…Очередное тревожное сообщение о загадочном заминированном чемоданчике поступило в отделение милиции. На этот раз неопознанный объект был обнаружен не где-нибудь, а на территории Останкинского телецентра. Что самое ужасное — чемоданчик отчетливо тикал, указывая на угрожающий характер начинки.

Специально натасканная собака оперативно обнюхала «дипломат» и сделала профессиональную стойку: «Нашла!»

Пока приехали сотрудники ФСК, окружающих не раз прошиб холодный пот. Они периодически поглядывали на свои наручные часы и молились, чтобы механизм был заведен на более поздний срок.

Каков же был конфуз для ответственного за умную собаку милиционера, когда выяснилось, что часы тикали… над чемоданчиком! Они были укреплены на стене!

В «дипломате» же оказались рабочие видеокассеты, оставленные в этом месте рассеянным сотрудником телецентра.

Из газет

В Москву Татьяна ехала с тяжелым сердцем. Командировка, в принципе, была несложной: нужно побывать в Комитете по управлению имуществом (Госкомимущество), передать отчет о ходе приватизации в области, получить некоторые консультации. Суходольский, посылая ее в столицу, сказал прямо: «Пообщайся там с умными людьми, Татьяна Николаевна, поварись в московском бульоне, это тебе на пользу». При этом он улыбался своей очаровательной, ободряющей улыбкой, которой многое говорил: «Мол, понимаю, голубушка, твое состояние, не нужно ничего объяснять. Но на этой работе так: или закрываешь на все глаза и молотишь копну вместе со всеми, со всей нашей командой, либо уходишь, как Полеванов».

Полеванов совсем недавно был председателем Комитета по Госкомимуществу, большим начальником. Но в должности удержался всего два месяца. Человек с периферии, причем с далекой, аж из Амурской области, он был приглашен в Москву на хорошую, денежную работу, которая при желании могла бы сделать его весьма состоятельным и влиятельным чиновником, каких в столице пруд пруди, ведь через Комитет по приватизации шли серьезные документы. Но прежде всего через него шла политика, с которой честный провинциал не мог согласиться. Политика же была такая: продать как можно скорее и дешевле национальную собственность в частные руки. Неважно, в чьи. Хозяином на Руси может стать любой «гражданин мира», лишь бы у этого «гражданина» были деньги.

Потенциальные хозяева не заставили себя долго ждать. Татьяна убедилась в этом и на примере Придонска. Визит Джеймса Ховарда оставил у нее совершенно четкое ощущение — международный капитал ни перед чем не остановится. У него по отношению к России есть только корыстные интересы: предприятия, земли, недра, сырье…

Бывший теперь глава Госкомимущества Полеванов, разобравшись в сути предложенного ему дела — помогать делить национальный пирог, — ужаснулся, написал Черномырдину служебное письмо (его потом изучали в Придонске, в департаменте Суходольского), в котором прямо говорил, что Россия с ее богатством распродается за бесценок. И приводил много конкретных фактов и цифр, из которых Татьяна хорошо помнит две: за 7,2 миллиарда долларов США вместо 200 было продано около полутысячи российских предприятий, то есть почти в тридцать раз дешевле! Россия просто подарила кому-то свое национальное состояние, отдала за бесценок то, что десятилетиями создавали миллионы людей.

Конечно, Полеванова выгнали. Сам президент Ельцин сказал о нем: «Полеванов не понял, что должен работать в одной команде…» Теперь вот и Суходольский, отправляя ее в Москву, намекнул примерно на то же самое — или работай, или уходи. Трудиться в Департаменте по учету и распределению государственного имущества с  т а к и м  настроением не годится.

И как он смог уловить ее настроение?

Наблюдательный, конечно, человек, умный. Знает, каким был ее трудовой путь, понимает, что сложно бывшему рядовому инженеру-конструктору, всю жизнь получавшему лишь необходимый для жизни мизер, зарплату, перестроиться, начать мыслить по-новому. Слишком резкий психологический переход. Начальство, которое плавно поднимается по ступеням карьеры, постепенно привыкает ко всему — к деньгам, комфорту, всевозрастающим потребностям, лизоблюдству и подхалимажу… А ее сначала сделали безработной, потом посадили в высокое ответственное кресло. И она из него тоже ведь кое-что увидела и тоже, как Полеванов, ужаснулась…

После отъезда Джеймса Ховарда ее вызвал Суходольский, сказал:

— Татьяна Николаевна, по возвращении из Москвы займитесь своим заводом. Надо будет помочь господину Ховарду приобрести нужный пакет акций. Пусть пока не контрольный, но процентов пятнадцать-шестнадцать…

— Каким образом?

— Нужно развернуть и на предприятии, и вокруг него организационную работу. Мы дадим вам автобус с громкоговорителями и нескольких помощников. Автобус будет стоять у проходной завода и агитировать рабочих продавать акции. Сразу же, за наличные. Вам самой сидеть там не надо, найдем, кому сидеть, ваша обязанность — контролировать, быть в курсе. Так просил Аркадий Вадимович.

— Понятно.

— Некоторые сложности будут у вас с пенсионерами, с теми, кто уже не работает на предприятии, а акции имеет. Этих людей надо найти, побывать у них дома, поговорить. Здесь вам придется подключиться, но, повторяю, опять же с контрольными функциями. Все остальное сделают наши люди, скупщики.

Татьяна не стала откладывать дело в долгий ящик — уже на следующее утро возле центральной проходной завода появился небольшой автобус, украшенный транспарантами-призывами:

ПОКУПАЕМ АКЦИИ!

50 тысяч рублей за штуку!

ТЕБЕ ЭТО ВЫГОДНО!

НЕ РАЗДУМЫВАЙ!

Однако заводской народ отчего-то все же раздумывал, не спешил продавать акции в десять раз дороже номинала, и Суходольский поручил Татьяне разобраться, в чем там дело.

Она пошла на завод и уже через час все поняла: с внутренней стороны проходных (а их на заводе было три) висели яркие плакаты:

РАБОЧИЙ! ИНЖЕНЕР!

ЗА ВОРОТАМИ НАШЕЙ ПРОХОДНОЙ ТЕБЯ ПОДЖИДАЮТ ЖУЛИКИ. ОНИ ХОТЯТ СКУПИТЬ ТВОИ АКЦИИ ПО ДОРОГОЙ ЦЕНЕ. НЕ СОБЛАЗНЯЙСЯ! ТРУДНОЕ ВРЕМЯ НАДО ПЕРЕЖИТЬ. ТЫ ЕЩЕ ПОЛУЧИШЬ СВОИ ДИВИДЕНДЫ И ОСТАНЕШЬСЯ ХОЗЯИНОМ НА ЗАВОДЕ. В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ПРЕВРАТИШЬСЯ В ВОЛЬНОНАЕМНОГО, У КОТОРОГО НЕ БУДЕТ НИКАКИХ ПРАВ. ПОДУМАЙ!

Администрация

Татьяна аккуратно переписала это обращение в блокнот, отправилась в заводское бюро приватизации, где была у нее давняя знакомая, инспектор, попросила список пенсионеров.

— А для какой цели, Тань? — запросто спросила та.

— Ну… мы хотим проверить законность… вообще иметь представление о работе вашего бюро в этом направлении. Ты же знаешь, Маша, с меня тоже отчетность требуют.

Туманное и сбивчивое это объяснение Машу не убедило, наоборот, как показалось Татьяне, насторожило. Маша — грузная, с больными ногами женщина, переваливаясь с боку на бок, точно утка, — вышла из кабинета, а спустя минут десять вернулась, сказала:

— Тань, тебя директор просит зайти.

— Григорий Моисеевич? С чего вдруг? Ты с кем говорила, Маша? И что ты сказала? — Татьяна сыпала вопросами, стараясь понять, что же произошло.

— Да ничего я особенного не говорила… Я со своим начальником поговорила, с Геннадием Николаевичем, ты его не знаешь, он у нас недавно… Так вот, он выслушал меня и тут же позвонил Глухову. А тот и сказал, пусть, мол, Морозова ко мне придет. Он хочет с тобой о чем-то поговорить.

Маша сочла разговор оконченным, села за стол, стала перебирать бумаги, а Татьяна вышла из комнаты. Все это ей не нравилось. «Делают проблему из каждой мелочи!» — подумала она, поднимаясь по крутым и до боли знакомым ступеням широкой лестницы заводоуправления — столько лет она по ним ходила!..

Глухов встретил ее довольно настороженно. Вышел из-за стола — без пиджака, с усталой улыбкой на резко постаревшем лице, подал руку. Велел секретарше принести чаю, увел Татьяну в комнату отдыха, из раскрытой двери которой хорошо были видны рабочий кабинет и тумбочка с многочисленными телефонами.

— Ну что же это вы, Татьяна Николаевна! — с заметной обидой говорил Глухов. — Столько времени не виделись, хоть бы заглянули. А то ходите по заводу, большой областной начальник, занимаетесь какими-то делами, а директор ни сном, ни духом… Нехорошо забывать своих старых сослуживцев. Или по-прежнему обижаетесь, что уволили тогда? Я ведь изложил вам свою позицию…

— Да ну, какие теперь обиды, Григорий Моисеевич? — Татьяна говорила вполне искренне. — Много воды утекло, я работаю, так что…

— Все равно надо было зайти, надо! Хотя бы в курс своих забот ввели, может, я бы помог… А то пребываю в неведении.

Глухов, конечно, хитрил — все он знал, обо всем ему доложили: плакаты с призывом заводской администрации не продавать свои акции «жуликам» не могли родиться сами по себе, без ведома руководства завода.

— Виновата, да, — признала Татьяна, — надо было зайти, представиться. Но вы извините, Григорий Моисеевич. Подумала: вы — человек занятой, вам не до праздных визитов.

— Нет, визит ваш не праздный. Далеко не праздный! — Глухов пил чай мелкими осторожными глотками. — Автобус с громкоговорителями ваш?

— Ну… как сказать…

— Мы столько лет знаем друг друга, Татьяна Николаевна! И самая характерная черта, которая вас всегда отличала, — это честность! — Глухов откинулся в кресле, позволил себе расслабиться. — Я эту вашу черту ценил больше всего.

«Да, но теперь у нас разные интересы, — сказала себе Татьяна. — Вы завод, судя по всему, не хотите отдавать в чьи-то другие руки, а моя задача — как раз противоположная. Какая тут может быть честность, Григорий Моисеевич? Смешно даже!..»

Сказала же она другое, несколько затянула паузу — обдумывала ответ и пила чай.

— Григорий Моисеевич, мы с вами не в силах что-либо изменить. Приватизация в стране — дело решенное, сами знаете. Работает мощная государственная машина, противостоять ей сложно. Мнет всех, кто ей сопротивляется. Вы же знаете, например, о Полеванове — он всего несколько недель был в Москве нашим начальником.

Глухов внимательно и с каким-то страданием в глазах смотрел на нее.

— И вас эта машина уже подмяла, Татьяна Николаевна, чувствую это. И вы — уже чиновник от большого и безжалостного бизнеса. М-да. Метаморфозы происходят на глазах, увы. Я понимаю, деньги могут сильно изменить человека.

— Да какие деньги, Григорий Моисеевич! — Татьяна покраснела. — Суходольский, вы же знаете его, послал меня на завод, поручил узнать, как идет у вас приватизация, как вы работаете с пенсионерами, вообще с акционерами, вот я и приехала, зашла в бюро приватизации…

— Да, Суходольский и иже с ним поставили у проходной моего завода автобус, набитый наличными деньгами, агитируют рабочих продавать акции, то есть роют мне, директору, яму. Чиновник из областной администрации ходит по заводу, интересуется адресами пенсионеров, держателей акций, вынюхивает — извините за грубое слово — интересующие кое-кого сведения… Я сразу все понял, Татьяна Николаевна! Я же не ребенок. И сразу говорю вам всем: ничего у вас не выйдет! Мы сделаем все, чтобы убедить своих работников акции вам не продавать. Я-то хорошо понимаю, что это значит. Уже через два-три месяца у меня как директора будут связаны и руки, и ноги.

Наверное, Глухов предполагал, что Татьяна станет возражать, спорить, но она молчала. Да и что она могла сейчас сказать?

— Ты знаешь, Таня. — Он вдруг перешел на «ты». — Я, честно говоря, просто поражаюсь вам, русским! Не стал даже понимать. Я — чистокровный еврей, не полукровка какой-нибудь, всю жизнь живу в России, родители здесь, в Придонске, похоронены, дети выросли, получили высшее образование. Никто из нас никуда не собирается уезжать, кстати замечу. Я им говорю: дети, Россия — наш дом, родной и единственный, его надо беречь всеми силами, не рушить и не грабить… Так вот, я и говорю: почему вы, русские, так равнодушны к самим себе? К земле, на которой живете? К национальным, исконно русским богатствам?! В чем дело? Почему вы помогаете чужеземцам грабить Россию? Почему? Вот ты, Таня, ты же помогаешь, взялась помогать какому-то денежному мешку скупить акции завода. Сначала пятую-шестую часть, потом контрольный пакет, потом максимально возможное количество, почти все. Так? Так. Со временем завод может перейти в частные руки, хотя он и оборонного значения и вроде бы не продается. Да все пойдет в России с молотка, все! Если ты не скажешь себе: я всеми силами буду мешать им, денежным этим мешкам, гнать их из России взашей! А? Ну что ты молчишь? Я старше тебя, имею право спрашивать. Вы же люди уже будущего века. А мне шестьдесят, меня скоро все равно выгонят на пенсию, не изберут…

— Григорий Моисеевич, вы столько упреков мне набросали! — Она зябко повела плечами. — Но вы поймите: я на работе, мне поручили, я пришла… Я же не могу себя по-другому вести! Меня скорее вас выгонят. А я уже была в этой шкуре, хватит. Я несколько месяцев безработной маялась, на что мне было жить?! А тут сына убили, мужа… Машину украли. Все у меня отняли и украли. В том числе и завод, да. Но что я одна могла сделать? Вам легче рассуждать, Григорий Моисеевич, у вас должность, власть. И то вы мало что можете сделать. А я?.. Насчет скупки акций… Но и тут я мало что могу сделать. Рабочие на заводе недовольны. Третий месяц не получают зарплаты, если не брать, конечно, цехов, где работают деньги господина Ховарда. Заказов государственных почти нет, я знаю об этом, но что администрация завода сделала, чтобы найти какие-нибудь другие, рыночные заказы?!

— Рабочих своих я в обиду не дам. — Глухов заметно повысил голос. — Да, с зарплатой беда, знаю. Но нам ведь должны! Миллиарды! Мы ведь отдали продукцию, отгрузили!.. Что я могу сделать, если бардак неплатежей по всей стране?.. А насчет акций… говорил и буду говорить: вокруг завода вьются жулики. Это должны понимать все на предприятии. Причем жулики международные! Этот новый визит Ховарда в Придонск мне многое сказал. И я кое-что знаю, разведка и у меня есть, работает, не думайте, что имеете дело с простачками. И текст на плакатах у проходных я сам написал! Вот этой рукой! И она у меня не дрогнет, когда заходит речь о подлинных интересах России. Не дрогнет!

Татьяна подождала, пока Глухов несколько успокоится, сказала:

— Григорий Моисеевич, ваши эмоции я понимаю, но разделить их не могу. Ховард, как мне показалось, искренне хочет помочь заводу. Даже те инвестиции, которые он сделал…

— Да, инвестиции — это хорошо. Но он, когда мы встречались, ни слова не сказал о том, что будет скупать у моих рабочих акции! Ни слова. А уже через день после его отъезда у проходной появляется автобус с громкоговорителями и мешками денег… Разве это случайно?

— Но кто вам сказал, что акции у вас скупает Ховард, Григорий Моисеевич?

Глухов усмехнулся.

— Таня, ты помнишь басню Крылова, в ней такие слова: «Ты сер, а я, приятель, сед…» Может, я путаю слова, но смысл-то этот. Я старый воробей и жуликов за версту чую. За версту! Я же сказал: разведка и у меня работает. Поэтому я все буду делать для того, чтобы акции завода в руки заморских дядюшек не попали. Иначе мне здесь делать нечего. Я, не в пример тебе, Татьяна, продавать Родину не собираюсь!

— Это уж слишком, Григорий Моисеевич! — Татьяна встала с оскорбленным лицом.

Он спокойно, но строго смотрел ей прямо в глаза.

— Да, ты можешь мои слова принять и истолковать как оскорбление, я понимаю. Но все, что сейчас делается на Руси, разве это не оскорбление всего народа?! Я не говорю — русских, евреев, калмыков, татар… Всего народа! Оскорбление и унижение, да еще какое! И ты, Татьяна, русская женщина, пошла у них, заморских хозяев и разжиревших наших нуворишей, на поводу, стала им помощницей. Не ожидал, мне даже в голову такое не могло прийти! И должен сказать, что весьма и весьма огорчен. Я знал тебя другой, Таня: честной, прямой, принципиальной. Что они с тобой сделали?.. Ладно, это другой вопрос. Передай своим хозяевам: от инвестиций, от дружеской протянутой руки мы не отказываемся, готовы сотрудничать хоть с Ховардом, хоть с самим чертом! Но акций завода вы не получите. Костьми лягу, а не получите!

Смущенная, встревоженная Татьяна вернулась в свой кабинет. Потом, несколько успокоившись, пошла к Суходольскому, рассказала о своем визите к Глухову.

Тот выслушал ее очень внимательно, все переспрашивал и уточнял ответы Глухова; потом в присутствии Татьяны позвонил Аркадию Каменцеву. Аркадий велел им обоим тотчас прийти к нему в бизнес-центр. Попросил Татьяну заново рассказать все, что она уже рассказывала Суходольскому. Слушал, кивал, выразительно поглядывал на Дерикота, который сидел, развалясь, в углу кабинета, курил. Сказал потом:

— Слышал, Феликс? Дядя Гриша поднимает свой куцый хвостик. С чего бы эти  п а т р и о т и ч е с к и е  настроения, а? Мало получает? Зарабатывай больше, никто ведь не мешает. Да и по нам проехался… нехорошо-о-о… Мы ему в свое время крепко помогли, директором стал… Хотя его и выбирали там, на заводе, но отец помогал ему, помогал. Да и я кое-какую работу провел. Отблагодарил, да, дядя Гриша, отблагодарил.

Аркадий отпустил Суходольского, подсел поближе к Дерикоту, знаком велел сделать то же и Татьяне. Спросил у нее:

— Сколько акций за эти дни купили?

— Немного, всего две тысячи. Сначала дело вроде бы пошло, а как только Глухов вмешался… плакаты эти про жуликов развесили, по заводскому радио он выступил… народ и задумался.

— Вы лично сколько акций имеете, Татьяна Николаевна?

— Шестьдесят. Ну, и было… двадцать одна.

— И у меня полторы сотни, — вставил Феликс.

Аркадий в раздумье постукивал подушечками пальцев по крышке полированного журнального столика. Хмыкнул:

— Да, не ожидал я от дяди Гриши, не ожидал! Самостоятельности, значит, захотелось, власти. И денег. Мол, сами с усами, разберемся, что к чему и что почем. Завод наш и деньги наши. Как-нибудь без вас, ребята. За то, что мы директором ему помогли стать, с Ховардом свели… Не пойдет так, дядя Гриша, не поедет. Что скажешь, Феликс? То бишь господин Фил?.. А? Ха-ха-ха… Ты не забывай, что у тебя теперь еще это имечко… И что хозяину доложим, Джеймсу? Что не смогли, пардон, организовать скупку акций даже за такие большие деньги?

— А ничего ему не надо докладывать, Аркадий, — с некоторой даже ленцой в голосе отозвался Феликс. — Вообще никому ничего не нужно докладывать. Надо дело делать. По-тихому. Без шума и пыли. И люди для такого дела найдутся.

Татьяна поняла наконец, о чем идет речь, похолодела.

Аркадий глянул на ее побледневшее лицо.

— А вы, Татьяна Николаевна, как считаете? Поддерживаете нашу коллективную мысль? Или нет? — прямо спросил он.

— Да, но я… я же не судья этому человеку! Что вы! Решать, извините,  т а к о е!.. — В горле у нее запершило, она закашлялась. — Может быть, вы… без меня, а? Я здесь не была, ничего не слышала, не знаю. Я же понимаю, в случае чего…

Глаза у Аркадия похолодели, налились свинцом. На скулах ходили желваки.

— Вы здесь были, вы все знаете, — жестко, словно гвозди забивая, говорил он. — И знаете такие вещи, которые болтать не позволяют, да. Но не об этом речь. Вы должны понять простую вещь: у вас хотят отнять деньги. Большие деньги, Татьяна Николаевна! Имея несколько тысяч акций, вы и ваши дети-внуки будете очень безбедно жить, можно даже сказать, и богато. Но богатство это, более или менее сносную жизнь нужно заложить сейчас, есть такая возможность. Почему какие-то рабочие должны иметь эти акции, а не мы с вами? Я пусть и не работал на заводе, но вы-то! Вы! Ведь определенная часть заводской собственности — ваша, Татьяна Николаевна! На самом законном основании! Вы что, этого не понимаете?

— Почему, понимаю… — Она опустила голову, теребила подол платья.

— И вы понимаете, что Глухов и его окружение хотят у вас вашу часть отнять, и вы еще раздумываете? Кто же из нас жулик?.. Ишь, аргументы какие выдвигает: он — патриот России, хотя и еврей, и он больше любит Родину… Ха! А мы, русские, — ленивые, сонные, равнодушные… Жид пархатый! Да он со временем и скупит все акции, дай ему только власть! Сам скупит. Или человек пятнадцать — двадцать. Начальники цехов, замы и помы… И скупит акции у своих же рабочих, о которых якобы печется! Ну, башка! Ну, жидовская морда!.. И это ему прощать? А, Феликс?

Дерикот шевельнулся в кресле, затушил сигарету, уронил:

— Я поговорю с ребятами Саламбека, Аркадий. Думаю, все будет нормально. Они знают, что и как делать. И лишних вопросов задавать не станут. Не в пример Татьяне Николаевне.

— А нельзя ли его… — Татьяна судорожно сглотнула. — Просто от должности отстранить? Ему уже шестьдесят, скоро на пенсию… И вообще он хороший человек, я с ним работала, знаю.

— Хороший человек так не поступает! — Аркадий был непреклонен. — А снять с работы, как вы говорите, теперь его может только коллектив, акционеры. Обкома, увы, давно нету. Раньше его в один час — по одному месту и вымели бы.

Зависла пауза, все молчали.

— Я поговорю с Саламбеком, — снова сказал Феликс.

Все трое встали, говорить больше было не о чем — судьба Григория Моисеевича Глухова была решена.

Жара мучила Москву, как и всю Россию, с середины апреля. Раскалившийся где-то в Атлантике циклон бесформенным и незримым облаком чудовищных размеров разлегся на русских просторах от Балтики до Украины, застыл в неподвижности, иссушал почву и водоемы, жег молодую листву, издевался над посевами. И все же там, в полях, наверное, человеку было легче дышать, чем здесь, в мегаполисе, в этом громадном каменном городе с миллионами людей, с железобетонными коробками зданий, застойной духотой улиц, горячим асфальтом, вонью выхлопных газов и стадами задыхающихся автомобилей. Слишком раннее тепло, а за ним и жара пришли в Россию совсем некстати, нарушив ее размеренный, веками отработанный ритм жизни, в котором весна аккуратно и не торопясь меняла зиму, вступала в свои права, потом плавно переходя в лето. К теплу и яркому свету солнца люди и растения привыкали постепенно, радовались им, соразмеряя свою жизнь с законами природы, приспосабливаясь к ее мудрому ходу; ничто доныне не нарушало этих законов, ничто не раздражало жителей российских сел и городов, в том числе и Москвы. Заокеанская эта, изнурительная жара всегда была где-то далеко, там, где ей и положено быть; своим безжизненным дыханием она почти никогда не опаляла русских берез и трав, не разогревала коробки домов, как радиаторы машин, позволяла россиянам существовать в привычном для них климате, дышать прохладным воздухом, не искать убежища от обжигающих солнечных лучей. Но в последние годы многое на земле переменилось, изменился и климат. Увы, американская нездоровая жара пришла и в Россию, в Москву, диктовала здесь свои условия, заставляла россиян приспосабливаться, каким-то образом сопротивляться ненужным высоким температурам — в том числе и политическим…

Размышляя об этом, то и дело вытирая платочком мокрый лоб, стараясь держаться в тени зданий, Татьяна шла по Москве, по незнакомой ей улице Варварке. Кто-то из встречных горожан посоветовал ей выйти на станции метро «Китай-город», идти к гостинице «Россия». Там, за гостиницей, и будет нужный ей Никольский переулок, там и находится Комитет по управлению государственным имуществом, которым руководил в свое время Чубайс, он, кажется, и основал его в нынешнем  п р и в а т и з а ц и о н н о м  виде. Впрочем, про рыжего этого Чубайса она подумала просто так, человек этот ей симпатичен не был, хотя, как это ни странно, именно он в чем-то предопределил ее судьбу и нынешнюю должность: не будь в России приватизации государственного, народного имущества, не было бы соответствующего комитета в Москве и у них в области и не нужен был бы начальник отдела по приватизации… Так что, в принципе, Чубайсу она все же должна при случае сказать «спасибо».

Наконец Татьяна отыскала здание под номером девять, вошла, спрашивая обитателей этого респектабельного помещения, где кабинет такого-то, как вдруг нос к носу столкнулась с… Городецким! С Антоном Михайловичем!..

Встреча эта была так неожиданна для нее, что Татьяна в первое мгновение просто открыла рот, не зная, во-первых, верить ли своим глазам, и, во-вторых, соображая, как ей вести себя с этим человеком.

Городецкий между тем спокойно и с интересом смотрел на нее, и на его сытом, ухоженном лице блуждала неясная, снисходительная улыбка.

— Как говорится, гора с горой не сходятся… — сказал он просто и протянул ей руку. — Ну, здравствуйте, что ли, Татьяна Николаевна!.. А я думаю: что это она не появляется? По всем моим подсчетам, вы должны были уже добраться… Как доехали?

— Вы что, ждали меня? — наконец догадалась она спросить.

— Да.

— Но… я не понимаю: зачем? Откуда вам было известно, что я должна приехать в Москву, сюда?

Она оглядела Городецкого с головы до ног. Одет он был безукоризненно: серый, в тонкую полоску костюм-тройка, яркий модный галстук на белоснежной рубашке, новенькие туфли… Не мужчина — картинка из журнала мод!

Он будто ждал, пока она осмотрит его, не торопился с ответом.

— А вам разве не сказали, что мы должны встретиться?

— Нет. А кто должен был сказать?.. И вообще вы же уехали, смылись из России… Хм! И где теперь обитаете, если не секрет?

— Не секрет. В Мюнхене. — Он следил за выражением ее лица. — Насчет… «смылся»… Ладно, не будем об этом. Сказать вам о нашей встрече должен был Аркадий Каменцев…

— А зачем? — Она искренне недоумевала и все никак не могла избавиться от того первоначального шока, который испытала, увидев перед собою этого человека. Сколько воспоминаний сразу пронеслось в ее голове: Марийка Полозова, покончившая с собой; пачки денег, которые привез Городецкий на главпочтамт, чтобы замять «амурное» дело; акционерное общество «Мечта», куда они с Алексеем вложили свои трудовые сбережения, а он, холеный господин, стоящий сейчас перед нею, украл эти сбережения, да и у тысяч других жителей Придонска и смылся… по-другому и не назовешь… ну, пусть будет слинял, если ему так приятнее было бы слышать.

И вот он перед нею. Не сон ли это? К тому же он знал, что она будет именно сегодня в Москве, здесь, на Никольском, 9, в комитете, ждал ее… Странно все это. Она-то думала, что человек, укравший у других миллиарды рублей, должен где-то тихо и тайно проводить время, прятаться, не попадаться знакомым на глаза, а Городецкий свободно ходит по Москве, у него тут какие-то дела, да еще и она ему понадобилась!..

Городецкий словно читал ее мысли.

— Я вам все расскажу, Татьяна Николаевна. Давайте так договоримся: вы сейчас побывайте у Анатолия Сергеевича, у Марины Владимировны, а потом мы с вами обо всем поговорим. Я вас буду терпеливо ждать после обеда, с трех часов, раньше вы тут не управитесь. Ждать буду вон там, в кресле. — И он показал на тяжелое черное кресло, возле которого стоял его желтый объемистый портфель.

«Странно, — снова подумала она. — Он все про меня знает: с кем буду встречаться, сколько мне понадобится времени…»

— Ну, раз вы все знаете и все у вас запланировано, ждите в этом кресле в три часа, — сказала она бесстрастно и пошла по своим делам.

Коллеги-чиновники принимали ее хорошо, они быстро находили общий язык: на одном столе она оставляла большую коробку конфет, на другом — нечто, завернутое в хрустящую бумагу, на третьем — дорогие книги «про любовь» (если столоначальница была женского пола) или «про бандитов» (если столоначальник имел склонность к ношению бороды или усов). Шустроглазая эта провинциалка им, столичным чиновникам, явно нравилась — бумаги ей подписывали, почти не глядя, печати ставили с улыбками, на вопросы отвечали тоже с вежливыми, почти радостными улыбками, а прощаясь, чуть ли не в один голос говорили: «Приезжайте еще, Таня…»

Хорошие в Москве, в Госкомимуществе чиновники! С понятием!

Городецкий поднялся ей навстречу, подхватил тяжелый портфель, открыл перед нею дверь, несколько потеснив в сторону благообразного, но явно ленивого швейцара.

Они неторопливо шли по направлению к Красной площади. Жара сатанела в этот час, дышать было тяжело. Городецкий приспустил галстук, а Татьяна время от времени лишь потряхивала блузку на груди. Она ничего не спрашивала у своего спутника, не знала, что можно у него спросить, да и надо ли вообще спрашивать. Раз он нашел ее, ждал, пусть и говорит первым. Но спросить подмывало. Причем с ехидцей, с долей вполне законного гнева: как, мол, поживаете, Антон Михайлович, в  с в о е м  Мюнхене на наши денежки? Там-то вроде не очень жарко? Не потеете?..

Глупо, конечно. Хотя спросить бы надо, только не здесь. Он обманул тысячи людей, как доверчивых ребятишек. Просто собрал деньги и был таков! Привет!.. По логике, ей бы, конечно, надо сейчас обратиться к первому же милиционеру, сказать ему: так, мол, и так, товарищ постовой, задержите этого человека — он мошенник. У нас, у акционеров «Мечты», украл очень большие деньги, его надо сейчас же посадить в тюрьму…

Она, разумеется, не сделала этого, хотя по дороге им встретились по крайней мере три милиционера… Но зачем он ждал ее? Что хочет от нее?

— Не мучьте себя вопросами, Татьяна Николаевна, — сказал Городецкий. — Все гораздо проще, чем вы думаете. Наша встреча должна была состояться. Я вам все объясню. Найдем сейчас приличное какое-нибудь заведение, небольшой ресторанчик, посидим, поговорим. Не возражаете?

Она ничего не ответила, только пожала плечами: пошла — значит, ведите, куда считаете нужным. У нее время есть.

Остановившись у храма Василия Блаженного, смотрела на Кремль, на нарядную Спасскую башню, из ее высокой арки выскочила большая черная машина с высокопоставленным каким-то начальником, промчалась мимо. Татьяна вспомнила декабрь прошлого, девяносто четвертого года, когда она хоронила сына, Ванечку, когда в отчаянии и оглушившей ее ненависти хотела приехать сюда, в Кремль, требовать у министра обороны наказания тех, кто послал ее сына в Чечню, на войну… Нет теперь ни Ванечки, ни мужа Алексея, а новый ее муж, пусть они с ним еще и не расписались (если честно сказать, они и сами не спешили — еще и года не прошло со дня гибели Алексея!), тоже в Чечне… Как он там, Слава? Поехать бы к нему, повидать…

Она смотрела на высокие зубчатые стены Кремля, на трехцветный, поникший от жары флаг на государственной крыше, думала. Здесь, за этими стенами, решались судьбы миллионов людей. Здесь приняли решение начать войну в Чечне, отсюда пошло указание направить на эту ненужную бойню ее сына, здесь начинались те реформы в стране, которые сначала выбросили ее за борт, а потом вдруг подняли и помогли… Что теперь: обижаться, вспоминая прошлое, или все же отдать должное и тому положению, которое она занимает, и своему относительному, конечно, материальному благополучию? Разумеется, у нее теперь есть возможность со временем стать состоятельным человеком, если подсуетиться, похлопотать о своем будущем, захотеть этого, ведь она теперь в кругу богатых людей. И они хотят ей помочь… А разве она сама не хочет?.. Вот вернется из Чечни Тягунов, ее мужчина, ее защитник и советник, они станут законными мужем и женой, у них родится ребенок, жизнь для нее снова обретет смысл и счастье… Счастье? После всего того, что она пережила, потеряла?!

Да, но и дали взамен кое-что…

Но разве может это «кое-что» сравниться с бесценным — жизнью двух родных ей людей?

Все в жизни сравнимо…

Кощунство! Эти вещи несравнимы!

Несравнимы, конечно. Это она так, ненужные какие-то мысли посетили ее разбухшую от жары голову. Прости, Ванечка! Прости, Леша! За мысли такие гадкие, за то, что не осталась одна, лишь с памятью о вас! Но жизнь-то — вот она, продолжается! Что ж теперь…

На этот раз сразу две черные машины прошмыгнули мимо них с Городецким, им даже пришлось остановиться, пропустить их.

Он взял ее за руку.

— Идемте, Татьяна Николаевна. Тут недалеко, на Петровке, есть приличный ресторанчик…

— Слушайте, Антон Михайлович, а вы не боитесь, что я возьму да и сдам вас в милицию, а? — вдруг неожиданно для себя спросила она. — Вы же… увезли все наши деньги! Вас ищут!

— Да кто там меня ищет, Татьяна Николаевна! — Он усмехнулся, помахал перед лицом рукою — жарко было. — Разве только вы. Но я вас сам для того и нашел, чтобы долг вернуть. Честное слово! И потом… я про вас все знаю. Потому и гуляю с вами по Москве совершенно спокойно. Вы теперь наша, Танечка… Дня три назад я говорил с Аркадием по телефону из Мюнхена. И раньше мы с ним общались. Он меня понял, пожурил лишь за то, что уехал по-английски, не попрощавшись… — Он засмеялся. — Но, честное слово, некогда было, на самолет с женой опаздывали. А вас он сам назвал… я потом вспомнил вашу фамилию, эту встречу на главпочтамте… м-да… Есть что вспомнить, есть!.. И все же, Татьяна Николаевна, разговор этот не для Красной площади, место-то святое как-никак. Идемте под крышу, в прохладу, пить хочу — просто умираю!

Он повел ее мимо ГУМа какими-то переулками, вывел к Большому театру, на Петровку, к ресторанчику в полуподвальном прохладном помещении, в котором, видно, бывал.

Здесь, в полумраке и тишине, в самом деле было хорошо: играла невидимая музыка, бесшумно сновали между столиками официанты, под сводчатым низким потолком услужливо вращались большие лопасти вентиляторов. И запахи — ах! Так вкусно пахло жареным мясом и свежесваренным кофе. Татьяна проголодалась, запахи эти воспринимала обостренно.

Городецкий, не глядя в меню, заказал официанту все самое дорогое, деликатесное. Коротая возникшую паузу, заявил:

— Татьяна Николаевна, во-первых, я возвращаю вам долг. Я помню, что вы были в числе моих акционеров, как-то отложилось в памяти…

Он положил перед нею пачку купюр — новенькие американские доллары.

— Вот, прошу. И извините, что с некоторой задержкой выплачиваю вам дивиденды. Зато они высокие.

Она взяла, глянула — 10 тысяч.

— Я вкладывала гораздо меньше, — сказала сухо и положила пачку на стол.

— Я же говорю: высокие дивиденды. Мне удалось поместить деньги в хороший банк… — Он накрыл деньги салфеткой — приближался официант с подносом в руках.

— А во-вторых? — спросила она минуту спустя. — Я же понимаю, не ради возвращения долга вы приехали из Мюнхена и обхаживаете меня. Во имя чего хотите купить слабую женщину?

Он расстегнул пиджак, сел поудобнее.

— Я покупаю не вас, Татьяна Николаевна. Я покупаю ваш Верхнежуравский сахарный завод. И хочу вас попросить… ну, вашего содействия в оформлении документов и прочей канцелярии. Увы, появляться мне в Придонске нельзя, я понимаю это. Рискую, да.

— Теперь понятно. — Татьяна закурила, думала, а Городецкий взялся разливать коньяк.

«Кажется, Суходольский знал, кто будет главным покупателем завода, — вспомнила она свои разговоры с Владимиром Ефимовичем. — Он так уверенно говорил… Да и сам Городецкий намекает, что не раз говорил по телефону с Аркадием, был в курсе всех наших дел. Да, все у них давно было решено».

— Кто будет участвовать в аукционе от вашего имени? — спросила она.

— Приедет человек, фамилия — Руденко. С ним вам и нужно будет оформлять бумаги. Это мой поверенный в делах. Будущий управляющий заводом, если прямо сказать.

— Завод станет вам миллиардов в сорок. В рублях, конечно.

— Поскребем по сусекам, поищем. — Городецкий поднял рюмку над столом. — Давайте, Таня, выпьем за встречу. Наша встреча необычная, я понимаю. Но дело не в этом. Дело в том, что хорошо, когда два человека довольно быстро нашли общий язык в щекотливой ситуации. Это приятно сознавать — я имею дело с умным и трезво мыслящим человеком. С современным! За вас!

Они выпили. Татьяна ела с аппетитом, пища была для самых настоящих гурманов — не сразу и поймешь, с чего начинать, чем есть и не проглотить бы ненароком свой собственный язык, до того все было вкусно!

— Слушайте, Городецкий, неужели у вас у одного столько денег? Сорок миллиардов рублей! С ума сойти! Неужели мы, дураки, столько вам собрали? — Татьяна малость захмелела и потому осмелела. Да и чего ей, собственно, терять? Не ей Городецкий нужен, а она ему. Вон как жизнь повернулась. И чего ее, эту жизнь, клясть?

Жирные губы миллиардера тронула ироничная усмешка. Но Антон Михайлович сразу же погасил эту ненужную сейчас иронию, она могла быть неправильно истолкована — женщины чувствительный народ, не то что слово, взгляд все может испортить, к чертовой матери. Ты уж следи за собою, Антон!

Лицо его опять сделалось серьезным и деловым.

— Таня… прошу вас… а точнее, советую: если вы решили заниматься бизнесом, никогда не считайте деньги в чужих карманах! Я понимаю, вы в данный момент имеете право задать мне кое-какие вопросы, но… придержите язык. Возьмите хотя бы одной ступенькой выше, там удобнее будет стоять. А я уже пообщался с людьми из большого бизнеса… мои сорок миллиардов деревянных — это так, мелочевка, всего лишь на какой-то сахарный заводик! Так вот, люди эти не очень любят словоохотливых. Имейте в виду.

— Ну-ну.

Татьяна вытащила из-под салфетки деньги, открыла свою сумочку, кинула туда пачку. Что ж, помалкивать, так помалкивать. Послушаем умных и опытных, поучимся. Пригодится. Он прав.

Городецкий налил еще, и они снова выпили. Сидеть в прохладе, пить прекрасный коньяк, есть изысканную пищу и помнить, сознавать, что у тебя в сумочке почти 50 миллионов рублей!.. Это же «Волга»! Тягунов будет очень рад машине, он мечтал о ней всегда, признался как-то… А от нее в смысле «отработки» многого и не потребуется: надо лишь попридержать на аукционе чьи-то документы, чьи-то отклонить, кому-то назначить другие сроки, кого-то уличить в неправильном оформлении банковских реквизитов, выписок, поручений и тому подобное — она сообразит, что делать. А вот документы Городецкого… Антона Михайловича пойдут по «зеленой улице», она постарается. Да нет ничего проще. Она на своем месте уже кое-чему научилась. Да и за ее спиной стоят Каменцев, Суходольский… Сделаем, Антон Михайлович! Не переживайте.

Однако хорохориться и преувеличивать свои возможности Татьяне позволил, конечно же, коньяк — сложности в проведении аукциона будут, и немалые, от нее в самом деле потребуются определенные усилия для того, чтобы сахарный завод оказался в руках Городецкого, но она  т е п е р ь  п о с т а р а е т с я!

Городецкий, внимательно наблюдающий за ней, облегченно перевел дух.

— Ну вот, женщина уже порозовела, хмарь с ее лица сошла. Это хороший признак. Можно и расслабиться. А, Таня?

— И чего вы со мной возитесь, Антон Михайлович? — игриво спросила она. — Договорились бы с Суходольским или, вернее всего, с Аркадием, мне бы поручили: надо сделать. И все. Я лицо подчиненное, начальник маленький.

Он засмеялся.

— Маленькие начальники как раз и делают большие дела. В том числе и в бизнесе. Большие люди, как правило, в стороне. Их редко видно или слышно. А что касается вас, Таня… Ну, не будет же Аркадий или Владимир Ефимович с документами моими возиться, на аукционе сидеть. Это все вы должны сделать. За это вам и платим.

— Большое спасибо. Я тронута вашей прямолинейностью.

— Большое пожалуйста. За прямолинейность извините. Лишнего сказал, да. Не обижайтесь. Мы с вами… ну, не совсем трезвые, ладно?

— Ладно, — махнула она рукой. — Наливайте, давайте еще выпьем.

— Ну вот, это другое дело. Гора с плеч.

Они закусили с новых тарелок, только что поданных все тем же расторопным официантом, и Городецкий стал разглагольствовать:

— Вы, Таня, все же побыстрей от той, прошлой своей жизни отходите — я имею в виду внутренне, понимаете? Изгоняйте из себя плебейку. Что было — быльем поросло. В прошлой жизни вы одна были — сейчас другая. Понимаете, о чем я говорю?.. Ну вот, хорошо. Знаю: в России сейчас многие зубами скрипят, реформы и политику ругают. А я вам откровенно скажу: нынешняя политика в России — наша крестная, добрейшая мать! Никогда на Руси такой не было и, боюсь, больше уже не будет. Как только государство окрепнет, станет на ноги… И куда бы мы без такой мамочки, а? — Городецкий ласково похлопал по Татьяниной руке. — Она нас родила, вспоила и вскормила. Конечно, мы — детки уродливые, все в мамашу. Все! — Он хмыкнул. — Ну да ничего, и уродцы на белом свете живут. Ха-ха-ха… Часто даже лучше, чем какие-нибудь умные красавчики, которые только и умеют языком болтать о каком-нибудь патриотизме и борьбе за светлое будущее народа. Да вы вспомните, Таня, времена не совсем уж и далекие — всех нас давили и мучили. Всех! Шаг влево, шаг вправо — стреляем! ГУЛАГ, одним словом. Как тут Солженицыну спасибо не сказать? И вообще всем, кто голову на плаху клал, большевистского этого режима не принимал!.. Слава Всевышнему, что он услышал-таки наши молитвы, послал на российскую землю Горбачева да Ельцина. Мы им золотые памятники должны поставить! Из чистого золота! На родине. Или где они захотят.

— Лучше у них на дачах, — засмеялась Татьяна. — Целей будут.

Засмеялся и Городецкий; потом поднялся, извинился, сказал, что шнурок на ботинке развязался, нужно выйти на минутку.

«Я теперь тоже трижды крестная мать, — думала Татьяна, оставшись одна. — Игоря сначала крестила, потом сама себя на убийство Бизона, сейчас жуликам такого ранга, как Городецкий, дорогу открываю. Я и сама давно уже преступница. Судить нас надо. Стрелять! За взятки, за то, что Россию Ховардам продаем, что родных и близких своих забыли… А они кровь за нашу землю проливали, города и заводы нам строили, о нас думали, о детях: чтоб нам лучше жилось, чтобы нам лучше елось и пилось… Сволочи мы! Все забыли! Сидим, жрем… А деньги-то чьи?.. То-то и оно. А мы все хапаем, тащим, и все нам мало. Квартира есть, машину надо. Потом дачу. Потом виллу возле Сан-Франциско или в Мюнхене, потом сахарный завод в Верхней Журавке… А потом что? Ну что еще можно деньгами сделать? А то: купить состав нефти в Тюмени, перегнать его в Грозный, Дудаеву, потом в Туапсе или Новороссийск и толкнуть за «бугор», тем же туркам. Да кому угодно, покупатели на такое добро всегда найдутся. А потом, если кто помешает этим заняться, можно и войну в Чечне организовать. Пусть Ванечка Морозов едет туда, летит самолетом, пусть убивает таких же, как и он сам, глупых и доверчивых…»

Она вытерла невольно набежавшие слезы, вздохнула. Глянула на часы, сказала вернувшемуся Городецкому, что ей пора ехать на вокзал — до отхода поезда оставался ровно час.

— Спасибо за ужин, Антон Михайлович. Теперь моя очередь угощать вас.

Он весело отмахнулся.

— Угостите меня хорошей новостью из Придонска, Татьяна Николаевна. Это и будет вашей платой за такой скромный ужин.

Он помог ей подняться, подозвал официанта, щедро с ним расплатился. Потом нанял такси и отвез ее на Павелецкий.

Простились они друзьями. Даже поцеловались.

Татьяна, как только приехала в Придонск, сразу же узнала новость: вчера в подъезде своего дома был убит Григорий Моисеевич Глухов. Хотел, как всегда, перед работой совершить утреннюю пробежку, надел спортивный костюм, вышел из квартиры и… Киллер ждал его в подъезде…

Новость эту Татьяне рассказала Изольда — она пришла встретить ее на вокзал.

Несколько дней Татьяна не могла прийти в себя.

Этим убийством предупреждали теперь и ее…