#img_65.jpeg
#img_66.jpeg
#img_67.jpeg
СОЛОВЕЙ
У нас в селе Мындрень случилась странная история. Представьте себе: дед Илие Корбя выступил по радио. Играл на свирели и пел…
Когда произошло это «чудо», деда в клубе не было. А когда я рассказал ему об этом, он посмотрел на меня искоса, поглаживая свой посох.
— Слушай, Прибой, — пробормотал он, — у тебя что, спина чешется? Не болтай чепухи, а то у меня ха-а-ро-ший посох и целая свора голодных собак.
— Нет, дедушка, — запротестовал я, — разрешите рассказать…
— Что ты мне расскажешь? Знаю я тебя: ты в россказнях и попа обставишь.
Но затем, как бы вспомнив что-то, он оперся на посох и приготовился слушать. И я начал: так мол и так, и подробно изложил все, что произошло. Глаза деда Илие расширились от удивления.
— Так, говоришь, старинная народная песня, — улыбнулся он многозначительно, как будто хотел сказать: попался, разбойник!
— Да, так именно и сказали: вы слушали деда такого-то из такого-то села, который исполнял старинную народную песню.
— Ну, коли в самом деле так сказали, то это те самые. Ну и жулики! На глазах обманули. Это дело рук тех людей, что приезжали из Бухареста со своими аппаратами.
Он засмеялся. Но смеялся на этот раз не от всего сердца, как смеялся обычно, когда рассказывал нам о разных случаях из своей жизни чабана: на этот раз смех его был какой-то особенный. В нем было больше удивления, чем веселья. Затем, притворившись, будто случившееся ему безразлично, дед Илие заявил:
— Велика важность!
Так говорил он всегда, когда я хвалил его песни: велика важность! Но на этот раз видно было, что он притворяется. Его душа была переполнена радостью, и скрыть ее он не мог.
Потом я вспомнил по порядку, как все произошло…
Однажды весной у нас в селе появилась странная автомашина, и пассажиры в ней тоже были странные. Вокруг автомашины сразу же собралась толпа, как пчелы вокруг улья. Из машины вышли человек в очках с толстой оправой и невысокая девушка, одетая в синий рабочий халат. Тот, что в очках, был худощавый, долговязый и скуластый. Девушка называла его «товарищ профессор».
Через часок видим, как из сельсовета выскочил наш председатель Миту Гоян и куда-то побежал. Затем он вернулся с дедом Илие, нарядившимся в одежду, «приготовленную для похорон», как говорил он сам.
— Видать, хотят сфотографировать деда Илие, как сфотографировали недавно Миту Грэдинару, — заметил Испас Динкэ.
— Ну, того сфотографировали за то, что он посеял кукурузу квадратно-гнездовым способом и был передовиком на весенних полевых работах, — возразил другой, — а деда Илие за что фотографировать? За то, что он служит сторожем в колсельхозе и слушает, как собаки ночью брешут?
— А что ж, если дед Илие сторож, то он не заслуживает, чтобы его сфотографировали? — спросил я.
Наш разговор закончился тем, что мы стали заглядывать в окно, стараясь разглядеть, что делается в сельсовете. А посмотреть было на что. На столе стоял ящик, похожий на радиоприемник, какой у нас в клубе. В этом ящике были какие-то колесики, на которые наматывались ленты. Позже наша учительница Наталия Костин разъяснила мне, что эта чертовщина называется магнитофоном. Девушка в синем халате возилась у аппарата с проводами. За другим столом сидели председатель и профессор, а перед ними стоял дед Илие и рассматривал развешанные на стенах фотографии. Они все приглашали деда сесть, но тот упирался. Профессор его расспрашивал:
— Та-ак… стало быть, вы и есть дед Илие.
— Да, покорно благодарим! — вздыхал он, смущаясь и теребя свою соломенную шляпу величиной с доброе колесо.
— Мда… Ну и как вы поживаете?
— Ничего, хорошо, благодарим.
Наступило неловкое молчание.
— Семья у вас есть? Что поделывает жена?
— А что ей делать? Сидит дома.
— Вы в колсельхозе, дедушка, не так ли?
— Да. В этом году вступил.
— Ну и как, хорошо в колсельхозе, а?
— Да, хорошо, благодарствую.
Увидав, что дедушка скуповат на разговоры, профессор открыл густо разлинованную тетрадь и заявил:
— Дедушка, у нас в стране идет культурная революция, и вы должны помочь ей своим талантом.
Но дед по-прежнему был смущен и молчал: он не понимал, что случилось с культурной революцией, о которой до сих пор он ничего не слышал. Он нахмурился и пробормотал с досадой:
— Даже не знаю что ж вам сказать. Староват я, чтобы помогать революции, и…
— Погодите, дедушка, — взял его в оборот наш председатель Гоян, — про культурную революцию я вам расскажу потом.
Ничего не понимая, дедушка Илие замолчал.
— Дедушка, — продолжал профессор, — вот мы с девушкой приехали специально, чтобы повидать и послушать вас. Нас информировали, что вы знаете одну старинную чабанскую балладу.
Дед Илие продолжал смущенно молчать. Его выручила девушка:
— Дедушка, мы слышали, что вы хорошо играете на свирели и знаете старинные песни. Слух об этом дошел до Бухареста, и мы очень хотим научиться вашим песням.
— Гм, я-то пою, что ж мне делать, — наконец осмелел дед. — Бог дал каждому что-нибудь, чтобы он веселился: цыгану — скрипку, а чабану — свирель. Только вы сами знаете, что свирель — это свирель. Что в ней хорошего? На ней можно играть только здесь, в деревне, вместе со сверчками. Слушает ее только здешний народ, крестьяне… А в городе что ей делать, если никто ее не понимает? В городе играют на радио, граммофоне…
Наш председатель от нетерпения заерзал на стуле.
— Погодите, дедушка Илие. Теперь ведь совсем не то, что было когда-то: в городе нет больше бар. Кончено с ними. Там такие же люди, как мы, и им тоже понятна свирель. Лучше сыграйте что-нибудь товарищам, а то они приехали издалека и зря теряют время.
— Да я не знаю, смогу ли толком сыграть, — стал сомневаться старик. — Сами знаете старинную поговорку, что соловей в клетке не поет.
— Да здесь вы среди хороших людей, дедушка, среди друзей, — вмешалась девушка, возившаяся у аппаратуры. — Вы не в клетке, — обиженно усмехнулась она.
Но дед Илие стоял на своем; казалось, он думал про себя: «Что бы вы ни говорили, но я тоже кое-что понимаю».
— Ладно, дедушка, ладно, начинайте-ка свою песню. Не съедят вас эти люди, — подбадривал его председатель.
Они чуть не силком усадили его на стул и придвинули вплотную микрофон.
— Дедушка, — объяснила ему девушка, — играйте перед этой вот игрушкой, перед микрофоном. Погодите, я вам сейчас объясню. Этот аппарат вбирает в себя песню, записывает ее на ленту, а потом споет ее вместо вас по радио.
Председатель забеспокоился.
— Слыхали, дед Илие? Так что будьте поосторожней, а то испортите людям все дело; ведь по радио вас будет слушать вся Румыния и даже весь мир. И если что-нибудь получится не так, неладно нам будет.
— Да не пугайте вы исполнителя, дорогой товарищ, — вмешался недовольно профессор. — Пусть себе поет.
Но деду было уже не до песен. Он с ужасом водил глазами вокруг себя и был бы счастлив, если бы потолок рухнул на него, чтобы все сразу кончилось. Затем он вздохнул так, что сдвинул с места микрофон, и поднес к губам свирель. Лица окружающих посветлели, словно ожидалось приятное сообщение. Девушка прошептала:
— Ну, наконец наш соловей собрался петь.
Но вдруг дело приняло совершенно неожиданный и грустный оборот. Не успел дедушка Илие пропеть и нескольких слов песни, как сбился и замолчал. Играл он плохо, как никогда раньше. От досады у него задрожали губы. Он растерялся еще больше, когда заметил, что и профессору не нравится его песня.
— Не получается, — стал он извиняться. — Больно сухая свирель…
Дед был рад, найдя за что ухватиться, чтобы восстановить душевное равновесие. Ему принесли кувшин воды, и он всю ее вылил на свирель. Потом он снова стал играть, но его песня не доходила до сердца: не было в ней огонька, хотя исполнял он ее без ошибок и без запинок. Окончив игру, он засунул свирель за пояс и стал вытирать обильный пот, выступивший на лице. Профессор нарисовал несколько точек и крючков в своей густо разлинованной тетради, а затем указал девушке на аппарат. Девушка улыбнулась деду.
— Вот и все, дедушка! Больше мучить вас не будем. А теперь посмотрим, что у нас получилось. — Она лукаво подмигнула остальным.
Произошло неслыханное чудо! Девушка повернула какие-то ручки аппаратов, и все услышали и свирель, и голос дедушки Корбя. Дедушка почувствовал головокружение и страшную слабость во всем теле. Затем он засмеялся. Смех его звучал наивно, как у ребенка, которому фотограф показывает перед фотоаппаратом игрушку. Один из смотревших в окно прыснул со смеху.
— Вот увидишь, дедушку Илие возьмут в Бухарест и сделают из него артиста!
— И бабку возьмут! — пошутил другой. — Скоро увидите ее с сумочкой и в туфлях с подметками из хрящиков.
Все рассмеялись, но добродушно, чтобы развеселить деда. А дед с непомерным удивлением смотрел на аппарат, тщетно пытаясь что-либо понять. Ему было ясно только, что он видел чудо, сделанное человеческими руками. Его лицо выражало недоумение и беспокойство. Наконец профессор поднялся со стула и с улыбкой протянул ему руку.
— Хорошо, дедушка, большое спасибо за ваш вклад и желаем вам успеха в будущем. Очень жаль, что мы встретили вас только теперь. Вы настоящий талант.
Поблагодарила его и девушка:
— У вас в груди, дедушка, настоящая душа! Душа артиста. Вы ее еще не показали, но мы чувствуем, что это так.
Дед Илие Корбя обернулся, держась за ручку двери. Взгляд его был мрачен, как будто он получил выговор бог знает за какую подлость. Наконец, набравшись храбрости, он осмелился спросить:
— Вы уж не обижайтесь на меня, старика, ежели я задам вам один вопрос. Скажите, будьте ласковы, что же вы сделаете с моей песней?
Несмотря на наивность вопроса, профессор и девушка даже не улыбнулись. Они поняли волнение старика. Профессор посмотрел на него доброжелательно и пожал плечами.
— Разве неясно? Мы собираем песни, исследуем их, а затем передаем на радио, чтобы их слушал народ.
— Какой народ? — спросил дед, удивляясь, как это люди так легкомысленно и необдуманно бросаются словами.
— Люди, — разъяснил профессор. — Все люди в городах и селах, все люди нашей страны и вообще все люди.
— И вы, ученые, проделали такой большой путь, потеряли столько времени ради глупого старика? — спросил он с изумлением.
— Да, именно ради вас, — заверила его девушка. — Почему это вас удивляет? В наше время такие люди, как вы, своими песнями и стихами создают искусство нашей страны. Спасибо вам, дедушка, будьте здоровы, а мы до отъезда из области еще разок заглянем к вам, — закончила она, протягивая ему руку.
— Приезжайте, дорогие, приезжайте, — расхрабрился старик. — Приезжайте, пока не сошла черешня; у нас черешня величиной с орех и сладкая, как мед… — Слегка запнувшись, он решил все-таки уточнить свое приглашение: — Только смотрите приезжайте без этих проклятых аппаратов.
Кто смог бы описать, что стало с нашим дедом после этой истории? Ему начало казаться, что он вырос на три пяди и вдвое помолодел; нечего и говорить, что теперь он расхаживал с гордым и самодовольным видом, как, по его мнению, должен себя держать человек во цвете лет.
— Ты только подумай, бабка, какую цену имеет мое искусство, — хвалился он, — коли умные и ученые люди собрались и проехали всю нашу страну из конца в конец, чтобы найти меня?
Но бабка продолжала равнодушно прясть, лишь изредка приговаривая:
— Пропащая твоя головушка!
Профессор и девушка сдержали слово. В один из погожих дней запыленная автомашина прикатила в нашу деревню. Народ был в поле, и приезжие могли тихо и без помех все тщательно подготовить: автомашину поставили в саду, как бы случайно рядом с той вишней, под которой обычно играл по вечерам дед Илие. Затем девушка в синем халате спрятала в кустах всю аппаратуру со всеми ее проводами. Тебе и в голову не придет, дедушка Илие, какая западня тебе расставлена!
Наступил прохладный вечер, напоенный ароматом трав и зрелых плодов. Без устали стрекотали сверчки, а в темной листве порхали вспугнутые птички. И в тот вечер, который гостям запомнится на всю жизнь, наш дед открыл свою душу. Первым делом он развязал язык и набрался духу, а произошло это благодаря кстати выпитой стопке.
Гости сразу же удивились отваге музыканта. Увидев их, он еще издалека стал улыбаться им во весь рот, не преминув похвалиться своим знакомством перед собравшимися односельчанами:
— Эге-ге! Добро пожаловать!
— Рады вас видеть, дедушка Илие, — улыбнулась девушка. — Видите, мы сдержали свое слово.
— Вижу! Недаром нынче утром на пороге моей хаты орал петух. Я и говорю бабке: Мать, послушай-ка, что это нам рассказывает кочет. Кажись, опять профессор с девушкой придут к нам. Только теперь мне самому охота вас помучить, — закончил он, подмигнув девушке.
Он сел на старую скамейку под вишней и удовлетворенно вздохнул.
— А вы приехали в самую пору, дорогие мои, и перво-наперво я хочу сказать вам хорошую новость: я уже не сторож, а чабан. Даже, как говорится, вроде главного над чабанами. Так порешил народ на собрании. И я так думаю, что правильно люди порешили. Человек должен делать то, что он лучше всего умеет. К примеру, я: чабаном я на свет родился, чабаном должен и помереть. Хоть на старости лет хочу попробовать, что значит настоящий свободный чабан, без хозяина над собой. — Затем, негромко рассмеявшись, дед Илие признался: — Видать, недаром я нынче пропустил стопочку сверх положенной меры…
Бедный дед Илие, если бы он знал, что даже это шутливое признание было записано на хитрой ленте магнитофона! А гости считали, что лучше и не представить деда публике. Сам представился! А что до песни, которой они от него ожидали, то все получилось самым естественным образом. Начав с размышлений о том, какое счастье быть чабаном «без хозяина над собой», он затем опечалился, вспомнив тяжелые дни своей молодости.
— Коли желаете знать, — начал он, с трудом подбирая слова, — моя песня о чабане, что потерял своих овец, старинная песня, нет ее старше. Мало кто из стариков ее помнит. А я эту песню кое-когда разукрашивал, свои слова вставлял. Потому как человек всегда накапливает у себя в сердце, что ближе всего к его жизни, ко всем его горестям. И у меня тоже пропали овцы, как у чабана в песне, только не волки их сожрали, а злые и жадные люди. Пятнадцать лет я пас овец у одного Чордя из нашего села, а когда женился и попросил отдать мне овец, которых заработал своим трудом, то Чордя даже не захотел меня слушать. Ночью он со своими дружками прирезал всех моих овечек, зажарили их и съели. А потом он сказал, что их волки загрызли.
Дедушка вздохнул, попробовал свою свирель и перед слушателями начала развертываться повесть о днях его молодости. Им казалось, что они видят, как он скитается по холмам и долинам в поисках своих овец. Словно человечья душа, свирель то печально стонала, то грозно проклинала подлых грабителей. Когда умолкала свирель, раздавался чуть хрипловатый голос певца, умолявшего о помощи:
Вдруг в звуках свирели послышалась радость: чабан увидел на лесной прогалине что-то темное. Но, увы! Это не овечки, а всего лишь пни. И вновь рыдает сердце нашего деда…
Та часть песни, где говорится о том, как бедный чабан нашел кости и остатки мяса у погасших костров, прозвучала особенно трогательно. В сумерках нельзя было разглядеть выражения лица старика, но, без сомнения, по его седым усам и глубоким морщинам струились такие же горькие слезы, как тогда, в молодости. Тихий летний вечер помог ему со всей полнотой излить душу и проявить свое дарование.
Когда дедушка кончал песню, в голосе его появились суровые нотки:
В тот вечер, напоенный ароматом свежей травы, когда приехавшие издалека гости наслаждались песней и игрой свирели, дед Илие не раз сетовал:
— Так-то оно! Соловей — птица вольная! Вот бы сейчас сюда аппарат с лентами. Послушал бы он меня да передал всему свету песню деда Илие Корбя…
Перевод с румынского А. Исадченко.
#img_68.jpeg