Начальная стадия операции прошла нормально.

Я нашла вторую по коридору дверь направо, не испытав, в силу незначительного размера своего пузыря, и тени соблазна заглянуть в семь других, и сделала свое дело, причем облегчение даже потеснило чувство неловкости. Хорошо, что я не спросила месье Одзу про “уборную”. Какая же это “уборная”: все, от стен до унитаза, белоснежное, включая само сиденье, столь девственно чистое, что и сесть-то страшно – не запачкать бы. Эта стерильность напоминала бы медицинский кабинет, если б не пушистый, густой, шелковисто-блестящий, солнечно-желтый палас под ногами, который уж никак не вяжется с мыслью о больнице. Я смотрела и проникалась все большим уважением к месье Одзу. Строгая белизна, без всяких мраморных и прочих украшений, на которые обычно падки богачи, любящие помпезность в самых обыденных вещах, и солнечная нега паласа – идеальное сочетание для подобного помещения. Ведь что человеку тут нужно? Побольше светлого вокруг, чтобы не думать о внутренней и внешней циркуляции нечистот, да что-нибудь теплое на полу, чтобы отправлять физиологические потребности было комфортно и, в частности, чтоб ночью не мерзли ноги.

Так же безупречна туалетная бумага. Эта деталь, на мой взгляд, более убедительно говорит о степени богатства, чем обладание роскошным “мазерати” или “ягуаром”-купе. В разнице от прикосновения к тому или иному сорту туалетной бумаги, которую мы ощущаем задним местом, социальное расслоение проявляется гораздо явственнее, чем во многих внешних признаках. Бумага месье Одзу, плотная, мягкая, с тонким ароматом, создана для ублажения этой части нашего тела, чувствительной к подобным вещам, как никакая другая. “Сколько, интересно, стоит один такой рулончик?” – прикидываю я и нажимаю кнопку спуска волы, отмеченную двумя цветками лотоса, поскольку, несмотря на слабый клапан, мой маленький пузырь все же довольно вместителен. Нажать на один цветочек – было бы, наверно, в обрез, а на три – значило бы возомнить о себе слишком много.

Тут-то и началось…

В уши мне ударил звук такой сокрушительной силы, что я еле устояла на ногах. И самое ужасное, я не могла понять, откуда он исходит. Явно не из бачка – я даже не слышала, как стекает вода, нет, он обрушивался на меня откуда-то сверху. От испуга у меня бешено забилось сердце. Известные варианты реакций: fight, flee или freeze[19] перед лицом опасности. В моем случае получилось freeze. Я предпочла бы flee, но щелка на двери почему-то никак не открывал; В голове проносились догадки, одна нелепее другой. Может, я все же плохо рассчитала и жала не на ту кнопку – какое самомнение, Рене, какая гордыня: два цветочка для столь жалкой дозы! – и в наказание гром небесный ниспослан на мои барабанные перепонки? Или же меня подействовал антураж, и я разнежилась – грех сластолюбия – при отправлении нyжды, которой надлежит считаться низменной? Или уличена в другом смертном грехе, зависти, и пожелала шикарной туалетной бумаги ближнего своего? А может, мои заскорузлые пальцы плебейки, повинуясь бессознательному импульсу гнева, слишком грубо обошлись с цветами лотоса и повредили тонкий механизм, тем самым вызвав сантехническую катастрофу, от которой сотрясается весь этаж?

Я не оставляла стараний вырваться, но руки меня не слушались. Дергала, как могла, медную головку защелки, которая в каком-то положении должна же была выпустить меня на волю, но все без толку.

В этот момент я очень ясно поняла, что либо сошла с ума, либо попала на небо, потому что невнятный поначалу звук стал вполне отчетливым и, как ни дико, похожим на мелодию Моцарта.

А точнее, на Confutatis из его “Реквиема”. “Confutatis maledictis, Flammis acribus addictis!”[20] – выводил прекрасный хор. Я вконец обезумела.

– У вас все в порядке, мадам Мишель? – раздался за дверью голос месье Одзу или, скорее, святого Петра, приставленного к вратам чистилища.

– Я… не могу открыть дверь! – простонала я. Кажется, я хотела убедить месье Одзу в своей тупости?

Мое желание исполнилось.

– Возможно, вы поворачиваете головку не в ту сторону, – чрезвычайно учтиво подсказал святой Петр.

Проходит какое-то время, прежде чем эта мысль проникает в мой мозг и медленно доползает до нужной извилины.

Я поворачиваю головку в другую сторону.

Защелка открывается.

Confutatis умолкает. Меня окатывает благодатная тишина.

– Я… – сказала я месье Одзу – это все-таки он!-Я… вы… “Реквием”?

Ох, лучше б мне назвать своего кота Галиматьюном.

– Наверное, вы испугались! А я вас не предупредил! Это японское изобретение, которое моей дочери захотелось перенести сюда. Когда спускаешь воду, включается музыка – так приятнее, понимаете?

Я понимала только, что мы стоим в коридоре, на пороге туалета и что положение – смехотворнее некуда.

– А-а! – промычала я. – Ну да. Я очень удивилась. (А память о грехах, едва лишь я опомнилась, развеялась как дым.)

– Не вы первая, – деликатно сказал месье Одзу, но мне почудилось, что верхняя его губа смешливо дрогнула.

– ”Реквием” в туалете – какой… оригинальный выбор. – Я постепенно приходила в себя, но, сказав это, ужаснулась – куда меня несет! Между тем мы все так же стояли в коридоре, лицом к лицу, переминаясь и не очень понимая, как себя вести.

Месье Одзу смотрел на меня. Я – на него.

Вдруг что-то странно клокотнуло у меня в груди, как будто дверца приоткрылась и захлопнулась. Потом тихонько затряслось все тело, и унять эту дрожь я никак не могла, а тут еще – только этого и не хватало! – трясучка, похоже, перекинулась на плечи месье Одзу.

Но мы еще стояли в нерешительности.

С губ месье Одзу слетело еле слышное “кху-кху-кху”.

И точно такое же слабенькое, но непреодолимое “кху-кху-кху” затрепетало у меня в горле.

”Кху-кху-кху”, – тихонько давились мы оба и недоверчиво глядели друг на друга.

Потом его “кху-кху” пробилось и усилилось.

Мое же перешло в регистр сирены.

Мы снова посмотрели друг на друга, а “кху-кху-кху” рвалось из легких все неудержимее. Стоило ему утихнуть, как мы снова встречались глазами и начинался новый спазм. У меня от смеха заболел живот, по щекам месье Одзу катились слезы.

Не знаю, сколько времени мы хохотали так перед раскрытой дверью в туалет. Пока не обессилели вконец. И лишь тогда, не потому, что отсмеялись, а просто от усталости, унялись.

Первым вышел на финиш месье Одзу. – Пойдемте назад, – проговорил он, с трудом переводя дух.