Из федерального архива МВД прибыла наконец фотография Стрекальчука (ее идентифицировали там по фотороботу). Русанов и Латынин, согласовав с Костыриным все вопросы дальнейшей оперативной разработки предполагаемого убийцы Глухова, снова позвали в управление бомжа Веревкина.

Веревкин в этот раз заявил без колебаний:

— Этот. Он. Одетый он был в джинсу и в кроссовках. На голове, кажись, кепочка была, кожаная такая, с коротким козырьком. Да. А в руках — пакет. Ну, с голой девкой. Он из него «пушку» вытащил, она у него в газету была завернутая, и кинул в мусорку… Но, гражданин начальник, ты бы меня не показывал ему, а? А то ить прибьют они меня, не жить мне потом.

— Не переживай, Веревкин, — успокаивающе сказал Латынин. — Стрекальчук — птица серьезная, попадется — мы его уже не выпустим.

Стрекальчука с помощью украинских сыщиков через две недели арестовали в Крыму — киллер после «праведных трудов» отдыхал в Ялте. Разумеется, он возмущался, «ничего не знал», у него, конечно же, было железное алиби, он грозил обращением с жалобой в Генпрокуратуру, в Комитет по правам человека Госдумы и даже в ООН…

Под эти вопли, угрозы и проклятия Стрекальчука привезли в Придонск, и на очной ставке он был опознан. Веревкин оказал следствию неоценимую услугу.

Стрекальчуку предъявили вещественное доказательство — пистолет Макарова, стали добиваться от него признания: кто поручил ему убить директора механического завода Глухова, какую сумму он получил за выполненную работу, при каких обстоятельствах было совершено преступление?

Поединок киллера с целым отделением хорошо подготовленных следователей прокуратуры, ФСБ и милиции прошел не в его пользу. Стрекальчук раскололся, не выдержал напора. Но признания его мало продвинули дело вперед: киллер сказал, что наняли его «какие-то чеченцы», обещали заплатить тридцать три миллиона рублей, но он взял только двадцать три, а за остальными не пошел… Мотивов убийства Глухова (он и фамилии этого человека не знал) киллер не назвал, у чеченцев были какие-то свои счеты с этим человеком, он, Стрекальчук, в это не вникал. Чеченцы — их было трое — называли в ресторане, где они познакомились, имена, но, скорее всего, вымышленные… Да, в лицо он узнал бы их…

Русанов предложил Крупенникову, следователю прокуратуры, показать Стрекальчуку чеченцев, арестованных на аэродроме. Чем черт не шутит! Просто в порядке бреда, версии…

— Давай покажем, — согласился Крупенников. — Хотя вряд ли это могут быть одни и те же люди.

В следственном изоляторе им устроили встречу на следующий же день. Саламбек и Махмуд обросли за недели заточения черными густыми бородами (Вахид лежал в тюремной больнице с ранением плеча), и Стрекальчук долго и напряженно всматривался в лицо Саламбека. Для чистоты эксперимента Саламбека и Махмуда посадили в числе еще четырех задержанных лиц кавказской национальности, тоже бородачей, и у Стрекальчука, конечно же, была нелегкая задача.

Наконец киллер сказал:

— Вроде вот этот… Но он был без бороды. Нельзя ли его побрить, гражданин следователь?

Крупенников сейчас же распорядился о бритье, и уже через полчаса Стрекальчук уверенно произнес:

— Он. Русланом тогда в ресторане назвался. С ним еще двое было… У одного имя, на машину похожее…

— На машину? — с улыбкой переспросил Крупенников. — Это как понять?

— Ну да, на машину. Марка такая есть, «ауди». И имя у того, второго, почти такое же было.

Следователи переглянулись, стали вразнобой называть знакомые им чеченские имена.

— Может быть… Алауди? — спросил Русанов.

— Точно! Алауди! — обрадовался Стрекальчук. — Тот помоложе был, лет двадцать пять. А третьего я забыл. Но Руслана этого без бороды я бы и сам признал, если бы где встретились. Сволочь! Втравил меня в мокрое дело, да еще и врал…

— Ну, настоящее его имя Саламбек Мусаев. — Крупенников, сообщивший киллеру эту новость, что-то записал для памяти в свой довольно потрепанный блокнот. — А имена двух остальных мы еще установим.

— Я чувствовал, что они и меня хотели пришить! — горячился Стрекальчук. — По рожам это было видно. Ушел я, не стал остальные деньги брать…

— Ну, а за что ты Глухова убил? — спросил Русанов. — Что они тебе сказали?

— Убил за деньги, гражданин начальник, — не стал вилять Стрекальчук. — Тебе платят за то, что ты нас ловишь, а мне — за то, что убиваю. А насчет того, чего они мне сказали… Какая теперь разница? Сказали, что надо пришить, назвали сумму…

— Я этого человека вижу в первый раз! — заявил Саламбек. — Он сумасшедший. Или провокатор. Никто его не нанимал. И я ни в каком ресторане с ним не был и Русланом не назывался. И Алауди среди нас не было. Это все вранье. Мы хотели захватить самолет, да, признаю, а про вашего директора, которого кто-то тут пришил, слышу в первый раз.

Конечно, редко кто из матерых преступников так просто колется. Крупенников с Русановым хорошо это понимали. С Саламбеком, да и с остальными чеченцами придется много и терпеливо работать: снова допрашивать, проводить следственные эксперименты, выявлять новых свидетелей, строить новые версии убийства Глухова, искать заказчиков этого преступления, а они — это становилось очевидным — были здесь, в Придонске. Саламбека Мусаева и его людей, конечно же, использовали, убрали директора завода с их помощью, но кто? С кем Мусаев знаком здесь, в городе? Кому из его знакомцев мешал Глухов? Почему его решили убить?

Майор Латынин с коллегой из управления милиции нашел дом, где почти три месяца жили чеченские боевики, — это оказался особняк некой Анны Никитичны Бурдыкиной, администратора театра юного зрителя. Женщина призналась, что чеченцы жили у нее с весны, что иногда их тут собирался «целый взвод», как она выразилась. Постоянно приезжали и уезжали какие-то новые люди, но ничего плохого она за ними не замечала. К тому же было условлено, что она в их дела не вмешивается, ход у них был отдельный, а платили они ей очень хорошо…

Латынин стал спрашивать Анну Никитичну, кто еще бывал в ее доме, что за люди ее знакомые, и она всплеснула руками:

— Да Господи! У меня полгорода знакомых! И режиссеры нашего театра, и актеры, и спонсоры, и сослуживцы мужа иногда меня навещают. Я сотни людей знаю, сотни!

— Ну, вы все же назовите фамилии.

Анна Никитична решила идти ва-банк, заткнуть рот этим бесцеремонным операм, даже припугнуть их. И потому начала с самых важных своих знакомцев:

— Да у меня, если хотите знать, и Аркадий Каменцев бывал, и Городецкий Антон Михайлович… он, правда, уехал сейчас за границу… Друг его, Феликс Иванович… у него, дай Бог памяти, смешная такая фамилия… Дерикот, вспомнила! Это наши спонсоры в театре. Главный режиссер бывал, Захарьян…

Женщина и сама не заметила, как дала в руки следователям важные нити. Ни Латынин, ни его коллега из уголовного розыска даже не намекнули хозяйке дома, что весьма благодарны ей за эти сведения. А сведения эти многого стоили!

Уже вечером, вернувшись в управление, Латынин докладывал Русанову:

— Дом Бурдыкиной был своего рода явкой, местом встреч чеченцев с нашими городскими бизнесменами. Дом стоит удобно, в частном секторе, под откосом, найти его не так просто, и войти в него можно с соседнего переулка незаметно. К тому же два входа, оба отдельные.

— Так что же за люди оказались среди ее знакомых? — нетерпеливо спросил Русанов. Виктор Иванович курил, сидя за столом, а Латынин расположился напротив, за приставным столиком, в скрипучем жестком кресле.

Майор стал называть фамилии:

— Аркадий Каменцев, сын заместителя главы областной администрации, крупнейший наш бизнесмен; Феликс Дерикот — его друг, бизнесмен с темным прошлым, хотя не судим; Городецкий — помните историю с «Мечтой»? Собрал деньги у акционеров и смылся в Германию. У этих людей свои знакомые, свой круг — Суходольский, директор Департамента по управлению имуществом; Морозова — начальник отдела приватизации этого же департамента… Юристы, экономисты из университета. Они и советчики, и, думаю, компаньоны в каких-то сложных делах.

— Ну, начальник отдела приватизации Морозова — это, конечно, важная фигура, тем более Суходольский… А эти люди бывали у Анны Никитичны?

— Нет, она про них не говорила. Но я просто называю круг знакомых и, возможно, помощников Каменцева и Дерикота, — уточнил свою мысль Латынин. — Что касается Морозовой, то да, пока что эта женщина ни в чем предосудительном не замечена, это мне и в угрозыске сказали. Это жена Тягунова, помнишь, был такой заместитель у Тропинина? Из окна больницы выбросился. Он в Чечне был, подорвался там…

— А-а, помню, конечно! — кивнул Русанов. — И ты полагаешь, Толя, что именно среди этих людей может быть заказчик убийства Глухова?

— А почему нет, Виктор Иванович? — вопросом на вопрос ответил Латынин. — Теоретически все возможно. Драка-то из-за чего в среде мафиози идет? Передел собственности. Истина известная. Одни эту собственность имеют, другие на нее зарятся, напрашиваются в совладельцы. Несговорчивых убивают. Глухов в чем-то мог оказаться несговорчивым. Он же, вспомни, я тебе докладывал, препятствовал скупке акций своего завода. Убить могли и за это.

— Могли, — согласился Русанов. — Мехзавод, конечно, кусок лакомый. И не только для наших местных толстосумов… А что касается Саламбека этого… Давай-ка, Толя, мы к нему с другой стороны подъедем. Доложим генералу об Аркадии Каменцеве, проверим, были ли они знакомы с Саламбеком, еще покопаемся на мехзаводе, на складе готовых изделий, поинтересуемся оружием, которое все же уходило с завода какими-то тайными путями. Давай поищем эти пути, а главное — людей. Саламбек пусть посидит, не будем торопиться с передачей дела в суд. Летчик Имранов, конечно, только с делом по военному аэродрому связан, а вот Мусаев… Крепкий орешек, но его надо расколоть, надо. Чувствую, несколько нитей из него можем потянуть.

— Да, похоже, — согласился и Латынин. — Надо только прокуратуру убедить, чтобы не спешили.

— Крупенникова я смогу убедить, — уверенно сказал Русанов. — Он же не наивный мальчик, понимает, что к чему. Нам требуется время для проверки новой версии. А вдруг в самом деле Каменцев и его приятели-бизнесмены имеют отношение к смерти Глухова?

…Но проверить эту здравую версию оперработникам из ФСБ и милиции не удалось: через двое суток, душной июльской ночью, в камере следственного изолятора, где содержалось более тридцати подследственных, Саламбек Мусаев был задушен. Официальная версия тюремных врачей была такова: Мусаев умер от острой сердечной недостаточности в результате жары и нехватки кислорода в камере.

У следствия от «чеченского дела» остались «рожки да ножки» — из него выпал практически главный свидетель, главное звено. Без показаний Саламбека Мусаева любые версии рассыпались…

В СИЗО оставались теперь только летчик Имранов и его напарник Вахид Мурдаев. А у обвинения — всего лишь «попытка вооруженного захвата самолета на военном аэродроме города Придонска». Да еще журналистка Вобликова из газеты «Русь непобедимая». Эта дурочка слишком уж доверилась чеченской пропаганде, приняла участие в акциях, которые едва не обернулись трагедией для жен военных летчиков и на аэродроме в Придонске… Хотя какая она «дурочка»? Образованная молодая дама, которая, вполне возможно, все делала сознательно и за деньги.

Суд во всем разберется.

Лето, точнее, июль и август, ушло у Татьяны на хлопоты о Хеде: она оформила на девочку все необходимые опекунские документы, прописала ее, одела и обула и еще успела свозить на две недели в подмосковный санаторий, где показала девочку хорошим специалистам.

Хеда поправилась, теперь почти не хромала. На Татьяну с нежностью смотрели черные блестящие глаза, в которых она читала глубокую благодарность и любовь к себе, и сердце ее радостно билось. Она с каждым днем все больше и больше привязывалась к девочке, которая хорошела на глазах, а та платила ей взаимностью.

Жили они душа в душу.

Хеда обычно была послушна, весела, просьбы и поручения мамы Тани выполняла охотно и быстро.

Первого сентября, как это и полагается всем детям, пошла учиться в частный колледж, обрела там новых русских подружек и, казалось, забыла о том, что было с нею каких-то восемь месяцев назад. Но Татьяна заметила, что Хеда очень внимательно слушает радио и смотрит телевизор, выбирая передачи о Чечне. Разумеется, это было вполне естественно и объяснимо — девочка уже большая, понимает, что к чему, многое помнит. И, наверное, пытается разобраться — почему и зачем была эта война, на которой убили ее родителей и брата, а у ее новой мамы Тани погиб там сын Ванечка, стал калекой дядя Слава Тягунов, и это тоже стало причиной его смерти. Да и она сама, Хеда, осталась жива по чистой случайности.

Татьяна старалась отвлечь Хеду от телевизора, подсовывала ей разные интересные книжки, но видела, что война оставила в душе девочки глубокую и, наверно, кровоточащую рану, что маленькое ее сердчишко долго еще будет болеть и мучиться, что Хеда по разуму гораздо старше своих лет и в памяти ее навсегда, видно, останутся жуткие развалины родного города, взрывы бомб и автоматные очереди, кровь и слезы, которые она пережила.

Бедная девочка!

А в Грозном, увы, война продолжалась. Конечно, она не была уже такой страшной, как в начале девяносто пятого года, но все равно там по-прежнему стреляли и люди по-прежнему умирали. И русские, и чеченцы. Дяди-генералы в пятнистых форменных куртках убеждали всех с экрана телевизора, что они ведут друг с другом серьезные мирные переговоры, что не собираются больше воевать, не хотят, чтобы их солдаты умирали, но «определенные силы, которым не нужен мир, провоцируют новые вооруженные столкновения…». А потом передали, что совершено покушение на представителя президента Российской Федерации в Чечне господина Лобова, а спустя две недели, шестого октября, на командующего объединенной группировкой федеральных вооруженных сил РФ в Чечне, генерал-лейтенанта Анатолия Романова.

Все это было малопонятно, тревожно, и Хеда выключала телевизор, уходила к себе в комнату, садилась за уроки. В доме мамы Тани она, конечно, чувствовала себя в безопасности, более уверенно, чем там, в Грозном, — здесь не стреляли и не бомбили. И все же война оставалась поблизости, в каждом русском доме: стоило только включить телевизор в комнате или повернуть колесико радио на кухне… И лица мамы Тани и других женщин, которые жили по соседству или которых Хеда видела в городе, все они тоже оставались тревожными и печальными, ведь никто сейчас не мог ничего гарантировать. И Хеда хорошо понимала их, потому что пережила ужасы войны, отчетливо теперь знала, как тонка грань между миром и войной, грань, которую так легко переступить, разрушить и которую потом так трудно восстановить.

Неужели взрослые этого не понимают?!

А республика Ичкерия праздновала в первые дни сентября 1995-го свою четвертую годовщину провозглашенной Дудаевым независимости. Праздник был горьким: тысячи убитых и раненых, разрушенные города и села, беженцы, болезни, надвигающаяся зима, выстрелы и взрывы в Грозном и ночью, и среди бела дня, злоба и ненависть на лицах людей, отчаяние и тоска в глазах…

И все же Грозный праздновал День независимости. Джохар Дудаев в своем телеобращении к народу назвал его городом-крепостью, поздравил всех с победой — российские войска двинулись-таки из непокоренной Чечни восвояси! Как не праздновать!

Аллах акбар!

Джохар акбар!

Радовался на площадях народ, скандировал лозунги и призывы, совсем не лестные для русских, но радость эта была со слезами на глазах. Зачем и во имя чего была эта война? Кто объяснит? А главное — кто будет отвечать за нее?

Разные лозунги и призывы выкрикивали на тех сентябрьских митингах в Грозном. И мало в них было приятного для российских правителей. Но много справедливого — народ не ошибается в своих оценках. Потому что страдает именно он.

Силовой бумеранг, пущенный в Чечню неумной рукой кремлевских правителей, вернулся в Россию, неся с собою позор, смерть и разрушения, кровь и страдания, слезы и ненависть…

Так кто же за все это ответит?

Из сообщения «Радио России»:

В ГААГЕ В СКОРОМ ВРЕМЕНИ СОБЕРЕТСЯ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ТРИБУНАЛ ПО ОБРАЗЦУ НЮРНБЕРГСКОГО ПРОЦЕССА, КОТОРЫЙ РАССМОТРИТ ПРИЧИНЫ ТРАГЕДИИ В ЧЕЧЕНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ В 1994–1995 ГГ.