Койку Тягунова подвинули по его просьбе к самому окну. Он по-прежнему лежал в палате один, время тянулось медленно, тягостно, развлекаться ему, кроме радиопередач, было нечем, а теперь появилось занятие — смотреть на город и оживленный кусок Задонского шоссе. Метрах в ста от больницы была остановка автобуса, на ней всегда толпился народ: родственники, навещавшие больных, врачи и медсестры, отработавшие свой день, студенты мединститута, в основном, конечно, студентки — бойкие, непоседливые, говорливые. Были они сегодня и в его палате. Вошли шумной стайкой — в белых халатах и шапочках, с сочувственными лицами.

Хирург, который привел их, объяснил Тягунову, мол, это будущие врачи, пятый курс, кое-что уже знают. Они, кстати, помогут медсестрам переложить его, поменять бинты, поухаживать за ним. Вы не против?

Тягунов улыбнулся, шевельнул рукой — мол, делайте все, что считаете нужным, доктор. Я теперь в вашей власти.

Девушки-медики засуетились вокруг него, а он охотно подчинился им, ревниво и болезненно наблюдая за тем, как ловко, проворно работают их руки — само совершенство природы, такой умный и послушный механизм; пальчики одной девушки стали разматывать бинты на разбитой его руке, другая взялась за культи, третья поправила подушку, отошла за чем-то к столу, и он видел сейчас ее ноги — уже слегка загорелые, стройные. Ноги… какое это счастье — иметь их, не думать о том, что они у тебя есть, что ты можешь встать и пойти, побежать, положить их одна на другую, когда сидишь, опустить в горячую воду и попарить, помыть, небрежно поддеть пустую консервную банку или футбольный мяч, надеть туфли или лыжные ботинки, сесть на велосипед и просто прогуляться пешком по этому вот леску возле больницы, подышать свежим воздухом… И все это позволили бы сделать такие прекрасные и послушные ноги, которых не заменят никакие, даже самые лучшие в мире протезы, даже самые совершенные инвалидные коляски с электромоторчиками. Нет-нет, все это не то, ни на каких протезах и ни в какой, пусть и совершенной в техническом отношении коляске человек все равно не почувствует себя тем, кем он был прежде, он не сможет ощущать себя полноценным и хотя бы отчасти счастливым. Как, оказывается, мудра и в то же время скупа природа! Она не дала человеку ничего лишнего, одарила его самым необходимым, чтобы он мог не только существовать, но и ходить, работать, чувствовать, мыслить, видеть и слышать, говорить и общаться с себе подобными… Как это много и какой это бесценный дар и богатство — здоровье!

Вячеслав Егорович вспомнил, как однажды, еще до знакомства с Татьяной, он дома глубоко порезал палец. Обычное дело: чуть-чуть не рассчитал усилия, снебрежничал, нож скользнул с консервной банки, с уже полупрорезанной крышки, и острый, рваный ее край секанул по пальцу, прорезал кожу до самой кости.

Кровь пошла сильно, остановить ее ему никак не удавалось, и Тягунов, кое-как замотав палец носовым платком, отправился в ближайший травматологический пункт.

Для хирурга такая ранка — мелочь; женщина-врач и обезболивающий укол ему делать не стала, а тут же взялась зашивать порез, будто порвавшийся носок или разошедшийся на юбке шов. Тягунов, лежа на кушетке, терпел, смотрел на склоненное к нему усталое лицо врача, которая, узнав, что он сотрудник милиции, стала жаловаться ему на соседа-алкаша…

Потом он ходил с этим толсто забинтованным пальцем дней десять, оберегал его, будто новорожденного ребенка, от воды и ударов; палец практически вывел из строя руку, и еще тогда Вячеслав Егорович подумал о мудрости и разумности, рациональности природы — как же ему не хватало те десять или двенадцать дней второй руки!

А теперь у него не было не только одной здоровой руки, но и ног. И глаза…

Он понимал, что комплексует, что зациклился, застрял в своих мыслях на одном — на своем увечье, что так нельзя, надо думать о чем-то ином, постороннем, не связанном с больницей, болью и страданиями, с врачами и лекарствами, протезами и колясками. Но он был еще неопытным, начинающим больным и взять себя в руки не мог — слишком уж резким, мгновенным был переход из одного состояния в другое, психика его не перестроилась.

Девушки-медики под присмотром врача и опытной медсестры и с ее помощью сделали все необходимое и стали прощаться, довольные тем, что у них так хорошо все получилось, а больной терпеливо переносил неудобства и, наверное, страдания. Теперь эта половина дядечки будет поправляться, а врач-наставник похвалит их за усердие и профессионально правильные действия.

Студентки и врач пошли из палаты, а Тягунов смотрел им вслед, на пять или шесть пар ног — худых и полненьких, красивых и не очень, загорелых и еще бледных, не тронутых летним загаром. Но все эти ноги были одинаково надежными, верно служащими их хозяйкам, не подозревающим, не задумывающимся о том, какие они счастливые и богатые! Именно богатые, потому что кроме самой жизни у человека самое дорогое, не имеющее цены — здоровье.

Было около полудня; радио передавало очередные советы из «Домашней академии», в основном для женщин: как правильно готовить салаты и закручивать банки с компотами и соленьями, ремонтировать колготки и вести хозяйство, на чем можно сэкономить в наше распроклятое время… А богатых людей звала в полеты на Багамы, Майорку или даже на Гавайские острова какая-то туристическая фирма. Женский голос, читавший рекламу этой фирмы, был нежным, обволакивающим, призывным и многообещающим… Шумело в динамике море, кричали чайки, поскрипывал под чьими-то ногами песок…

Да, кто-то и поедет, полетит и на Майорку, и на Гавайи. Только не он, Тягунов, обычный, в общем-то, российский мент из города Придонска, ринувшийся по приказу властей в Чечню усмирять вооружившийся народ, пожелавший стать независимым…

Вот и «усмирил»…

Вячеслав Егорович смотрел в белый потолок, по которому гуляли какие-то неясные тени-отражения, думал. На душе у него было нехорошо. Конечно, он инвалид, от этого теперь никуда не денешься и ничем не поправишь. Он — беспомощное и жалкое в своей беспомощности существо. Но он еще — и инвалид нравственный, личность, подчинившаяся обстоятельствам, ставшая на сторону правителей-временщиков, которые ввергли его страну в хаос. Разве он не видел этого, не понимал?

Понимал и видел. Но не стал ничему противиться, не дал себе труда хоть как-то помешать нашествию разрушителей, пошел по пути, по которому, увы, идут многие, убеждал себя: а что я  о д и н  могу сделать?

Конечно, большую роль в его судьбе сыграла Татьяна Морозова, это так. Но она ни в чем не виновата, она тоже обычный, земной человек, ей тоже непросто было во всем разобраться. Хотя потом, когда все уже стало ясно с Каменцевым и Дерикотом, они оба — Татьяна и он — сознательно выбрали свой путь, пошли рука об руку с преступниками, стали помогать им. Можно это себе простить? Ему, менту, человеку, всю свою сознательную жизнь боровшемуся с теми, кто ходит теперь в его друзьях?

Из открытого окна хорошо виден Придонск — весь в зелени, в лесах новостроек, залитый щедрым майским солнцем. Город красив, глаз радуется на него смотреть, да и душа тоже. И, конечно, город долго будет еще радовать людей, в нем живущих…

Что это он? О чем?

Над больничным городком пророкотал самолет; шум двигателя вернул Вячеслава Егоровича к прежним мыслям. Подумалось вдруг, что Татьяна, если родит и все у нее будет благополучно, наверное, не простит ему сведения счетов с жизнью. А сын или дочь должны понять… Чушь все это! Детские какие-то мыслишки…

Сын… Дочь… Люди будущего века, люди, которые могут даже и не вспомнить, не знать, что была в конце двадцатого века война в Чечне, что там погибали молодые ребята и зрелые мужчины, что там был тяжело ранен, изуродован их отец…

Тягунов живо представил у себя на руках крохотное существо: с пухлыми ручками и ножками, с улыбающимся беззубым ротиком, с распахнутыми миру глазами. И что оно, это крохотное существо, увидит перед собой? Обезображенного циклопа, однорукого и безногого деда. Кто ему,  т а к о м у,  доверит ребенка?

Вячеславу Егоровичу стало жаль себя. Еще больше он пожалел своего будущего сынишку или дочку. Зачем с малых лет травмировать детскую душу? Чем может гордиться его отпрыск? Ехал на «бэтээре» и подорвался на мине. Вот и весь героизм. Да, выполнял приказ, да, ринулся на выручку своим омоновцам, державшим оборону у блокпоста, да, хотел вытащить из беды бойца, матери которого дал слово… Но как все это объяснить крошке-несмышленышу? Когда он все это поймет, когда привыкнет к обезображенному лицу папаши, катающегося по квартире на колесиках? Да и надо ли ему, несчастному ребенку, привыкать это видеть? Уж лучше бы в самом деле он, Тягунов, погиб сразу, в один миг, и тогда сын или дочь не видели бы отцовского уродства, тогда, повзрослев, они, быть может, говорили бы своим сверстникам: «Мой папа погиб на чеченской войне в девяносто пятом году…» Это было бы, наверное, красиво, благородно… И Татьяне не пришлось бы мучиться с ним.

Вошла медсестра, заметила слезы на его лице, бережно промокнула их салфеткой. Села у койки на белый табурет, сказала дрогнувшим голосом:

— Больно, да, Вячеслав Егорович? Мы вас растревожили… Ну потерпите, дорогой. Вы же мужчина. Ноги заживут.

— Да не ноги у меня болят, Люба! — воскликнул Тягунов. — Душа у меня разрывается. Если б вы знали, как ей больно!

— Да я знаю, понимаю, — не совсем уверенно сказала молодая женщина. — Мужчина в расцвете лет, и такое случилось… Но что поделаешь — война, будь она проклята! Не один вы, Вячеслав Егорович. Десятки парней лежат в военном госпитале, у меня там подруга работает, я знаю… А вы не переживайте так, не надо. И мы, и жена ваша поставим вас на ноги. Врачи как стараются, вы же видите.

— Вижу, Люба. Спасибо вам всем. И простите мои сопли. Расквасился, как пацан…

— Да и мужчины плачут, что ж теперь! — Медсестра вскинула на него прекрасные серые глаза, в которых светилось искреннее сочувствие. — Мы понимаем. И поплачьте, а что? Мы вот, женщины, слезами только и спасаемся. Насмотришься на таких, как вы, и душа тоже на кусочки разрывается — так вам всем помочь хочется! Так бы на себя вашу боль и взяла. Я мужу про вас рассказывала. Он в свое время в Таджикистане служил, на границе, тоже раненый был. Помните, может, там одну заставу уничтожили? Двадцать с лишним ребят убили?.. Ну вот, а муж мой недалеко от той заставы служил. Его тоже в обе ноги ранило, но не сильно, он быстро выздоровел.

— Да… Да… — отвечал Тягунов, снова погрузившись в свои мысли.

Он сделал вид, что устал, хочет подремать, и медсестра тихо встала, ушла, осторожно прикрыв дверь. Вячеслав Егорович был благодарен этой молодой, не очерствевшей душой женщине, так тонко понявшей его состояние, разделившей с ним печаль. Хорошая эта Люба! Надо будет попросить Татьяну, чтобы она поблагодарила медсестру, купила ей что-нибудь или дала денег — они же тут мало получают…

Радио в последних известиях передало репортаж из Чечни: дудаевцы в большинстве своем ушли в горы, затаились на заранее подготовленных и оборудованных базах, а сам Джохар где-то прячется. Штаб его руководит вооруженным сопротивлением федеральным российским войскам, перестрелки не прекращаются, снова гибнут русские солдаты, снова льется кровь…

Потом диктор стал рассказывать о новом партийном блоке, созданном в Москве, называется он «Наш дом — Россия». Его возглавил премьер Черномырдин, бывший руководящий работник ЦК КПСС, а сейчас убежденный сторонник реформ. Блок этот, НДР, будет добиваться власти в Думе, продолжал диктор, бороться за стабилизацию экономического положения в стране, снижение инфляции, усиливать борьбу с преступностью… И еще блок обещал, как и все, жаждущие власти, вернуть населению сбережения, отнятые 2 января 1992 года правительством-рэкетиром.

Правда, про «правительство-рэкетира» Тягунов сам добавил, диктор этого не говорил, его бы тут же выгнали с работы, но кто этого в России не знает? У Тягунова тоже были сбережения — девять тысяч семьсот рублей, он вполне мог бы в до время купить на эти деньги «жигули». Купил… дырку от бублика! Зато Гайдар еще больше покруглел. Вчера, кажется, передавали, что он собирается со своим дружком, этим рыжим Чубайсом, лететь на отдых аж на Камчатку, подальше от шума и толкотни Москвы… А Чубайс тоже обещал на ваучер по две «волги»…

Слова, слова… Все, кто хочет оказаться у руля власти, говорят именно это — обещают лучшую жизнь, беззастенчиво врут. Как же манит людей власть над себе подобными! Как некоторым хочется быть на виду у всех, помыкать людьми, сидеть у них на шее. Бог ты мой! Тягунов всю жизнь, с раннего юношества впрягшийся в трудовой хомут, пахал сначала на заводе и учился заочно в юридическом, потом пошел работать в милицию, честным и тяжким трудом обеспечивал себе и бывшей семье «прожиточный минимум». Лишенный зависти и алчности, он не понимал и осуждал этих людей — политиков, а теперь стал их даже ненавидеть. Правда, в последние эти два месяца он как бы прикоснулся вместе с Татьяной к иной, состоятельной жизни. Им помогли взять в рассрочку особняк, большой и дорогой дом, назначили его на хорошую должность…

Кажется, все это сейчас уже позади, он переболел за дни, которые пролежал на койке, и звездной болезнью, и стремлением пожить получше других.

Кто будет держать в милиции инвалида? Кому он там нужен? Здоровых-то и тех выпроваживают…

И особняк этот — он же  ч у ж о й!  Тягунов никак не мог привыкнуть к нему. После однокомнатной тесноватой квартирки размеры дома просто давили на него, он не мог найти себе в нем места, не почувствовал себя  х о з я и н о м.  Скорее, квартирантом: пришел, пожил, пора уходить. Ни сердца, ни души его не тронули все эти вычурные окна-башенки, спальни, красивая лестница на второй этаж, заманчивый вид на городской питомник и даже чистейший воздух. Неуютно ему было в этом особняке и холодно. Он, правда, ничего не стал говорить Татьяне, не стал ее расстраивать, она-то как раз радовалась этому дому больше всего на свете. Но квартирку свою Тягунов не стал продавать, даже не думал об этом. Да и Татьяна тоже не спешила избавляться от своей двухкомнатной, поселила там Изольду.

Чей же сейчас некогда теплый и гостеприимный их дом Россия? Почему нынешние политики с таким остервенением и ненавистью разваливают, растаскивают его — по кирпичику, по бревнышку? Что это за люди? Зовутся русскими, а ведут себя как иноземцы захватчики, полонившие эту страну, выставившие ее на продажу и посмешище всему миру. А ведь истинные русские всегда отличались прежде всего патриотизмом, любовью к своей Родине, душевной открытостью и желанием помочь другим народам, трудолюбием и высокой нравственностью…

А с кем же он, Вячеслав Тягунов, оказался в одной лодке? И главное — почему? Видел же, понимал, чувствовал…

Деньги, проклятые деньги, желание жить лучше… Может быть, страх? За свою жизнь? За жизнь любимой им женщины?

Но что теперь он, бывший мент, может сделать? Инвалид, человеческий обрубок, не в состоянии сейчас без помощи даже справить нужду. На что он годен? И чью волю он ринулся выполнять в Чечню?

Тревожно на душе, нехорошо. Были бы руки-ноги целы…

Вот как неожиданно и точно выскочило: «Были бы руки-ноги…» Сколько раз в обиходе и он сам, да и другие тоже повторяли эту фразу-присказку, не придавая ей особого значения: просто лежала в памяти. А ведь кто-то из русичей, наших предков, попавших в беду, подумал об этом, сказал вслух. А повторил ее через много лет некто Вячеслав Тягунов, живущий в конце двадцатого века, ничего, конечно, об этом предке-русиче не знавший, да и не вспоминавший о нем. А ведь этот предок  о  г л а в н о м  тогда подумал.

Подумать-то подумал, но как решил жить дальше? И решил ли?..

У кого теперь спросишь?

Во второй половине дня у Тягунова было сразу два гостя: генерал Тропинин, начальник управления, и Татьяна. Они и приехали вместе. Виктор Викторович позвонил ей на работу, сказал, что едет проведать своего заместителя и может подвезти ее, если она того желает.

Татьяна обрадовалась этой оказии, сказала только, что ей нужно кое-что взять из дома и купить на рынке.

И вот они вошли в палату — оба в накинутых на плечи белых халатах, разгоряченные каким-то разговором, с улыбчивыми лицами. Вячеслав Егорович и эти улыбки, и их разгоряченные лица воспринял болезненно, обостренно, как, видно, всякий инвалид, завидующий здоровым, жизнерадостным людям.

— А мы как раз про тебя говорили, Вячеслав Егорович, — сказал Тропинин, подавая Тягунову руку. В другой он держал наполненный гостинцами пакет. Генерал сел возле койки, закинул ногу на ногу, и Тягунову резче бросились в глаза его алые лампасы. — Ты готовься, конечно, долго и упорно лечиться, но носа не вешай. Поможем. Я говорил лично с Ериным. Протезы тебе лучшие добудем, на курорт поедешь… Да, кстати!.. Я и забыл!

Тропинин вышел в коридор и сейчас же вернулся с майором, которого Тягунов видел в одном из технических отделов управления. Майор держал в руках коробку с небольшим переносным телевизором.

— Устанавливай, Евгений Васильевич, — распорядился Тропинин. И добавил, обращаясь к Тягунову: — Все не так скучно будет лежать, Вячеслав Егорович. Да и за событиями будешь следить.

Телевизор, поставленный майором на тумбочку у противоположной стены, где пустовала вторая кровать, скоро зашипел, заморгал, а потом вдруг на экране появился Ельцин — он давал кому-то интервью, растолковывал журналисту, державшему у его рта микрофон:

— …Я внимательно, понимаешь, наблюдаю за всем, что происходит в Чечне. И держу ситуацию под личным контролем. Мы давали Дудаеву возможность одуматься и прекратить боевые действия… да, я имею в виду указ о моратории… Так вот, понимаешь, он игнорировал эту возможность… Ну что ж, посмотрим. Во всяком случае, это не на пользу обоим народам — русскому и чеченскому. Вы же хорошо знаете, что там льется кровь…

— Борис Николаевич, в начале мая в газетах промелькнуло сообщение о том, что дудаевская прокуратура возбудила против вас уголовное дело… Как вы к этому относитесь?

Ельцин стал что-то говорить, но охрана оттеснила журналистов и ответа не расслышали…

— Выключи его, Евгений Васильевич, — попросил, поморщившись, Тягунов. — Тошнит уже…

Майор понятливо кивнул, щелкнул клавишей, попросил у генерала разрешения уйти и удалился, одобрительно подмигнув Вячеславу Егоровичу.

Татьяна, возившаяся до этого у тумбочки с продуктами, подошла, поцеловала его в щеку, потрогала рукою лоб.

— Температура есть?

— Да есть… кажется, — неохотно отвечал Тягунов. — Небольшая, ничего.

— Спал как?

— Хорошо. Сон хороший видел.

— Какой?

— На речке мы где-то с тобой были… бегали, купались… Зелень кругом, ромашки… а ты в белом таком длинном платье… нет, он, наверное, сарафан называется — без рукавов, плечи открытые…

— Да, сарафан, у меня есть такой, ты его видел, — улыбнулась Татьяна, глянув на улыбающегося Тропинина.

— Ну вот, — продолжал Тягунов, прикрыв глаза, не обращая внимания на присутствие генерала. — Ты в этом сарафане бежишь по полю, он развевается, ветер его надувает… а в руке у тебя цветы… вот не помню какие… да, циннии, красные! Ты машешь ими и бежишь, бежишь ко мне, смеешься… и никак не добежишь… И я тоже… бежал… — Он открыл глаза и вздохнул.

— Ну, если Вячеслав Егорович про женщин заговорил, дело пошло на поправку! — взбодрил, наверное, самого себя Тропинин.

Татьяна прижалась щекой к щеке Тягунова, и он неожиданно для себя чуть повернул голову, поцеловал ее.

Тропинин, видевший эту трогательную семейную сцену, кашлянул, отвернулся к окну.

— Что там новенького у нас, Виктор Викторович? — спросил Тягунов.

— Да что… — Генерал подошел к койке. — Убийц Глухова ищем… это директор мехзавода номер шесть. Ты как раз в Чечне был… Пока никаких зацепок. Боюсь, что и это будет еще одно нераскрытое дело, увы… Банда какая-то объявилась в наших краях. На дорогах грабят шоферов-дальнобойщиков, убивают. Я уже весь уголовный розыск на ноги поставил. Найдем мерзавцев, никуда они от нас не денутся… Ну, это самое крупное, что сейчас нас беспокоит. А так обычные дела — угоны машин, хулиганство, квартирные кражи…

— «Обычные дела»! — печальным эхом повторила Татьяна слова Тропинина. — Как мы быстро привыкли ко всему. Убийства, грабежи, квартирные кражи, угоны… стали действительно обычным делом… Жить страшно, Виктор Викторович! Я ухожу из дома на работу и не знаю, к чему вернусь, кто у меня может побывать…

— Да, к сожалению, — покивал Тропинин склоненной головой. — Что правда, то правда. Губернатор и тот на лестничной площадке у себя велел тамбур сделать и металлическую дверь поставить. Гм. Что поделаешь, время такое! Распахнули перед Западом ворота нараспашку — и полезла к нам всякая нечисть, потоком хлынула. Кино, видео, телевидение… Пьют, колются, убивают, насилуют… Какая милиция справится? — Тропинин махнул рукой. — И Чечня эта в печенках уже сидит. Шестой месяц война идет. Сколько средств мы туда ухлопали! Даже взять областной бюджет: тонны, десятки тонн гуманитарного груза, деньги… Миллиарды!

Помолчали.

— Еще раненые есть, Виктор Викторович? — спросил Тягунов.

— Есть, к сожалению. И раненые из нашей области, и убитые. Уже двадцать третьего парня похоронили… А раненых… вчера привезли двух наших сержантов-гаишников: одного в живот ранили, другому легкое пробили. Три новые машины сожгли. Люди успели, правда, выскочить.

Тропинин встал.

— Ну ладно, Вячеслав Егорович, разреши откланяться — дела. Рад был тебя повидать. Выглядишь ты неплохо, так товарищам и передам. Привет тебе от всех… Передаю тебя в руки Татьяны Николаевны. До свидания. Если что нужно, немедленно дай знать, все организуем.

Тропинин ушел. Татьяна села на его место, заглянула Тягунову в глаза.

— Ну как ты, Слава?

— А ты, Таня?

— Да что я… Я-то хожу.

— Вот именно, ходишь… Слушай, а на работе у тебя как дела? Ты про Городецкого мне рассказывала, про сахарный завод. Я же родом оттуда, из Верхней Журавки, знаю всех.

Она опустила глаза.

— Завод продали, Слава. Я была на том аукционе. Конкурентов у Городецкого не оказалось. Да и где такие деньги взять — почти сорок миллиардов рублей. Шутка сказать!.. Но покупал не он сам, его фамилия не звучала. Подставное лицо было. Стукнули молоточком — и привет заводу! Был государственным, стал частным.

— А люди? Что с ними?

— А что люди? Теперь хозяин будет решать их судьбу. Мне сказали, что третью часть рабочих уже уволили. Слезы, проклятия, угрозы… В основном ведь женщины там работают. Душа изболелась, Слава. Я же к этому прямое отношение имею. Русские наши люди…

Тягунов ничего не отвечал, хмурился. Земляки его, выходит, пополнили число безработных. М-да…

«И об убийстве Глухова я знаю, Слава!» — едва не сорвалось у Татьяны — такое вдруг в душе поднялось, захотелось отчего-то исповедаться перед этим несчастным родным человеком, совета, что ли, у него попросить, помощи… Да какая помощь — он сам в ней нуждается.

В следующее мгновение она даже испугалась этих своих мыслей. Нашла время признаваться. Человек без ног лежит, а она со своими признаниями сунется. Мало того, что он взял в свое время грех на душу, скрыл перед коллегами-операми тот факт, что это именно она стреляла в Бизона, организовала покушение на него, и вон что из этой истории вышло. А теперь еще и Глухов. Хотя она и не убивала, но знала, что это называется  с о у ч а с т и е м  в преступлении, и статья за это соответствующая есть. Даже за недоносительство ее могут привлечь, если она сумеет откреститься от всего прочего.

Им обоим стало как-то неловко от затянувшейся паузы, они словно прочитали мысли друг друга, и это как бы отдалило их.

— Ну, а вы как? — спросил наконец Тягунов, взглядом показывая на ее живот.

— Хорошо. Мне кажется, что он уже толкается там… Боевой будет парень.

— Парень?

— Скорее всего. Я с врачом говорила… Обещаю тебе сына, Слава.

— Спасибо. Береги его, Таня.

— Конечно, о чем ты говоришь! — Она придвинулась к нему поближе, стала гладить ладонью его колючие щеки. — И что опять за настроения?.. Давай я тебя побрею, а? Зарос ты.

— Покойников бреют, — сказал он грубовато. — А я пока что живой.

Татьяна заметно испугалась.

— Ну, зачем ты так говоришь, Слава?.. И прости меня, я… я просто не подумала.

Разговор их прервала медсестра, вошедшая с готовым уже шприцем.

Татьяна помогла Тягунову повернуться на бок, потом вернула его в прежнее положение, укутала, обласкала.

— А теперь поедим, — сказала она бодро. — Я тут тебе кое-чего вкусненького принесла. Давай-ка, мой хороший, пожуй. Попробуешь сесть, а?.. Ну хотя бы вот так, я подушку повыше положу, тебе все равно удобнее будет.

Тягунов ел через силу, без охоты.

— Ты сегодня не оставайся, Танюш, — велел он потом, после обеда. — Поезжай домой, отдохни, выспись. Ты на себя стала непохожа.

— Да ничего, ерунда, высплюсь! — отмахнулась было она, но Тягунов мягко, но настойчиво возразил ей:

— Ты же не одна теперь, забыла? И о ребенке надо подумать.

— Как можно такое забыть?

— Ну вот. Иди, поспи. А побриться я и сам побреюсь. Подай мне бритву.

Она вынула из футляра и подала ему электробритву, и Вячеслав Егорович, кое-как приспособившись, навел на лице марафет. Бинтов на голове было уже меньше, щеки открыты, елозить по ним машинкой удавалось вполне. Правда, зеркало пришлось держать Татьяне. Тягунов глянул в него пару раз, сказал мрачно:

— Убери.

И добривался уже на ощупь, тщательно выискивая оставшиеся волоски.

На прощание он крепко поцеловал ее в губы, погладил живот и еще раз попросил:

— Береги…

…Глубокой ночью, когда больница спала чутким и тревожным сном, Тягунов попробовал подняться на подоконник. На левую, раненую и по-прежнему бесчувственную руку он почти не опирался, надежда на нее была плохая. Зато правая действовала исправно — на нее он и рассчитывал прежде всего: правая не подведет, правая сделает все, что он ей прикажет…

Койка его, как он и просил, стояла теперь у самого окна. Окно раскрыто, ночь душная, дышать в палате было тяжело, и медсестра Люба разрешила ему поблаженствовать, но предупредила, что потом сама закроет окно. Часов в одиннадцать вечера она и в самом деле закрыла створку на шпингалет, но только на нижний, и Тягунов осторожно, чтобы не грохнуть и не привлечь к себе внимания, вытащил его наверх.

Потом полежал, переводя дух, прислушался. Если Люба появится еще и станет его ругать, он скажет, что взмок, духота и решил приоткрыть окно — что в этом плохого? В чем она может его заподозрить? Ведь он ни словом не обмолвился о своем намерении, никому не дал даже намеком понять, что хочет сделать, Боже упаси! И Татьяна ушла спокойная, даже повеселевшая — он поел, побрился и даже поцеловал ее на дорожку. Пусть спит спокойно.

Город за окном вдали полыхал яркими огнями. Огней было много, над Придонском висело электрическое зарево, и небо над ним посерело, темнота как бы разжижилась, размылась, небеса там не казались такими черными, как здесь, над больницей.

Это хорошо, что небо черное, что на дворе ночь. Так и должно быть. Из жизни надо уходить ночью. Из темноты, из небытия приходит человек в этот мир, в темноту и должен уходить. И так легче.

А больно будет всего одно мгновение. Это ничего. Это можно вытерпеть. Это будет его последняя, мимолетная боль в жестокой, сломавшей его жизни. Не у всех она удается, ничего с этим не поделаешь — судьба! И зачем, в таком случае, мучить себя и других? Татьяна любила его, он это чувствовал, видел, но он не вправе быть ей обузой…

У всего на земле есть начало и конец.

Его конец пришел.

Он не имеет права жить и по другой причине — ведь он пошел против Совести, против Долга. Он запутался в своих мыслях, он заблудился в этих проклятых лабиринтах политических споров, которые вели день и ночь рвущиеся к власти люди, с разных сторон зовущие его, Тягунова, на свои баррикады, убеждающие его в своей правоте, в искренности намерений, в благородстве помыслов…

Будьте вы прокляты!

Тягунов, судорожно цепляясь пальцами здоровой руки за койку, преодолевая боль в культях, навалился животом на подоконник, глянул вниз; асфальт внизу не освещался, его не было видно, и потому казалось, что там, далеко-далеко, под окнами больницы — бездна.

Открылась за спиной дверь, вошла Люба, вскрикнула:

— Вячеслав Егорович! Вы что?! Сейчас же вернитесь в койку!.. Вы слышите? Что вы делаете? А-а-а-а-а-а-а…

Он со всей силой, что у него еще была, оттолкнулся от подоконника, помогая и культями, и короткое его тело уже летело вниз, в Бездну, в Вечность, и еще какое-то мгновение в ушах Тягунова жил страшный и протестующий крик медсестры Любы:

— Что вы дела-а-а-а-а-а-а-а…

Татьяне позвонили из больницы рано утром. Она, хорошо отдохнувшая, выспавшаяся, вскочила с кровати в спальне на втором этаже их с Тягуновым особняка — большого и милого ее душе дома, — схватила надрывающийся телефон.

— Але! Слушаю! Кто говорит?

— Это Люба, медсестра!.. — бился в трубке плачущий голос. — Татьяна Николаевна… он… Вячеслав Егорович… он покончил с собой… он ночью выбросился из окна! Я не знала вашего телефона, не могла позвонить…

— Нет… — проговорила Татьяна и без сил опустилась на пол. — Не может этого быть… Я же вчера говорила с ним… Мы все решили… он мне сказал… Что же это такое? Зачем?!

— Он здесь, у нас, в морге, — плакала лежащая на полу рядом с Татьяной телефонная трубка. — Приезжайте!.. Вы слышите меня, Татьяна Николаевна?

— Да нет же! Не-е-е-е-ет! — закричала Татьяна. — Да что же это такое? За что-о-о-о-о? Господи, ты слышишь? За что ты так жестоко со мной? Господи-и-и-и-и…

Шатаясь, как была в ночной сорочке, она пошла вниз, по лестнице, не зная, что собирается предпринять, но понимая, что надо куда-то идти и что-то делать; но на первой же ступеньке упала, покатилась вниз, чувствуя в первые секунды, что удары один за другим приходятся на живот и голову, а потом жесткие деревянные ступени куда-то пропали — она потеряла сознание…

…Очнулась она спустя какое-то время от разрывающей живот боли. Опытная, зрелая женщина, она сразу же поняла, что без помощи гинекологов-акушеров ей уже не обойтись, что надо немедленно вызвать врачей, ибо спасать теперь придется не только растревоженного и преждевременно попросившегося на свет Божий ребенка, но и самое себя.

Оставляя на лестнице мокрый след, она поползла к телефону, наверх, отдыхая на каждой ступеньке, стискивая зубы, кусая губы в кровь. Она знала, что должна доползти до телефона во что бы то ни стало, ибо никого поблизости сейчас не было, никто не смог бы прийти ей на помощь…

Татьяна приблизилась наконец к аппарату, лежала теперь совсем рядом с ним, облизывала соленые, пересохшие губы, ласково говорила ему, маленькому существу, обиженному в самом материнском лоне:

— Потерпи, мой хороший, потерпи. Сейчас… мама сейчас отдохнет… осталось чуть-чуть… Потерпи, Ванечка!

Наконец дрожащая ее рука дотянулась до аппарата, и Татьяна попросила кого-то на том конце провода: — Девушка, милая… Я упала… у меня, видно, преждевременные роды… Пожалуйста, побыстрее! У меня никого нет дома!.. У меня никого не осталось…

И она заплакала, зарыдала в отчаянии и тоске, потому что хорошо знала: пятимесячные дети не живут, не могут жить — у них ведь совсем мало силенок!.. Ванечка, сыночек мой!..

Что же ты, мама, не уберегла меня?

…Примчавшаяся «скорая помощь» приняла у гражданки Морозовой преждевременные роды.

Ребенок был мертв.

Мальчик.