была бы эта квартира ее! Но… Татьяна с Тягуновым живут в особняке, у них «медовый месяц», зачем им мешать? И они пережили за эти последние недели много, пусть успокоятся, придут в себя. Да и ей самой стоит подлечить нервы — она ведь тогда, в истории с Бизоном, чуть-чуть не загремела. По-всякому ведь могло повернуться. Все четверо — Тягунов, Татьяна, Изольда и Игорь — могли, в лучшем случае, оказаться в тюрьме, но мафия могла расправиться с ними и по-другому, если бы они не приняли их условий. Зачем мафиози лишние свидетели?

Но повернулось все иначе, их оставили в живых; более того, взяли в свое дело, дали аванс на будущую жизнь — свободу всем четверым, Татьяне с Тягуновым особняк в рассрочку, хорошую работу. Живите, мол, работайте, но помните, ни на час не забывайте, кто все это дал и почему. Мафия посадила их всех четверых на золотую цепь, с которой не сорвешься, а сидеть на ней вроде бы приятно.

Изольда как-то спросила об этом Татьяну — мол, что же это мы из крайности в крайность: то воевать с мафией взялись, а теперь — с ними заодно, так получается?

Татьяна тогда вспылила: наговорила ей. «Неужели ты такая глупая, что не понимаешь: плетью обуха не перешибешь?» Но, поостыв, попросила у нее прощения, призналась: «Ты не думай, Лиза, что я все забыла. Я себе не изменила. И мы еще скажем о себе, напомним, пусть они не думают… Но, чтобы победить врагов, с ними нужно подружиться, войти в доверие, узнать о них все. Понимаешь? Слабые места разузнать. А потом уже бить — раз и навсегда!»

Разговор этот был в особняке после скромного того новоселья. Изольда, честно говоря, что-то не очень поверила Татьяне — одно дело, когда человека прижимают к стенке, вынуждают защищаться, кулаки сжимать или за автомат браться, а другое, если тебе дарят, пусть и в рассрочку, огромный домище, устраивают на престижную работу, мужа (даже не мужа — жениха!) повышают в должности и в звании. Какая тут может быть «месть»? Зачем? Где логика? Скорее всего, Татьяна сказала это для красного словца, может быть, ей неудобно перед Изольдой. Еще месяц назад Татьяна была другим, обиженным, несчастным и воинственным человеком, а теперь это важная, высокопоставленная по областным масштабам дама, живущая в прекрасном особняке, обеспеченная и обласканная вниманием вышестоящих начальников. Чего ей, в самом деле, желать еще? Конечно, ни сына, ни Алексея не вернешь, но нужно думать о жизни, а у женщины есть еще и возможность восстановить утраченное — выйти замуж и родить сына. Или дочь.

Чайник закипел, засвистал совсем по-утреннему — весело и радостно, ему, конечно, все равно, что уже половина второго ночи, что хозяйка не спит, ломает голову над прямо-таки философскими проблемами…

Хозяйка… какая она, к черту, хозяйка?! Чайник и тот Татьянин. Они с Тягуновым сразу же купили себе самовар, угощали из него и Каменцева с Дерикотом, и прокурора Шипунова, ну и, разумеется, ее, Изольду. Застолье у них в тот раз вышло славным, все остались довольны. На радостях Татьяна сказала Изольде: «Лиза, ты живи пока в моей квартире, ни о чем не беспокойся. Прописывать я тебя, правда, не буду, не обижайся. За особняк этот долго еще платить, он очень дорогой, и как еще жизнь повернется. Обживемся вот со Славой, распишемся, ребеночка заведем… а тогда посмотрим. Я помогу тебе встать на ноги. Может, и с жильем как-нибудь уладим. А пока что с нами будешь жить, а? Как ты на это смотришь? У меня работа такая, что времени ни на что не будет, даже на ребенка, а тут еще хозяйство, дом… Мы тебе платить будем со Славой, не обидим. Подумай. Время еще есть, рожать я собираюсь в октябре, если даст Бог…»

Вот как она заговорила,  г о с п о ж а  Морозова! Не успела превратиться из безработной в начальницу, а уже заявляет — времени на ребенка не будет, хозяйством некогда заниматься!.. Короче, ей, Изольде, предложили стать у  г о с п о д  Тягуновых (Татьяна наверняка возьмет фамилию Вячеслава Егоровича) домработницей и по совместительству нянькой. Две обязанности за одну зарплату, или как это Татьяна назовет, может быть,  ж а л о в а н ь е? Что ж, госпожа Морозова, мерси, данке шен, сэнкью!..

Изольда обожглась горячим чаем, закашлялась. Пришлось попить из-под крана холодной воды, остудить рот. Глоток ледяной почти влаги остудил заодно и ее разгоряченную фантазию — и чего понесла, зачем? Люди приютили ее, оставили жить в двухкомнатной квартире, думают о ее будущем, а она тут пыжится, из себя выходит, мол, спасибочко вам за эти заботы, господа хорошие, сэнкью, мерси и больше не проси. Дура набитая, конечно. Это ж типичный сволочной бабский характер. А подумала бы: богатыми ведь тоже не все становятся, чего завидовать, точить себя?! Богатство — это как счастье, которое может с неба свалиться, от родителей перекочевать или достанется тяжким, каждодневным, изнурительным трудом. Кто-то гуляет да звезды считает, а кто-то вкалывает день и ночь, копейку к копейке складывает, о будущем думает. Да чего тут Америку открывать: в школе еще проходили дедушку Крылова, басню про попрыгунью-стрекозу кто не помнит?.. То-то. Нужно спокойно на все смотреть, другим не завидовать. Можешь и умеешь хорошую, достойную человека жизнь себе и семье обеспечить — честь тебе и хвала, молодец! А не можешь — иди в домработницы. Гордыню чего зря показывать, на других коситься? Люди и должны по-разному жить. Потому что все разные, у всех разные способности, каждый по способностям и должен получать. Потребности, конечно, у всех одинаковые, увы, всем хочется и сладко кушать, и мягко спать. Да работать бы поменьше…

Ладно, раз Татьяна решила, что ей, Изольде, красная цена — жалованье домработницы, значит, так тому и быть. Надо смириться.

Разум говорил Изольде одно, а гордыня ее все же противилась. Свои сорок она прожила хорошо, независимо. Высшее образование, работа на хороших должностях, руки-ноги целы, голова вроде бы не совсем глупая, для бабы — в самый раз, статью природа не обидела. Что ж в такие цветущие годы себя хоронить? Она и сама бы еще смогла… еще как бы смогла  с в о е  дело открыть. Ей бы денег, стартовый капитал, как теперь говорят, миллиончиков бы двадцать пять, не меньше, на первоначальный оборот. Разве она не в торговле работала, разве она ничему не научилась за пятнадцать лет?!

Научилась. И сможет повести дело не хуже других. Но деньги, черт бы их побрал, деньги нужны! Богатенькие, дайте бедной, но предприимчивой и надежной бабенке взаймы!.. Хотя что это она — баба, бабенка? Женщине — симпатичной и неглупой, с большим опытом работы в торговле, с желанием поработать, стать независимой, состоятельной, как и прежде.

«Дерикот! — подумала вдруг Изольда. — А почему нет? Мужик что надо. И богат, и, насколько я поняла, не жадный. Попрошу у него. В долг, под проценты. Ему же выгодно, навар получит. И чем он рискует? Меня он знает, я у него работаю. Выгонять вроде бы ни меня, ни Игоря не собирается (Игорь все еще в гипсе, бедняга!). И Феликс поглядывает на меня весьма выразительно. Весьма! Я этот взгляд сразу поняла, еще тогда, в магазине, когда пришла к нему в первый раз наниматься на работу. Но влез этот бугай, Жорка Бизон, все испортил… Однако совесть моя, если уж на то пошло, да и тело тоже перед Феликсом чисты — не было же ничего с Бизоном, не было! Я все ему, Дерикоту, объясню, все расскажу. Если, конечно, он захочет меня слушать».

Феликс слушал ее внимательно. Говорили они в директорском кабинете магазина, с глазу на глаз. Дерикот сначала поинтересовался, как, мол, поживает Татьяна Николаевна, налаживается ли у них с Тягуновым жизнь в особняке, не омрачает ли что-нибудь их «медовый месяц».

В голосе Дерикота звучала легкая ирония, какой-то глубоко скрытый гаденький намек, но Изольда не разобралась в тонкостях интонаций Феликса и двусмысленности вопроса, ответила просто — все у них нормально, и тема была закрыта.

— Ну и ладно, — не стал настаивать Феликс, спросил: что ее привело к нему, чем она так взволнована?

— Феликс Иванович, — не стала и она тянуть ненужную дипломатическую волынку. — Выручите меня, а? Дайте взаймы, кредит.

— Сколько и зачем? — быстро и вполне заинтересованно спросил он.

— «Лимонов» двадцать пять, на оборот. Хочу свое дело открыть. Купить кое-что, перепродать… Не мне вам рассказывать.

Он закурил, помахал в воздухе все еще горевшей спичкой, снова с интересом глянул на нее.

— Деньги по нынешним временам просишь небольшие, Изольда Михайловна. Настоящий капитал не скоро накрутишь, годы уйдут.

— Да мне бы из нищеты выбиться, Феликс Иванович, на квартиру собрать! — горячо перебила она, и голос ее звучал очень искренне.

— …Но чтобы и их получить, нужны гарантии, — он как бы и не слышал ее горячей реплики. — Откуда мне знать ваши замыслы: получите деньги, сделаете дяде Феликсу ручкой… а?

— Я не ваш Городецкий! — неожиданно для себя вспылила Изольда и тут же пожалела о сказанном — и дернул же ее черт за язык! Но слово не воробей…

— А вы, между прочим, напрасно так об Антоне Михайловиче: каждый делает деньги так, как умеет. Если уж откровенно, вы же на моих деньгах навар тоже собираетесь нечестным путем получить.

— Как то есть? — не поняла Изольда.

— Да так. Берете на эти деньги дефицитный товар — сами же говорите, — допустим, продукты питания, по одной цене, продаете, оптом или в розницу, по другой. Так?

— Да, так. Я этого и не скрываю. Все так делают. Бизнес.

— А коммунисты называли это паскудным словом  с п е к ул я ц и я,  а?

— Я не хотела вас обидеть, Феликс Иванович, простите. И Городецкого тоже. С языка сорвалось… Вы правы, деньги делает тот, кто умеет их делать. Способ — вторая статья.

— Ну вот, это другое дело, разумный разговор пошел. — Дерикот затушил сигарету, растер ее в хрустальной пепельнице до крошек табака. — Понемногу умнеете. Да, понемногу.

Он встал, подошел к двери, закрыл ее на ключ. Спросил резко, требовательно:

— У вас с Бизоном что было? Тогда, на квартире у него?

— Н-ничего!.. Честное слово! Я всю правду вам рассказала. Он приглашал, я зашла в гости, а тут это несчастье — выстрел…

— Кто в него стрелял? Может, сейчас скажешь?

Изольда похолодела — опять допрос! И зачем он закрыл дверь? Что — будет мучить, истязать, как там, на даче? Но это же глупо — она закричит, заорет как резаная, на всю ивановскую, швырнет в окно пепельницу. Кабинет Дерикота на первом этаже, окна магазина выходят почти на троллейбусную остановку, там всегда полно людей… А о Бизоне — что, сказать ему правду? Что они тогда решили убить его, что стреляла Татьяна Морозова, мстила за мужа, а они — Игорь, Изольда и Петушок — помогали ей, обеспечивали, так сказать, исполнение приговора? Он, Дерикот, должен все понять правильно: Бизон — это тот человек, от которого рано или поздно нужно было избавляться, что и было сделано. Они же сами, Каменцев и Дерикот, убили Бизона уколом, сымитировали сердечный приступ, а потом подбросили его в городе милиции, врачам того самого морга, где он когда-то работал. И никто ведь не заподозрил ничего криминального. Потому что Ада Константиновна, медсестра, которая проделала все нужные манипуляции, — профессионал, она знает, что и как делать. «Скоропостижная смерть от острой сердечной недостаточности» — вот что было записано в свидетельстве о смерти; с этим документом Бизон и отправился в лучший мир, пусть земля ему будет пухом!

Голос свыше вовремя все же образумил Изольду, предостерег от рискованного, неосторожного шага: во-первых, она открыла бы их с Татьяной тайну, во-вторых, неизвестно еще, как прореагирует на ее признание Феликс. Дерикот — из мира богачей, властителей, можно сказать, и подельников Бизона, они, видно, вправе решать судьбы своих компаньонов-боевиков… черт с ними, сами разберутся. А признаваться ему сейчас, что тогда Жорка не сам себя ранил, просто глупо — все уже позади, улеглось, даже забылось малость. Бизон — в земле, что теперь! Если ты думаешь, красавица, что твое признание поможет тебе получить кредит… гм, весьма и весьма сомнительно!

— Он ранил себя сам, Феликс Иванович! — твердо, глядя Дерикоту в глаза, сказала Изольда.

Тот усмехнулся.

— Молодец, слово держишь. Хотя я-то догадался, что стрелял кто-то из вас. Скорей всего, Морозова. За мужа мстила. Но рука ее, видно, дрогнула, в сердце пуля не попала. Потом вы все смылись. Мне только одно непонятно: почему ты вернулась? Как ты снова очутилась рядом с Бизоном? Или ты и не выходила из квартиры? Или забыла что-то? Не вернулась бы — он кровью истек бы, да и все.

Изольда сжала зубы, молчала. Как легко было сейчас просто кивнуть или сказать «да», не вдаваясь в подробности, — так ласково-доверительно, сочувственно, с пониманием спрашивал Дерикот. Как отец родной. Расспросит все, пожурит, пальцем погрозит и скажет: «Ладно, прощаю. Только больше так не делай». И по голове, как маленькую девочку, погладит… Может, и с Феликсом Ивановичем так же произойдет? Он бы удовлетворил свое любопытство, подтвердил бы собственную версию ранения Бизона, а она, Изольда, стала бы ему ближе, понятней. Рыбак рыбака… И проникся бы, откликнулся бы на ее просьбу. Они же были с Бизоном одной веревочкой повязаны, сколько чужих машин на сторону ушло, сколько денег они с ним заработали!.. Может быть Жорка уже и мешать стал Феликсу Ивановичу, раз они его сами убрали. Конечно, надо признаться, он поймет их с Татьяной, простит и денег даст.

«Молчи, дура! — кричал кто-то в ее воспаленной голове. — Не верь ты этим  с л е д о в а т е л ь с к и м  хитростям. Дерикот выведает, что ему нужно, да и пошлет тебя кое-куда. Не поддавайся, не вызывай на себя и Татьяну новую беду!»

Дерикот взял Изольду за руку, потянул к себе. Она встала из кресла, подошла. Он обнял ее за талию; снизу с ухмылкой и одновременно с одобрением заглянул в глаза. Повторил:

— Молодец. Удар держишь. Это тебя, между прочим, хорошо характеризует, при случае не продашь. Ситуацию с Бизоном вы славно объяснили, славно! А главное — быстро. Тут надо было сообразить, да. Тебе пришлось соображать, я понял. Ты зачем-то вернулась, а этот ублюдок сидит на диване, кровью харкает… Ситуация, нечего сказать! Я, мужик, и то бы растерялся. А ты молодец!

Дерикот мял ей сильными властными руками ягодицы, все сильнее прижимал к себе. Голос его стал мягче, он уже не говорил, а ворковал, мурлыкал, как кот:

— Я же тогда, когда ты еще только появилась у меня, подумал: «Эх, вот женщина — конфетка! Хоть и не молода, а засмотришься. Что лицо, что фигура, что ноги…» А ты — с Жоркой, в «мерседес» к нему полезла, на квартиру пошла. Я ведь себе слово дал: если узнаю, что он тебя трахал, ни одного дня на моей фирме не работала бы. Выгнал бы как миленькую. И сердце бы не дрогнуло. Иди, откуда пришла. Раз не поняла взгляда начальника, главы фирмы, раз такая толстокожая. А я тонких женщин уважаю, в смысле, с тонким чутьем, которые больше взгляды понимают, а не хамские слова и руки…

— У меня ничего с ним не было, — сказала Изольда.

— Да я это понял. — Он усадил ее к себе на колени. — Он бы похвастался, как же! Такую женщину уломать!..

— Вы мне тоже сразу понравились, Феликс Иванович, — разоткровенничалась и Изольда, пытаясь  в е ж л и в о  высвободиться, но он совсем по-хозяйски запустил руку под юбку, гладил ее дрожащие ноги. — Я прошу, Феликс Иванович… не надо… не здесь!..

— Почему «не надо»? Почему «не здесь»? — Дыхание его было сбивчивым, тело била крупная дрожь. — Мне надо, и именно здесь, сейчас!.. Ты пришла ко мне с просьбой, и я ее уважу, но и ты уважь хозяина. Встань-ка, повернись!

Сгорая от стыда, Изольда уперлась локтями в стол, закрыла глаза. Бог ты мой! До чего она опустилась! Проклятые деньги, проклятая жизнь!..

Когда все было кончено, она, вся красная, уничтоженная стыдом, взвинченная, ринулась было из кабинета, но Дерикот преградил ей путь, стал у двери, раскинув руки.

— Успокойся, — сказал он. — Самое страшное позади. Ты еще раз доказала, что с тобой можно иметь дело.

— Но я не могу так, Феликс Иванович! Не могу! — крикнула она с ужасом. — Я же не сучка какая-нибудь подзаборная! Что уж ты… вы так унижаете меня?! Что же вы нас в скотов, в свиней превратили?!

Дерикот поморщился. Снова сел за стол, закурил.

— Ты не обобщай, Изольда Михайловна, не надо. Кто эти абстрактные «вы»? О чем ты говоришь?

— Ну мы, женщины, ваши подчиненные! Что тут непонятного. Совсем уже за людей нас не считаете.

— Ты о себе говори, — он усмехнулся. — А ты… ты же сколько меня мучила! Ходишь тут по магазину, бедрами качаешь. Грудь вон торчит, как у молодой. А это на меня, знаешь, как действует. И если б я, правда, узнал, что ты с Бизоном… — Он скрипнул зубами. — Я бы вас обоих… Ладно, сядь, давай поговорим спокойно, чего уж теперь. Не маленькие. Да ты и сама хотела, я же видел.

— Ну не так же, Феликс!.. — Изольда чувствовала себя премерзко. — Я одна дома, никто не мешает… И вообще. Фу!..

Он засмеялся.

— Ладно, Изольда Михайловна, учтем. А насчет денег… Денег я тебе дам, но не сразу. Потом в знак благодарности, что ли, выручу, займу. «Лимонов» десять, не больше. Чего ради мне на собственной фирме конкурента растить?

У Изольды радостно забилось сердце. Хоть и унизили ее, грубо и бесцеремонно… гм-гм… поимели, а деньги все же пообещали. Да, на какие только унижения не приходится соглашаться женщине, чтобы добиться желаемого, пробиться через этот несокрушимый строй котов, жеребцов, быков и хряков! Вот в чем главный ужас жизни!

— Так за что вы хотите в будущем благодарить меня? — уже спокойнее и по-деловому спросила она, хотя по-прежнему не поднимала на Дерикота глаз, теребила юбку.

— Поможешь мне, — довольно сухо ответил он. — Есть кое-какие деловые соображения. Я не хочу в одном деле рисковать, мне нужно подставное лицо. Поняла?

— Нет.

— Ну, потом, Изольда Михайловна, потом все объясню. Обмозгую, просчитаю, тебя позову. Не волнуйся, все будет хорошо.

Он поднялся, встала и Изольда. Феликс снова обнял ее, прижал, коснулся губами ее щеки — той, прежней страсти ни в поцелуе, ни в объятии уже не было.

«Да, вам бы только свое получить, — подумала она. — Надо было мне, дурочке, сначала о деньгах договориться или даже получить кредит… А теперь попробуй!..»

Но глаза Феликса сказали: деньги дам, не переживай. Только ты сделай, что тебя попросят.