Пошевельнется или нет

Сегодня мама водила меня к своему психоаналитику. Потому что я прячусь. “Ты же понимаешь, милая, нас очень тревожит, что ты от всех прячешься. По-моему, тебе стоило бы обсудить это с доктором Тейдом, особенно после того, что ты нам недавно сказала”. Ну, во-первых, этот Тейд – “доктор” только в бедных взбаламученных маминых мозгах. Он такой же врач, как я, и степени у него нет, но маме ужасно приятно называть его доктором, ему же – тешиться мыслью, что он ее лечит, причем это лечение требует немалого времени (оно длится уже десять лет). Это бывший левак, который после нескольких лет не бог весть какой напряженной учебы в Нантерре и судьбоносной встречи с корифеем великой лиги продолжателей дела Фрейда ударился в психоанализ. А во-вторых, я не вижу никаких причин для паники. Что я “от всех прячусь” – это, положим, правда. Я стараюсь уединиться, забраться куда-нибудь, где меня никто не найдет. Потому что хочу без помех вести свой “Дневник всемирного движения” и записывать свои “Глубокие мысли”, а до этого просто хотела спокойно подумать, так, чтобы меня не донимали всякие глупости, которые изрекает моя сестрица и вещают ее любимые радио- и телепрограммы, и чтобы мама не приставала со своим воркованием: “Иди поцелуй мамочку, детка!” – не знаю фразы противнее этой.

Обычно, когда папа сердито спрашивает: “Да почему ты вечно прячешься?” – я ничего не отвечаю. Что я могу сказать? “Потому что вы действуете мне на нервы и потому что мне надо успеть закончить перед смертью серьезный труд”? Такого, ясно, не скажешь. А в последний раз я решила пошутить – ну, чтобы разрядить обстановку. Посмотрела на папу туманным взором и прошептала умирающим голосом: “Я слышу голоса, это все из-за них”. Батюшки-светы, что тут поднялось! У папы глаза на лоб полезли, он помчался звать маму с Коломбой, те живо прискакали, и все затараторили хором: “Ничего страшного, дорогая, мы тебе поможем” (папа), “Я сейчас же позвоню доктору Тейду” (мама), “А сколько голосов ты слышишь?” (Коломба) и т. д. Мамино лицо, как бывает в особо торжественных случаях, выражало озабоченность и возбуждение: вдруг моя дочь – редкий медицинский казус? Какой ужас, зато какая честь! В общем, семейство так переполошилось, что даже когда я сказала: “Да нет! Это просто шутка!” – мне пришлось повторить это несколько раз, прежде чем меня услышали и, главное, мне поверили. Да и то я не уверена, что убедила их. Так или иначе, мама записалась на прием к д-ру Т., и сегодня утром мы к нему ходили.

Сначала ждали в роскошной приемной, заваленной старыми и новыми журналами: “Гео” десятилетней давности и последний номер “Эль” на видном месте. Наконец д-р Т. явился. Очень похожий на свою фотографию (в одном журнале, который мама гордо всем показывает), но живьем, с добавлением цвета (каштанового) и запаха (трубочного табака). Вальяжный мужчина лет пятидесяти, лощеный, с ухоженными волосами, небольшой бородкой; все в нем и на нем сплошь каштановое: кожа (сейшельский загар), свитер, брюки, ботинки, ремешок часов – все одного и того же оттенка самого что ни на есть натурального каштана. Или сухих листьев. Аромат дорогого табака (мед и вяленые фрукты) дополняет эту гамму. Что ж, подумала я, проведем сеанс в осенних тонах, беседу у камелька в узком кругу, утонченную, конструктивную, этакую, можно сказать, шелковистую (мое любимое словечко) беседу.

Мама зашла в кабинет вместе со мной, мы с ней сели на стулья перед письменным столом, а док – по его другую сторону, в вертящееся кресло с причудливым подголовником, как в “Star Trek”. Он сложил руки на животе, посмотрел на нас и сказал: “Приятно видеть вас обеих”.

Начало – хуже некуда. Я с ходу разозлилась. Так мог бы сказать какой-нибудь продавец из супермаркета, довольный случаем продать зубные щетки с двойной головкой мамаше с дочкой, выкатившимся из своего “кадиллака”, но уж никак не психолог. Однако злость так же быстро прошла – я вдруг заметила потрясающую вещь, как раз для моего “Дневника всемирного движения”. Сначала не поверила себе – не может быть! – вгляделась пристальнее, стала следить и убедилась: в самом деле! Так оно и есть! Невероятно! Я была так захвачена наблюдением, что еле слышала мамины жалобы (наша дочь от всех прячется, наша дочь пугает нас, говорит, что слышит голоса, наша дочь с нами не разговаривает, мы очень беспокоимся за нашу дочь – раз сто повторила она эту “нашу дочь”, хоть я сидела в полшаге от нее), а когда ко мне обратился доктор, подскочила от неожиданности.

Дело вот в чем. Д-р Т., конечно, был живой – я видела, как он вошел, сел в кресло, слышала, как он говорил. Но, не считая этого, он вполне мог сойти за мертвого, потому что совсем не шевелился. Как сел в свое огромное кресло, так и застыл, двигались одни губы, да и то еле-еле. Все остальное было совершенно неподвижно. Обычно, когда говоришь, шевелятся не только губы, невольно делаешь и другие движения: работают мускулы лица, легонько двигаются руки, шея, плечи, и даже когда молчишь, трудно сохранять полную неподвижность, нет-нет что-нибудь где-нибудь дрогнет, то моргнешь, то ногу переставишь и т.д.

А тут – ничего! Nada! Wallou! Nothing![17] Живая статуя! Вот это да! “И что вы, барышня, на все это скажете?” – спросил меня д-р Т., тут-то я и подскочила. Но сразу ответить не смогла – слишком была поглощена наблюдением за ним, понадобилось какое-то время, чтобы переключиться. Мама ерзала на стуле, как будто у нее был геморрой, зато док глядел на меня не мигая. “Я заставлю, заставлю его пошевелиться. Что-то же должно его пронять!” – подумала я и заявила: “Я буду говорить только в присутствии моего адвоката”, – в надежде, что это подействует. Ничего подобного – статуя не шелохнулась. Мама, та вздохнула, как великомученица, а док – хоть бы хны. “Твоего адвоката… хмм…” – процедил он без единого движения. Меня разобрало не на шутку. Шевельнется – не шевельнется? Я решила бросить в бой все силы. “Но здесь не суд, – добавил док. – Ты и сама это знаешь… хм…” Игра стоила свеч: если я заставлю его шевельнуться, то день пройдет недаром! “Милая Соланж, – проговорила статуя, – я хотел бы поговорить с девочкой наедине”. Милая Соланж встала, посмотрела на него, как слезливый спаниель, и пошла в двери, делая много лишних движений (наверно, для компенсации).

”Мама очень тревожится за тебя”, – начал док. Он превзошел себя: не шевелил даже нижней губой. Поразмыслив, я поняла, что прямая провокация вряд ли что-то даст. Хотите, чтобы ваш психоаналитик почувствовал себя во всеоружии? Тогда провоцируйте его, как подросток своих родителей. Поэтому я выбрала серьезный тон: “Вы считаете, это как-то связано с форклюзией Имени Отца?” Думаете, это заставило его шевельнуться? Ошибаетесь.

Он остался неподвижным и невозмутимым. Однако же в глазах его, мне показалось, пробежала легкая рябь. И я решила разрабатывать эту жилу. “Хм? – отозвался док. – Вряд ли ты понимаешь, что говоришь”. – “Еще как понимаю! Впрочем, кое-что у Лакана мне действительно не совсем ясно: например, его отношения со структурализмом”. Док приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но я его опередила: “Да, и вот еще матемы. Это так сложно – все эти узлы. А вы-то сами что-нибудь смыслите в лакановской топологии? Ведь, кажется, все давно уже сошлись на том, что это сплошное мошенничество?” Тут я заметила некоторый прогресс: он не успел закрыть рот и остался сидеть с отвисшей челюстью. Но скоро овладел собой, и на его лице утвердилось статическое выражение, словно говорившее: “Ну-ну, голубушка, значит, ты хочешь поиграть со мной в такую игру?” Да, мороженый каштанище, я хочу поиграть с тобой в такую игру. Я сделала паузу и дала ему ответить. “Я знаю, что ты очень умная девочка, – сказал он (ценная информация, полученная от милой Соланж по цене шестьдесят евро за полчаса). – Но можно быть очень умной и все же несчастной. Многое понимать и все же страдать”. Глубокая мысль! Где ты ее вычитал: случайно, не в “Пиф-гаджете”[18]?- чуть не спросила я. Мне вдруг неудержимо захотелось поговорить с этим типом иначе. Как-никак, он обходился моей семье в шестьсот евро в месяц на протяжении десяти лет, а результат налицо: пациентка каждый день по три часа опрыскивает комнатные растения и заглатывает бешеное количество патентованных лекарств. У меня застучало в висках, я наклонилась над столом и прошипела: “Послушай, ты, замороженный продукт, давай заключим небольшую сделку. Ты оставишь меня в покое, а я за это не стану распускать о тебе гнусные слухи на весь деловой и дипломатический Париж, иначе тебе придется закрывать свою лавочку. И если ты действительно знаешь, какая я умная, то должен понять, что мне это вполне под силу”. Честно говоря, на успех я не рассчитывала. У меня и в мыслях не было, что такая штука может сработать. Надо же быть полным олухом, чтобы принять всерьез такую чушь. И однако – невероятное свершилось, победа! Добрейший доктор Тейд изменился в лице. Кажется, он поверил! Какая дичь – если есть на свете что-то, чего бы я никогда не могла сделать, так это оклеветать кого-то, чтобы ему навредить. Папа-республиканец заразил меня вирусом честности, и я, сколько бы ни считала это понятие таким же нелепым, как все прочие установки, строго придерживаюсь усвоенных правил. Но бедный док, у которого перед глазами была только мама, чтобы составить представление обо всем семействе, счел угрозу реальной. И, о чудо, шевельнулся! Он щелкнул языком, разнял руки, протянул вперед ладонь и хлопнул ею о замшевый подлокотник. Жест отчаяния и одновременно устрашения. Затем он встал – причем от его любезности и доброжелательности не осталось и следа, – подошел к двери, позвал маму, что-то наплел ей: дескать, я психически здорова, все будет в порядке, и шли бы вы куда подальше от моего осеннего камелька.

Сначала я была горда собой. Заставила-таки его шевельнуться! Но чем ближе к вечеру, тем горше становилось на душе. Потому что это его движение проявило только гадость и мерзость. Конечно, я отлично знаю, что взрослые нередко прикрывают масками добряков да мудрецов свою жестокость и уродство; знаю, что эти маски падают, стоит только их подцепить, – но уж очень гадко, когда это происходит так резко. Давешний хлопок по подлокотнику означал: “Отлично, раз ты видишь меня таким, каков я есть, бесполезно ломать комедию, сделка так сделка, черт с тобой, и вали отсюда поскорее!” Противно, ужасно противно. Мне достаточно знать, что мир безобразен, и вовсе не хочется еще и видеть это воочию.

Уйти, уйти из этого мира, где, что ни шевельни, найдешь одно уродство.