С вами не соскучишься, – это первое, что сказал месье Одзу, когда мы вернулись на кухню и я, поудобней устроившись на своем табурете принялась потягивать теплое сакэ, которое честно говоря, не очень-то пришлось мне по вкусу. – Вы необыкновенная личность, – продолжил месье Одзу и подвинул ко мне белую пиалу с мелкими пельмешками, судя по виду не жареными и не сваренными на пару, а как бы то и другое вместе. Рядом с пиалой он поставил чашечку с соевым соусом и объявил: -Гиоза.

– Напротив, – возразила я. – По-моему, я самая обыкновенная. Консьержка как консьержке. И жизнь у меня самая что ни на есть заурядная.

– Консьержка, которая читает Толстого и слушает Моцарта. Вот не знал, что это обычное дело среди ваших коллег. – Месье Одзу хитро мне подмигнул.

Он по-домашнему расположился справа от меня, вооружился палочками и тоже стал уплетать свою порцию гиоза.

Никогда в жизни мне не было так хорошо. Как бы сказать? Первый раз я чувствовала себя настолько спокойно в присутствии другого человека. Даже с Мануэлой, которой я бы доверила свою жизнь, я не ощущаю себя в полной безопасности, потому что между нами нет такого взаимопонимания. Одно дело – доверить жизнь, и совсем другое – открыть душу; я люблю Мануэлу, как сестру, но не могу разделить с ней ту малую толику мыслей и эмоций, которые составляют смысл моего несуразного существования и которые я скрываю от всего мира.

Я подцепляла палочками и отправляла в рот гиоза с кориандром и пряным мясом и удивительно непринужденно болтала с месье Одзу, как будто мы были знакомы целую вечность.

Ну, надо же и мне как-то развлекаться. Я хожу в районную библиотеку и беру там все, что есть.

Вы любите голландскую живопись? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Если бы вам сказали, что можно спасти что-нибудь одно: или голландскую живопись, или итальянскую, – что бы вы выбрали?

Мы вступили в шуточный диспут, я с жаром защищала кисть Вермеера, но очень скоро оказалось, что по сути наши мнения сходятся.

– По-вашему, это кощунство? – спросила я.

Ничуть, мадам, – ответил он, изящно помахивая пельменем над пиалой, точно маятником, – ничуть! Можете ли вы себе представить чтобы для украшения коридора я заказал копию Микеланджело? Лапшу надо окунать вот в этот соус, – продолжал он и поставил передо мне плетенку с длинной лапшой и сине-зеленую миску, от которой пахло… фисташками. – Это залу рамен, блюдо из холодной лапши, соус нему подают сладковатый. Попробуйте и скажите, как вам понравилось. – Он протянул мне большую полотняную салфетку. – Тут неизбежны некоторые издержки, смотрите не испачкайте платье.

Спасибо, – откликнулась я, зачем-то прибавив: – Оно не мое. – И, совсем осмелев, nризналась: – Понимаете, я давно уже живу одна, никуда не выхожу. И, боюсь, превратилась дикарку.

Если вы и дикарка, то весьма культурная, улыбнулся месье Одзу.

Лапша с фисташковым соусом была изумительно вкусная. А вот состояние платья Mapии оставляло желать лучшего. Не так-то просто обмакнуть в жидкий соус целый метр лапши запихнуть в рот, не забрызгавшись. Месье Одзу расправлялся со своей очень ловко и доволь шумно, поэтому и я без всякого стеснения засасывала длинные петли.

– Нет, серьезно, – сказал месье Одзу, – это поразительно! Вашего кота зовут Лев, моих кота и кошку – Левин и Кити, мы оба любим Толстого и голландскую живопись и живем в одном подъезде. Какова вероятность такого совпадения?

– Напрасно вы подарили мне это роскошное издание, – сказала я. – Не стоило.

– Это доставило вам удовольствие?

– Конечно, но еще и напугало. Я ведь очень стараюсь никому ничего не показывать, и не хотела бы, чтоб все здесь поняли…

– …кто вы такая? – закончил месье Одзу. – Но почему?

– Не хочу лишних сложностей. Людям не нравится, когда консьержка корчит из себя невесть что.

– Почему же – корчит? Вы ничего из себя не корчите, у вас на самом деле хороший вкус, вы много знаете, вы умны!

– Но я консьержка! И потом, у меня нет никакого образования, я совсем из другого круга.

– Подумаешь, большое дело! – воскликнул месье Одзу И надо же, точь-в-точь как Мануэла!

– Я рассмеялась – он вопросительно посмотрел на меня.

– Это любимое выражение моей лучшей подруги, – объяснила я.

– И что эта подруга говорит о вашей… скрытности?

Понятия не имею!

– Вы ее знаете, – сказала я вместо ответа. – Это Мануэла.

– А-а, мадам Лопес? Она ваша подруга?

– Единственная.

– Благородная дама, настоящая аристократка, – сказал месье Одзу. – Вот видите. Не вы одна нарушаете каноны. И что тут плохого? Мы, черт побери, живем в двадцать первом веке!

– Кто были ваши родители? – спросила я, слегка ужасаясь своей бесцеремонности.

Месье Одзу, наверное, думает, что сословные различия исчезли вместе с Эмилем Золя.

– Отец был дипломатом, а матери я не знал, она умерла вскоре после моего рождения.

– Простите, – пробормотала я.

Он махнул рукой – дескать, это было давно. А я продолжила:

– Вы сын дипломата, а я дочь бедных крестьян. И чтобы я ужинала с вами, в вашем доме – это совершенно немыслимо.

– Однако вы сегодня ужинаете со мной, в моем доме, – сказал он и добавил с очень милой улыбкой: – И это для меня большая честь.

Так мы и болтали, приятно и весело. О чем только не говорили: о Ясудзиро Одзу (дальний родственник), о Левине, Толстом и как они косили вместе с мужиками, об изгнании и неистребимом своеобразии разных культур-обо всем, что только взбредало на ум, и всегда с увлечением, наслаждаясь последними мотками лапши и еще больше – неправдоподобным сходством наших взглядов.

– Зовите меня лучше Какуро, – предложил месье Одзу, – это не так пышно. А я, если позволите, буду вас звать Рене.

И я охотно согласилась. Откуда такая легкость, такое неожиданное сродство? Но от сакэ в мозгу приятная ленца, подумаем об этом позже.

– Вы знаете, что такое азуки? – спросил вдруг Какуро.

– Горы в Киото… – Я улыбнулась этому воспоминанию о каплях вечности.

– Что-что? – переспросил он.

– Горы в Киото такого же сизого цвета, как фасоль азуки. – Я попыталась говорить не так бессвязно.

– Ах да, это ведь из какого-то фильма? – спросил Какуро.

– Из “Сестер Мунаката”, сцена в самом конце.

– Я его видел, только очень давно, и плохо помню.

– И камелию в храме на мху, наверное, не помните?

– Нет. Но теперь охотно посмотрел бы этот фильм еще раз. Что, если как-нибудь на днях мы это сделаем вместе?

– У меня есть кассета, – сказала я. – Я ее еще не сдала в библиотеку.

– Может, в выходные?

– А у вас есть видеомагнитофон? – спросила я. Он улыбнулся:

– Есть.

– Тогда договорились. Но только давайте условимся: будем смотреть фильм за чаем, а сладкое я принесу с собой.

– Договорились!

Ужин продолжался, мы все болтали и болтали, забыв о времени и светских условностях и потягивая какой-то чудной отвар со вкусом водорослей. Мне, как нетрудно догадаться, пришлось еще раз навестить комнатку с белоснежным стульчаком и солнечным паласом. На этот раз, наученная опытом, я выбрала кнопку с одним лотосом и восприняла Confutatis с невозмутимостью посвященных. Что подкупает и ошеломляет в Какуро Одзу, так это сочетание юношеской непосредственности и задора с мудрой добротой и вниманием. Я никогда не видела, чтоб человек смотрел на мир вот так, со снисхождением и любопытством; все, кого я знаю, относятся к нему иначе: беззлобно и недоверчиво (как Мануэла), беззлобно и доверчиво (как Олимпия) или же злобно и нагло (как все остальные). А тут – такой восхитительный букет великодушия, азарта и трезвости.

Наконец мне на глаза попались часы.

Уже три!

Я вскочила как ошпаренная:

– Боже мой, вы знаете, сколько времени? Какуро тоже посмотрел на часы, потом на

меня и обеспокоенно сказал:

– Вам рано вставать, а я совсем забыл. Мне-то что, я давно не работаю. И как же вы теперь?

– Да ничего, – ответила я, – но я должна хоть чуточку поспать.

Не говорить же ему, что хоть я уже не молода, а старики, как принято считать, спят очень мало, но мне нужно продрыхнуть часов восемь, не меньше, чтоб у меня варила голова. У порога Какуро простился:

– До воскресенья.

– Спасибо за прекрасный вечер, – сказала я, – я очень вам благодарна.

– Это вам спасибо, – ответил он. – Мне давно не выпадало случая так посмеяться и так приятно побеседовать. Я провожу вас вниз?

– Нет, спасибо, не нужно! – Вдруг да наткнешься на лестнице на какого-нибудь там Пальера! – Значит, до воскресенья. А может, увидимся и раньше.

– Спасибо вам, Рене, – повторил Какуро с радостной детской улыбкой.

Войдя домой, я прислонилась спиной к двери, посмотрела на Льва, который валялся в кресле перед телевизором и храпел, как забулдыга, и, не веря себе, подумала: впервые в жизни у меня появился друг.