#img_50.jpeg
#img_51.jpeg
#img_52.jpeg
ЛОМТИК ХЛЕБА
I
— Кто тут рулевой баржи номер шестьдесят пять — тринадцать?
— Я.
— Забери с собой бортовой журнал и следуй за мной!
Стоявший передо мной человек, хоть и не принадлежал к портовой администрации, говорил так властно, что я подчинился. Я взял с собой бортовой журнал и направился за ним. Лишь после того как мы прошли здание пароходства, я осмелился спросить его:
— Куда мы идем?
— Увидишь.
Я разозлился.
— А вы кто такой?
Человек иронически усмехнулся и показал мне круглый жетон, приколотый под отворотом пиджака.
— Из речной полиции.
Хоть я и не из пугливых, но все же вздрогнул. Я был убежден, что кто-то «накапал» на меня. В последнее время на дунайских судах развелась уйма осведомителей, и было удивительно, что меня давно не задержали. Но все же за что меня арестовали теперь? Может быть, им стало известно, что я продал тот вагон изюма в Орехово?.. Невозможно: ведь все было проделано шито-крыто, ночью, и если бы они пронюхали об этом, то меня задержали бы в первом же порту. Может быть, они дознались о скандале, происшедшем у меня с рулевым «Рида», с которым я не захотел поделиться деньгами, вырученными за ту бочку керосина? И это невозможно. У того рулевого тоже рыльце в пушку, и он сам попал бы в скверную историю. Вероятно, меня арестовали за ту кипу табака, что мы стянули в Шиштове. Да, это казалось наиболее правдоподобным. Таможенник не удовлетворился двумя тысячами левов. Ведь он и пригрозил, что выдаст меня… Но ведь с тех пор прошел целый год, и маловероятно, чтобы господа полицейские развели такую длительную волокиту вокруг этого дела. А не пронюхали ли они про бочонок с ромом?.. Нет, они сделали бы обыск в моей каюте… Но тогда какого черта они меня арестовали?..
По сравнению с внушительными зданиями пароходного агентства и управления порта, помещение речной полиции казалось обшарпанной, заброшенной будкой путевого обходчика. Если бы не эмалированная табличка на массивной дубовой двери да вооруженный часовой у подъезда, люди проходили бы мимо, не обращая внимания на этот дом. А так они издалека обходили его.
Массивная дубовая дверь с сухим стуком захлопнулась за мной.
— Садитесь.
Я присел на стул и стал оглядывать скромно обставленный кабинет. Кроме стоявшего передо мной стола и двух разрозненных стульев, в комнате был еще шкаф, картотека с делами и два портрета: Хорти и Гитлера.
— Вы уроженец Румынии?
— Да.
— Давно в Венгрии?
— С тысяча девятьсот сорокового года.
Мне показалось странным, что мне задают вопросы, не относящиеся к делу. Кто знает, может быть, мои опасения были напрасны. Независимым тоном я спросил сидящего передо мной человека:
— Скажите, пожалуйста, зачем меня вызвали сюда? Знаете, перед уходом в плавание столько разных дел на судне.
— Вы не вернетесь на судно.
Меня как будто дубиной по голове ударили. Я принял полную достоинства позу незаслуженно обиженного человека.
— Прошу вас принять к сведению, что я румынский гражданин. Я поставлю в известность посольство.
— Ага! — изменил тон сыщик. — Ты начинаешь угрожать!.. Ладно, птенчик мой!.. Разувайся!
Я был убежден, что ослышался. Сделав глупейшую мину, я наклонился к нему.
— Я не понял, что вы сказали.
— Брось притворяться глухим! Разувайся!
Что бы это значило! Нагибаюсь и медленно снимаю одну за другой туфли, чтобы выиграть время. Пытаюсь сосредоточиться, но это мне не удается. Идиотски рассматриваю доски пола, будто оттуда должно прийти спасение.
— Поставь их на стол!
Этот человек вздумал надо мной поиздеваться. Мне хотелось было сказать ему, что у него нет ни капли юмора, но я вовремя удержался от этого. Зачем ему нужно, чтобы я поставил туфли на стол? Смотрю прямо в глаза сыщику в надежде увидать в них хоть тень улыбки, которая успокоила бы меня. Но лицо агента сохраняет хмурое, суровое выражение. Ничего не поделаешь. Ставлю свои туфли на стол и кривлю рот в вымученной улыбке.
Удовлетворенный, агент речной полиции начинает шагать по комнате размеренными шагами. Четыре шага влево, четыре шага вправо. Некоторое время я следил за ним глазами, затем уставился на стоящие на столе туфли. Это были простые черные туфли, приобретенные в Братиславе за двадцать пачек сигарет. В Вене я мог бы их получить за пять пачек и четвертинку рома. Зачем он потребовал, чтобы я их поставил на стол?! Это, наверное, шутка. Глупая шутка. Все же мне очень не по себе. Хотелось бы думать, что это только из-за туфель. Как бы то ни было, разутый человек теряет свое достоинство. Я кладу ногу на ногу. Черт меня дернул надеть именно сегодня рваные носки!
Агент продолжает прогуливаться передо мной. Я предпочел бы, чтобы он задавал мне вопросы, а не оставлял меня разутым, в полном смятении. Вдруг послышался шум остановившейся перед подъездом автомашины. «Это за мной, — мелькнуло у меня в голове, и я напрасно пытаюсь скрыть свое волнение. — А почему бы им приезжать именно за мной? — успокаиваю я себя. — И куда они собираются меня везти? То есть…»
Тем временем дверь открылась, и в ней появился еще молодой лейтенант, с подстриженными, как у Кларка Гэбля, светлыми усиками. Он отдает честь по-военному, мерит меня глазами, затем его взгляд падает на злополучные туфли на столе. Одно мгновение у меня создается впечатление, что он сдерживает улыбку. Меня злят все эти предположения и подозрения.
— Чьи это туфли? — нахмурившись, спрашивает лейтенант.
— Мои, — тихо отвечаю я и поворачиваю голову в сторону агента, ожидая, что он объяснит лейтенанту, в чем дело.
— Твои?.. — кричит взбешенный лейтенант. — Где ты находишься?! В Валахии, что ли?! А?! — И, не дав мне времени для ответа, он отвешивает мне пару пощечин. — Болтаешься здесь да ставишь свои туфли на стол! — С жестом отвращения он сбрасывает туфли со стола и злобно глядит на меня, словно я убийца. — Обувайся сейчас же!
II
Тяжелая дверь подвала, куда меня втолкнули, с грохотом захлопнулась, и я прислонился к липкой стене, закрыв глаза, чтобы свыкнуться с темнотой. Еще не открывая глаз, я установил два обстоятельства: во-первых, в подвале было очень тепло и, во-вторых, у меня под ногами солома.
— Привели еще одного, — послышался неподалеку от меня чей-то пискливый голос. Я тут же открыл глаза, но не мог никого разглядеть. Человек с пискливым голосом чиркнул спичкой и осветил мое лицо. — Какой-то парень, — констатировал он с досадой.
Откуда-то из полумрака появился еще один тип.
— А тебя за что взяли?
— Не знаю.
— Ты румын?
— Да.
— Какие же тебе еще причины нужны?
Пламя спички вспыхнуло в последний раз и погасло. Снова все погрузилось во мрак.
— А вы почему здесь? — спросил я с любопытством.
— Ты что, газет не читаешь?
— Нет, не читал. Только этой ночью я прибыл в Будапешт. Я моряк. Почти две недели не видел газет.
— Ну, тогда другое дело. Неделю тому назад Румыния перекинулась на сторону русских, понятно? Вот поэтому-то нас и арестовали. Нет ли у тебя чего-нибудь съестного, сынок?
— Нет.
— Дело дрянь. Мы уже два дня ничего не ели.
Наш разговор прервал сонный голос, раздавшийся откуда-то из глубины подвала:
— Да замолчите же вы наконец. Ложитесь спать. Когда спишь, хоть голода не чувствуешь.
Я постоял еще некоторое время, прислонившись к стене, а потом решил прилечь и стал собирать себе солому для подстилки. Я не был озабочен: досадно было только, что я не успел повидать родных. Обычно, как только я прибывал в Будапешт, первым делом заходил домой, но вчера сразу же по прибытии меня одолели тысячи дел, даже поужинать некогда было: все время стоял у штурвала и до того устал, что не хотелось сходить на берег. Утром же начались маневры, работы по причаливанию, вот и опять никуда не пришлось сходить. К тому же опять не удалось поесть. Черт его знает, почему я себе ничего не приготовил на завтрак? Впрочем, я рассчитывал по окончании работы сходить в город и пообедать в ресторане. Уйти бы мне лишь на четверть часа раньше, никакой агент речной полиции не нашел бы меня на барже. Черт бы побрал все эти «если бы»!..
К вечеру я почувствовал голод.
Конечно, если бы я не знал, что мои товарищи по подвалу не ели уже больше двух дней, я не очень бы задумывался над этим. Но тут ощущение голода завладело мной.
На следующий день к вечеру дверь подвала раскрылась, и нас погнали в какой-то двор, окруженный высоким каменным забором.
— Это военная тюрьма, — шепнул мне сосед, после того как мы выстроились по ранжиру.
Тот же лейтенант со светлыми усиками предупредил нас:
— Любая попытка к бегству карается смертью.
— Дайте нам поесть! — крикнул кто-то из строя.
— Получите, когда прибудете на место.
— А куда вы нас отправляете?
— Там увидите… изменники!
III
Нас посадили в закрытые грузовики, а на товарно-сортировочной станции разместили по тридцать человек в каждом товарном вагоне. Если не считать духоты и ощущения голода, то в вагоне мы почувствовали себя лучше, чем в подвале. По крайней мере здесь не было темно, и мы знали, что по прибытии на место нас ожидает миска с едой.
Вагон, в который я попал, был старый, с полусгнившей деревянной обшивкой. По рассыпанным повсюду обрезкам досок и опилкам можно было догадаться, что до нас вагон был использован для перевозки пиломатериалов. Не дожидаясь, пока к этой мысли придут мои спутники, я сгреб порядочную кучу опилок, из которых намеревался устроить себе ложе на ночь.
Монотонно, навевая скуку, стучали колеса вагона. Кто-то затянул песню о некоем Георгицэ, насмерть влюбившемся в смуглую Мариору с полными, красными, как спелая вишня, губами.
Моим соседом в вагоне оказался низенький старичок с бритой головой, который сидел полузакрыв глаза, покачиваясь в такт колес и сжав удивительно тонкие руки. Я долго наблюдал за ним, пытаясь угадать род его занятий. Старик тоже поглядывал на меня, но всякий раз, встретившись со мной глазами, отворачивался. Наконец, не выдержав моего пристального взгляда, он наклонился ко мне.
— Вы откуда будете родом?
У него был характерный еврейский акцент. Я был уверен, что не ошибаюсь, когда спросил его в свою очередь:
— Вы еврей?
Сосед испуганно сжался в комок и предостерегающе приставил палец к губам:
— Ш-ш-ш, не услышал бы вас кто-нибудь. Молчите, прошу вас!..
Не прошло и получаса, как я узнал о нем все. Это был раввин откуда-то из Сигета, очень довольный, что его арестовали как румына, а не как еврея. Он настоятельно просил меня не выдавать его. Я обещал ему это.
В течение всего следующего дня в вагоне только и говорили, что о еде. Кто-то начал объяснять, как приготовляются голубцы в районе Тимиш-Торонтала, другой разглагольствовал, уверяя, что во всей Трансильвании не сыскать такой поварихи, как его жена.
Один венгр — сапожник из окрестностей Клужа, не успевший из-за бюрократических формальностей оформить венгерское гражданство, разразился многоэтажной руганью и принялся ломать дощатый пол вагона. К нему присоединились еще двое горячих голов, тоже венгры, и часа через два им удалось оторвать доску как раз над задней осью вагона. Мы с нетерпением ждали ночи. Раввин высказал опасение, что бегство людей из вагона будет иметь последствия для тех, которые, не осмеливаясь бежать, останутся в вагоне. Люди разделились на два лагеря: одни были за бегство, другие — против.
Часа в два ночи наш поезд остановился из-за бомбежки где-то в открытом поле. Сапожник подскочил к пролому:
— Кто со мной?!
Только трое присоединились к нему и вместе с ним спустились под вагон.
— Вы тоже бежите? — спросил меня взволнованно раввин.
— Да.
— Можно и мне с вами?
— Как хотите.
Бомбежка продолжалась почти три четверти часа… Мы распластались под вагоном между рельсами, ожидая, пока тронется эшелон. Мы опасались лишь одного: чтобы часовой, вероятно стоявший на подножке последнего вагона, не заметил нас и не забил тревогу. Раввин дрожал от страха, как тростинка. Я подполз к нему и посоветовал вернуться в вагон.
— Вы еврей. Если вас поймают, вам наверняка не поздоровится. И даже если вам удастся уйти, что вы будете делать? Для вас теперь в сто раз лучше находиться на положении румынского военнопленного, чем быть на свободе.
После некоторого раздумья раввин согласился со мной. Он пожал мне руку и вскарабкался обратно в вагон. Я был убежден, что дал ему хороший совет.
— Господин, а господин…
— В чем дело? — испуганно спросил я.
— Видите ли, я хотел бы вас поблагодарить за добрый совет… — И он протянул мне что-то, завернутое в носовой платок. — У меня еще остался ломтик хлеба. Он вам пригодится. — С признательностью я протягиваю руку за свертком, но вижу, что раввин не уходит от пролома. Чего ему еще надо?..
— Хочу вам тоже дать совет, господин мой хороший. Не ешьте этого хлеба. Сохраните его как можно дольше. Когда знаешь, что при тебе кусочек хлеба, гораздо легче терпеть голод. Кто знает, когда вам удастся раздобыть еду. И не разворачивайте свертка. Меньше соблазна будет. Так и я его сберег.
Поезд тронулся. У меня не осталось времени поблагодарить старика.
Я повернулся лицом к земле, ужасаясь при мысли, что меня вот-вот могут заметить. Но поезд удалялся все быстрее, и ничего не случилось. Все же я решился поднять голову лишь после того, как замер стук колес.
— А теперь куда? — спросил кто-то из нас.
— Нам нужно рассыпаться в разные стороны, — ответил сапожник. — Нет никакого смысла идти всем вместе. Нас сразу же схватят.
Сапожник, сопровождаемый одним из нас, зашагал вдоль железной дороги. Двое других направились к видневшейся по левую сторону роще. Я же присел в нерешительности на шпалу, сожалея о том, что посоветовал раввину остаться в вагоне. По крайней мере я не был бы теперь в одиночестве. Некоторое время я еще слышал удаляющиеся шаги моих товарищей по бегству, а затем наступила какая-то неестественная тишина. Мне стало страшно. Неуверенными, вялыми шагами я направился в сторону только что подвергшегося бомбардировке городка. Мне захотелось было вернуться обратно, догнать тех, кто направился к роще, но в той стороне ночь казалась еще темнее, и я побоялся, что не найду, их. Меня мучил голод, пересохло в горле, шумело в голове. Когда я закрывал глаза, мне виделись разноцветные круги, которые то увеличивались, то вновь уменьшались, как мыльные пузыри. Я вспомнил о куске хлеба, подаренном мне раввином. Пощупал сверток в кармане. Хлеб был совсем сухой. Кто знает, с каких пор старик хранил этот ломтик хлеба. Я сунул было руку в карман, чтобы съесть этот хлеб, когда мне вспомнились слова раввина. Да, конечно, он прав. К тому же он был единственным человеком в вагоне, от которого я не слышал ни слова жалобы на голод. Конечно, это потому, что при нем был хлеб. Неужели я безвольный?! Я решительно сунул сверток обратно в карман и твердыми шагами двинулся вперед. Я решил зайти в первый попавшийся дом и утолить там свой голод.
Лишь к утру я подошел вплотную к городу. До первых домов оставалось не больше двухсот метров, когда из-за них показалась рота солдат в полном боевом снаряжении. С трудом мне удалось укрыться за какими-то кустами. Словно нарочно, как раз против моих кустов солдаты свернули с дороги в поле. Недалеко от моего убежища командир роты что-то скомандовал: солдаты приготовились к учению. Пять часов подряд я дрожал в кустах, распластываясь на животе всякий раз, когда мне казалось, что меня могут заметить. К тому же меня страшно мучил голод. У меня даже возникла мысль выйти из своего убежища и попросить у них поесть. К счастью, я своевременно раздумал.
Наконец, часам к двенадцати, солдаты выстроились и отправились обратно в город. Решаю подождать немного, пока они отойдут подальше, затем тихонько бреду за ними. Но недалеко от въезда в город я замечаю двух жандармов, с перьями на шляпах, прогуливающихся с винтовками на плече. Усевшись на обочине и опустив ноги в придорожную канаву, я терпеливо жду их ухода. Но жандармы и не думают уходить. Медленно расхаживая на участке дороги протяженностью до ста метров, они останавливают всех прохожих, идущих в город или выходящих из него, и проверяют их документы. При мне одно судовое удостоверение и расчетная книжка, выданная пароходством. Ясно, что мне не попасть в город. Уйти тоже нельзя. Нужно ждать, пока совсем стемнеет, чтобы уйти незамеченным. Сожалею, что не пошел за сапожником. Уверен, что он уже лежит где-нибудь с плотно набитым брюхом и нежится в чистой постели.
Обратный путь к железнодорожной линии мне кажется бесконечным. К полуночи, полумертвый от усталости, я усаживаюсь под деревом и решаюсь съесть хлеб, подаренный мне раввином. Но после недолгого раздумья я вновь откладываю это на следующий день, рассчитывая, что ночью, во сне, все равно не буду чувствовать голод. Укладываюсь и засыпаю мертвым сном. Мне снится, что я на судне, что его камбуз битком набит изысканной едой. Потом мне приснилось, что я старший повар большого ресторана и снимаю пробу со всех блюд.
Когда я проснулся, солнце било мне прямо в лицо. Голод мучил меня, хотелось пить. Все же у меня хватило силы не разворачивать платка раввина. Решаю съесть хлеб только тогда, когда дойду до железнодорожной линии.
Иду медленно, все время засовывая руку в карман и ощупывая ломтик хлеба. Думаю, что уже миновало время обеда, когда я дошел до того места, откуда накануне двинулся в путь. Некоторое время я торопливо шагал, перепрыгивая с одной шпалы на другую, затем почувствовал усталость, начал ходить по раскаленному рельсу, еле удерживая равновесие. Только мне пришла в голову мысль съесть свой хлеб на ходу или в тени деревьев, как вдали показался человек в форме железнодорожника. Инстинктивно я делаю движение в сторону, чтобы укрыться, но голод советует мне не делать этого. Когда железнодорожник был уже в пятидесяти шагах, он окликнул меня:
— Беглец?
Я утвердительно кивнул головой.
— Тогда убирайся отсюда поскорей! Нынче ночью поймали двоих из вашей братии и расстреляли их. Один из них был в красной клетчатой рубахе.
«Это сапожник! Вот хорошо, что я не пошел с ним!» — У меня задрожали ноги.
— Ладно, уйду, — с трудом выговорил я. — Дай мне только чего-нибудь поесть.
— У меня нет ничего с собой.
Мне и теперь удивительно, как это я не бросился сразу бежать и продолжал настаивать:
— Я подожду тебя здесь. Принеси мне чего-нибудь из будки. Я уже забыл, когда ел в последний раз.
— Не могу, у меня в будке два солдата на постое, уходи, если хочешь уцелеть.
Внезапно мне стало все на свете безразлично.
— Скажи хотя бы, где я нахожусь.
— Недалеко от Эстергома. Советую тебе обойти город. В нем полно немцев. Город эвакуируется.
Я направляюсь к виднеющейся слева от насыпи роще. Хочется плакать с досады. Неужели мне суждено в двадцать лет умереть, как крыса, с голоду?
Солнце жжет, словно хочет сорвать на мне свою злобу. Я покрываюсь потом и чувствую, как силы покидают меня. Меня одолевает желание сесть и не вставать больше, но тут же я задаю себе иронический вопрос: «Если мне суждено умереть, то почему не сделать этого в тени?»
Наконец я в роще. Вытаскиваю из кармана хлеб раввина. При виде свертка мой желудок судорожно сжимается, горло пересыхает, словно при высокой температуре. Уверен, что, не будь со мной хлеба, у меня не хватило бы сил добраться сюда. Кто знает, не подошел ли бы я, мучимый голодом, к солдатам, которые, вероятно, расстреляли бы меня, как расстреляли сапожника! Нет! Нельзя мне съесть и крошки этого хлеба! Теперь этот ломтик хлеба — единственное, что еще придает мне силы. Нужно собраться с силами и идти, идти! Нет никакого смысла терять время! Я решительно засовываю обратно в карман сверток. На ходу время от времени я ощупываю карман, чтобы убедиться, что хлеб на месте. Порой мне кажется, что все это сон и я вот-вот проснусь в своей каюте на барже. Через несколько часов я увидал на опушке леса небольшой хутор. Приближаюсь к нему, уверенный, что через несколько минут моим мукам наступит конец. Я еле сдерживаю крик, готовый сорваться у меня с губ, когда под сенью деревьев вижу несколько военных грузовиков. Стиснув зубы, нащупываю хлеб в кармане и направляюсь в обход хутора.
К вечеру я вышел на шоссе. Мною овладело равнодушие к своей судьбе. Теперь мне все равно, что бы ни произошло со мной. Никакая сила не в состоянии теперь остановить меня; я развязываю узлы платка, но а этот миг за моей спиной раздаются сердитые автомобильные гудки. Это легковая машина. Я быстро прячу свой сверток в карман и делаю широкие жесты рукой. Хочу остановить машину. Она действительно останавливается возле меня. У баранки — немецкий солдат. Только этого мне еще не хватало!
Спокойно приближаюсь к машине. К своему удивлению, я не испытываю ни малейшего страха.
— Я матрос дунайского пароходства, — говорю я и предъявляю свое удостоверение. — Мне нужно в Пешт.
Солдат знаком велит мне сесть в машину.
Сидя рядом с шофером, я забываю на некоторое время о голоде. Затем мой желудок вновь начинает протестовать, но я храбро терплю. Солдат не должен догадаться, что я голоден. У него могут возникнуть подозрения. Стараюсь из всех сил не задремать.
Уже занималось утро, когда мы прибыли в Будапешт. В центре города я прошу высадить меня. Шофер останавливает машину. Я вежливо благодарю его и направляюсь домой. Мне стыдно вытащить свой хлеб на улице. Не знаю почему, но у меня впечатление, что голодный больше бросается в глаза, чем сытый. Нащупываю хлеб в кармане, и мое сердце переполняется благодарностью к раввину. В сущности говоря, это он меня спас. Кто знает, что бы со мной стало, не будь у меня этого ломтика хлеба! Уже совсем близко от дома меня останавливает военный патруль. Чувствую, как кровь приливает к моим щекам. Я молчу, чтобы дрожью своего голоса не выдать себя.
— Ваше удостоверение личности! — повелительным голосом говорит толстый старшина.
Вытаскиваю свое матросское удостоверение и протягиваю ему:
— Я матрос.
Старшина перелистывает немецкое удостоверение, вертит его в руках, затем поворачивается к остальным:
— А ну его ко всем чертям, это немец.
Хорошо, что я молчал. Коротко, по-немецки, отдаю честь.
Наконец я дома. У меня нет сил отвечать на все расспросы жены. Валюсь на кушетку, но не могу заснуть. Запах еды щекочет мои ноздри. Я вспоминаю о хлебе еврея. Вытаскиваю сверток из кармана и с улыбкой начинаю его разворачивать:
— Вот что меня спасло!..
— Этот грязный платок? Что у тебя в нем завернуто?..
— Ломтик хлеба.
Вдруг комната начинает вращаться вокруг меня. Я ничего не вижу, кроме небольшой дощечки, выпавшей из платка.
— Спасибо тебе, раввин!
Перевод с румынского Л. Котляра.
#img_53.jpeg