#img_42.jpeg
#img_43.jpeg
#img_44.jpeg
ОГОРЧЕНИЯ ДЕДА ГАВРИЛА СУРДУ
Так вот до чего меня довели, хоть головой об стенку бейся! Я не шучу, а говорю вполне серьезно! Да и сам посуди. Ты меня знаешь. Человек я в здравом уме, уже поседел весь; семью нашу все уважают. Не мот я, не пью, не буяню… Единственно, чем грешен, — люблю цигаркой побаловаться. Как ты думаешь: стану ли я, Гаврил Сурду из Сэкэдате, глупости вытворять? Не думаешь! Правильно, товарищ: это делает тебе честь. Так знай: я и сам так считаю. Не помню, чтобы я дозволял себе какие-нибудь глупости с того самого времени, как женился. Холостяк — это, конечно, другое дело! Тогда, бывало, мы с парнями нет-нет, да и выкинем какой-нибудь номер. Хочешь, расскажу тебе об одной проделке? Как-то зимой взяли мы сани да и затащили их на самую вершину холма. Было нас около десятка парней, уселись мы в сани и понеслись в долину. Я так считаю, что даже иероплан за нами не угнался бы, — прямо стрелой летели по склону… Сначала, покамест сани еще как следует не разбежались, мы гикали, хохотали, а потом здорово струхнули. На середине пути перед глазами уже все мелькало. Иные выпрыгнули из саней, да так и остались лежать на снегу. Не сразу очухались. Остальные — человек шестеро — прямо ополоумели. Слетели мы под гору, проскочили через дорогу, пробили три плетня, — на наше счастье они были из тонких прутьев, — проломили стену какого-то сарая и врезались в кучу соломы. Уж не спрашивай, какой у нас был вид, когда нас подобрали люди. Одним словом, жалкий! С тех пор у меня навсегда отбило охоту кататься на санях.
Как я уже сказал, были мы тогда молодыми парнями. Даже в солдатах еще не отслужили. В эти годы человеку многое прощается. «Что с них взять?» — говорили про нас на селе. Но когда человек остепенится, обзаведется семьей, хозяйством, станет, так сказать, женатым человеком, тут уж он должен выкинуть из головы всякую блажь… Должен следовать испокон заведенному порядку: трудиться с зари до зари, отдыхать только вместе со своей жинкой, сидеть чинно в церкви, толковать с людьми в корчме или в примэрии, высказывать свое мнение о сельских делах… Так и я себя вел. Ни разу не был я посмешищем в глазах людей, боже избавь, не показывали люди на меня пальцем. Так и дожил мирно до седых волос. И детей вырастил. Ты их всех пятерых знаешь. Старший женился и сейчас работает здесь, в колсельхозе. Дочка, помладше, вышла замуж в соседнее село. Живет совсем неплохо. Третий… сын… Ну, с этим хлебнул я горюшка! И веришь, было бы не обидно, кабы не сам я его надоумил, своей дурной головой.
Ну, давай допивай свой стакан, да и мне надобно промочить горло… во рту пересохло… Скажи, хорошее у нас вино? А?
А теперь слушай дальше, времени у нас хватит, — ночь длинная, а спать сверх меры — не дело для хорошего хозяина… Так что побеседуем, коли выпала минутка покоя. А уж как придут бабы с посиделок, — прощай покой! Сам увидишь и услышишь: «Уже поели? Гаврил, корма скоту задал? Курятник запер? Ой, беда с тобой, не подровнял фитиль, смотри как коптит!..» Говорят так, для порядку, как будто без них Гаврил забудет подбросить сена в ясли, наколоть и принести дров, запереть все на ночь или бросить собаке кусок мамалыги… Ну, а коли видят, что не к чему прицепиться, сидят-сидят, покамест не надумают, чем бы тебя еще попрекнуть: «Ты вроде собирался зайти к этому, как его, к Георге, поговорить насчет колес; был?» А ежели не был, начнут пилить: «Вот ведь какой ты! Хочешь, чтобы весна застала нас с разбитыми колесами… Только ты один не знаешь, что, хороший хозяин телегу готовит зимой, а сани летом…» Напрасно будешь им говорить, что этот Георге уже несколько дней как простыл и лежит в постели. Они и не слушают. «Пускай хоть знает, что ты на очереди…» — скажут. Ну что ты с ними поделаешь? Пожмешь плечами и занимаешься своим делом. А когда человек встанет с постели, ты и скажешь ему о колесах.
Подожди чуток… И впрямь, может, правы бабы, — уж больно коптит этот проклятый фитиль. Э-э, куда же это они ножницы задевали? Для меня фитиль — самый лютый враг. Обязательно надо все время за ним ухаживать, все равно как за барышней какой. То ли дело, когда в селе ликтричиство. Нажал кнопку — и сразу светло как днем. Ни тебе дыма, ни запаха, и подправлять не требуется. Уж не знаю, когда и у нас так будет. Может, не дожить мне до того дня. А там кто его знает? Когда моим ребятишкам пришла пора идти учиться, мы все бились, чтобы построить у нас в селе школу. Еще до войны с трудом собрали деньги. Обещаний было тьма — и от префектуры и из министерства. Деньги мы все в банк откладывали. Потом грянула война, и тут уж не до школы было. Ну, а после войны ифляция, и сам сатана не разберет, что там еще творилось… Плакали наши денежки… Но вот в сорок восьмом году прибыл к нам в село наш депутат, рабочий из Клужа. Пробыл у нас около недели, и все что-то себе в книжечку записывал. В том же году, не прошло и нескольких месяцев, как нам утвердили фонды и материалы. И в два года школа была готова. Красивая школа с четырьмя большими классами и двумя поменьше… Пол паркетный… И библиотека, и канцелярия, и зал для гимнастики. Одним словом, — не школа, а заглядение! Мы и не мечтали о такой. Когда нам показали чертежи, мы даже усомнились: к чему, мол, нам такой дворец?.. Очень велик для нас: ведь мы не собирались открывать у нас в селе десятилетку. Депутат послушал нашу перебранку — никак мы не могли между собой столковаться — да и говорит:
— Эй, постойте, братцы, сколько у вас сегодня душ в селе? Около тысячи с лишним. Так… Теперь прикинем, — говорит, — и заглянул в свою книжечку. — В вашем селе, как видно из бумаг, раньше из сотни детей не меньше одной трети помирало еще до школы. Во время родов помирали, а еще больше после того. Правду я говорю?
Что правда, то правда. Да и сам посуди. У меня самого двое умерло в колыбели. Так что депутат говорит истинную правду. Редкий дом найдешь, где бы ни одного младенца не умерло.
— Мы, — говорил наш депутат, — бьемся теперь, чтобы снизить смертность. Так что детей из года в год будет все больше и больше. И тогда понадобится вам большая школа. Что ты тогда будешь делать, дед Аким? (А дед Аким больше всех разорялся.) Другую школу будешь строить? А не лучше ли сейчас построить, чтоб была хороша на пятьдесят лет вперед?
На том и порешили. А сейчас мы и сами довольны. Трудновато было, не без этого. Зато теперь у нас школа — первый класс! То-то и оно… Даже не верилось. Поэтому я и о ликтричистве не могу со всей твердостью сказать. Со школой один раз попал впросак — с меня хватит.
Уж такая у меня натура. Обязательно должен сам во всем убедиться. Отсюда все мои теперешние беды. Переругался со всеми домашними: с сыном, женой, с дочками. Давай выпьем еще по одной, можно и по две, ежели хочешь, и расскажу все по порядку. Сейчас придут наши балаболки с посиделок, начнут подушки взбивать, постель стелить и смотреть на тебя с таким видом, словно хотят сказать: «А не угодно ли вам прилечь?»
Как я уже тебе сказал, иногда мне просто хочется самому себе тумаков надавать. А все из-за чего началось? Прошлой зимой пошел я на вечер в наш сельский клуб. Шибко мне там понравилось. Есть у нас два учителя: один мужчина в летах, с сединой уже. Самостоятельный человек. Года три, как к нам приехал. А еще женщина, да, собственно, какая там женщина, — девчонка еще, и двадцати-то лет нету. Прямо из училища к нам прислали. Так этот самый учитель расстарался и сколотил у нас хор и театр. Учительница целыми днями все с молодежью возилась. Крутила, вертела ими, покамест своего не добилась. Показали они в клубе наши деревенские танцы: «кэлушарь», «бэрбункул», «бэтрыняскэ», свадебные хороводы… Чтоб меня бог покарал, коли вру, но мне самому хотелось с места вскочить и пуститься в пляс. Может, в самом Бухаресте такого спектакля не увидишь. Домой вернулся я малость навеселе, — пропустил там с приятелями по стаканчику, — и злой… Потому как весь вечер меня подзуживали наш секретарь и председатель колсельхоза.
— Ты, Гаврил, что-то все в хвосте плетешься. В колсельхоз не вступаешь, в дела общественные не вникаешь… Что с тобой? Видно, братцы, нашего Гаврилу старость начинает книзу гнуть.
Это председатель так сказывал. А секретарь, — мы с ним старые друзья, — говорит:
— Посмотрел на хор, не вижу Иоану, дочку нашего Сурду. Как это можно без Иоаны? Сами знаете — поет она, как соловей. Посмотрел на артистов — нет ни Тодераша, ни его сестры Замфиры… А как они пляшут, сами знаете. Отыскал я Иоану среди девчат. Глаза у нее прямо горят. Спрашиваю: «А ты почему, дочка, не поешь? Ни ты, ни другие ваши? Отвечает, а у самой голос дрожит: «Отец наш, — ты, значит, Гаврил, — не дозволяет. Не хочет, чтобы мы перед всем селом выставляли себя, как Строшнайдэр».
В тот вечер, товарищ дорогой, так надо мною насмехались мои приятели, что я аж зубами скрежетал от злости. Думаю, пойду домой и всыплю своей дочке, как бы дорога она мне ни была, такого перцу, чтобы навек отбить у ней охоту осуждать своих родителей. А у самого нутро на части разрывается: в душе очень хотелось, чтобы и мои дети были там наверху, на сцене и чтобы все село на них любовалось. «Нет, — думаю про себя, — еще поглядим, кто будет смеяться последним». И сам все на приятелей искоса поглядываю. А особенно зло меня взяло на этого Строшнайдэра, который ходил по проволоке, как по полу, каналья. И зачем я только упомянул его в разговоре со своими ребятами? Лучше бы оставить его в покое.
Значит, домой я пришел под хмельком и злой. Швырнул шапку на кровать, встал посреди комнаты и говорю:
— Так вот что, чертовы дети, с завтрашнего дня будете вы у меня ходить в клуб. И чтоб больше меня не срамили, что вы плететесь в хвосте, а то шкуру спущу!..
А эта самая Иоана смотрит на меня и хитро ухмыляется. Говорит:
— Ой, отец, а кто же будет прясть? Кто будет мешки ткать? Сам знаешь: у нас мешков-то нету… И конопля, и шерсть еще не прядены и…
— Я сказал! И чтоб больше ни слова!
Тут-то и начались мои несчастья. Стали мои дочки ходить туда, три вечера в неделю. А сын? Каждый вечер! Живем рядом с клубом, так что им сподручно. А тут еще жена ворчит, что даю дочкам волю одним шататься по ночам, что пойдут разговоры, да чего еще только она не приплела!
— Жена, придержи помело, — говорю, — слышишь? Ежели сами не поберегутся, напрасно ты им будешь заместо сторожа: все равно не усмотришь. Чего ты боишься? Как же ты их вырастила, скажи на милость, что приходится дрожать за них, а?
Как-то вечером зашел старший сын, Думитру, тот, что в колсельхозе. Все домашние были в сборе.
— Доброго здоровья, мать и отец.
— Присаживайся, Думитру. Как поживают жена, детишки?
— Спасибо. Все живы-здоровы.
Думитру, оказывается, пришел меня учить… Он, видите ли, как я слышал от людей, обязался и меня в колсельхоз затащить. Я, собственно, ничего против колсельхоза не имею. Мне до него ровно никакого дела нету. Говорят, там жизнь лучше, — может, и так, но мне и без него неплохо. Я хочу прожить всю жизнь так, как жили наши деды. Думитру говорит, что это середняцкое неразумение, замашки единоличника, что такие, как я, не дают хода хозяйству.
— Эй, парень, так или не так, а меня ты в это дело не вмешивай. Я тебе запрещал вступать в колсельхоз? Нет. Других останавливаю? Боже избавь! У каждого свои расчеты.
— Дождешься того, что сам будешь нас просить, чтобы мы тебя приняли.
— Это другой разговор. А до тех пор — подожди. Ну-ка, Иоана, принеси винца, выпьем с Думитру по стаканчику, потому что язык устал от этих разговоров. Вот такие дела, сынок. В другой раз не заводи об этом…
Детки у меня — как полагается. Думитру больше не заикнулся о колсельхозе. Выпили винца, поговорили, посмеялись — на том и разошлись. Когда он уже уходил, я силком набил ему карманы орехами — для внучат.
— На, возьми… Знаю, что у тебя у самого есть орехи, но эти от деда. Завтра пришли ко мне Ионуца снять мерку, все хочу сшить ему постолы по всем правилам. Отнеси им орехи да скажи, что от деда.
— Да не нужны ему вовсе постолы.
— Раз я обещал, не встревай. Кожа у меня есть — и сошью. Или, может, не дозволяешь?
— Да нет. Только сам увидишь, он все равно носить не будет.
— Это уж его дело.
Как видишь, с детьми своими я лажу, даже теперь, когда ушли они, улетели из родного гнезда. По правде говоря, живут они неплохо. Думитру человек серьезный, жена у него — дай бог каждому такую. Вот только в колсельхоз они вступили. Да и то, что плохого в этом, коли им так нравится.
За зимой пришла весна. Моего Думитру назначили бригадиром. Как-то он опять ко мне зашел и говорит, что читал и видел, как работают в других хозяйствах. И чтобы, значит, и я начал работать, как другие.
— Ладно, ладно, полезному можно поучиться. Посмотрим.
А Тодераш мне все уши прожужжал: давай, мол, отец, и мы сажать кукурузу квадратами, четыре раза окучивать, а потом какую-то там политизацию делать.
— Какая тебе еще политизация взбрела в голову? Оставь кукурузу в покое, вырастет и без твоей политизации.
— Поленизация, отец, — отвечает.
— Пусть по-твоему. Какая разница, один черт, и не приставай больше ко мне. Сорок лет уж копаюсь в кукурузе — ведь отец меня сызмальства приучил к работе, не баловал, как я вас. И урожаи неплохие собирали. Мало вам, что меня политизировали, теперь за бедную кукурузу принялись.
Работал я все лето, как и раньше. Урожай неплохой снял. А все-таки осенью, когда стали собирать урожай, понял я, что побил меня Думитру со своей бригадой. Святая правда. Я собрал около двух тысяч со своего гектара, они три с половиной тысячи с каждого со всех двадцати. Земля вроде бы одна и та же, да я в свою и навозу больше подкинул. Но этот каналья Думитру четыре раза окучивал свою кукурузу, ухаживал за ней, не то что я. Разве у меня было столько времени кукурузу обхаживать? Не было… Сено пошло, потом жатва, свекла, табак… Сам понимаешь, работы хватает.
Э… э… э… вот тут-то и пошли мои напасти. Наверное, за неделю до рождества понадобилась мне сермяга, и никак не мог я ее отыскать.
— Где моя сермяга? — спрашиваю у жены.
— Тодераш взял в клуб. Какой-то спектакль ставят. Надень что-нибудь другое.
— Даже не спросил меня, дьявол.
— А зачем ему тебя спрашивать? Он и сапоги взял, шапку, рубаху, ту, что тебе нравится…
— Что он — взбеленился, что ли?
— Успокойся. Он берет и приносит их назад всякий вечер.
Я и успокоился и даже забыл об этом. А перед Новым годом в День Республики приносит мне Иоана приглашение. Написано от руки. Разрисовано. «Товарищ Гаврил Сурду… приглашаем Вас принять участие в вечере, организованном клубом села Сэкэдате по случаю празднования 30 декабря, дня нашей дорогой Республики».
— Пойдешь, отец? Приходи обязательно. Слышишь?
Как мог я не пойти? Не послушать, как поет моя Иоана? Уже тысячу раз говорили мне про нее, как она поет… Оделся я во что получше… обул ботинки… сапоги-то мои Тодераш забрал — и вместе с женой отправились в клуб. Там кругом флаги, цветы, картины, — очень даже красиво все убрали. А потом — я слушал мою Иоану! Своим ушам не верил. Как по радио. Все рты разинули. К нам с женой подошли учителя, поздравляют… Потом секретарь, все начальство, приятели. Я был прямо на седьмом небе. Даже если бы мне задаром корову дали, и то я не был бы так доволен.
Потом начали пляски показывать на истраде. Дюже красиво. В одной из пар была и моя вторая дочка Замфира.
— А что Тодераша нет? — спрашиваю Иоану.
— Он в спектакле.
— А, хорошо.
Снова уселся я на свое место, довольный. Скоро начался и театр… Про кукурузу, про сев и там о разных делах. Так вот, браток, как раз когда смеялся я от всей души, кого, ты думаешь, я увидел на сцене? Чтоб мне провалиться сквозь землю, — это был я, как есть я! И усы, и походка, и одежа — как две капли воды я, каким меня знало все село… Понимаешь, даже голос как мой. Матерь божья, все хохотали так, что стены ходуном ходили… А я то краснел, то бледнел, пот лил с меня градом.
— Это… Тодераш… да? — спрашиваю Иоану.
— Он, он, — отвечает мне чертовка, а сама хохочет без удержу.
— Ну ладно! Уж я с него спущу шкуру… Покажу, как насмехаться над родителями!
— Успокойся, отец. Вовсе нет тут никакой насмешки, — принялась уговаривать меня дочка.
А на истраде я рассуждал о политизации кукурузы, вспоминал о том, как было при дедах, шел на поводу у кулаков и не хотел прислушиваться к тому, что мне советуют коллективисты. Никак не остановится, чертов сын. Я весь вспотел и просто трясся от злости. А люди кругом смеются, как будто нарочно хотят меня позлить. Не только потому, что на сцене он меня изображал, а больше из-за шуток, что отпускал Тодераш. А я его уж не слушал, еле сдерживался: так и подмывало вскочить на сцену и отчитать их. Ох, а кончилось все подсчетом, кто какой урожай получил. Получалось, что я в дураках остался. Этот сатана, Тодераш, смотрит на мешки, качает головой, бормочет что-то под нос, скребет в затылке, ну точь-в-точь как я — есть у меня такая привычка — и заключает на такой манер:
— Хм… черт побери, оказывается и для кукурузы политизация на пользу. Выходит, надобно и мне ею заняться.
Три раза вызывали Тодераша поклониться публике. А мне что оставалось делать? Смеялся и я вместе со всеми, правда нехотя, но смеялся, не показывать же виду, что я злюсь? А в голове прикидываю, как мне Тодераша проучить. Для начала, думаю, задам ему хороших тумаков… Пришел домой, молчу. Слова не вымолвил, пока он не пришел. А я знал, что придет он не один, а с Думитру и с невесткой, — жена позвала их пообедать у нас.
— Тоадор, — говорю я сурово, — где же у тебя стыд? Родного отца на смех поднимать перед всем селом! Так, значит, я тебя воспитал?
— Отец, прости, если провинился перед тобой. Только я критиковал тебя за то, что ты не хочешь нас слушать. Ты сам виноват.
— Не тебе меня судить… Пошел вон!.. Чтоб тебя больше не было за моим столом!
Знаешь, сердце-то у меня доброе. Правда, немного крутоват бываю, но сердце доброе. Тодераш ушел. Остальные обступили меня и давай стыдить.
— Что ты сердишься? — напустился на меня Думитру. — Ведь на правду сердишься. Разве ты мне так не говорил? Говорил… Тогда чего же ты петушишься? Разве тебе помешали бы несколько лишних мешков кукурузы? Кабы ты нас послушался…
— Оставь меня в покое со своими советами! Дожил, дальше некуда: яйца курицу учат!
В тот вечер еда мне в глотку не шла, хоть приготовила жена такую курицу, что индюку под стать.
Вскорости узнал я, что мой Тодераш получил хороший нагоняй от секретаря… Что, мол, не надо было заходить так далеко, что агитбригада не пугало и не имеет права насмехаться над людьми. Мой парень ходил как в воду опущенный, а я, чего греха таить, радовался и посмеивался над ним.
Однако ж история с политизацией даром не прошла. Я посмеивался над сыном, а мне самому проходу не давали. Вот потому-то я и готов биться головой об стену. А пуще всего ко мне приставали те, кто уже вступил в колсельхоз. Есть у меня там приятели.
— Эй, брось все к черту, давай, Гаврил, к нам. Вместе будем кукурузу политизировать… Придешь, а? Нам такие люди надобны…
Я — ни в какую. Ни за что на свете. Но нет мне больше покоя. А дети не иначе как сговорились доконать меня. Знаю, кто у них самый главный запевала. Думитру, бригадир! Это он всех подстрекает. И дня не пройдет, чтобы Тодераш не донимал меня колсельхозом.
А дочки, — те все: хи-хи-хи! Не поверишь, даже Ионуц, мой внучок, которому я постолы хотел сшить, и тот всякий раз, как придет, пристает:
— Дедушка, ты правда в колсельхоз вступаешь?
— Кто тебе сказал? Обманули тебя, внучек.
— Да… обманули, это дядя Сэлэвэстру, председатель, сказал.
— Твой дядя Сэлэвэстру? Нашел председатель кому сказки рассказывать. Ай-ай-ай!
— Он меня и стишку выучил.
— Да ну? Давай расскажи.
Уж лучше бы я молчал! Начал Ионуц лепетать о таком трусе, как я, который всего боится, ничему не верит и под конец остается ни с чем. А ведь не зря в народе говорят: воды бояться — рыбки не видать. В конце стишка прямо говорилось о деде Гавриле из Сэкэдате, обо мне то есть, что я бью себя в грудь и зарекаюсь вступить в колсельхоз… лучше голодным буду сидеть.
Я аж почернел. Поверишь, даже замахнулся на Ионуца. Видишь теперь, до чего меня довели. Готов был поднять руку на самого дорогого внука! Ребенок даже не шелохнулся, так и замер от удивления… Тут я опомнился, погладил мальчонка по головке и рассмеялся. Узнал у него, что опять-таки Тодераш научил его вместе с дочками.
Вот теперь ты сам посуди, разве не заслужил я хорошей взбучки? Кто их надоумил, коли не я сам? Сам, сам я, Гаврил Сурду из Сэкэдате. Потому-то я и зол на себя так, что хоть головой об стенку бейся!.. Сам на себя беду накликал. Что тебе еще сказать? Придется вступить в колсельхоз, а то нет мне покоя от детей, от всей семьи. Вступлю. Хуже не будет… По Думитру вижу, что не будет худо. А ты что скажешь?
Ну, давай выпьем еще по стаканчику. Сейчас придут бабы с посиделок, тогда конец нашей беседе. Скажи мне по чести, ведь правда, неплохо мне будет в колсельхозе. Правда?
Перевод с румынского П. Павлова.
ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ
— Товарищ секретарь, сначала выслушай меня, а потом можешь меня пропесочить по всем правилам, коли найдешь нужным. Не знаю, сколько времени я еще буду председателем колсельхоза, но думаю, что до своей замены я успею изувечить какого-нибудь инспектора, какого-нибудь барчука в непромокаемом плаще с портфелем, или же разбить телефон, что у нас в селе, или… черт знает, что я еще могу натворить!
Видишь, уже вечер. Девять часов вечера, и у меня голова того и гляди лопнет, не иначе. А ты знаешь, товарищ секретарь, что я успел сделать за нынешний день? Знаешь, почему это я в такой поздний час торчу здесь, в районе? Нет, не знаешь! Поэтому-то я и зашел к тебе, чтобы рассказать. Хоть душу малость отведу, приду в себя. А потом посоветуй, что мне делать.
Нынче встал я чуть свет, в половине четвертого; петухи только-только заголосили. Оделся побыстрее, но тихо, чтобы детишек не разбудить. Жена все-таки проснулась, хоть спит она у меня как убитая. Все меньшой ее мучает: у него зубки прорезываются.
— Ох, что это ты, Тоадор, — говорит она, — так рано собрался? Возьмешь что-нибудь перекусить?
— Нет. Вернусь часа через два. Приготовь что-нибудь к тому времени.. А потом займусь делами. Дел столько, что даже не знаю, за что браться. Часа через два жди!
Сказал: через два часа. А теперь посчитай, сколько часов прошло с нынешнего утра: восемь — до двенадцати и после двенадцати еще девять — семнадцать, тютелька в тютельку. Два часа на обратную дорогу — вот тебе все девятнадцать из двадцати четырех! А завтра мне надо на рассвете быть в поле: начинается жатва. Правда, мне всего тридцать лет, так что выдержу. На это не жалуюсь. Меня другое беспокоит.
Так вот, выхожу я из дома, захожу за зоотехником. Он уже ждет меня. Старательный у меня зоотехник! Идем на скотный двор взглянуть, как идет подготовка к дойке коров — массаж, чистота, — все как полагается. Смотрим, как дела идут, помогаем, как вдруг является ночной сторож правления.
— Товарищ председатель, приехал инженер из Бухареста и просит тебя зайти в правление.
— Не знаешь, что ему от меня понадобилось?
— Насчет севооборота.
— Пускай поговорит с агрономом…
— Агроном уехал к себе в МТС: что-то с жатками не ладится..
— Ну ладно, значит все-таки уехал домой, хотя говорил, что не может. Скажи, что сейчас приду.
— Там еще телефонограмма есть.
— Оставь.
Я тут же пошел в правление, чтобы быстрее закончить дела с инженером из Бухареста. Потом мне надо было заглянуть, как идет уборка гороха, оттуда в овечий загон, а уж потом домой поесть. Инженер начал меня расспрашивать, требовать разные бумажки, стал их крутить-вертеть. Я просто кипел от нетерпения, а уйти нельзя.
— Товарищ инженер, — говорю, — ты из министерства и знаешь свои обязанности, но и у меня есть свои. Твой севооборот может подождать, а у меня начало уборки. Нет у меня сейчас времени заниматься севооборотом. Подожди нашего агронома, а до той поры делай, что тебе вздумается. Можешь прогуляться, можешь отдохнуть, — вот тебе ключи от комнаты в доме для приезжих. Или поухаживай за кассиршей, — ты молодой, и она молодая. А меня оставь в покое. Давай подпишу тебе командировку, что пробыл у нас двое суток, а я пошел, — у меня дела: надо посмотреть, как идет уборка гороха.
А он весь побагровел и закипел:
— Товарищ председатель, как ты со мной разговариваешь! Я — представитель Управления сельскохозяйственных кооперативов министерства и…
Тут я подумал, что человек, верно, устал, и взял малость помягче:
— Ты человек или не человек? Можешь ты понять меня?..
— Я-то понимаю, да что я могу поделать? — отвечает. — После обеда я должен быть в Кырлибабе, завтра в Извоареле, послезавтра в Фырлишине, а на следующий день в Бухаресте. Ты хочешь, чтобы я разорвался на части или чтобы меня прогнали со службы?
Побыл я еще с ним немного, а потом извинился по-хорошему и смылся в овощеводческую бригаду. Не успел я поговорить и десяти минут с бригадиром, как вижу Нистора, парнишку из нашей футбольной команды. Бежит будто на тренировке.
— Товарищ председатель, к телефону, из района. Прямо сейчас. Ожидают у аппарата.
— Кого это черт угораздил встать в такую рань?
— Из финансового отдела.
— Опять! Вот сумасшедшие! Который час? А, шесть с половиной. Как раз у них начало рабочего дня. Ладно, иду.
Говорю бригадиру, что скоро вернусь, и бегу вместе с Нистором. А бегу, потому как знаю, что речь пойдет о запутанных финансовых делах. Сам дьявол не разберется, кто виноват в этой путанице. Зато я должен разобраться, а то попаду за решетку. И дело-то ясное как божий день, но эти бумажные души затеряли какие-то документы и целых два месяца мне из-за этого не дают ни минуты покоя. Прибегаем. У телефона сам начальник финотдела.
— Тоадор, садись в поезд, забирай с собой все дела, счетовода в придачу и дуй к нам — в район.
— Нынче никак не могу, — лопни мои глаза!
— Обязательно… Еще вчера из области нас запрашивали по телефону по этому делу… Так что приезжай во что бы то ни стало.
— Не могу, не слышишь, что ли? — зарычал я в трубку. — Мне надо убирать хлеб, а вы тут со своими бумагами на мою голову!..
— Смотри, дело твое. Можешь рычать, сколько тебе угодно. Но учти, до установления истинного виновника вся ответственность на вас. А мне не хотелось бы навещать тебя в тюрьме.
Что мне оставалось делать? Смотрю на часы — семь. Поезд — через двадцать минут. Пока я говорил по телефону, у правления остановилась машина из районного комитета партии. В ней сидит заведующий сельскохозяйственным отделом вместе с каким-то молодым человеком.
— Эй, доброе утро, Тодерикэ. Как дела? Что нового? Уборку начали или нет? Со мною товарищ из центральной газеты. Из «Скынтеи». Хочет написать о вас.
— Товарищ Сырбу, сейчас у меня нет времени даже взглянуть на него, не то что побеседовать. Лечу в район. Счетовод, ты готов? Живо, а то опоздаем на поезд.
— Почему ты не едешь на своем грузовике? — спрашивает Сырбу.
— Что? Сейчас? Подумай сам, куда мне важнее сейчас послать в первую очередь грузовик? Дай мне твою машину. Я тебе тут же назад пришлю.
— Никак не могу. Мне надо все полевые станы объехать.
— Ясно. Поехали, счетовод!
Оставили мы их одних, — пусть разбираются как сумеют. На станцию прибежали к самому отходу поезда. Едва поспели купить билеты. Ну, а о том, чтобы забежать домой, сказать жене, что поесть мне некогда и перехвачу что-нибудь в районе, нечего было и думать. Всю дорогу со счетоводом приводили в порядок документы. В тысячный раз просмотрели их с начала до конца, — все ясно как день! Только для финотдела они — темный лес!
— Если и на этот раз не удастся им все объяснить, — говорю я счетоводу, — тогда сам, по своей золе, пойду к прокурору и попрошу, чтобы меня арестовали.
В четверть девятого мы были в финотделе. Входим к тому, кто нас вызывал. Никого!
— Где товарищ Скарлат?
— Его вызвали в райсовет. Присаживайтесь. Минут через десять вернется.
Вместо десяти минут прошли все полчаса: все с минуты на минуту придет. Я чувствовал, что мое терпение вот-вот лопнет. В пятый раз спрашиваю секретаршу:
— Скажи, пожалуйста, кто его вызвал?
— Не имею представления.
— Поищи его, будь добра. А то здесь на огне котел с водой. Если ему дать еще кипеть, он взорвется, и тогда беда этому помещению. А котел — это я!
Секретарша обзвонила все места. Ответ один: нет и нет. Наконец, когда я уже потерял всякую надежду, заявился Скарлат, красный как рак, шляпа на затылке, отдувается.
— Какая сегодня жарища!.. Зашел кружечку пива выпить, чтобы охладиться…
— Кружечку пива?! А мы здесь тебя ждем как проклятые…
— По дороге, браток, забежал на одну минутку. А в райсовете вы меня не искали? Разве вам не сказали, что я в архиве?
То ли в шутку, то ли всерьез отвечаю: мол, не думали, что он так скоро попадет туда.
Сели за работу. Все вроде ясно. Может, проверим наш расчетный счет? Пошли в банк. Счет — не подкопаешься. Опять в отдел. Опять все бумаги просмотрели. Скарлат их вертит и так и сяк, потом кладет на место. Оно, конечно, ведь речь идет о деньгах, а деньги — самое дьявольское изобретение человека. Чтоб они в огне сгорели! Так и не удастся, наверное, мне дожить до того времени, когда не будет никаких денег. Натуральный обмен: я тебе воз пшеницы, ты мне — вагон бумаги; я тебе килограмм брынзы, ты мне — сотню болтов. Привет! Будь здоров!
Так мы порядком над бумагами просидели. В одиннадцать часов звонит телефон. Секретарша зовет меня. Звонят из села.
— Товарищ председатель, — слышу в трубке голос агронома, — я только что приехал из эмтээс. Говорят, что не могут нам дать другие жатки.
— Что, нет жаток?
— Есть, но они запланированы в другое место, и нельзя менять план. Ты в районе, поднажми на них. У них есть жатки, которые только через десять дней пустят в ход. Пусть пока дадут нам, а за это время мы окончим уборку.
— Хорошо. Закончу здесь и зайду в райсовет.
Но вижу, что в финотделе нам скоро не отделаться, и говорю товарищу Скарлату:
— Послушай, я тебе дарю нашего счетовода. Держи его здесь хоть до конца его дней, а меня освободи. Ведь у меня уборка, и не хватает жаток. Мне надо срочно в райсовет. Потом, — говорю, — у меня со вчерашнего вечера во рту ничего не было, и смотри, как бы я не начал грызть твой стол вместе с делами… Хорошо? Если надо будет, найдешь меня в райсовете.
Как я обрадовался! Наконец-то я смогу заняться тем, что меня мучает и о чем у меня душа болит, — уборкой. Зашел в пивную, проглотил в два счета пару колбасок, полбулки и кружку пива. А сам все думаю о нашем бедном счетоводе, который не имеет такого счастья.
Оттуда иду в райсовет. Захожу к начальнику отдела Милотину, вы его знаете…
— Ничем не могу помочь, дорогой. Нет у меня жаток. Откуда я их возьму? Если бы я был волшебником, как в сказках, то обратил бы себя в жатку. Работайте на тех, что вам выделены. Хотите, чтоб я других оставил без всего?
— Дай нам те, что стоят без дела, и через неделю мы закончим уборку.
— А если поломаются?
— Если… если… А может, и не поломаются. А если даже и поломаются, то за ночь можно отремонтировать.
— Хорошо. Я согласен. Разумеется, если согласится директор эмтээс.
— Давай я ему позвоню.
— Звони.
Директор куда-то уехал. Звоню в колсельхоз и говорю агроному:
— Бери дрожки, грузовик, хоть на самолете лети, но найди директора эмтээс и делай с ним что хочешь, — проси его, колоти, души, — только бы он дал нам жатки. Райсовет согласен.
Тут я с облегчением откинулся на спинку стула. «Хорошо, — думаю, — что хоть это дело сделал».
Но не зря поговорка есть: не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Не успел я перевести дух, как опять звонит телефон.
— Да, председатель здесь, — отвечает товарищ Милотин и протягивает мне трубку.
— Алло, да, это я.
И кто бы, вы думали, звонил? Военный комиссар. Помнишь, я говорил, что утром получил телефонограмму? Запрашивали характеристику на одного парня из нашего села. К награде или к повышению, что ли, его представить решили. Ну вот и понадобилась характеристика. И как можно быстрее.
— Товарищ капитан, — умоляю, — дайте мне хотя бы отдышаться. Мне сейчас не до характеристик. Ведь земля не провалится, если я завтра ее напишу.
И я положил трубку, как он там меня ни упрашивал. Вышел от Милотина и иду подменить счетовода, думаю, он, наверное, с голоду умирает. До окончания рабочего дня оставалось полчаса. Прихожу, — счетовод один. Вид у него понурый.
— Ну, как? — спрашиваю.
— Плохо.
— А что?
— Как видишь. Скарлат вроде уже разобрался в нашем деле, но и к нему нагрянула какая-то проверка сверху, не знаю, по какому вопросу. Сказал мне подождать. Вот я и жду.
— Пойдем пообедаем. К черту все бумажки. Сложи их, и пошли. Придем после обеда. Они еще будут работать.
Не успели мы выйти, как опять звонит телефон. А телефон, по-моему, — это еще более дьявольское изобретение.
— Тебя, председатель.
— Ох!..
У телефона агроном. Он поехал верхом в МТС. Разыскал директора, где-то его откопал.
— Директор ни за что не хочет давать жатки. Говорит, пускай Милотин ему даст письменное указание. Без бумажки перед самим господом богом не склонится. Мол, опять район вмешивается и меняет ему план. Сходи к Милотину, проси его, колоти, души, — только добейся от него нужной бумажки.
— Ладно, — говорю как приговоренный к смерти. — Так и быть! Схожу еще раз к Милотину.
Возвращаюсь к счетоводу и говорю, что не могу с ним пообедать, что с жатками, черт бы их побрал, ничего не получается. Черные от злости, спускаемся по лестнице. Навстречу нам, перепрыгивая через пять ступенек — младший лейтенант.
Вышли на улицу. Закурили. И тут слышу сзади голос:
— Не вы ли председатель из Оарбы?
Поворачиваю голову и вижу младшего лейтенанта, запыхавшегося и взмыленного как лошадь, того самого, которого мы встретили на лестнице.
— Я председатель, — отвечаю.
— Товарищ председатель, разрешите представиться! Младший лейтенант Аксенте Визитиу! Приказ от капитана не возвращаться без характеристики. Так что, прошу, не подводите меня. Срочно нужно. Сами знаете, как в военном деле. Пошли к нам. Там быстро напишете, подпишете, — через десять минут все будет готово.
Говорю счетоводу:
— Задержи Милотина, пока я не приду. Если он не захочет сидеть, хоть ноги ему переломай, что хочешь, то и делай, только чтобы он никуда не ушел! Видишь, люди пропадают без характеристики!.. Пошли…
Возвратившись из военкомата, вижу, что счетовод поджидает меня на скамеечке у входа, в тени. Я сразу понял, что дела плохи.
— Нет Милотина. Исчез. Растаял. Что будем делать?
— Давай перекусим, — говорю я, — чтобы его утешить, хотя есть мне хотелось, как мертвому танцевать. Через силу выпил кружку пива. А счетовод все заправляется и меня потчует. Я же чувствую, что вот-вот лопну от злости. Да и как не лопнуть, товарищ секретарь, когда у меня на носу уборка, а мне приходится терять такой дорогой, можно сказать золотой день, в районе, и сам не знаю, по чьей милости. Приходится торчать в пивной с кружкой пива перед носом. А кругом люди веселятся, и нет у них никаких забот.
Всю вторую половину дня я гонялся за Милотиным. И дома его искал. Жена не знала, куда он пошел. Может, взял удочку и под видом, что едет куда-то по делам, уселся где-нибудь под тенистой ракитой и пялит глаза на воду. Есть у него такая привычка!..
Вот так и прошел мой сегодняшний день. Поэтому я тебя и побеспокоил, товарищ секретарь. Прошу мне помочь. У товарища Скарлата нет пшеницы на полях, но у него тоже свои обязанности. Капитан тоже свой долг выполняет, а то, что он попросил у меня, — сущий пустяк. А что мне делать с жатками? Зачем директору МТС обязательно нужна бумажка? Что он — не верит мне, нам?.. Я виню Милотина, а может, он и не виноват?
Но кто же виноват, что я даром потерял целый день? Я сам? Может, я не умею правильно использовать время. Я все-таки думаю, было бы лучше, если бы меня оставили в покое до окончания жатвы. Чтоб не звонили мне по телефону, чтоб не донимали меня разные инспекторы! Чтоб не отрывали меня и дали возможность заняться хозяйством. А как закончу уборку — пусть все наваливаются на мою голову! Это другое дело. Тогда пускай делают со мной что хотят. Тогда я буду встречать их с хлебом нового урожая.
Вот такие дела, товарищ секретарь. Прости меня, ежели я оторвал тебя от дел, но, сам знаешь, я только в райкоме успокою свою душу. Мог ли я не зайти к тебе и не рассказать о своих напастях? Знаю, что отсюда я выйду с новыми силами. Будь добр, который теперь час?
Перевод с румынского П. Павлова.
#img_45.jpeg