#img_54.jpeg
#img_55.jpeg
#img_56.jpeg
ЭТО РАВНОСИЛЬНО ПОБЕДЕ
Давайте пройдем на место действия нашего рассказа. Дорогу нам преграждает смолистая, горьковатая, клубящаяся облаком пыль. Поэтому все здесь, как на мельнице, поседело от пыли: и свисающая с потолка паутина, и выкрашенные в черную краску станины машин, и даже солнечные лучики, пробивающиеся сквозь стеклянные, в железных оправах, очки окон. Склонившиеся над машинами люди почти совсем белые, будто в муке. Хотя никакие они не мельники, а деревообделочники. Впрочем, и они мелют: перемалывают бревна, кормят ими зубастые машины. А те за один-единственный день могут сожрать целый еловый лесок, выбросив взамен из своих пастей заготовки оконных переплетов и дверных рам. В соседних цехах остается только их сколотить и посадить на клей.
Однако давайте знакомиться!
Дядя Михайка — мастер, механик и, как говорят рабочие, нянька всем здешним машинам. Он все время прохаживается между станками и внимательно слушает. Следит за их непрестанно меняющимся гулом. Знает все оттенки шума каждого мотора, каждой машины. Знает, когда какая из них работает с перегрузкой.
Под его надзором девять станков. Он даже по ночам думает о них. Жалеет их. Помнит, где у какого станка слабое место, где нужно заменить пружину, у которого следовало бы переменить приводной ремень, чтобы он лучше тянул. Из-за машины дядя Михайка готов поругаться и даже полезть в драку. А когда кто-нибудь зазубрит резец станка, он убить готов такого бездельника.
Вообще же это на редкость тихий человек. На собраниях его и не слышно. Дома своих детей он никогда не колотит и даже не ругает. Но станки он в обиду не дает.
Дяде Михайке хотелось бы, чтобы доски так гладко отстругивались на станке, что их не приходилось бы зачищать наждаком, а можно было бы прямо пускать в покраску или полировать. Сколько драгоценного времени было бы, если бы ему удалось достичь желанной цели.
Но ведь все дело в этих проклятых досках! Какой-нибудь пильщик или сортировщик равнодушно наступит на доску ботинком, облепленным песком, а здесь в деревообделочном зубрятся резцы. А кроме того, война: сколько она принесла бед. Уже четыре года, как она отгремела в этих краях, но до сих пор все еще вредит. Строгаешь или пилишь, казалось бы, хороший кусок дерева, и вдруг — искры из-под резца или обрывается полотно пилы! Оказывается, где-то в теле дерева притаился свинец или осколок гранаты. Проклятые гитлеровцы! Отступая, они без разбора палили по лесу из автоматов.
Дядя Михайка устал предупреждать пильщиков на циркулярной пиле:
— Гляди в оба, Петер Кеше. Ради бога, не наскочите опять на пулю.
Он имеет в виду и подавальщиков, но они все время забывают о его предостережении. Некогда им внимательно осматривать или очищать от песка каждый брус: циркулярщики, в особенности бригада Петера Кеше, нажимают все яростнее. И подавальщики еле успевают за ними. Как будто одной физической силой возможно одолеть бригаду Дежё Балинта! С тех пор как молчаливый Балинт выдумал свой разметочный станок, его бригада заняла первое место среди всех соревнующихся. А придумал он вот какое приспособление: подставка в виде стола, на ней вращающаяся на оси рама, в раму вставлены двенадцать кусков ленточной пилы, зубьями кверху. С помощью этого приспособления одним движением руки можно одновременно наметить на уложенных на стол рейках точки для двух сверлений и двух долблений. До сих пор каждое место в отдельности размечалось карандашом. Теперь же благодаря этому изобретению экономится уйма времени и карандашей, да и разметка получается более точной. А рабочий, который раньше помогал разметчику, перешел на второй сверлильный станок.
Вот и развевается теперь красный флажок над головою Дежё Балинта. Как красный цветок, горит он на древке среди облака белой пыли. Вернее, горел бы, если бы тоже не поседел от пыли. За час работы он становится совсем белым. Тогда Дежё Балинт берет его и вытряхивает из него еловую муку. Будто язычок пламени в ладонь шириной полощется он в эти минуты перед глазами пильщиков и транспортировщиков. Дразнит, напоминает, что они отстают в соревновании, что бригады работающих на сверлильных станках, долбежники и те, что сколачивают рамы и переплеты, попали в газету и заработок их сразу же подпрыгнул вверх. А сам Дежё Балинт вдобавок получил кругленькую сумму премиальных и пригласил на эти деньги в ресторан всю бригаду. Теперь бригада Балинта трудится без особой спешки, легко справляясь с обработкой наваливающейся на нее древесной лавины, между тем как распиловщики и подсобники чуть с ног не валятся, изо всех сил стараясь не отставать от них. Все эти ребята очень хорошо распределили работу, но больше ничего не смогли придумать. Насмешник Йошка Эдед, желая подзадорить их, не раз кричал им от своего станка:
— Для этого, детки, нужен ум! А его-то у вас и нету!
Распиловщики чуть не лопались от злости. А на Петера Кеше лучше и не смотреть. До того как Дежё Балинт придумал свое приспособление, он, Кеше, был ударником механического цеха. А значит, и его «умом». И вот теперь изволь выслушивать, что у них не хватает ума! Ну погодите же! Костлявое, угловатое лицо Кеше передергивается от волнения. Но он не говорит ни слова, как и его товарищи. Молча терпя все насмешки, они буквально подгоняют друг друга. Им хотелось бы завалить разметочный стол Дежё Балинта рейками и дверными косяками. Все, что можно выжать из человеческого организма, они уже выжали. Их «первый номер» таскает на плече со двора такие здоровенные плахи к первой циркулярной пиле, что напоминает муравья, перетаскивающего на спине спичку, которая во много раз больше его самого. «Второй номер», строгий на вид Петер Кеше, не глядя, уверенным движением подхватывает плаху и тут же разрезает ее на пять равных кусков. Бруски со звоном падают на цементный пол цеха. Щуплому подборщику постоянно грозит опасность, что ему раздробят руки падающие доски. Но этот человек, отпустивший для солидности грозные, как у кота, усы, удивительно ловок и проворен. Он бесстрашно подхватывает падающие вниз бруски и спешит с ними к рабочему, что стоит у второй циркулярной пилы и разрезает вдоль поданные ему бруски. Он по колено в опилках. На шапке, на плечах и на густых бровях толстым слоем наросла древесная мука. Это он больше всех злит дядю Михайку: он безжалостен к своей пиле! Невидимый глазу при быстром вращении диск пилы часто останавливается, и лоснящийся ремень, пустив хвост дыма, слетает со шкива.
Пятый член бригады подносит доски Яношу Борзе, работающему на механическом рубанке. Отдает и спешит обратно к циркулярной пиле. Его нос, глаза, ботинки — все забито грубыми опилками. Он громко чихает, но у него нет времени как следует высморкаться. Два первых станка заваливают его брусками, а третий проглатывает принесенное им. И все равно Петер Кеше, у которого возле станка скапливается все больше и больше брусков, не выдерживает и кричит:
— А ну, поднажми, малый, а то скоро и меня не видно будет за этими досками!
Возглас этот слышен во всех уголках цеха. Ребята из бригады Дежё Балинта перемигиваются. Им незачем кричать, у них все идет гладко. Да и работать им легче, потому что опилки и стружки не забивают им глаза, как, например, подборщику у продольной пилы. Напрасно он нахлобучил на глаза широкополую шляпу, застегнул на все пуговицы рубашку — мелкие колючие стружки, смешавшись с пылью, забиваются за тугой ворот рубашки, а оттуда сползают на грудь, скапливаются за пазухой над поясом и въедаются в тело, как чесоточные клещи. Немало их попадает и в рот.
Вальцы механического рубанка без устали выпихивают из пастей отструганные до нужной толщины «заготовки», как здесь именуют бруски для будущих оконных рам. Если их своевременно не убирать, они встанут торчком, идущие вслед за ними упрутся в них, станок тотчас же остановится, а мотор захрипит. И тут же раздастся вопль дяди Михайки:
— Опять вы гробите рубанок!
Ругаясь на чем свет стоит, механик бросится к станку.
— Ну что вы делаете, убийцы? Неужели вам не жалко машины? Вы думаете, она бесчувственная? Спалите только мне мотор, — я вас всех перебью!
Прежде он не очень-то ругался, да и строгальщики не горевали, если машина останавливалась; иногда они даже умышленно глушили ее, чтобы передохнуть пять — десять минут. Они обычно шли в уборную выкурить по сигаретке, пока механик, бранясь, смазывал раскаленные подшипники.
Так удавалось рабочим урвать несколько крох из того времени, что крала у них фирма «Биндер и сыновья». А теперь!
Теперь, едва переступив порог цеха, человек видит у себя перед глазами плакат: «Мы вступили в социалистическое соревнование!»
Вот и носятся вихрем подборщики от станка к станку. Занозы впиваются им в руки, но они не останавливаются, чтобы их вытащить. Если заноза не вопьется слишком уж глубоко, до живого мяса, то можно потерпеть до обеденного перерыва, а то и до вечера. Теперь не время бить баклуши. Они соревнуются! Каждый из них знает, что это означает и повышение заработка. Петер Кеше неплохо объяснил им это. Он отдыхал прошлым летом в Совате. Дух захватывает, как послушаешь, что за прелести рассказывает он про этот край! Сейчас только рабочий люд купается в свое удовольствие в тамошнем озере. Не то, что в старое время, когда там плавали-плескались бездельницы жены фабрикантов и другие подобные им дамочки. Петер Кеше провел целый месяц в Совате и получил большое удовольствие. «Социализм еще не построен, но я уже получил от него аванс!» — хвастал он.
— Смотри, в будущем Дежё Балинт и из Соваты тебя вытеснит, — поддразнивал его Янош Борза.
— Ну, не на таковского напал! — огрызается Кеше, и его бледное лицо наливается кровью. Он с такой силой запускает брусок под пилу, что дядя Михайка умоляюще вскидывает к небу руки и стремглав мчится к нему:
— Не губи машину, Петер! Ведь мы же пропали, если лопнет ремень. Ну что вы, право, за люди?
Две недели уже идет соревнование, а бригада Кеше никак не может одолеть балинтовцев. Разметочное приспособление делает их непобедимыми. Только какое-нибудь изобретение позволит обогнать их. Но какое? Эта мысль не дает Петеру Кеше покоя ни днем ни ночью. Тщетно смотрит он на выстроившиеся вдоль цеха циркульные пилы и строгальные станки, — в голову не приходит ни одной мысли. Видит по усталым лицам товарищей, да и на своей пояснице чувствует, что они недолго смогут выдержать этот темп: уже и машины отказывают. И все же они снова и снова пытаются сделать невозможное.
Незадолго до обеда усатый Денеш Киш, тот, что подносит доски к строгальному станку, вдруг схватился за глаз, покачнулся и стал звать на помощь:
— Помоги, товарищ Борза!.. Что-то в глаз мне попало. Ой, ослепну!..
— Ну вот, полетело к чертям все наше соревнование! — говорит Борза, оставляя свой станок. Он подводит Денеша Киша поближе к окну. У того по запыленному лицу буквально ручьем текут слезы. Борза хлопает ладонью о ладонь, чтобы стряхнуть с них опилки, и достает платок. Вытряхивает, свертывает уголком и начинает искать соринку в мигающем глазу подавальщика. Но соринка забилась куда-то глубоко под веко, и ее не видно. Уходят драгоценные минуты и все это время строгальный станок вертится вхолостую.
— Ну что там? Эй, вы! — кричит стоящий на следующем механическом рубанке Фери Беке. У Беке седые виски, даже когда он отмоется от древесной пыли, но его по-прежнему величают Фери. А дядя Михайка — тот и вовсе зовет его Феркой. Повернувшись к двум своим товарищам, стоявшим у окна, он сердито кричит:
— Мне больше нечего делать, Янош! — и выключает мотор, а сам переходит работать на первый строгальный. Выбирается из кучи стружки и его подручный. Отдувается, вытряхивает набившиеся за пазуху опилки и устало растягивается на стружках. Что поделаешь? Работа так распределена, что, если хоть один из ребят перестанет работать, через пять минут встанут все станки. Проходит добрых четверть часа, прежде чем Борзе удается вытащить из глаза полуослепшего Киша крохотный кусочек дерева.
К этому времени уже и бригаде Балинта больше нечего размечать, сверлить и долбить. Зато возле станка Петера Кеше скапливается все больше лесоматериала. Ему тоже приходится остановить машину, потому что, пока не уберут распиленные доски, некуда сбрасывать новые. Кеше ругается:
— Сколько раз я говорил: «Выдайте рабочим защитные очки». Если не примут мер, я дойду вплоть до ЦК профсоюзов, до ЦК партии! Разве можно в таких условиях соревноваться?
Но вот гул снова заработавших машин заглушил его ворчание. До вечера они наверстывают время, потерянное из-за несчастного случая. А утром бригада Кеше, отдохнув, снова с яростью набрасывается на доски, надеясь вырвать у балинтовцев первое место! Однако уже через полчаса в трех местах зазубрились резцы станков: три маленьких коварных песчинки жестоко расправились с ними. Впрочем, Янош Борза работал бы и дальше на своем станке, но дядя Михайка выключает мотор.
— Есть у тебя сердце или нет, Янош? Работать с такими зазубринами? Неужели мы станем передавать в покраску укосины с такими вот сардельками? Нет, милый мой. Не вы одни, я тоже участвую в соревновании. — И, вспомнив слышанные на собраниях слова, гордо добавляет: — А вот вы постоянно забываете о качестве!..
Проходит еще полчаса, пока заменяют резцы. Между тем вся бригада простаивает. Смазывают — хотя это и не нужно — подшипники. Насмешник Йошка Эдед снова пристает к пильщикам. Обвиняет их в том, что они не проверяют доски, не сметают с них песок. Михайка тоже их корит. А Петер Кеше только губы кусает. Знает, что это его ошибка, но ведь, если с лупой отыскивать на каждой доске песчинки, бригада еще сильнее отстанет. Тогда ему не видать флажка победителя как своих ушей. А он лопнет — но получит его обратно! Пусть не на этой неделе, но уж на следующей он обязательно что-нибудь да придумает!..
В обеденный перерыв Кеше с тревогой замечает, что балинтовцы таинственно о чем-то перешептываются. Верно, опять что-то придумывают. Они вот так же секретничали, когда изобрели свой разметочный стол. И теперь в голове Балинта, видно, снова зародилась какая-то идея.
Они сидят на чурбаках, и Дежё Балинт, поглощая свой «фураж» из помидор и огурцов, — он вегетарианец, — рассказывает товарищам о своем новом изобретении. Но на этот раз оно предназначается не для его бригады, а для распиловочников. Вчера он смотрел в кино один советский фильм, так там какой-то движущийся желоб подавал уголь из шахты. А нельзя ли и для бригады Кеше приспособить такой «ползущий желоб»? От первой циркульной пилы до фуговального станка материал подавался бы конвейером, так что человеку даже не понадобилось бы прикасаться к нему рукой. Освободились бы двое рабочих из группы подсобников. Одного из них можно было бы поставить на фуговку, чтобы лучше использовать фуговальный станок, а другого — на очистку перед, обработкой досок от песка. Перестали бы зазубриваться резцы, прекратились бы простои, не попадали бы больше опилки в глаза подборщиков, да и меньше было бы заноз. Вот когда сбудется мечта дяди Михайки: покончить с зазубриванием ножей!
— Это верно! Его мечта! — воскликнул, нахмурившись, Мартон Хидег, долговязый рабочий с долбежного станка. — Только тогда бригада Кеше завалит нас деталями, если у них так облегчится работа. Попробуй тогда их перегнать!
— Точно. И флажок передовиков отнимут! — вставил Карой Шош.
— И охота вам, товарищ Балинт, за них голову ломать? — злится Йошка Эдед, которого за широкие скулы прозвали в цехе «татарином». — Если вы им сделаете такой конвейер, они совсем нас в мыло загонят. Мы и так на двух сверлильных едва успеваем за ними.
— Я что-нибудь придумаю и для нас, — успокаивает его Балинт и с таким аппетитом вгрызается в помидор, словно это вкусное жаркое. Бросив взгляд на бригаду Кеше, он продолжает: — Видите, как они гробят себя. Жалко смотреть. Да и нас они задерживают… Я уже и чертежи для них приготовил.
— Сначала для меня сделай какой-нибудь чертеж, — упорствует Эдед, — а уж потом можешь им помогать.
Дежё Балинт смотрит на него с недовольным видом.
— Ты что, ссоры захотел? — спрашивает он и поднимается. — Не помочь им, значит, под собой сук подрубать.
Не дожидаясь ответа, он встает с чурбака и, плотный, приземистый, переваливаясь с ноги на ногу, идет к бригаде Петера Кеше. Те сидят на штабеле досок, укрывшись в тени возле здания цеха. Обед у всех одинаковый, словно они сговорились: режут ножами копченую колбасу, заедая хлебом. Дежё Балинт останавливается перед Петером Кеше и, помолчав немного, говорит:
— Хоть бы вы луком закусывали!
— Мы его жвачной скотине оставили, — отшучивается Кеше, но в его шутке звучат неприязненные нотки.
Впрочем, Дежё Балинт привык, что его вышучивают как вегетарианца, и не обижается. Он переходит прямо к делу: в кратких чертах излагает свое предложение. Все невероятно просто. Идея «ползущего желоба» поражает разделочников, ножи повисли в воздухе, ребята даже забывают проглотить еду. У Петера Кеше наливается краской загорелое до черноты лицо. Он быстро понял всю пользу этого проекта и сообразил, как его осуществить. Горло сдавила злоба. Ну почему никому из его бригады не пришла в голову эта мысль? Неужели им и в самом деле не хватает ума? Неужели только один Балинт умен? Теперь снова будут расхваливать его в газете, премию дадут. И кому? Бездетному чудаку, который на одних огурцах может прожить! А у него, Кеше, трое ребятишек — и каждому подавай мясо! Что-то оборвалось у него внутри, в серых глазах сверкнул недобрый огонек, и неожиданно сорвалось с языка:
— Опоздал ты со своим изобретением, товарищ Балинт!
Подмигнув товарищам, чтобы они поддержали его, Кеше продолжает:
— Мы уже давным-давно подумываем о таком конвейере. Как раз сегодня вечером собрались потолковать с директором и дядей Михайкой.
Балинт, побледнев, смотрит на сухие, пыльные лица рабочих. По их смущенным взглядам и изумлению он догадывается, что Петер Кеше бессовестно врет, но ждет, — быть может, кто-нибудь уличит лгуна. Сам он не хочет ничего доказывать: не любит он ссор и всяких споров. В спорах ему всегда достается, потому что он не мастер говорить.
— Ну, что ж, рад за вас, — опечаленно произносит он, — если вы сами придумали. Дело, конечно, несложное, — добавляет он уступчиво. — Беритесь и налаживайте, а я… я охотно помогу вам.
— Управимся и одни, — хрипло бросает Кеше, но в его голосе уже звучит какой-то страх.
На это Балинт ничего не может ответить и, помявшись с минуту, плетется назад к своей бригаде. Разделочники вскакивают со своих мест и подозрительно смотрят на бригадира, который продолжает сидеть.
— Что, Петер, ты и в самом деле раньше его придумал? — начинают они допытываться.
Петер Кеше уже пожалел о своей дерзкой выходке, но, видя сомнения товарищей, он снова загорается и начинает хорохориться:
— А почему бы мне не придумать? Не велико дело! Мы лучше его знаем, что можно изменить в наших станках. Останемся после гудка и к утру сделаем конвейер.
— А что ж ты раньше не говорил о нем, Петер? — недовольно и все еще недоверчиво спрашивает Янош Борза. Вытерев свой нож, он прячет его в карман.
— Сегодня собирался сказать, — чуть потише отвечает Кеше, а сам украдкой косится на бригаду Балинта.
Оттуда доносится шум: там с возмущением обсуждают рассказ Балинта, как его встретил Кеше. Они просто не верят, что Кеше вообще может что-нибудь изобрести, и называют Балинта тряпкой: как мог он молча проглотить оскорбление! Сразу видно — вегетарианец: нет в нем настоящей крови! Дежё Балинт не протестует. Он думает про себя, что у него и без того довольно идей: стоит ли спорить, если одну-другую украдет недоумок, что любит покрасоваться в чужих перьях. Ну и пускай Петер Кеше остается с этой единственной идеей, а у него, Балинта, в голове уже созрел новый замысел — создать универсальный деревообрабатывающий станок, который будет одновременно распиливать, строгать, долбить, фальцевать и даже сверлить детали. Дома, в свободное время, он уже работает над чертежами, и, когда страна сможет позволить себе такую роскошь — переплавить старые станки на металл, он достанет свой проект из стола. Зачем ему спорить с Петером Кеше? Но все же он с нетерпением ждет, что сделает Кеше с его идеей. Сможет ли он ее осуществить?
А испуганный Кеше спешит к дяде Михайке и просит у него помощи. Оправдывается: он, мол, рабочий без квалификации. Дядя Михайка очень внимательно выслушивает его. Пяток карандашных наконечников, высунувшихся из его кармана, кажется, тоже вслушиваются в слова Кеше. Старый механик вдруг выпрямляется и швыряет на пол свою выцветшую кепку.
— Хорошая у тебя голова, Петер! — кричит он. — Сегодня же сколотим твой конвейер. Положись на меня. Главное — идея! А остальное само собой приложится.
Вечером они начинают делать конвейер. Работают всю ночь напролет. К удивлению Кеше, с ними остается и Балинт. Поначалу только так путается под ногами, словно ждет, когда они запнутся. Но затем не выдерживает и начинает сыпать предложениями — одно лучше другого. К утру станки, расположенные друг за другом, уже связывает подпертый стойками конвейер, превращая весь этот машинный ряд как бы в один длинный агрегат. Теперь совсем ненужны подавальщик и подборщик. Один из них может встать у фуговального станка, возле Яноша Борзы, а другой возьмет проволочную щетку и будет очищать каждую доску от опасного для ножей песка и проверять — нет ли в ней осколков гранат. Конвейер отлично перемещает детали.
В соседних цехах диву дались. Заводской комитет на вечер назначил общее собрание рабочих, чтобы передать вымпел победителя в соревновании Петеру Кеше. Дядя Михайка то и дело пожимает ему руку. Выполнен и его пункт в договоре соревнования. Теперь из-под фуговальных ножей доски выходят гладкими, как зеркало. Но вот Кеше почему-то беспокоен и мрачен. Кроме дяди Михайки из механического цеха, никто не пришел его поздравить. Даже из его собственной бригады. Да и не в радость были бы ему их поздравления, когда он чувствует, что изобретение принадлежит не ему. У него такое чувство, какое он испытывал, будучи школьником, когда пришел на экзамены в материнских ботинках на высоких каблуках (других у него не было). А остальные ребята сидели обутые как следует.
К вечеру его дурное настроение и беспокойство еще возросли. Понаехали корреспонденты с фотографом, — пришли побеседовать с Кеше, чтобы статью о нем написать, фотографию в газете напечатать. А Кеше прячется от них за штабелями досок. Не смеет он показаться на глаза и собравшимся рабочим. На лбу выступает пот. Кеше снова злится на Дежё Балинта. Не понимает он этого человека. Почему он позволил обокрасть себя? Дал ему присвоить изобретение? А под конец еще сам помогал делать конвейер! Может быть, он хотел этим показать, какой он необыкновенный человек? Или ему действительно было важно только, чтобы усовершенствование удалось, пошло на пользу заводу и стране. Значит, есть и такие люди? А разве я не могу быть таким? Даже честностью превзошел меня этот Балинт? «Нет! — гневно подумал он. — Нет, черт меня побери!» Он решительно выбрался из-за штабелей, оттолкнул пришедших за ним рабочих и направился прямо к председателю завкома, стоящему в центре большой группы ожидающих. Засучив рукава с протертыми локтями, он отводит его в сторону.
— Послушай, товарищ Калар! Ты лучше не упоминай на собрании моего имени. Или уж прямо называй меня вором. А я сбегу куда-нибудь с глаз долой.
Шандор Калар даже попятился назад от изумления, когда услыхал от Кеше откровенное, беспощадное саморазоблачение.
— Н-да, здорово ты дров наломал! Как же нам теперь выбраться из этой лужи? Мы же о тебе повсюду растрезвонили. Может быть, уже и до столицы слух о тебе дошел!
— Надо внести поправку, а там пусть мне хоть голову свернут! — кричит Кеше.
— Ну, нет, — возражает Калар, — такой головы, как твоя, я не согласен лишаться. Хорошо, что хоть вовремя ты опомнился-то. Ну, а в остальном положись на меня. Пойдем к народу.
И он решительно шагает к выходу. Встает на кучу обрезков, подзывает к себе рабочих. Открывает собрание. Говорит все, что положено в начале всякого собрания, а затем переходит к существу дела: дает оценку усовершенствованию.
— Должен сообщить вам, — повышает он голос, — что Петер Кеше только что опроверг слух, будто он является автором усовершенствования. На деле он только помогал его осуществить. Главный виновник, — указывает он на толпу примолкших рабочих, — Дежё Балинт. Но и не он один, а все рабочие механического цеха. Потому что каждый из них не давал покоя ни себе, ни другим, пока не получилось это блестящее новшество. А самая большая заслуга принадлежит нашей партии, завоевавшей свободу и возможность творить для наших рабочих новаторов и изобретателей.
Слова его потонули в буре аплодисментов. Шандор Калар говорил еще минут пять, но Петер больше ничего не понимал. Он стоял у раскрытой двери механического цеха, мрачный, с понуренной головой, и не мог дождаться, когда закончится собрание. И вдруг он увидел перед собой Дежё Балинта, протягивавшего ему руку. Весело подошли и другие его товарищи по работе и дружки. Жмут руки. Они говорят ему что-то хорошее, приятное, но шумливее всех Йошка Эдед: он проталкивается вперед, оттирая остальных, берет Кеше за руку и радостно кричит:
— Ты хороший, славный парень, Петер! Поверь мне: то, что ты сейчас сделал, равносильно победе Балинта!
Перевод с венгерского Г. Лейбутина.
ПОГОВОРИЛ НЕМНОГО — И ВСЕ
На каждую улицу уходило по двое. И каждый агитатор старался выбрать себе в напарники товарища пограмотнее, умеющего красиво говорить. А Гебефюги, присланный на работу агитатора окружным комитетом борьбы за мир, стоял и скромно ждал: кто пригласит его с собой, сочтет его достойным ходить вместе из дома в дом и агитировать людей? Но никто так и не выбрал его, никто не предложил: «Пойдемте вместе, товарищ Гебефюги». Разумеется, Гебефюги мог и сам сказать кому-нибудь из агитаторов: «Пойдемте вместе», — но не сделал этого сознательно. Вот и сейчас все мало-помалу разбрелись по убеленным первым снегом улицам, а ему так никого и не досталось, с кем бы он мог отправиться агитировать за кандидатов в народный совет. Заведующая агитпунктом тоже не знала, что ей с ним делать. Знала она Гебефюги хорошо, по крайней мере ей казалось, что она знает его. Гебефюги аккуратно являлся всякий раз, когда его приглашали. Он никогда не опаздывал. Если ему что-нибудь поручали, он выполнял задание добросовестно, но выступал на собраниях редко, немногословно и чаще сам задавал вопросы.
Поэтому с ним не считались, не зная, что делать с таким агитатором, который только умеет спрашивать. Вот почему и на этот раз он остался в одиночестве. И пришлось ему снова спрашивать, поскольку его никто не позвал:
— А мне какая улица достанется, товарищ?
— Улиц-то много, но вы, товарищ, подождите. Может быть, подойдет еще кто-нибудь из агитаторов. Все же лучше, когда по двое ходят.
— Думаете, одному мне не справиться?
Заведующая агитпунктом не хотела обижать этого преданного делу человека. На деревообделочном заводе о нем отзываются как об очень хорошем рабочем. Поэтому она, посмотрев список входивших в ее участок улиц, выбрала самую короткую: «Чем меньше улица, тем меньше будет хлопот, если Гебефюги вдруг вздумает молоть чепуху». Итак, она выделила Гебефюги улицу Максима Ковача, где проживало всего двадцать семейств, да и то с тайной мыслью: при случае послать по тем же квартирам еще одного агитатора, чтобы тот загладил все, что, возможно, напортит Гебефюги. Гебефюги торопливо схватил шляпу.
— А вы знаете, что нужно объявить избирателям? — крикнула вдогонку ему заведующая.
— Знаю. Вечером в шесть часов собрание по выдвижению кандидатов в депутаты.
С этими словами Гебефюги исчез и появился снова на агитпункте только в шесть часов, хотя он должен был вернуться раньше и доложить, как его встретили жильцы и что они говорили. Все остальные агитаторы еще до обеда успели сообщить о хороших результатах проведенных ими бесед: все обещали прийти на собрание в дом культуры. А Гебефюги вместо доклада прибыл с самими избирателями: семнадцать семейств из двадцати явились на собрание в полном составе — стар и млад. По крайней мере семьдесят мест заняли они в зале дома культуры. Заведующая, не находя объяснения такому успеху Гебефюги, отозвала его в сторону и стала допытываться:
— Как же это вам удалось?
Гебефюги устало потер лоб.
— А так, что я сегодня не обедал.
— С каких же это пор голодовка стала методом агитации?
— Я только поговорил немного, и все.
Заведующая агитпунктом отвела Гебефюги еще дальше в сторону.
— Скажите, вы им не наобещали золотых гор? Ведь у нас это не принято. На наших выборах мы не раздаем посулы в обмен на голоса.
— Ну что вы, товарищ! Ничего я им не обещал. Наоборот, они обещали мне, что выйдут на воскресник и выроют траншеи для газопровода. А я взамен показал, каков будет их депутат: «Вот взгляните на эти мозоли, что я набил на руках!»
Заведующая агитпунктом в полном недоумении раздраженно воскликнула:
— Вы, что же, знаете, кого выдвинут кандидатом?
— Я никого не имел в виду, а просто показал, как он будет трудиться для народа. Может быть, я и не совсем точно угадал, но я показал, чего я сам стою, а затем сказал: «Представьте себе человека втрое умнее меня, втрое искуснее, вернее нашему строю — таков и будет ваш депутат».
Заведующая агитпунктом продолжала недоумевать, как это удалось Гебефюги добиться почти стопроцентной явки избирателей на собрание. Она сделала последнюю попытку вырвать у него ответ:
— А скажите, говорили вы им об успехах, достигнутых нами со дня освобождения Румынии?
— Они сами об этом говорили.
— Как так «сами»?
— А так, что они сами лучше меня знают, какие блага им принесли эти достижения. А я рассказал им, чего мы добьемся в будущем…
Тут заведующая агитпунктом не выдержала и, оставив Гебефюги одного, пошла открывать собрание, решив про себя, что в следующий раз она сама пойдет вместе с Гебефюги посмотреть, что делает этот человек. У нее даже сердце начало щемить при мысли о том, что он там мог наболтать…
На следующее воскресенье нужно было созвать население района на встречу с их кандидатом. Заведующая агитпунктом нарочно направила Гебефюги на другую улицу: вдруг ему просто случайно повезло на улице Максима Ковача? И на этот раз она послала его последним. Но он терпеливо ждал. Она обратила внимание, что на этот раз он пришел в очень поношенной одежде, а из кармана пальто выглядывал подозрительный бумажный сверток. Когда наконец все агитаторы разошлись по выделенным им улицам, заведующая, шагая рядом с Гебефюги по мокрой от дождя улице, не удержалась и спросила:
— А почему вы сегодня не в праздничном платье, товарищ Гебефюги?
— Чтобы не измазаться. Да и двигаться так свободнее.
— Но ведь во время агитации человеку только головой приходится работать. От этого платье не испачкается.
— А я больше руками привык агитировать.
— Странно. Но позвольте полюбопытствовать: что это у вас за сверток в кармане? Брошюры, что ли, какие захватили с собой?
— Да нет, это мой обед. Сегодня не хочу голодным остаться, как на прошлой неделе. А то, пока я до последней квартиры добрался, уже совсем стемнело. Ну, что ж, зайдемте хотя бы сюда…
И он открыл первую попавшуюся калитку. В это время во дворе один из жильцов, железнодорожник, пилил дрова и энергично ругался. Бревна были мокрые, и плохо разведенную пилу то и дело зажимало. Гебефюги сразу же с интересом принялся рассматривать застрявшую в бревне пилу:
— Надо бы ей зубья развести, товарищ. А так, хоть лопни, толку не будет.
— Это верно, — вздохнул железнодорожник и бросил на Гебефюги умоляющий взгляд.
— Вытащите пилу, сделайте развод.
— Не умею я.
— А ну, давайте попробуем вместе!
Гебефюги помог извлечь пилу. Заведующая агитпунктом смотрела и только диву давалась, потому что железнодорожник тут же пригласил Гебефюги на кухню, где они вдвоем принялись делать пиле «развод». Между делом шел разговор о чем угодно, только не о собрании. Например, Гебефюги увидал на стене фотографию, изображающую парнишку лет семнадцати в военной форме.
— А это что еще за солдатик?
— О, это наш сынок, — улыбаясь, вступила в разговор вошедшая на кухню жена железнодорожника.
— Такой молодой и уже офицер? — удивился Гебефюги.
— Нет, он еще курсант. Но придет время — будет офицером. А потом в военную академию пойдет. Жаль только, уж больно далеко отсюда академия.
— Опять запричитала! — прикрикнул железнодорожник на жену и, взглянув на Гебефюги, добавил: — Неисправимый народ эти матери. Вместо того чтобы радоваться, что ее сын офицером будет, она плачется. Хочет, чтобы прямо сюда, на кухню, перевели эту самую академию. Мне вот и четырех классов кончить не довелось, а потом пришлось поступать в «академию»… для нищих…
— Не думайте, мне тоже не лучше приходилось, — заметил Гебефюги, и оба так увлеклись сравнением настоящего и страшного капиталистического прошлого, что едва могли остановиться. А когда агитаторы собрались уходить, хозяин уже сам напомнил Гебефюги: — Так во сколько, говорите, товарищ, будет это ваше собрание? И по какому поводу?
— Видите ли. Мы тут с вами основательно поворошили прошлое. А кандидат наш расскажет, как и что будет потом…
Заведующая агитпунктом взглянула на часы. Они здесь пробыли ровно сорок минут.
А Гебефюги и в следующем доме обстоятельно обсудил с женой рабочего ее «обувные заботы». Недовольная хозяйка уже давно напрасно ищет для своей дочки на зиму ботинки тридцать третьего размера. Тридцать первый и тридцать пятый имеются в продаже, а вот тридцать третьего как раз и нет. Подумали они вместе, погадали, почему пропал именно этот размер, и в конце концов решили послать открытое письмо обувной фабрике. А вечером рассказать о женской печали кандидату.
Заведующая агитпунктом все больше удивлялась Гебефюги. На другом конце улицы он присоединился к жителям и вместе с ними принялся копать траншею газопровода. Для этой действительно грязноватой работы никак не подошел бы воскресный выходной костюм. А там, копая землю на дне рва, Гебефюги затеял обстоятельный разговор. Один из мужчин заявил:
— Да, подумать только, десять лет назад мы тоже копали здесь траншеи, да только не для газопровода, а для самих себя, чтобы укрыться от бомб и осколков!
— С той поры мир сильно переменился, — заметил портной, а тетушка, несшая от колонки на углу ведра с водой и остановившаяся перевести дух, вмешалась в разговор мужчин:
— А знаете, что я сказала, когда здесь еще сыпались бомбы? Лучше, говори, буду есть один раз в день, только бы не было войны. А сейчас вот и мир у нас, и я могу не один, а все три раза на дню есть. Пенсия у меня хоть и небольшая, а не было бы мира, и того не имела бы. По-моему, это и есть самое большое счастье! И я благодарю Советский Союз и наше правительство, что они так берегут мир. За это я и голосую, вот уже в третий раз.
— А скажите, тетушка, — выскочил Гебефюги из рва, — могли бы вы все это сказать на собрании?
— А почему же не сказать?..
И так до самого вечера. Получалось, что не Гебефюги агитировал людей, а они сами рассказывали ему, что дала им народная демократия.
Между прочим, избиратели убеждали Гебефюги, что и в вопросе национальных меньшинств произошли большие изменения. И он соглашался с ними. В десятом по счету доме он поговорил со старичком хозяином, гордившимся своими певчими птицами, о повадках канареек. В следующем доме больная ревматизмом бухгалтерша выразила неудовольствие, из-за того, что почему-то забросили Сомешскую грязелечебницу.
— Я бы давно излечилась от ревматизма, — уверяла она, — если бы и зимой съездила туда разок.
На это Гебефюги ответил:
— Я, конечно, всего не знаю, вот наш депутат сможет вам ответить на этот вопрос. Одно могу сказать, что грязелечебницу обязательно приведут в порядок.
Был уже поздний вечер, когда они покинули последний дом, но зато, когда началось собрание, все жители их улицы сидели в зале Дома культуры. Их было куда больше, чем со всех остальных улиц. Выступали они и на собрании: пенсионерка и многие другие, с кем поговорил Гебефюги.
Один только Гебефюги молчал, а заведующая, теперь узнавшая его поближе, то и дело дергала его за рукав:
— Ну, а вы почему в рот воды набрали? Почему не попросите слова?
— Бросьте, товарищ! Я хожу на собрания не для того, чтобы самому говорить, а чтобы послушать людей поумнее…
Перевод с венгерского Г. Лейбутина.
#img_57.jpeg