О случившемся в Буденновске можно судить двояко.

Первое мнение — бессилие власти. Приказ о штурме больницы отдается неизвестно кем. Потом, через некоторое время, появляется «национальный герой» Черномырдин и ведет успешные переговоры с Басаевым. Это рождает мысль о заранее имевшемся сценарии.

Второе — непонятна позиция Ельцина, который уехал в Галифакс в то время, как более тысячи россиян находились в опасности. Президенту нужно было принять самое деятельное участие в переговорах. Вместо этого ситуация принимает характер неразрешимой и проясняется лишь тогда, когда Борис Николаевич возвращается из Канады, где он рассказывал лидерам «семерки», какие плохие чеченцы. Мне думается, что здесь не совсем все случайно.

В. Кузнецов, лидер политического объединения «Яблоко». Воронеж

— Я полностью разделяю мнение Жириновского о том, что бандиты должны были быть уничтожены. Вся мировая практика говорит о том, что «сюсюкаться» с ними нельзя. Это лишь дает им стимул и дальше выполнять задуманное.

В Буденновске надо было действовать решительнее. Никаких переговоров. Бандиты не понимают других слов, кроме силы. Это специфика и самого кавказского народа: любые переговоры для них — проявление трусости. Как результат, придут новые бандиты, новые формирования, и на территории России будут совершаться новые террористические акты.

Ю. Хвориков, лидер Воронежского отделения ЛДПР

О том, что произошло в Буденновске, я скажу следующее: загнали народ в угол. Я могу понять Шамиля Басаева, у которого погибла семья, родственники… Ставлю себя на его место, на место его людей — там практически все с такими судьбами — и признаю, что поступил бы так же.

Маленькая Чечня простояла более полугода против наших солдат и техники. Молодцы, что тут сказать!

Чеченская нация, если вспомнить, всегда была в России на особом положении. Это еще от царя-батюшки повелось. И надо было учитывать этот менталитет чеченского народа. Не нужно было «через колено» решать проблему, которую сами и создали.

Переговоры надо было начинать в декабре девяносто четвертого, а не в июне девяносто пятого. Сколько потеряно человеческих жизней, не говоря уже обо всем остальном!

Сейчас есть очень большая вероятность того, что конфликт этот будет тлеть еще долгое время…

В. Толчеев, лидер Воронежского отделения Российской коммунистической рабочей партии

В Буденновск Татьяна и Изольда приехали 14 июня, около полудня. Вышли из автобуса притомившиеся, вялые — и дорога неблизкая, и душно было в «икарусе». Хорошо, что поехали самым первым рейсом, в шесть утра, по прохладе, а сейчас жара явно за тридцать градусов или около того — нечем уже дышать.

У первой встречной женщины они спросили, где находится рынок — надо было купить Хеде гостинцев, — и, не торопясь, пошли в указанном направлении.

Шли, поглядывая по сторонам, говорили о своем. Буденновск особого впечатления на них не произвел — обычный российский город-райцентр. Обращал на себя внимание лишь тот факт, что в городе довольно много лиц кавказской национальности, но они восприняли это как данность: близко Чечня, вообще Кавказ, народы его постепенно расселяются в прилегающих районах России, не является исключением и этот самый Буденновск. Стоит побывать в других городах — Ростове-на-Дону, Краснодаре, Ставрополе, не говоря уже о Пятигорске, Минеральных Водах, чтобы убедиться в том, что миграция кавказского населения идет медленно, но неотвратимо.

— Ну, что Хеде покупать будем, Тань? — спросила Изольда, когда они уже подходили к рынку. — Чего тебе хочется ей купить?

— Ой, и не знаю, Лиза! — призналась Татьяна, и по голосу ее чувствовалось, что она волнуется.

Изольда с улыбкой и пониманием глянула на нее.

— Струсила, да? Думаешь, наверное, как еще Хеда встретит?

— Ну как не думать, Лиза! Руки вон, смотри, дрожат. И столько времени прошло, и девочка нездорова до сих пор, раз в больнице лежит. Как она тут, бедная? Кто за ней ухаживает, как ее кормят?

Они остановились у прилавка с овощами и фруктами — изобилие, глаза разбегаются. Продавцов, кажется, больше раза в два, чем покупателей. Перебивая друг друга, предлагают свой товар, заглядывают в глаза, почти заискивают — купи у меня, уважаемая! Глянь, сметана свежая, ложка стоит, как в масле. А вот молочко, утрешнее, а вот мед — самый лучший, свежий, вчера только и накачали…

— Орешки! Орешки! Кому орешки?

— Огурчики-и… Помидорчики красненькие, тугие, сладкие-е…

Татьяна шла вдоль прилавков и брала все подряд; сметану, мед, орехи-фундук, яблоки, груши, абрикосы… Изольда едва успевала складывать покупки в сумку.

— Ей же надо хорошо питаться, Лиза! — убеждала Татьяна, скорее всего, саму себя, так как Изольда с ней не спорила, а лишь слабо протестовала:

— Ну куда столько, Тань? Испортится же! Разве можно все это съесть?! Важно, что ты приехала, не забыла про нее…

— Все важно, Лиза, все! — в горячечном каком-то возбуждении отвечала Татьяна. — Ты только представь: полгода девочка одна, без родителей, по госпиталям да больницам мается. А мы с тобой с пустыми руками заявимся, две денежные тетки… А?

— Да какие же это «пустые руки»? — засмеялась Изольда. — Еле несу.

— Ничего, Лиза, ничего. Потерпи. Тяжело — давай вон тележку у мужика купим или сумку на колесиках… Слушай! — Она остановилась. — А что же мы с тобой, дуры старые, ничего ребенку из одежды не купили?! У нее же ничего нет, наверное, кроме больничного халата. Господи! Из ума выжили.

Татьяна и в лице изменилась. Ринулась куда-то в толпу, к развешанным на плечиках платьям, юбкам, кофточкам, стала торопливо перебирать их, спрашивала зевающих продавщиц:

— Какой размер?.. А это? Нет, мне нужно летнее, сейчас носить, для девочки тринадцати примерно лет. Да, худенькая она, какая полная, что вы! В больнице полгода лежит. Рост какой? А я и не знаю, я же ее, доченьку, не видела ни разу.

Продавщицы с вниманием стали приглядываться к странной покупательнице, которая не спрашивала о ценах, а только интересовалась размерами, хватала и то, и другое, и третье…

Теребила свою спутницу, нагруженную сумками:

— А это ей понравится, Лиза, как ты думаешь? Давай вон тот костюмчик ей купим. Смотри, какой: юбочка с широким поясом, кофточка нарядная. Все легкое, тонкое, по такой жаре в самый раз. Туфельки вот эти бы, да? А что? Босоножки лучше? А размер какой? Ну, не идти же нам с пустыми руками, Лиза!

Татьяну трудно было переубедить в том, что покупать одежду сейчас не нужно, что Хеды вообще может не оказаться в больнице, что и костюмчик, и обувь можно будет купить потом, если Хеда согласится ехать с ними — мало ли как могла повернуться у нее жизнь за эти минувшие полгода! Ведь полгода прошло, Таня!

— Здесь она, здесь! — говорила Татьяна, и взволнованно-радостная, счастливая улыбка жила на ее губах. — И она ждет меня, я знаю. Я же тебе не сказала, Лиза, я сон в автобусе видела. Вроде бы мы со Славой где-то на даче, на берегу реки сидим. Луг такой зеленый, чистый, трава высокая, солнце светит, цветов много. И девочка меня зовет: «Мама! Мама!» Слава спрашивает: «Кто это, Таня?» А я и говорю ему: «Это же Хеда, Слава. Дочка наша!» А тут и Хеда появилась. Она еще маленькая, годика три. Бежит по лугу, ручонками машет. А ручки у нее пухленькие такие и ножки тоже. И тут, знаешь, она споткнулась и упала. И, видно, ударилась обо что-то, заплакала. Мы со Славой бросились к ней, он ее на руки подхватил, держит над головой. А у нее на лице, вот здесь, возле самого глаза, ссадинка, кровь течет. У меня и сердце оборвалось… А тут ты меня будить стала, толкать.

— Ну, ты же стонала, — ровно сказала Изольда. — Я так и поняла, что тебе что-то нехорошее приснилось. Да и подъезжали мы уже к Буденновску.

Татьяна купила-таки Хеде костюмчик: юбочку с широким поясом, расписанную иностранными буквами кофточку, нарядные босоножки, маленькую кожаную сумочку, куда положила зеркальце, расческу, противосолнечные очки и шоколадку.

Счастливая, с затуманенным взглядом двинулась наконец к выходу.

— Как ты думаешь, Лиза? — спросила затаенно. — Она меня сразу мамой назовет? Она же написала там, на фотографии…

Изольда пожала плечами.

— Трудно сказать, Тань. Может, она постесняется это говорить при посторонних… Главное, ты себя попроще веди, не торопи девочку, пусть привыкнет к тебе.

— Ну, конечно, конечно, — соглашалась Татьяна, а лицо ее — помолодевшее и похорошевшее за этот последний час — цвело.

…Самое трудное для Шамиля Басаева и его батальона осталось позади: кружным путем, незамеченными, три КамАЗа и белые «жигули» прошли Дагестан. Впрочем, «незамеченными» — не то слово. Их, конечно, видели — и в Чечне, и в Дагестане, и теперь здесь, на Ставрополье. Но расчет их оказался абсолютно точен: кому придет в голову проверять «груз-200», гробы с убитыми российскими солдатами! Это же кощунство! Идет колонна, ее сопровождает машина ГАИ, белая «шестерка»-«жигули», в ней — в форме! — милиционеры, так сказать, славянской наружности, все честь по чести… Да и кому проверять? До Бабаюрта, Кизляра и потом до Южно-Сухокумска, по Дагестану, катили ранним утром, ни от кого не прячась, с зажженными фарами, с ГАИ впереди. Тут все свои, хоть и останавливали, спрашивали на блокпостах, куда, мол, и зачем идет колонна. Из «машины ГАИ» им горестно показывали на грузовики…

Коллеги-милиционеры понятливо кивали — да, война, убитые. Смерти. Горе и слезы матерей. Печальная весть… У кого повернется язык сказать: «А ну-ка, ребята, откройте все же хоть один гроб…»

Никто не осмелился, ни у кого из встреченных на дороге гаишников не поднялась рука. А интересную вещь любознательный и настойчивый человек увидел бы: вместо трупов — в гробах автоматы, гранатометы, пулеметы… Правда, до демонстрации оружия дело бы, скорее всего, не дошло — раздались бы выстрелы…

Колонна шла дальше.

Дагестан остался позади, пылила теперь под колесами полупустыня. Временами колонна рассыпалась, маневрировала — уходила с трассы, машины катили прямо по степи, по песку: здесь такое дело обычное — путь короче, хоть и пыльно.

В поселке Заречном возле поста ГАИ колонна появилась в 9.15. Время Басаев выбрал не случайно: из сообщений разведки Шамиль знал, что в это время на посту сменяются дежурные, милиционеры заняты своими делами. Однако колонну все видели и даже остановили ее, но сидящий в «жигулях» сержант объяснил, не выходя из машины, что «груз-200» идет в Ростов…

Им пожелали счастливого пути.

Теперь до самого Буденновска — Шамиль это знал — постов ГАИ больше не будет. Вернее, посты как таковые еще попадутся — пустые будки: среда у милиции — день занятий. Гаишники в этот день повышали свою квалификацию в учебных классах.

Разведка Шамиля и это знала.

До Буденновска было еще 90 километров.

До трагедии оставалось три с половиной часа. 210 минут.

В приемном отделении больницы Татьяне с Изольдой велели подождать — привезли роженицу. Пока женщину о чем-то спрашивали, записывали ее ответы, Татьяна прошлась по коридору первого этажа главного корпуса, присмотрелась к жизни этого обычного, в общем-то, лечебного учреждения. Ей не терпелось увидеть Хеду, она надеялась, что встретит ее где-нибудь здесь, у дверей палаты или какого-нибудь процедурного кабинета, и потому со всем вниманием вглядывалась в глаза девочек-подростков, надеясь, что сама узнает Хеду, заговорит с нею. Но вышло все по-другому.

Из хирургии пришла медсестра — молоденькая жизнерадостная девушка в высокой накрахмаленной шапочке и таком же стерильно-чистом коротком халатике, — спросила:

— Кто тут Хуклиеву спрашивает?

— Это мы… Я, — сказала Татьяна, поднимаясь с диванчика у стены; встала и Изольда.

Медсестра с интересом посмотрела на них.

— А вы кто ей будете?

— Ну… как вам объяснить… — Татьяна замялась. — Мамой ей хочу быть. Она же сиротой осталась. А сын мой, Ванечка, спас ее в Грозном. Это еще в декабре прошлого года было.

— А-а, вон вы кто! — обрадовалась медсестра. — Теперь все понятно. Хеда рассказывала… Вы из Придонска, да? Ну вот. Но я думала, что она фантазирует. Знаете, дети-сироты часто рассказывают друг другу, что родители у них живы и скоро их заберут к себе…

— Ну, слава Богу! — вздохнула Татьяна. — А мы же едем, ничего не знаем. И в Грозном были, и в Хасав-Юрте…

— Здесь она, здесь, — сказала медсестра, поправляя белоснежную шапочку; судя по всему, это была великая чистюля — все на ней сверкало белизной. — Девочка три операции перенесла, настрадалась, конечно. Кость неправильно срослась первый раз, пришлось ломать… Но сейчас все позади. Ходит еще с костыликом, хромает немножко, но держится молодцом. Недели через две-три Юрий Михайлович, это наш завотделением, собирался ее выписывать.

— А вас как зовут? — спросила Изольда девушку.

— Наташа.

— Наташенька, ведите нас к девочке, пожалуйста! Где она?

— В парке гуляет. Процедур у нее мало теперь, ходит, ногу разрабатывает. Юрий Михайлович сказал ей: «Хеда, пока костыль не бросишь, не отпущу». А она, честно говоря, и не торопится. Куда девочке идти? О детдоме речь шла… Хорошо, что вы приехали, очень хорошо! Она так обрадуется!

Медсестра повела Татьяну в больничный парк. Пока шли, рассказывала:

— Там у нас травматологическое отделение, там — инфекционное. Новый корпус строится. Скорей бы его построили. Народу много болеет, мест не хватает. У нас же межрайонная больница, народ со всех сторон едет.

Наташа, бодро постукивая каблучками, еще что-то рассказывала о медицинских своих проблемах, Татьяна слушала ее вполуха, думала о своем. Как встретит ее Хеда? Что скажет? С чего им начинать разговор?

Изольда глянула на нее, подбодрила:

— Тань, ты поспокойнее. На тебе лица нет.

— Конечно, будьте естественной, — посоветовала Наташа. — Хеда — девочка тонкая, чувствительная, фальшь сразу почувствует. Не торопите событий. Все будет хорошо.

Небольшой, густо разросшийся парк раскинулся между больничными корпусами, давал тень и прохладу болеющим, укрывал от зноя тех, кто мог передвигаться и не желал оставаться в палате. В парке было хорошо — уютно, спокойно, и Татьяна чувствовала, что и ее душа постепенно становится на место, успокаивается прыгающее от волнения сердце, руки уже не терзает мелкая противная дрожь…

Хеда сидела с какой-то девочкой на скамье, слушала, что говорила ей подружка по несчастью — с костылем, тихонько смеялась. Татьяна совсем не узнала ее. На фотографии Хеда выглядела гораздо привлекательнее — довольно упитанная симпатичная девчонка со смешливыми умненькими глазами и толстыми короткими косичками. А сейчас перед ними была худенькая, бледненькая, с усталыми глазами девочка-подросток. Она без особого интереса смотрела на приближающихся к ним медсестру и каких-то двух женщин с сумками в руках.

— Хеда, это к тебе, — ровно сказала Наташа. — Из Придонска. Татьяна Николаевна…

Та, вторая девочка, встала и отошла в сторону, попрыгала на своем костылике, а Хеда тоже привстала, слабо, растерянно улыбнулась Татьяне с Изольдой:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, доченька! — Татьяна все же не сдержала чувств, порывисто шагнула к Хеде, обняла ее, прижала к груди.

— Здравствуйте, — еще раз сказала и Хеда.

— Так ты поняла, кто к тебе приехал? — стала спрашивать Татьяна, садясь рядом с Хедой. — Помнишь сына моего, Ваню?.. А это Изольда Михайловна, моя подруга. Мы за тобой приехали, доченька. Как ты себя чувствуешь?

— Я ничего… Выздоравливаю. Но вот хожу еще с костылем.

— Тебе же Юрий Михайлович сказал, Хеда, чтобы ты бросила его, — вмешалась медсестра, и голос у нее в этот момент был соответствующий, строгий.

— Да больно еще, Наташа. Я пробую, хожу…

— И не надо спешить, зачем? — Изольда тоже обняла девочку. — Всему свое время… Вот что, девушки, давайте-ка мы сейчас с вами перекусим, время обеденное. Подружку свою позови, Хедочка. Что это она ускакала?

Изольда со своим предложением о трапезе явно разрядила обстановку, сразу же спало напряжение. Женщины засуетились с сумками, Хеда пошла звать подружку, Олю, а Наташа (она торопилась по делам) взяла из рук Изольды пару румяных яблок, сказала:

— Ну, я побежала. А то Юрий Михайлович ругаться будет. Дел — невпроворот. А вы с Хедой помягче, поспокойнее, Татьяна Николаевна. Она же вас в первый раз видит, так? Привыкнуть должна.

Татьяна кивнула. Она с нежностью смотрела на приближающуюся девочку — та лишь слегка теперь опиралась на костылик, в свою очередь, смотрела на Татьяну, ответила ей плохо скрытой радостью. Глаза ее сияли. Ведь дождалась! Приехала-таки ее русская мама! Она не обманула своих подружек, говорила им правду — что мама в командировке, может, и за границей, но вот кончится ее командировка, и она обязательно приедет!

Этот миг решил все!

Татьяна встала, снова обняла Хеду, и та прижалась к ней уже по-другому — доверчивее, с ответной лаской.

— Больно еще ходить, да, дочка?

— Нет, сейчас уже ничего. Раньше было очень больно. И потом, когда кость ломали…

— Бедная ты моя… Натерпелась сколько!.. Ну, садись, садись. И ты, дочка, садись. Как тебя звать? Оленька, садись, кушай. Мы тут с тетей Лизой столько вам всего накупили. Ешьте!

— И вы садитесь. — Хеда подвинулась на скамье. Татьяна почувствовала, что после слова «садитесь» Хеда хотела добавить что-то еще, но не сказала.

— Ну ладно, вы тут разговаривайте, а я побежала. — Наташа, грызя на ходу яблоко, пошла по своим делам, а они, все четверо, некоторое время смотрели ей вслед, не зная, как продолжить разговор.

Изольда все еще выкладывала из сумок гостинцы.

— Вот, девочки, ешьте, не стесняйтесь. Это все вам, болеющим и выздоравливающим. Все это нужно кушать, быстрее руки-ноги заживут. И на душе будет веселее. Ешьте!

Девочки ели с удовольствием, не стеснялись. Потом, поблагодарив, Оля поднялась.

— Мне на процедуру надо. Спасибо вам. Увидимся после обеда, Хеда. Я зайду к тебе.

— Хорошо, заходи. Или я забегу, — отвечала Хеда.

Татьяна взяла ее за руку.

— Как ты живешь, дочка? Расскажи.

— Школу жалко, — призналась девочка. — Я же зиму не училась, болела. Сначала в Хасав-Юрте меня лечили, потом сюда привезли. Я год потеряла. А теперь придется снова в пятый класс идти. Только не знаю, где буду учиться.

— Ну, ничего, наверстаешь. Год — не так уж и страшно. Ходишь ты почти нормально. Надо будет массаж потом делать, ванночки, гимнастику. Ты эту ножку хорошо чувствуешь?

— Да, хорошо. Вот, видите, пальцы шевелятся. — И Хеда с какой-то даже гордостью пошевелила пальцами левой ноги.

— Вот и прекрасно! Будешь учиться в нашем городе, школа там недалеко от нашего дома, — оживленно говорила Татьяна, и Изольда выразительно глянула на нее, остудила взглядом: «Не спеши, Таня! Что ты за девочку все решаешь?»

Татьяна поняла, переменила тему.

— Хеда, а у тебя кроме мамы кто-нибудь еще был?

— Папа был, — печально стала рассказывать девочка. — Его убили дудаевцы, он в отряд к ним не пошел. А старшего брата, Ибрагима, еще летом прошлого года убили. Они какой-то поезд грабили, перестрелка с охраной началась… А маму я даже не знаю, где похоронили. Меня сразу же увезли из Грозного, когда ваш Ваня умер. Это при мне было. Я понимаю, вы не думайте, я ему жизнью обязана. Я за него Аллаха просила, чтобы он не дал ему умереть. Там, в подвале…

Они помолчали.

— А ты знаешь, Хеда, мы ведь нашли это место, — сказала Изольда. — Подвал тот. Там такая слесарная мастерская была, да? Верстаки стоят, кушетка черная…

Хеда слушала, кивала.

— Да, да. На этой кушетке Ваня и умер. А я там на топчане лежала. Потом меня солдаты в госпиталь отнесли. Там ногу забинтовали, дощечку привязали к щиколотке, вот сюда, уколы делали, чтобы мне не так больно было. И я заснула. Проснулась уже в машине, меня в Хасав-Юрт везли.

— Ох, бедная девочка! — вздохнула Татьяна. — Ну что, может, в палату к тебе пойдем? Посмотрим, как ты тут живешь. С Юрием Михайловичем надо поговорить, расспросим его кое о чем. Пойдем?

— Ага. — Хеда поднялась, доедая сочную грушу. Похвасталась с улыбкой: — А я и без костыля могу идти! — В глазах ее прыгал задорный бесенок.

— Нет, ты не спеши! — встревоженно отозвалась Татьяна. — Надо с костыликом походить — походи, не мучай ножку.

Она подала девочке руку, и Хеда на какое-то мгновение прильнула к Татьяне — может, на секундочку, не больше, но Татьяна и Изольда это заметили, лица их посветлели.

Так они и шли к главному корпусу больницы: Хеда со своим костыликом, слегка прихрамывая, явно превозмогая беспокоившую ее боль, а рядом с нею — Татьяна с Изольдой.

Хирургия была на первом этаже, по лестнице им подниматься не пришлось, вошли в палату.

— Вот здесь я и живу. — Хеда повела рукой на два ряда серых унылых коек. — Нас тут семеро. Бабульки две, одна уже выписалась сегодня утром, одна женщина после операции еще не поднимается, а мы, остальные, ходячие. Нам завидуют.

В палате было солнечно, душно. В самом углу большой просторной комнаты безмолвно лежала старуха, на соседней койке — молодая еще, с испуганными глазами женщина, которая на приветствие вошедших лишь слабо кивнула и снова закрыла глаза.

— Садитесь, пожалуйста, вот моя койка, — показала Хеда, похлопывая тонкой смуглой рукой по синему больничному одеялу. — Я тут, в палате, старшая, дольше всех лежу, меня все в палате слушаются.

Голос девочки звучал важно, с достоинством. Татьяна и Изольда весело переглянулись — ребенок, что с нее взять! Нашла, чем гордиться.

Они расселись кто где. Изольда стала выгружать из сумок еду, расставляла банки-склянки в тумбочке Хеды, а Татьяна разговаривала с девочкой, расспрашивала о том о сем. Долго не решалась прямо сказать о главном, ради чего и приехала за тридевять земель. Потом все же осмелилась, взяла Хеду за руку.

— Мы ведь за тобой приехали, доченька. Поедешь с нами? Со мной будешь жить, в хорошем русском городе. Я тебе и папу и маму постараюсь заменить. У меня тоже никого не осталось, все умерли, в Чечне убили… Вот только тетя Лиза и осталась… А, Хеда?

У девочки глаза вспыхнули радостью. Но она совсем по-взрослому потупила взгляд, ответила с достоинством:

— Надо вам с Юрием Михайловичем поговорить. Он надо мной шефствует, все это знают. Обещал в хороший детский дом устроить в России. Когда поправлюсь.

Голос девочки угасал по мере того, как она это говорила. Она, видно, подумала, что сказала что-нибудь не так и Татьяна Николаевна поймет, что она, Хеда, отказывается.

И потому добавила:

— Я думаю, он согласится, он все понимает. И я ему про вас рассказывала. И про вашего сына Ваню тоже…

— Ну вот и хорошо, доченька, — ласково отвечала Татьяна, прекрасно понимая всю ее детскую дипломатию, погладила девочку по косичкам. — Ты не волнуйся. Мы и с Юрием Михайловичем поговорим, и с главным врачом, вообще с кем надо. Отдохнем немножко и пойдем, да?

Хеда кивнула, лицо ее стало спокойным, повеселело, а Татьяна в который уже раз прижала ее к себе, поцеловала в голову — от волос девочки исходил чистый и приятный запах.

«А вот мамой она меня никак не осмелится назвать, — царапнула душу Татьяны ревнивая мысль, но она тут же отогнала ее как назойливую и бестолковую муху — что за глупость об этом думать? Только увиделись, девочка еще не привыкла, а она: мама! мама!.. — Надо потерпеть. Всему свой срок».

В Буденновск КамАЗы Шамиля Басаева вошли около часа дня.

У въезда в город, на стационарном посту ГАИ, колонну попытались остановить трое дежуривших там милиционеров. Но колонна не остановилась. Басаев знал о том, что мимо этого поста в день проходит много военных машин и мало кто из них останавливается по требованию тыловиков-гаишников. Военные как бы демонстрировали свое превосходство — мы, мол, с войны, а вы тут, тыловые крысы, сидите, в будочке своей прячетесь да еще документы какие-то требуете. Какие, к черту, документы?! «Груз-200» везем — дорогу!

С поста ГАИ по рации дали знать в горотдел милиции: так, мол, и так — колонна из трех КамАЗов с белыми «жигулями» в голове команде не подчинилась. Для гаишников это нож острый! Они терпеть не могут такого наглого с собой обращения, к ним, как известно, надо бежать на полусогнутых…

Из города вслед за колонной помчался патрульный милицейский «москвичонок», и между двумя легковушками на ходу завязался напряженный разговор.

— Тебе же говорят! — кричали из «москвича». — Остановись!

— Без командира, без его команды не имею права, — отвечали из «жигулей».

— А кто он такой? Где находится?

— В одном из КамАЗов. Связи с ним нет.

— Все равно стой! Что везете? Куда едете?

— Тебе же сказано: в Ростов едем, гробы везем. «Груз-двести». Понял?

— Остановись!

— Да пошел ты!.. Привязался!..

За перепалкой милиционеры из гаишного «москвича», Герасименко и Чепуркин, не заметили, как от колонны отстал и повернул к больничному комплексу на окраине Буденновска один из КамАЗов.

На помощь Чепуркину и Герасименко с другого конца города поспешил командир взвода старший лейтенант милиции Юрий Попов, который никогда теперь не узнает, что ценой собственной жизни кардинально изменил ситуацию — остановил Басаева в Буденновске, не дал ему уйти дальше, в Минеральные Воды. Кровавая бойня могла быть в тот день и в аэропорту…

Попов остановил КамАЗы, перегородив своими патрульными «жигулями» дорогу. Снова состоялся напряженный разговор между милиционерами настоящими и милиционерами мнимыми. Одни отказывались предъявлять какие-либо документы, другие требовали «в таком случае ехать в РОВД и разбираться».

Поехали. Колонна теперь выглядела так: впереди шла машина Попова, потом «жигули» лжегаишников, следом два КамАЗа и, наконец, «москвич» с Герасименко и Чепуркиным.

Задний КамАЗ вдруг остановился. Одновременно стал и шедший впереди — Басаев дал команду по рации. Из обоих грузовиков выскочили вооруженные боевики — в мгновение ока экипажи милицейских машин были расстреляны из автоматов…

Кровавая трагедия в Буденновске началась.

Заведующий хирургическим отделением больницы Юрий Михайлович Скориков — невысокий человек средних лет с гладко выбритым лицом, в белоснежных халате и шапочке — внимательно и с одобрением в глазах выслушал Татьяну в ординаторской, в комнате № 228 (она машинально глянула на табличку и запомнила), радостно улыбнулся. Его хорошее русское лицо, бывшее до этой минуты озабоченным и напряженным, сразу преобразилось. Теперь перед Татьяной сидел просто симпатичный голубоглазый мужчина, целитель и наставник Хеды, слушал Татьяну, кивал.

— Да, Татьяна Николаевна, я согласен, судьба вас с этой девочкой свела, я это понимаю. И, разумеется, вы имеете право ее удочерить. При условии, конечно, что она и сама не будет возражать. Но вы, я полагаю, еще должны доказать свое право называться ее мамой. Тот факт, что ваш сын спас ее от неминуемой смерти — она, безусловно, истекла бы кровью и умерла, — пока что носит символический, что ли, характер… Вы уж меня извините за прямоту, но тут решается судьба человека.

— Я докажу, Юрий Михайлович! — горячо стала говорить Татьяна. — Я ее как родную любить буду, образование дам, на ноги помогу встать. У меня же больше никого не осталось, я вам говорила. Изольда вот да я, всех нас, горемык, судьба свела. И Хеда… Ну куда ей деваться в этой жизни, Юрий Михайлович? Кто о ней, сироте, позаботится?.. Пусть с нами едет. В Придонске у нас спокойно, война далеко. Учиться будет, жить со мною в хорошем доме. Материально я обеспечена, проблем с деньгами не будет.

— Но все равно, — возразил врач, — вам придется много документов представлять. Справки о семейном положении, о зарплате, о жилищных условиях, из диспансеров — о здоровье…

— Да я все знаю, я привезла! — Татьяна полезла в сумочку. — Я же консультировалась там, дома, как усыновление ребенка осуществляется, вернее, оформляется. Я все справки взяла, Юрий Михайлович. Вот, пожалуйста.

Скориков, надев очки, стал просматривать справки.

— Так, хорошо… понятно… Ну что ж, Татьяна Николаевна, поговорим с главврачом, потом вам придется сходить в администрацию Буденновска, там потолковать… Формальности, сами понимаете, без них никуда. Так просто мы вам Хеду не отдадим. Она-то сама согласна?

— Она согласна, да. С девочкой мы уже разговаривали. Спросите у нее сами… Только вот… мамой меня никак не осмелится назвать. Уж я с ней и так, и эдак… «Доченька, дочка…» А она помалкивает.

— Подождите, все станет на свои места. Она вас помнит, не думайте, сама мне не раз говорила, что в Придонске у нее русская мама живет… Скажет, потерпите. В общем, так, Татьяна Николаевна. — Врач поднялся. — Давайте часика в три, после обеда, зайдем к главврачу, поставим в известность о вашем визите, документы покажем. Мы вам тоже кое-какие документы дадим о здоровье Хеды — что она нуждается еще в лечении, уходе… Ну, а потом уже к чиновникам пойдете. Я думаю, все будет хорошо. Мы вам поможем.

Вслед за врачом поднялась и Татьяна.

— Спасибо, Юрий Михайлович. Я вам так благодарна! Я…

Она недоговорила: где-то поблизости, совсем рядом, раздалась вдруг короткая и злая автоматная очередь. За ней вторая, третья…

— Что за черт?! — Скориков бросился к окну — во двор больницы со стороны детского сада, стоящего по ту сторону дороги, заруливал крытый тентом КамАЗ. Из него еще на ходу посыпались какие-то вооруженные бородатые люди в зеленом камуфляже и с масками-платками на лицах. Они спрыгивали на землю, палили в воздух, по крыше здания, в стены…

— Похоже, это… чеченцы! — ахнула Татьяна, инстинктивно отпрянув от окна.

— Да, похоже, — согласился с ней Юрий Михайлович. — Откуда? Почему? Почему стреляют? Тут же больные, дети…

— Хеда! — вскрикнула Татьяна и, подхватив свою сумочку с документами, бросилась по коридору, на первый этаж, в палату, где, насмерть перепуганные выстрелами боевиков, ждали ее Изольда и родная теперь девочка…

Расправившись с гаишниками, Басаев двинулся в РОВД, где его боевики из ручных пулеметов и автоматов уложили всех, кто там находился. Оружием в отделении милиции они особо не поживились — буденновская милиция была на удивление слабо вооружена: пистолеты да несколько «Калашниковых». Однако в здании РОВД басаевцам оказали мужественное сопротивление, с обеих сторон были убитые и раненые.

Останавливаться и считать потери Басаеву было некогда. Внезапность, напор, шок — вот помощники террористов и диверсантов. К тому же в батальон Шамиля сразу же, едва раздались первые выстрелы, влились «местные жители» Буденновска. Теперь батальон насчитывал 122 человека. Эта грозная боевая единица, состоящая из людей, мастерски владеющих оружием, как смерч покатилась по улицам города, запуская смертельные свои щупальца в разные стороны: один КамАЗ ринулся к больничному комплексу, другой — на аэродром вертолетного полка, из третьего спешившиеся боевики гнали по улицам Буденновска колонну пленников, захваченных на рынке и просто по пути, во дворах… Боевики хватали всех подряд, стреляли по окнам домов, вытаскивали людей из машин, толкая в спину, загоняли в общий строй. Шли в колонне офицеры-летчики, милиционеры, старики, женщины, дети…

Люди наконец поняли, куда их ведут — в больницу. И многие решили, что и казнить будут здесь же. Они только не понимали — за что? А если кто и понял, то все равно недоумевал: почему он должен умирать только потому, что правители России что-то не поделили с правителями Чечни?

Смерть накрыла черными своими крылами практически беззащитный Буденновск. Огромную, воющую от страха колонну, как стадо, гнали в неизвестность угрюмые вооруженные бородачи.

В яркий солнечный день 14 июня 1995 года Россия содрогнулась от ужаса: такого в ее истории еще не было!

Басаев и его люди прекрасно знали топографию больничного комплекса, расположение комнат, помещений внутри и потому в считанные минуты, когда толпу заложников привели в помещение главного корпуса, организовали круговую оборону. Штурмующие не смогли бы ворваться сюда, не напоровшись на безжалостную очередь ручного пулемета или автомата. Но главное, что остановит их, — заложники. Их оказалось в больнице почти полторы тысячи человек. В том числе врачи, медицинский персонал.

Едва услышав сообщение по радио о Буденновске, Вобликова со всех ног бросилась к редактору газеты, завопила с порога:

— Яков Михайлович! Вы слышали?! Не-ет?! Да у вас что, радио выключено? Сенсация! Чеченцы захватили сотни заложников в больнице Буденновска, это где-то на Ставрополье… Такие события, что вы! Это же сенсация века! Весь мир на ушах стоит!.. Яков Михайлович, миленький! Я должна лететь сейчас же! Я уже узнавала — самолет до Минеральных Вод через три часа, я успею. Оттуда, из Буденновска, по телефону передам сообщение. Мы можем быть первыми, понимаете? Яков Михайлович!

Редактор поморщился, сказал, слегка картавя, мило коверкая слова:

— Люся, опять ты со своими чеченцами. Пгошлый газ пго атомную бомбу липу дала, тепегь пго тысячи заложников в больнице. Откуда столько — тысячи?.. Ну, сотни, как ты говогишь. Что, чеченцы целую агмию в Буденновске высадили?

— Да откуда же я знаю, Яков Михайлович? Надо лететь, разбираться. Там, на месте, все станет ясно. Яков Михайлович, миленький, ну, решайте, пожалуйста, побыстрее! Я такой материал оттуда передам — пальчики оближете!

Редактор вздохнул, обласкал взглядом стройную фигуру своей любимицы, задержал взгляд на литых ножках Люси, которыми она нетерпеливо, как застоявшаяся молодая лошадка, переступала у его стола, приводя в движение широкую, свободного покроя, юбку…

Яков Михайлович потянулся к переговорному устройству, нажал клавишу:

— Гимма Виктоговна? Сгочно дайте Вобликовой командиговку! Сгочно! У нее самолет чегез два часа. Потом, потом, Гимма Виктоговна, она отчитается. Скажите Магии Кондгатьевне, что я газгешил. Да, я лично. У нас газве есть пгямой самолет на Ставгополь? — спросил редактор, невнимательно выслушав то, что говорила ему Вобликова. — Как ты полетишь? Куда?

— Я же сказала, Яков Михайлович: до Минеральных Вод, а там до Буденновска километров сто двадцать, не больше. Я смотрела по карте. Доберусь. Машины, автобусы…

— Хогошо, Люсенька, поезжай, — ласково сказал редактор. — Но ты, пожалуйста, будь там поостогожней, ладно? Сенсация сенсацией, а жизнь… сама понимаешь, догоже.

Люся подошла к Якову Михайловичу, наклонилась над ним, чмокнула его в голую сверкающую лысину, а он нежно обнял ее за тугие, теплые через тонкую ткань юбки бедра, прижал.

— Ты смотги у меня там! — шутливо погрозил он ей пальцем и потянулся к трубке зазвонившего телефона.

А Люся пошла из кабинета, радуясь тому, что летит в командировку, что бежит из-под домашнего ареста — для этого у нее теперь есть веская причина — со слабой и наивной надеждой на то, что смелый ее поступок — добровольная поездка в опасный район страны — зачтется ей плюсом в деле по этому проклятому военному аэродрому. Ей даже захотелось, чтобы ее ранили там, в Буденновске, но не сильно, не изувечив, чтобы о ней заговорили как о смелой и инициативной журналистке, а в управлении ФСБ — пожалели. Она ведь ничего не собиралась делать дурного. Откуда ей было знать, что у этих чеченов на уме?

Добежать до палаты, где ее ждали Хеда и Изольда, Татьяне не удалось. Внизу, на первом этаже, появились боевики, орали на людей, которых привели из города:

— Стоять!.. Военные и милиционеры — в сторону! Доставайте документы! У кого нет документов — расстреляем!

Один из боевиков, небольшого росточка, хромой, заорал на Татьяну:

— А ты куда? Назад! Где была? Ну!

Татьяна в страхе попятилась, на бесчувственных ногах стала подниматься наверх, на второй этаж, вернулась в ординаторскую. Юрий Михайлович стоял у окна, кричал в телефонную трубку:

— Да откуда же я могу знать, Александр Григорьевич? Я же вам говорю: ворвались во двор на КамАЗе, стреляют, пригнали толпу людей…

Дверь ординаторской в этот момент широко, резко распахнулась, вошли несколько вооруженных боевиков. Один из них, бородатый, в камуфляже, в солдатской военной панаме, с зеленой лентой на лбу, перепоясанный ремнями с подсумками, с автоматом в руках, подошел к столу, вырвал из рук врача телефон. Сказал:

— Я Басаев, командир батальона. Звонить никуда не надо, доктор. Мы сами теперь будем звонить. Вы кто?.. Хирург? Очень хорошо. Собирайте сейчас других хирургов, будете лечить моих парней. Есть раненые. Сколько хирургов в больнице?.. Где главврач? Скажите, чтобы пришел ко мне. Да, сюда.

Пока Юрий Михайлович отвечал на вопросы, Татьяна стояла ни жива ни мертва.

Басаев глянул на нее.

— Это кто? Что она здесь делает?

Скориков пояснил кратко:

— У нее здесь дочь, она приехала за ней.

Шамиль кивнул кому-то за спиной Татьяны, и она тотчас почувствовала у себя между лопаток ствол автомата — ей приказывали куда-то идти. Она от двери, немея от горя, протянула руки к врачу:

— Юрий Михайлович! Скажите им!.. Я ведь так долго искала Хеду!

— Пошла!.. Потом разберемся! — Боевик больно тыкал ей в спину железом, и она, спотыкаясь, не видя ничего перед собой, пошла по коридору. Ее втолкнули в какую-то большую, набитую людьми комнату.

— Сидеть тихо! — приказал боевик и закрыл дверь.

В комнате даже при беглом взгляде было более ста человек. Сидели на полу, на подоконниках, у дверей… Женщины, мужчины, старики, молодые… Татьяна как вошла, так и осталась стоять у двери — испуганная не меньше других, дрожащая с головы до пят, прижимающая к груди сумочку.

— Да ты садись, садись, — посоветовал ей снизу, с пола, какой-то пожилой мужчина. — В ногах правды нет. Да и долго нам тут, судя по всему, сидеть.

— Да ничего, я постою, — глупо, конечно, отвечала Татьяна. Она не могла взять да и сесть в хорошем своем костюме с узкой юбкой на пол рядом с этим мужчиной… Стояла, крепилась.

И все же она не выдержала, заплакала.

— Дочка у меня там, на первом этаже, в хирургическом! — сказала, всхлипывая, ни к кому не обращаясь. — Что же они делают? И кто они такие? Что им надо?

— Чечены, кто ж еще, не видела разве? — Мужчина у ее ног сел поудобнее. — Для них разве есть что святое?

В комнате после этих слов разом заговорили, заспорили. Какая-то пухлая широкая тетка в домашнем халате — ее схватили прямо во дворе дома, поставили в колонну и погнали в больницу — кинулась обвинять:

— Вот вы, мужики, сидите здесь, нюни распустили. Вон вас сколько. Взяли бы и проучили чеченов. Отнять бы у кого автомат, да и погнать их к едрене-фене. Тут, на этаже, их, может, с десяток и наберется. А у двери — всего-то один…

На тетку зашикали:

— Цыц, дура! Услышат, они тебе покажут…

Тетка примолкла, но ее идея кое-кому пришлась по душе. Несколько нестарых еще мужчин переглянулись, потом сошлись вместе, стали о чем-то тихо говорить. За этим их и застали вошедшие в комнату боевики — четверо или пятеро. Хромой, злой как черт чеченец, которого Татьяна уже видела, тыкал в самые лица заложников автоматом:

— Ты! Ты! Ты! На выход. Заговорщики, мать вашу… Вперед!

— Да они ничего не сделали, что вы! — закричали было остальные. — За что вы их? И зачем нас всех привели сюда?

— Тихо! Мол-чать! — Хромой громыхнул прямо-таки генеральским голосом. — Не орите. Сортировка. Женщинам нельзя сидеть вместе с мужчинами, не положено.

На шум пришел Басаев.

Сказал вполне миролюбиво:

— Вам плохо? И нам тоже плохо. Но почему вы своему правительству ничего не говорите? Почему молчите? Мы не хотим больше молчать. Нас убивают, города разрушили… Вы поезжайте, посмотрите, что они сделали…

— Но мы-то при чем? — закричали женщины. — Выясняйте с теми, кто воюет. Кто солдат в Чечню послал.

— Вот и выясним, — спокойно отвечал Басаев. — Мы с мирными жителями не воюем. Захват больницы — это политическая акция. Мы вас не тронем. Сидите тихо, ждите.

Всех мужчин увели.

Татьяна шагнула к Басаеву.

— Послушайте… товарищ Басаев! У меня дочка на первом этаже, в хирургическом. Хеда ее зовут. Хеда Хуклиева. Я так долго ее искала. Позвольте мне сходить за ней. Я вас умоляю. Она больна, у нее ранена нога… Эта девочка — единственное, что у меня осталось.

Шамиль со вниманием посмотрел на Татьяну.

— Хеда, насколько я понимаю, чеченская, наша девочка? А вы — русская, так?

— Да, я русская, из Придонска. У Хеды погибли все родственники, я ее решила удочерить. Вот документы, уже многое оформлено. Я приехала за ней… Я вас прошу, товарищ Басаев! Позвольте нам уйти отсюда! Я приехала сюда с другой женщиной, она там, внизу…

— Уходить нельзя, — ровно сказал Басаев. — А девочку взять можно. Я скажу. — И, повернувшись, ушел.

Потянулись долгие, томительные часы ожидания. Татьяна давно перестала оберегать свой изящный костюм, села на пол, подогнув колени, то и дело поглядывая на маленькие часики. Пять вечера, половина девятого… За дверями их комнаты-камеры шла какая-то жизнь, совершались какие-то важные события, но они, сто с лишним человек, ничего об этом не знали. Как не знали ничего и еще сотни людей, загнанные в подвал больницы, лежащие и сидящие там на полу, на матрацах, одеялах, подушках, досках… на всем, что подвернулось под руку, что можно было прихватить с собой.

Среди заложников в подвале находилась и Хеда с Изольдой.

В больнице гремели выстрелы. Сначала боевики расстреляли всех захваченных летчиков и милиционеров. Потом убили еще пятерых заложников, чтобы власти разрешили журналистам прийти в больницу на пресс-конференцию, которую пожелал дать Шамиль Басаев.

Время тянулось медленно. Еды почти не было. Первые двое суток заложники практически ничего не ели. Бородатый охранник принес в комнату, где сидела Татьяна, коробку с печеньем — его раздали в первую очередь детям. Татьяне досталось одно печенье, она пожевала нехотя…

Татьяна принялась упрашивать бородатого охранника:

— Послушайте… Ваш начальник… Басаев… он обещал мне, что разрешит соединиться с дочерью, Хедой. Они на первом этаже, в хирургическом. Мне нужно сходить за ней, я вас умоляю!

Бородач хмыкнул:

— Ходить можно только в туалет. Или за водой. Остальное — запрещено. Мне никто никакой команды не давал. А я человек военный. Увижу Шамиля, скажу. Идите назад.

…Потом в комнате узнали, что журналисты наконец приехали, что Басаев давал интервью телевидению, что он ведет теперь переговоры с самим Черномырдиным.

Лица заложниц озарились слабой надеждой…

Затеплилась, вспыхнула с новой силой надежда и у Татьяны. Шли третьи сутки заточения. Она жила и не жила это время: спала, прислонившись спиной к стенке, вытянув ноги… какой это сон? А все остальное время думала, плакала, ловила, как и все остальные заложники, каждую крупицу новостей — плохих и хороших.

А новости были такие:

— с заложниками во всей больнице боевики обращались хорошо, «гуманно» — расстреливали только военных и милиционеров;

— кто-то из хирургического сбежал от боевиков — вроде бы две девушки-медички и мужчина в одних плавках. По ним стреляли, но не попали, им удалось добежать до недостроенного корпуса;

— переговоры с Черномырдиным идут трудно, стороны не хотят уступать друг другу. Ельцин улетел в какой-то Галифакс, поливает там чеченцев на чем свет стоит. А кому от этого легче;

— у какой-то женщины в гинекологическом отделении родилась девочка: раньше у этой женщины был выкидыш, а теперь вот родилась нормальная девочка;

— больница со всех сторон, вкруговую, окружена тройным кольцом, милицией и спецназом. Говорят, будет штурм. Министру Ерину вроде бы дана команда штурмовать Басаева вместе с заложниками, с потерями не считаться;

— Басаев приказал больницу заминировать и облить бензином. В случае штурма все они погибнут вместе с заложниками, если Черномырдин не примет условий боевиков…

Новости эти сводили женщин с ума…

В пятницу к вечеру в комнате с вывеской «Диетическое питание» появились наконец Хеда и Изольда.

Татьяна бросилась к ним, целовала девочку, плакала:

— Доченька! Милая!.. Господи, как я тут переживала! Просила их, умоляла… Тебя не ранило там еще, нет? А ты, Лиза? Как ты себя чувствуешь?

— А у нас все сумки с едой отняли, — сказала Хеда. Девочка вполне уютно чувствовала себя в объятиях Татьяны, даже попытки высвободиться не делала. — Я вот только большую шоколадку себе взяла. — И она оттопырила карман больничного халата, показала серебристую плитку.

— Ешь, ешь! У меня еще одна есть! — счастливо смеялась Татьяна. — Доченька! Смотри, как исхудала за эти дни. Круги под глазами. Доченька! Садись вот сюда, на кофту. Я уже тут обжила уголок. Ничего-ничего, как-нибудь разместимся и втроем, попросим вот тетю, она немножко подвинется. Садись и ты, Лиза. Садись, дорогая моя!

Татьяна так искренно, откровенно радовалась, такой она выглядела бодрой, счастливой, что невольно заразила оптимизмом и радостью всех остальных заложниц. Они наперебой стали расспрашивать Хеду и Изольду о том, что происходило в подвале больницы, не видели ли они там их родственников и знакомых, называли приметы: «Женщина такая худенькая, в цветастом платье, Валей зовут…», «А мужа моего не видела там, Лиза? Такой высокий, рука у него в гипсе, в полосатой рубашке…», «А девочка, Оля, что с тобой была, Хеда? Она там? Это племянница моя, я проведать ее приехала, а меня на рынке забрали…»

К ночи, когда многие женщины забылись тревожным, тяжелым сном, Изольда тихо рассказывала Татьяне:

— Я там, в подвале, знакомых встретила, Тань. Чеченцы, что у нас в Придонске были. Рустама сразу узнала, хоть он форму эту пятнистую надел. А второй, Аслан, мелькнул у входа, ушел куда-то.

— А они узнали тебя?

— Нет, не думаю. Я сразу голову опустила. Сидели мы с Хедой на полу, кто там нас разглядит!

— Ну и не лезь на глаза, правильно. От них всего можно ожидать. Мало ли!..

Шептались они за полночь, пока какая-то нервная женщина не попросила их замолчать…

На пресс-конференцию к Басаеву Люся Вобликова попала вместе с другими журналистами.

Корреспондентов различных изданий, в том числе и иностранных, под бдительным оком боевиков провели к Басаеву, он ждал их в полуподвальном, отделанном деревом зале, где было очень душно — лица у всех сидящих там блестели от пота. Перед этим журналистам показали подвал, где сидели сотни заложников, и бедные, перепуганные люди протягивали руки к телеоператорам, кричали в самые микрофоны: «Скажите там, наверху, Ельцину и Черномырдину! Пусть выручат нас! Что мы такого сделали, что нас тут держат? Пусть правительство принимает все условия Басаева…»

Шамиль в окружении своих боевиков, державших наизготовку автоматы, спокойно сидел под палящим светом юпитеров, втолковывал журналистам, а через них — всему потрясенному миру:

— У нас маленькая надежда, что хоть кто-то из вас может сказать правду. В Буденновске находится наш разведывательно-диверсионный батальон. Мы не собирались захватывать Буденновск, у нас была другая задача. Мы хотели добраться до Москвы, там немножко повоевать и посмотреть, как российские власти будут бомбить Москву. Но вся наша операция сорвалась из-за алчности и жадности постовых гаишников. У нас просто не хватило денег заплатить этому посту, здесь, в Буденновске. Из-за этого они и придрались к нам и предложили следовать в отделение милиции…

— Каковы ваши требования, Шамиль? — сейчас же спросил один из корреспондентов.

Басаев, держа в руках автомат, вытер пот, спокойно сказал:

— Прекращение войны в Чечне, вывод оттуда российских войск, начало мирных переговоров, проведение российского референдума о предоставлении независимости Чеченской республике.

— Круто! — качнул головой корреспондент, и его шариковая ручка заскользила по листку блокнота.

— Зачем вы убиваете заложников? — дрожащим и возмущенным голосом спросила Вобликова. — Это же… варварство!

Шамиль глянул на нее, вздохнул.

— Мы не собирались никого убивать. Мы расстреляли работников госучреждений за то, что снайперы убили и ранили наших товарищей. А женщин и детей мы расстреливать не собираемся. Мы не маньяки. Это сделают российские войска, мы заставим их это сделать, если не будут выполнены наши требования. Пускай приходят и штурмуют больницу. Нам надоело смотреть, как убивают наших женщин, стариков, детей, как бомбят наши села.

— Это была заранее спланированная акция, господин Басаев? — с заметным акцентом, но все же на хорошем русском языке спросил один из иностранных корреспондентов. — Вас послал Дудаев?

— Нет, ни Дудаев, ни Масхадов нас не посылали, — ответил Шамиль. — Но мы не могли дальше находиться в наших селах, их бомбили вместе с нами. И мы пришли сюда.

— Сколько у вас убитых, Шамиль?

— Восемь убитых, двенадцать раненых. И мы не собирались столько убивать здесь, в Буденновске. Но по нам начали стрелять из всех углов.

— За что вы мстите русским, господин Басаев?

— Нас довели до крайности. Я не говорю уже о наших близких, детях, которых убили, о беременных женщинах. О шестидесяти пяти тысячах русских, которых уничтожили. О двух моих братьях, двух дочерях, жене, сестрах, которых убили, об одиннадцати моих родственниках. И так у каждого из нас. Спросите у любого из моих товарищей… Дайте нам свободу!

— Почему вы выбрали для захвата больницу? Здесь и так страдают.

— Сначала мы хотели повоевать в центре города. Но врачи «скорой», когда начался бой, стали хватать раненых и увозить их в больницу — честь им за это и хвала, они выполняли свой долг. И мы пошли вслед за нашими товарищами.

Вобликова слушала, что говорил Басаев, старательно записывала его ответы, не все, однако, принимая за чистую монету, — например, цифры убитых и раненых в чеченской войне. Но цифры эти всем щекотали нервы, звучали из уст воюющего чеченца, одного из дудаевских командиров, и, может быть, ему можно было верить больше, чем официальной статистике…

Вопросов еще было множество, журналисты жадно расспрашивали Басаева обо всем, строчили в блокнотах, с тревогой поглядывали на кассеты диктофонов — хватит ли пленки, а телеоператоры и фотокорреспонденты беспрерывно снимали…

Душно было по-прежнему ужасно, и Люсе, как, впрочем, и всем присутствующим на пресс-конференции, очень хотелось оказаться на свежем воздухе, уйти из этого полуподвала, хоть немного успокоить, остудить взбесившиеся нервы: ведь говорили они, по сути, со  с м е р т н и к а м и.  Басаев так и сказал: «Мы все с вами смертны. Но для нас неважно, когда умирать. Важно — за что».

— Ну ладно, хватит, — сказал наконец Басаев и поднялся. И повторил слова, которые он произнес вначале. — Вся надежда на вас, журналистов. Скажите правду.

Выходя из зала, Вобликова увидела вдруг знакомые насмешливые глаза — молодой боевик в полумаске, с автоматом в руках, внимательно и радостно смотрел на нее. Кто это? Рустам? Аслан? Но как они здесь очутились? Нет, не может этого быть…

И все же на нее смотрел именно Рустам, один из тех чеченских парней, с кем она провела не одну восхитительную ночь в доме Анны Никитичны…

И еще одна встреча ждала Вобликову: пробираясь потом, после пресс-конференции, сквозь заслоны спецназовцев, Люся лицом к лицу столкнулась с московским генералом, Владимиром Ивановичем, который в свое время проводил учения спецназа у них на атомной станции.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! — искренне обрадовалась Люся. — И вы тут?

— А где же мне еще быть, как не здесь? — хмуро отвечал генерал. — Вы-то как здесь очутились?

— Села на самолет и прилетела.

— А… Пишете, значит, сенсация. Понятно. Вы извините, Людмила… — Он наморщил лоб, вспоминая ее отчество.

— …Владимировна.

— Да, извините, Людмила Владимировна, здесь не учения, сами понимаете.

— Понимаю. Владимир Иванович, пара вопросов!

— Нет. Я же сказал… Кончится заварушка… Тогда видно будет.

И генерал, одетый по-боевому, в камуфляж, растворился в толпе своих подчиненных, таких же хмурых и решительных молодых мужчин-спецназовцев, экипированных еще солиднее: в бронежилеты, каски…

Да, это были уже не учения.

Судя по всему, штурм больницы намечался на раннее утро в субботу, 17 июня.

В больнице это чувствовали все. Да и боевики Басаева открыто готовились к бою.

Еще ночью заложников согнали, из палат в коридоры, велели сесть вдоль стен, под окнами, поджав ноги, чтобы не мешать передвигаться.

Татьяна, Изольда и Хеда сидели на прихваченном по пути матраце. Всех троих трясло, как в лихорадке. Боевики не разрешили брать с собой вещи, сумки, а велели взять зачем-то простыни. «Чтобы удобнее было на кладбище ползти», — мрачно пошутил какой-то пожилой остряк-самоучка, и женщины, издерганные трехсуточным заточением, измученные голодом и жарой, плачущими детьми, завыли в голос.

Боевики цыкнули на них:

— Тихо! Сидеть всем смирно.

Изольда, у которой не попадал зуб на зуб, тихонько говорила Татьяне и Хеде:

— Если начнут стрелять, под окна ложитесь и не вставайте. Я была уже под бомбежками и обстрелами, знаю, что это такое. Пули — это не страшно, от пуль можно спастись. Если только рикошетом ударит… А вот если из гранатометов бить начнут, из пушек…

— Да что же они, по нам, что ли, бить станут? — Соседки с тревогой и ужасом в глазах слушали их разговор. — По детям? Мы же… свои!

— При чем тут — свои, чужие? — заспорили нервные, взвинченные голоса по всему коридору. — Им боевиков надо разгромить. А они чьи? Иностранные, что ли? Такие же россияне, как и мы с тобой.

Одна из женщин встала на колени, начала неистово молиться, обратясь к ночному окну:

— Господи, неужели ты не видишь, что тут затевается? Помилуй нас и сохрани, Господи! Тут же беременные, дети малые…

— Им, бандитам, все равно — беременная ты, с дитем…

— Да кто приказ-то стрелять отдал? Ты вспомни, по телевизору, пока его не разбили, сообщали же! Ельцин что сказал: говорили они с Ериным, силовой метод применят, если обстановка будет того требовать. Ой, бабоньки, смерть пришла, помира-а-ать буде-е-ем! Господи-и!

Женщины подхватили на разные голоса, закричали:

— Убью-у-ут!

— Сме-е-ертушка-а… А-а-а-а…

— Да замолчите вы! — не выдержал один из боевиков, замахнулся автоматом. — Что развылись? Ничего пока не случилось, а вы как эти!.. Может, и штурма никакого не будет. Что же они, своих не пожалеют, что ли?

Женщины утихли на какое-то мгновение, плотнее прижимались друг к другу, наказывали детям не поднимать головы, лежать тихонечко, если начнут стрелять, а лучше всего спрятаться под матрац — его, мол, пуля не пробьет.

Изольда приглушенно, так что слышала одна Татьяна, говорила:

— Тань, ты деньги мои… если что случится… там они, в Придонске, у тебя на квартире… Я их в банке в туалете спрятала. Банка из-под краски, ржавая такая, туда и не заглянет никто… За унитазом…

— Ты что, Лиза? С ума сошла?!

— Ничего не сошла. Сердце — вещун. Убьют меня сегодня, Таня, я это чувствую. Ты слушай, что я тебе говорю: Хеде мои деньги отдай, на нее положи. У меня ведь вообще никого… А девочке учиться надо, ногу лечить.

— Замолчи! — строго прикрикнула на Изольду Татьяна, и Хеда, слышавшая их разговор, схватила Изольду за руку, стала укорять ее дрожащим голоском:

— Ну что вы такое говорите, тетя Лиза! Зачем? Не надо, я боюсь, когда вы так говорите!..

— Хорошо, хорошо, — виновато улыбнулась Изольда. — Извините меня. Это я от страха, наверное. Ум за разум заходит. Прости, маленькая.

В коридоре горел свет, они хорошо видели друг друга и боевиков, которые сидели в разных концах коридора, а передвигались на согнутых ногах, пригибая головы: снайперы по ту сторону окон явно не дремали…

— Господи, пощади нас! — шевелила губами и Татьяна. — Отведи беду. Сколько можно? Зачем тебе наши смерти? Образумь ты тех, кто у власти, кто дал команду стрелять. Найди выход! Он должен быть, он есть!

В пять утра началось.

Громыхнуло вдруг за окнами, и в то же мгновение в одной из палат разорвался то ли снаряд, то ли граната, разворотило угол комнаты — из коридора хорошо это было видно.

Женщины и мужчины в этот раз закричали, уже не сдерживаясь, дико, как животные, бросились плашмя на пол, прикрывая детей телами, одеждой, матрацами.

Татьяна тоже затолкала Хеду под матрац, прилегла сверху. Девочку трясло, она свернулась под матрацем комочком, закрыла голову руками.

Изольда — бледная, с расширенными зрачками, вся напряженная, страшная — также суетилась возле Хеды, подтыкала ей под ноги матрац, приговаривала: «Ничего, ничего… Главное, не поднимай головы… не поднимай, маленькая…»

Лупили теперь по больнице страшно: из гранатометов, из пушек БМП, автоматов и снайперских винтовок. Казалось, там, за стеной, какие-то сумасшедшие начальники приняли решение и отдали своим солдатам команду — уничтожить в больнице все живое. Огонь был плотный, беспрерывный, ожесточенный. Грохот боя и вой заложников смешались, трудно было бы сейчас сказать, что громче: живой человеческий голос или автомат — столько было предсмертного отчаяния и в криках женщин, и в очередях боевиков. Конечно, все эти люди чувствовали себя на краю могилы… Не дай Бог это пережить!

— К окнам!.. Становитесь к окнам! — раздалась вдруг команда. Двое-трое боевиков, по-прежнему пригибаясь, бегали по коридору, тыкали дулами автоматов в лежащих на полу заложников. — Кричите своим, чтобы перестали стрелять. Ну! Поднимайтесь!

Досталось в бок и Татьяне. Ойкнув от неожиданности, она встала, торопливо сказала Хеде:

— Лежи, доченька, не вставай. Притворись, что не можешь встать, поняла?

Изольда с каким-то седым мужчиной в больничной пижаме стояла у окна, махала простыней, кричала что было сил:

— Не стреляйте, родненькие! Не стреляйте! Что же вы в нас-то палите!

И у других окон стояли женщины и мужчины, тоже махали простынями, кричали на весь белый свет, взывая ко всему миру — ведь весь мир видел, знал теперь о горе, которое обрушилось на Россию, видел ее слезы и кровь, позор и унижение.

— Не стреляйте! Переговоры! Не стреляйте! — кричали заложники, протягивая руки к городу, к серому утру, к таким же людям, как и они сами, а в ответ им неслась беспощадная, бессмысленная СМЕРТЬ.

Пуля попала мужчине в глаз, вырвала часть черепа, кровь и мозг забрызгали Изольду, и она в ужасе выронила простыню. Мужчина тяжко осел у оконного проема, а вслед за ним упала, взмахнув руками, и Изольда — пуля попала ей точно в лоб.

Татьяна бросилась к ней с криком: «Лиза-а-а!», попыталась было помочь — может быть, ранена, может быть, жива…

Хеда услышала ее жуткий крик, отбросила матрац, увидела страшную картину — трупы, кровь, склоненную над Изольдой Татьяну, бросилась к ней, забилась в истерическом плаче:

— Мама-а… Мамочка-а-а! Я бою-у-сь! Спаси меня, мамочка-а! Я не хочу умирать! Я еще маленькая!

Татьяна схватила ее в объятия, прижала к себе, гладила по голове и плечам, говорила, рыдая:

— Доченька, не надо, милая, успокойся. Не надо так кричать! Ты только не высовывайся в окно, не надо, маленькая.

— К окну! Становись к окну! — бегали по коридору и орали боевики (их было двое), а остальные предательски прятались за спинами женщин, палили из пулеметов и автоматов, матерились на чем свет стоит, что-то кричали друг другу, прятались от пуль в простенках, снова стреляли…

Подталкиваемая автоматом, Татьяна стала у окна, махала сунутой ей в руки простыней, кричала сорвавшимся уже голосом:

— Не стреляйте! Здесь дети! Что вы делаете! Не стреляйте же!

Она почувствовала, как голову обдало жаром — что-то большое, тяжелое пролетело у самого ее виска, грохнуло сзади, у стены коридора, и она потеряла сознание…

Очнулась Татьяна в подвале больницы несколько часов спустя. Возле нее сидела Хеда, плакала в три ручья, приговаривала:

— Мама-а… Мамочка-а… Ты слышишь меня? Мама!

Наверху в этот момент было тихо, не стреляли. Над Татьяной склонились люди, кто-то положил ей на голову тряпку, намоченную у сочащегося крана, кто-то щупал пульс, говорил, как из другой комнаты:

— Да живая она, живая. Контузило сильно. Полежит и отойдет, ничего. Зачем вы ее с мертвыми-то положили?

Татьяна открыла глаза, пошевелила головой. Голова раскалывалась от дикой боли, глаза просто выворачивало.

— Хеда… доченька, — хрипло, с трудом сказала она. — Тебя не ранило, маленькая?

— Нет, мамочка, нет! — Девочка припала к ней. — И ты не раненая. Когда стрелять перестали, тебя на первый этаж перенесли и тетю Лизу с тем дядей тоже. Думали, что ты убитая. А я говорю: да какая же она убитая! На ней ран нету и крови тоже! Она живая! И тебя сюда, в подвал, перенесли. Мамуленька моя!..

И она стала целовать Татьяне руки.

Татьяна попыталась было сесть, но у нее перед глазами поплыло, закачалось, и она снова легла на матрац, отдышалась.

— А что там… наверху? — слабо спросила она у сидящей рядом женщины.

— Два раза штурм был, — пояснила та. — А сейчас вроде бы сам Черномырдин переговоры ведет с Басаевым… Да ты лежи, отвоевалась. В окно тебя ставили, да?

— Ставили… как же. И отвоевалась, это ты правильно говоришь. — Татьяна попыталась улыбнуться.

Потом спросила, не имея представления о времени — в подвале горел свет, а что было — день, ночь, она не знала:

— Хеда, доченька… А где моя сумка? Там же документы на тебя.

— А вот она, мама. — Девочка откуда-то из-за спины вытащила коричневую кожаную сумку Татьяны. — Я ее взяла, не забыла.

— Молодец ты у меня… умница! — похвалила Татьяна и снова стала проваливаться в какой-то черный бездонный колодец, где гулко и далеко, на самом дне, грохотал то ли гром, то ли пустой железнодорожный состав. А может, это снова начали стрелять…

…С помощью врачей Татьяна поднялась лишь в среду, 21 июня. В этот день, как ей сказали, вернулись из Чечни заложники Басаева, сопровождавшие его на автобусах до селения Зандак.

Чечня праздновала победу. Новый Шамиль — Басаев — навсегда теперь вошел в ее историю.

А Буденновск хоронил убитых — сто тридцать человек.

В наскоро вырытой братской могиле нашла свой последний земной приют и Изольда Макарычева.

Бледная, исхудавшая за эти дни Татьяна, держа за руку Хеду, положила на могилу большой букет кроваво-красных роз.

Прощай, Лиза! Царство тебе небесное!

И Хеда положила букетик…

Два дня спустя, оформив все необходимые документы, Татьяна с Хедой уезжали из Буденновска. На автобусе они добрались до Ставрополя, а там сели на хороший, чистенький поезд Элиста-Москва, в двухместное уютное купе, и покатили  д о м о й,  в Придонск.

Кажется, все плохое было теперь позади. Ехали по России два настрадавшихся человека — чеченская девочка и русская женщина, мама и дочка, строили планы на будущую свою жизнь и не могли налюбоваться друг другом…

А днем раньше из аэропорта Минеральные Воды улетали в свои города Люся Вобликова и генерал-спецназовец Владимир Иванович. До отлета их самолетов еще было время, и они сидели в полупустом ресторане за дальним угловым столиком, негромко беседовали. Собственно, говорил генерал, а Люся слушала — записывать ей Владимир Иванович ничего не разрешил. Он был хмур, печален, пил рюмку за рюмкой и почти не закусывал.

— Ты пойми, Людмила! — строго говорил Владимир Иванович. — Нам просто не дали взять Басаева. Понимаешь? Не дали. Мои ребята уже были на первом этаже больницы, мы бы их выкурили и со второго, тем более что на третьем начался пожар… Трех офицеров потерял, да каких!

Владимир Иванович отвернулся, стал смотреть в широкое ресторанное окно, за которым беззвучно разворачивался на рулежной дорожке воздушный лайнер, вздохнул. На глазах его блестели слезы.

— Мы ведь их почти дожали, — продолжал он рассказ спустя время. — Басаев вынужден был сто с лишним человек заложников выпустить — они просто убежали, когда штурм начался. Потом, часов в десять утра, еще сто пятьдесят человек он отпустил без всяких условий — ему некуда было деваться. И тут наступил переломный момент: еще бы час-другой, и мы их из здания больницы выкурили бы, никуда они не делись бы. Но тут приказ из штаба: штурм остановить!

— Я видела, войск же много было, — сказала Люся. — И ничего не могли сделать? И штурм какой-то дурацкий, даже со стороны это понятно было. Стреляли по женщинам…

— По женщинам мы не стреляли, — твердо сказал Владимир Иванович. — Это на совести армейцев. И о начале штурма басаевцы узнали. Какие-то придурки по рации открытым текстом болтали: «Начало в пять утра!.. Начало в пять!» И они встретили нас таким огнем, что головы было не поднять. Да и другие накладки… А! — Он махнул рукой. — Третий раз меня политики подставляют. Три семьи осиротели. А Басаев «национальным героем» в Чечню поехал.

— Я вот когда была на пресс-конференции там, в полуподвале, — стала рассказывать Люся, — Басаев говорил, что случайно все это в Буденновске получилось…

— Врал он вам! — уверенно проговорил генерал. — Операция эта давно и тщательно планировалась. Место для захвата заложников идеальное: медицинское учреждение, заложники на месте, боеприпасы были завезены за месяц-полтора до захвата. И цель у них была одна — политические требования, они их выдвинули. И добились своего.

— А знаете, Владимир Иванович, мне вот всех жалко: и наших погибших, и чеченцев. Все по-своему правы.

— Это бабские сопли, Людмила Владимировна! — строго отчеканил генерал. — Я человек военный, я выполняю приказ. А приказ должен быть понятен и прост. И без всяких выкрутасов. И если бы по-умному провести штурм, вообще блокирование больницы, если бы четко взаимодействовали все те, кто там был… Вот здесь, в одной руке, в одном кулаке все это должно быть! — Владимир Иванович сжал и приподнял над столом увесистый кулак. — Тогда бы от таких, как Басаев, только бы пух полетел. А сидеть и на виду у всей страны записывать то, что диктует террорист… Позор! И отзывать моих парней назад, чтобы им в спину стреляли… Ты не пиши этого ничего, не надо. Я бы тебе этого никогда не сказал. Но как вспомню, сейчас вот, когда в Москву прилечу, что мне женам ребят говорить? Как в глаза их детям смотреть?

Аэропортовский диктор объявила о начале регистрации билетов на московский рейс, и генерал поднялся — постаревший за эти несколько дней, осунувшийся. От того подтянутого и бодрого командира спецназа, которого Люся видела весной в Придонске, мало что осталось.

Он взял ее руку, вымученно улыбнулся.

— Ну что, госпожа журналистка, прощай?

— Почему «прощай», Владимир Иванович? Может, еще увидимся?

— Может, и увидимся, — отвечал он без всякой охоты. — Хотелось бы, конечно, не по такому поводу. О победах приятнее говорить. Да и в поражении можно признаться, если бы оно только от тебя зависело. А так, когда тебя дергают, как куклу, за ниточку… Ну ладно, все! Будь здорова, красивая женщина! Пиши. Только правду пиши. Она не только твоим читателям нужна, она и тебе пригодится. Когда по правде живешь, себя уважаешь. Это проверено.

Владимир Иванович наклонился, чмокнул Люсю в щеку и быстро пошел к регистрационной стойке — время поджимало.