Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой, Страдалец, с твоего бессмертного лица, Я робко прохожу, и, трепетом объятый, Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца, – Так сила гения и злая сила рока Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко. Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела Чертою резкою морщина пролегла, – Зачем морщина та углублена так едко? Бессонниц ли она иль времени отметка? Не в униженье ли проклятий страшный гул, Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул? Не должен ли твоих последних мыслей сшибки В улыбке уст твоих я видеть и следить? Недаром к сим устам язвительность улыбки Смерть собственной рукой решилась пригвоздить! Иль это над людьми усмешка сожаленья? О, смейся: гордый смех сурового презренья К ничтожеству земли – тебе приличен, Дант. Родился в знойной ты Флоренции, гигант, Где острые кремни родной тебе дороги От самых детских дней тебе язвили ноги, Где часто видел ты, как при сиянье дня Разыгрывалась вдруг свирепая резня И в схватках партии успехами менялись – Те падали во прах, другие поднимались. Ты тридцать лет смотрел на адские костры, Где тлело столько жертв той огненной поры, И было для твоих сограждан жалких слово «Отечество» – лишь звук; его, взяв с ветра, снова Бросали на ветер. И в наши дни вполне Твое страдание, о Дант, понятно мне; Понятно, отчего столь злобными глазами Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами, И, ненависти злой нося в душе ядро, Так желчью пропитал ты сердце и перо, – По нравам ты своей Флоренции родимой, Художник, начертал рукой неумолимой Картину страшную всей нечести земной С такою верностью и мощию такой, Что дети малые, когда скитальцем бедным Ты мимо шел с челом зеленовато-бледным, Подавленный своей смертельною тоской, Под гнетом твоего пронзительного взгляда Шептали: «Вот он! Вот – вернувшийся из ада!»