Цивилизация означает усмирение насилия, победу – далеко не окончательную – над агрессивностью примата. Ибо мы были, остаемся и будем приматами, пусть даже научившимися ценить камелии на мху. К этому сводится все воспитание. Что значит воспитывать? Это значит неустанно предлагать камелии на мху как средство, отвлекающее от импульсов животной натуры, которые никогда не прекращаются и постоянно угрожают нарушить хрупкое равновесие, без которого все рухнет.

Сама я – детище камелии на мху. Именно в этом и ни в чем другом причина моего добровольного заточения в этой каморке. Я очень рано поняла, что обречена на жалкое прозябание, и могла бы взбунтоваться, укоряя небо в страшной несправедливости и дав волю ярости, которая неминуемо копится в людях моего сословия. Но школа так сформировала мою душу, что обездоленность привела ее всего лишь к аскезе и затворничеству. Чудо второго рождения создало во мне благодатную почву для противостояния низменным побуждениям, – ибо я действительно заново родилась в школе, и это обязывало меня хранить ей верность: я с готовностью усваивала все, чему меня учили, и превращалась в цивилизованное существо. Лучшее, безотказное оружие в борьбе с обезьяньим буйством – слова и книги, благодаря им душа моя развилась и научилась черпать в литературе силы для преодоления естества.

Вот почему я удивилась собственной реакции, когда Антуан Пальер, резко позвонив три раза кряду, без всякого приветствия принялся прокурорским тоном рассказывать мне о том, что у него пропал хромированный самокат, а я захлопнула дверь у него перед носом, едва не обрубив хвост некстати сунувшемуся коту.

Куда подевались все мои камелии?

Бедного Льва все же надо было пустить домой, и я тут же снова распахнула дверь: – Извините, сквозняк.

Антуан Пальер смотрел на меня.так, будто не верил собственным глазам. Но он привык считать, что ничего недолжного происходить не может, подобно всем богатым, которые убеждены, что жизнь их движется по особой колее, специально для них проложенной силой денег по небесному своду, и потому решил принять мое объяснение. Поистине поразительна наша способность обманывать самих себя, лишь бы не пошатнулись наши устоявшиеся представления.

– Ну да, – сказал он, – вообще-то меня прислала мама, она просила передать вам вот это.

Он протянул мне белый конверт.

– Спасибо, – сказала я и опять захлопнула дверь.

И вот я стою на кухне с этим самым конвертом в руках и спрашиваю у Льва:

– Что это со мной сегодня такое?

Мои камелии привяли из-за смерти Пьера Артанса.

Я разорвала конверт и прочла несколько слов, нацарапанных на обратной стороне визитки, такой гладкой, что под каждой буквой остался, вопреки усилиям промокашки, легкий чернильный подтек:

Мадам Мишель!

Не могли бы Вы, получить пакеты из химчистки, которые принесут для меня сегодня во второй половине дня?

Я зайду к Вам за ними вечером.

Заранее благодарна…

И подпись-закорючка.

Такого апперкота я не ожидала и рухнула на ближайший стул. Не знаю, может, я просто ненормальная? А на вас подобные вещи тоже так действуют или нет?

Вот смотрите:

”Кот спит”.

Вы прочитали это крошечное предложение, и оно не вызвало у вас ни боли, ни жгучего страдания? Правильно.

А теперь: “Кот, спит”.

Повторю для полной ясности:

”Кот, запятая, спит”.

”Вы не могли бы, получить…”

С одной стороны, мастерское применение запятой, когда пунктуационная вольность – ведь по правилам запятой в этом случае не требуется – служит виртуозности стиля:

”Да, немало упрекали меня, и за войну и за мир…”

А с другой – размазанные на глянцевой бумажке каракули Сабины Пальер и запятая, которой она, как ножом, пырнула фразу:

”Не могли бы Вы, получить пакеты из химчистки?”

Будь Сабина Пальер приходящей прислугой-португалкой родом из знойного Фаро, или консьержкой из какого-нибудь захудалого городишки вроде Пюто, или умственно отсталой, к которой по-доброму относятся гуманные родные, я бы охотно простила ей эту оплошность. Но Сабина Пальер богатая женщина. Сабина Пальер – жена влиятельного оружейного магната. Сабина Пальер – мать недоумка в пижонском зеленом балахоне, который, отсидев два года на факультете политических наук, вполне вероятно, будет блистать своим убогим умишком в аппарате какого-нибудь правого министра. И наконец, Сабина Пальер – дочь старой стервы в меховом манто, которая состоит в экспертном совете крупного издательства и таскает на себе столько украшений, что я иногда боюсь, как бы она не рухнула под их тяжестью.

А коли так, Сабине Пальер нет оправдания. За милости судьбы надо платить. Те, к кому жизнь благосклонна, просто обязаны стоять на страже прекрасного. Язык – наше достояние, и его нормы, выработанные всей нацией, – святыня. Пусть со временем они меняются, преобразуются, отмирают и возрождаются и пусть эта изменчивость плодотворна, но, прежде чем получить право участвовать в этой игре и ломке, необходимо присягнуть им на верность. На элиту, людей, избавленных от тяжкого труда, удела бедняков, возложена двойная миссия: чтить и хранить красоту языка. Поэтому, когда такая вот Сабина Пальер небрежно ставит запятую, – это кощунство, тем более непростительное, что вместо нее почести прекрасному воздают другие – поэтические души, рожденные в лачугах и трущобах.

Долг богачей – служить красоте. Иначе они заслуживают смерти.

На этом месте мои гневные рассуждения прервал звонок.