Анна Артанс продает квартиру!
Анна Артанс продает квартиру! – говорю я Льву.
Надо же! – отвечает он, или, по крайней мере, мне так кажется.
Я живу здесь уже двадцать семь лет, и за все время ни в одной квартире не сменились хозяева. Старая мадам Мерисс уступила место молодой мадам Мерисс, примерно так же все шло у Бадуазов, Жоссов и Розенов. Артансы въехали почти одновременно с нами, мы, можно сказать, вместе состарились. А де Брольи, те поселились тут раньше всех и никуда не уезжают. Не знаю, сколько лет господину советнику, но он и в молодости уже выглядел стариком и именно поэтому теперь, в глубокой старости, кажется молодым.
Так что за всю мою бытность консьержкой это первый случай, когда собственность переходит из одних рук в другие. И почему-то эта перспектива меня пугает. Или я слишком привыкла к вечному повторению одного и того же, а предстоящая – еще не наверняка! – перемена делает ощутимым время, напоминает о его неумолимом беге? Мы ведь проживаем каждый день так, словно назавтра он снова вернется, а тут вдруг уютный статус-кво в доме номер семь по улице Гренель, где утро за утром накатывает, зримо являя постоянство, оказался под угрозой, и я почувствовала себя на островке посреди бушующего моря.
Взбудораженная, я схватила сумку на колесиках и, оставив дома похрапывающего кота, нетвердым шагом отправилась на рынок. На углу улицы Гренель и улицы Бак прочно обосновался в будке из старых картонных коробок клошар Жежен. Он углядел меня издалека и поджидает, как паук свою жертву. Когда же я подхожу, весело горланит:
– Что, тетушка Мишель, опять пропал любимый кот?[13]
Вот уж что никогда не меняется! Жежен зимует тут каждый год, обложившись драными картонками, и на нем всегда один и тот же старый сюртук образца “новый русский” конца XX века, который, как и его нынешний обладатель, словно неподвластен времени.
Я тоже отвечаю ему, как обычно:
Вы бы лучше пошли в приют, сегодня обещают холодную ночь.
Вот еще, в приют! – визгливо отзывается он. – Сами туда идите! А мне больше нравится тут.
Я было пошла дальше, но совесть заставила меня вернуться:
Я хотела вам сказать… Сегодня ночью умер месье Артанс.
Критик? – спросил Жежен. Взгляд его вдруг прояснился, а шея вытянулась, как у охотничьего пса, учуявшего перепелиную гузку.
Да-да, критик. Сердечный приступ.
Вот те на… Вот те на… – бормотал Жежен, явно взволнованный.
Вы знали его? – спросила я, просто чтобы что-нибудь сказать.
Вот те на… вот те на… – все сокрушался клошар. – Лучшие уходят раньше всех!
Он прожил хорошую жизнь, – не совсем уверенно произнесла я, все больше удивляясь.
Эх, тетушка Мишель, теперь таких, как этот парень, уже не бывает. Вот те на… – опять затянул Жежен. – Мне его, собаки, будет не хватать.
Он что же, вам что-нибудь давал? Может, деньги на Рождество?
Жежен посмотрел на меня, потянул носом и плюнул себе под ноги.
– Еще чего! Ни монетки не дал за все десять лет! Кремень! Теперь таких не бывает.
Этот разговор с Жеженом меня поразил и не выходил из головы все время, пока я обходила рыночные ряды. Я никогда не верила в то, что бедным свойственно особое великодушие только потому, что они бедные и их преследует судьба. Но думала, что их объединяет хотя бы общее чувство ненависти пролетариев к богатым. Однако Жежен меня разуверил и открыл другую истину: если и есть у бедняков предмет ненависти, то это другие бедняки.
И в общем это не лишено смысла.
Бродя наугад по рядам, я вышла к сырному прилавку и купила пармезан внарезку и хороший кусочек сументрена.