#img_69.jpeg

#img_70.jpeg

#img_71.jpeg

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПРОСИТЕЛЬ

«Дорогие товарищи, вечером я гнал корову домой, но вы сами знаете, какие коровы бешеные, когда у них теленок… Корова побежала, а на земле вилы валялись, она и напоролась. А за все в ответе я. Во всем он меня теперь упрекает. «Не смотришь», — кричит. Схватил кнут да как хлестанет меня по лицу. А по воскресеньям заставляет меня мыть ему ноги, потому что у него, дескать, болит поясница, а ему надо идти причащаться. А когда я отказался мыть, потому как у него на это жена есть, он снова хотел меня побить. И побил бы, кабы в это время его не позвали на улицу. Намучился я в этой жизни, не могу я больше здесь оставаться. Прошу вас, товарищи, помогите…»

Мозеш Фенеш, председатель колсельхоза, уже немолодой, седоволосый человек, изумленно поднял голову от листа бумаги, исписанного крупными, корявыми буквами, и пожал плечами. Не понимаю, что это за заявление? И какими словами начинается-то! Все остальные заявления написаны коротко и ясно: «От такого-то. Примите меня в коллективное хозяйство».

— Что же это такое? — вскипел он. — Человека бьют кнутом. Слыханное ли дело? В наше-то время! И почему этот несчастный не ответил обидчику тем же? Кнутовище о двух концах, да и кулак есть у каждого человека!

Фенеш перевернул густо исписанный лист тетрадной бумаги. В конце письма стояла подпись: «Ференц Сакач, крестьянин-бедняк».

Но ведь село у них большое, живут там четыре тысячи человек! Разве упомнишь всех крестьян-бедняков?

Заявление это совсем расстроило и разозлило Фенеша. Ну что за беспомощное существо этот Сакач, который позволяет так обращаться с собой. Казалось, кто-то из далекого страшного прошлого взывал к нему: «Дорогие товарищи, не бросайте меня, возьмите с собой!»

— Товарищ Капор! — крикнул он в соседнюю комнату. — Кто принес заявление?

— Которое?

— Ну, этого самого Ференца Сакача.

— Не знаю, — отвечал скучающим голосом бухгалтер.

Фенеш нахмурился, достал очки. Обычно он пользовался очками только по вечерам, но сейчас, словно ожидая от очков помощи, он, в виде исключения, надел их на нос и снова принялся читать заявление:

«…Обидно, что товарищ Дудаш отказал мне: «Нет у тебя земли, поэтому мы не можем принять тебя в колсельхоз». Но я проверял: есть у меня немного пшеницы, жалко, не знаю сколько. Надо бы ее, товарищи, смерить. Ежели нужно, я сдам в кооператив пшеницу. Потому как я очень хочу жить в колсельхозе. А здесь меня по утрам кормят мамалыгой, в обед тюрей, а вечером — опять мамалыгой; вот уже два года, как мне не доводилось есть яичницы — хотя бы из двух яичек. Хозяин говорит: яйца, мол, нужно отдавать государству для товарообмена. Продает он их втридорога, и, когда придет домой с базара, бумажник у него вот-вот лопнет от денег… Я ему как-то пожаловался, что зимой обморозил руки и теперь их каждый раз ломит в непогоду. А хозяин и говорит: «У меня тоже ноги обморожены. Еще в первую мировую войну. Но вот видишь — ничего со мной не случилось. Так что все это пустяки». А ведь я — тоже человек, хоть хозяин обращается со мною, как с последней собакой… Поэтому очень прошу вас, примите меня в колсельхоз. У меня еще и с семьей трудности. Правда, старуха моя уже не работница. Она даже во время еды засыпает, но сам-то я уж буду стараться. Я всегда был честный человек, непьющий и в фашистских партиях не состоявший».

Теперь Фенеш решительно ничего не понимал.

«…Что это за человек, который не знает, сколько у него пшеницы? Наверное, какой-нибудь дурачок!»

— Товарищ Капор! — сердито крикнул он бухгалтеру и пошел в соседнюю комнату. — Кто же все-таки принес вот это заявление?

Бухгалтер, сунув голову в несгораемый шкаф, все еще рылся в лежавших там бумагах. Не вылезая из шкафа, Капор объяснил, что заявление принесла какая-то старуха, но кто она такая, он не знает, потому что ему некогда пялить глаза на всех, кто сюда приходит.

— Вот именно! Человек приходит, а ты даже взглянуть на него не хочешь, — буркнул председатель и вышел во двор. Спросил у сторожа. Тот обиделся, сказал, что заявление от имени какого-то Сакача принести не могли по той причине, что он, сторож, помнит всех, кто приходил в правление колсельхоза, и пускай не возводят на него напраслины, будто он не следит за воротами.

Можно было бы спросить Антала Дудаша, но того послали в город на учебу. Сегодня утром он уже уехал на курсы бригадиров.

Час спустя Фенеш отправился к председателю сельсовета. Ему-то уж положено знать, — на то он и председатель, — что делается в селе.

— Коллега, скажи, кто бы это мог написать такое заявление? Доставай-ка свои списки!

«Коллега» посмотрел на исписанный лист бумаги, повертел его в руках, поскреб в затылке карандашом.

— Я и без списков знаю, кто живет у нас в селе, — возразил он. — Могу тебе всех в алфавитном порядке перечислить с начала и с конца: как тебе будет угодно. Только такого человека у нас на селе нет. Есть, правда, один мужичок по фамилии Сакач, так ты и сам его хорошо знаешь. А кроме того, он не Ференц, а Янош. И не бедняк, а середняк.

Фенеш с недовольным видом убрал в карман заявление. Его раздражало спокойствие председателя сельсовета, его уверенность, что он действительно все знает, что в селе все в порядке.

— Может быть, ты его случайно упустил?

Председатель закрыл глаза, чуть насмешливо улыбнулся и покачал головой: такое, мол, невозможно.

— А вот, выходит, — возможно! — сердито бросил Фенеш. — Если человек пишет, значит, это и в самом деле случилось. Только где? С кем? И у кого! С крестьянином-бедняком, товарищ председатель! Если бы ты так же хорошо знал живых людей, как знаешь свои списки, такого заявления нам бы не написали!

— Заявление — чья-то шутка! — спокойно ответил председатель сельсовета. — Пойми, ведь если бы это в самом деле был чей-то батрак, то разве найдется сейчас в селе хозяин, который посмеет поднять руку на батрака? У нас теперь профсоюз! Со всеми батраками хозяева по закону обязаны заключать договор. В последний раз ко мне в прошлом году приходил батрак Лайош Чипкеш с жалобой, что его хозяин Денге ударил его. С той поры Денге больше не держит работников. Вот у меня документ, — там все сказано…

— Брось ты свои документы, товарищ председатель! — махнул рукой Фенеш. — Давай посмотрим, что в жизни есть.

— Можно и в жизни посмотреть, — уступил председатель, видя, что иначе от Фенеша не отвяжешься. — Только вот что, давай займемся этим завтра! Сейчас у меня месячный отчет. Кто его за меня составлять станет?

Фенеш, раздосадованный, отправился домой. Он попытался мысленно представить себе человека, который сносит, как во времена бояр да графов, побои, голод, издевательства хозяина.

«Скорее всего, это какой-нибудь немощный старик… — предположил он. — Может быть, глухой, а то и калека!.. Вот и издеваются над ним зять или сын-пьянчужка».

Фенеш взглянул еще раз на заявление: крупные, кривые буквы как бы подтверждали только что родившееся у него в голове предположение, и беспокойство его еще усилилось.

На другой день он с утренней почтой отправил письмо Анталу Дудашу.

«Напиши, что за человек обращался к тебе на днях насчет вступления в колсельхоз. Ты еще ответил ему, что, поскольку у него нет земли, мы его не примем. Зовут его Ференц Сакач, социальное положение — из бедняков».

Отослав письмо, Фенеш хоть немного успокоил свою совесть, а заявление таинственного Сакача убрал к себе в стол. Однако, даже занимаясь другими делами, он все время думал: как могли они, руководители села, не обратить внимания на такого обездоленного человека? Фенеш продолжал расспрашивать всех, кто к нему приходил, о Сакаче. Но люди пожимали плечами и в один голос отвечали: «Такого не знаем. Не слышали».

— Товарищ Капор, — снова накинулся он на бухгалтера. — Научись же ты наконец, черт побери, смотреть людям в глаза, когда они к тебе обращаются! Вытащи голову из твоего несгораемого шкафа! Какая была из себя та «старуха»? Совсем старая женщина или не очень? Хромая, здоровая или какая? Ну, поднатужься, вспомни!

Капор уставился на председателя непонимающим взглядом.

— Некогда мне тут всех, кто приходит, разглядывать! А если это так нужно, найми фотографа да посади его у двери. Он чик — и готово! Тогда уж без ошибки!..

Фенеш махнул на него рукой и пошел в профсоюз работников сельского хозяйства. Секретаря он не застал, однако список членов профсоюза ему дали, и Фенеш внимательно просмотрел его. Список был полный, но никого с фамилией «Сакач» в нем не значилось.

— Ну, на нет и суда нет! — вздохнув, сказал Фенеш. — Сам по себе отыщешься…

Прошел день, за ним другой. Уже на носу общее собрание по вопросу о приеме новых членов.

В субботу, накануне собрания, пришел ответ Антала Дудаша.

«…Не знаю, — писал Дудаш, — кто накляузничал тебе на меня. Стоит только на день отлучиться из села, как уже начинают наговаривать на человека. Некрасиво так поступать, товарищи! Вернусь домой, так и скажу в глаза клеветнику. Неужели, если я однажды совершил ошибку, теперь меня ею всю жизнь попрекать будут? Да, я действительно когда-то сказал Яношу Керекешу, что без земли мы его не возьмем в колсельхоз. Но ведь Керекеш с тех пор давно уже в колсельхозе. Скажу откровенно, товарищ председатель, меня очень огорчило, что ты поверил сплетне, которую распространил про меня какой-то негодяй».

Снова помрачнел Фенеш.

«Глупый ты, Дудаш, — думал он про себя, — если мои слова так выворачиваешь. Ну что ж, до общего собрания не буду предпринимать никаких шагов».

Желающие вступить в колсельхоз еще с полудня толпились на дворе правления. Заходили, выходили, таращили глаза на все окружающее, все гладко выбритые, в праздничной одежде. Даже Лебеда и тот обул новые ботинки, что уже чудо, потому что с весны до поздней осени Лебеда всегда ходит босиком. «Обувь, — говорит Лебеда, — беречь надобно: ее задаром не дают».

Лебеда — широкоплечий, худощавый крестьянин. Середняк. Настоящая его фамилия — Янош Селеши, а кличку получил за то, что все овощи, какие выращивает у себя на огороде, Селеши вынужден отвозить на базар, а сам со своей многочисленной семьей питается лебедой да мать-и-мачехой.

«Все, что уродила земля-матушка, надобно съедать, братцы!» — любил повторять Янош Лебеда и всю весну кормил своих кур майскими жуками, чтобы кукурузу сберечь на зиму и для продажи.

— Ну, Лебеда, смотри не ожирей в колсельхозе! — подтрунивали над Селеши односельчане. — Теперь тебе больше не нужно копить деньги на землю.

— Пятеро душ у меня детворы-то! Их одеть-обуть надобно. Не бойтесь, найду, на что истратить деньги.

Открыли собрание. Но и тут неизвестный проситель не объявился.

Фенеш несколько раз напоминал сторожу, что если придет человек по фамилии Сакач, пусть пропустит его немедленно.

Заявления о приеме обсуждали и одно за другим ставили на голосование. Последним принимали Лебеду. Уже отгремели аплодисменты по его адресу, когда в президиум на цыпочках пробрался сторож и взволнованно прошептал на ухо председателю:

— Ференц Сакач.

— Пришли его сюда поскорей.

— Не могу! — покачал головой сторож. — Как же я пришлю его?

— Ах, так? Ты уже сам решаешь: прислать или нет! — вскипел председатель. — Что это еще за разговоры? Решать будет общее собрание, а не мы с тобой, — добавил он тут же, почувствовав, что был излишне строг со стариком.

— Ну, ладно. Только меня потом не ругай, — проворчал сторож и вышел из зала. Несколько мгновений спустя дверь снова распахнулась, и в зал, где происходило собрание, бесшумно, скромно, но решительно вошел Ференц Сакач. Он притворил за собой дверь, снял с головы облезлую баранью шапку и обвел всех собравшихся взглядом больших, ясных глаз.

— Добрый вечер, — звонким голосом поздоровался вошедший, остановившись у двери.

По залу прокатился гул удивления. Все, кто был в этот момент в зале, обернулись, и каждый на свой манер выразил изумление: кто присвистнул, кто засмеялся, кто покачал головой: «Нашел же кого пригласить сюда председатель!»

А Ференц Сакач все еще стоял у двери, спокойный, полный сознания собственного достоинства.

Это был мальчик лет тринадцати, с горящими черными глазами, кудлатой головой, в огромных, на взрослую ногу, ботинках, в грязных, дырявых суконных портках и летней, не по росту куцей курточке.

— Ферко! Так это же Ферко Сакач! — воскликнул кто-то.

— А вы, товарищ Фенеш, все о Ференце Сакаче нам говорили… А он Ферко!

— Батрачонок кулака Денге.

— Сирота, сынишка Анны Сакач!

И кому — если не считать старой бабки — мог прийти в голову этот бедный малыш? Кого могло волновать, что он угодил к Денге — человеку бездетному, «усыновившему» этого сироту?

Фенеш постучал по столу, призывая собравшихся к порядку.

Возглас Лебеды: «Так это и есть твой крестьянин-бедняк?» — неприятно кольнул его.

— Тише, товарищи! Ну, что у тебя, землячок?

Ферко не испугался официального тона вопроса.

— Вот пришел на собрание.

— А кто тебя прислал?

— Никто. Сам пришел.

— Зачем?

— Хочу вступить в колсельхоз.

— Да что ты говоришь?!

Тишины как не бывало. Люди вскочили с мест, обступили мальчика.

Бухгалтер покровительственным тоном допытывался у мальчика, не был ли он членом фашистской партии и кто надоумил его написать такое заявление.

Ферко рассказал, что по соседству с ним живет один старик, единоличник. Он-то и научил его. Заявление они вдвоем сочиняли, а вернее — втроем, потому что и бабка Феркина присутствовала при этом.

— Я это уж давно надумал, — нимало не смутившись общим хохотом, добавил мальчик. — Да только Дудаш сказал мне тогда: «Раз у тебя нет земли, и не думай вступать в колсельхоз». Только земля мне тоже, верно, полагается. Дядя Дюри говорит: «Ежели кто на фронте погиб, его родственникам земля положена…»

Фенеш подозвал мальчугана, погладил его лохматую голову и разъяснил:

— Вот подрастешь, сынок, тогда и ты станешь членом нашего коллективного хозяйства.

— А что же мне до той поры делать? У господина Денге оставаться?

— Поможем мы тебе. Товарищи, объявляю собрание закрытым. А вопрос о Ферко завтра или послезавтра решим.

Однако многие не уходили, снедаемые любопытством.

Лебеда принялся недовольно объяснять бухгалтеру, что колсельхоз — это не детский сад. Детям место дома или в школе. Откуда же колсельхозу взять денег на помощь сиротам?

Вскоре Фенеш ушел по своим делам, — в частности, ему надо было переговорить с председателем сельсовета о Ферко, а мальчику велел дождаться его возвращения.

— Зайдем, Ферко, покамест в клуб, — позвал его кто-то из парней. — Посмотришь на наших танцоров.

К ним присоединился и Лебеда, который почувствовал угрызения совести и поэтому захотел поговорить с мальчуганом. На сцене молодежь готовилась к районному смотру самодеятельности. Сначала репетировали пьесу, затем сценой завладели танцоры. Ферко скромно присел на краешек скамейки.

— Так ты что ж, решил, что и дети могут быть членами колсельхоза? — спросил, усаживаясь рядом, Лебеда.

— Все, кто может работать, имеют право! — повернулся к нему Ферко. — Видел я, например, как иные взрослые работают. Копаются с каким-нибудь пустяком: стыдно смотреть.

— Ишь ты какой! — усмехнулся Лебеда. — Ну, а что ты дашь в счет пая, ежели согласятся тебя принять?

— А вы сами-то какой пай внесли?

— Я-то? Я, сынок, дал шесть югэров первосортной земли, двух волов, телегу, плуг.

Ферко пожал плечами и опечалился.

Когда он сегодня выходил из расписных ворот хозяйского двора, то чувствовал себя так легко и свободно, что, казалось, не шел, а летел на крыльях до самого здания правления. А теперь Ферко начали мучить сомнения, а от слов Лебеды у него вообще тревожно заныло сердце. «Ну какое ему дело — ребенок я или нет? Чего ему от меня надо?» — думал он.

Некоторое время Лебеда смотрел на танцоров. Затем, свернув цигарку и закурив, снова принялся внушать своему соседу, что о детях-сиротах должно заботиться государство и что это неправильно, если все они сядут на шею колсельхозу.

— Нет у нас таких фондов! Два процента отчисляем мы, — так это на стариков, а не на ребятишек.

Ферко, слушая рассуждения Лебеды, еще пуще расстроился и теперь с нетерпением дожидался возвращения председателя. Только на него и надежда! А про себя он думал: «Вот бы хорошо, кабы сейчас какой-нибудь волшебник превратил меня во взрослого, сильного мужчину. Тогда бы и Лебеда перестал придираться».

— А что ты умеешь делать? — неожиданно повернулся к нему Лебеда.

Ферко пожал плечами. Что он мог ответить, когда в вопросе так и сквозило: «Ничего-то ты не умеешь, малец, и хочешь жить за чужой счет!» Может быть, именно за счет его, Лебеды.

— Плясать-то ты хоть умеешь? — снова спросил Лебеда.

— Получше вас, товарищ!

Лебеда задавал вопросы тоном, каким обычно взрослые разговаривают с детьми: с явным превосходством, полушутливо, полусерьезно. Но, услышав смелый ответ, он нахмурился.

— Ишь ты, как язык распустил! Слышишь, сосед? Малец говорит, будто он лучше меня пляшет. Нет, малый, для этого танца, например, сила нужна. Ведь это — чюрденгеле! Да и для работы в колсельхозе сила потребна! А у кого нету силы, нечего ему тут делать! Подрасти сначала, силенки наберись.

Услыхав их разговор, другие зрители из любопытства стали подзадоривать Ферко: станцуй, мол, покажи силу. Даже ребята, танцевавшие на сцене, спустились в зал и принялись уговаривать Ферко, будто какого-нибудь знаменитого артиста, — показать свое искусство. Словно от этого зависело, примут его в колсельхоз или нет.

Ферко горестно качал головой.

— Вот товарищ Лебеда говорит, что я все равно ничего не умею!

— Да что ты! А мы посмотрим…

Ферко долго раздумывал, молчал. Затем вдруг вскочил на ноги.

«Ладно, — говорил его взгляд, устремленный на Лебеду. — Тебе назло спляшу!»

Он швырнул шапку на стул, сбросил курточку, — остался в одной драной посконной рубашонке. Скрестив руки на груди, он бросил взгляд на свои тяжелые, потрескавшиеся, стоптанные ботинки.

— Не смогу, — проговорил он. — Ноги у меня болят.

— Неправда! Ничего не болят! — нетерпеливо выкрикнул Лебеда. — Ты что, плакаться сюда пришел? То у тебя болит, другое болит! Ишь чего надумал, мальчонка. Ни земли у него, ни телеги! За милые глаза, что ли, будем тебе трудодни начислять? Нет, ты сперва покажи свою силу!

Все окружающие считали их спор шуткой. Но Ферко теперь вдруг понял, что Лебеда и не думает шутить.

— Не бойся, товарищ! Твоих трудодней я есть не стану!

Он выпрямился — тоненький, стройный как свечка. Тряхнул головой, гордым, смелым движением вскинул ее, прищелкнул пальцами — словно сразу много-много горошин с треском вылетели из бузинного самопала.

Все это было лишь приготовлением, сигналом к танцу, на который прежде всего мелкой дрожью ответили колени, потом негромким, но все убыстряющимся пристуком отозвались ботинки. Плечи, бедра, — верятноо, все еще ожидая мелодии дудки или цитры, шевельнулись сдержанно, как бы нехотя, и стали приноравливаться к перебору ботинок.

— Ну, вот видишь! — закричали все вокруг, а кларнетист, аккомпанировавший танцам на сцене, заиграл какую-то быструю мелодию.

Ферко улыбнулся, вскинул голову, громко вскрикнул и закружился веретеном в воздухе. А когда ноги его снова коснулись земли, он уже плясал — легко и все-таки по-мужски энергично — танец чюрденгеле. Тяжелые солдатские ботинки вдруг сделались легче пушинок, утратив вес и неуклюжесть, когда Ферко пустил их дробью по полу и защелкал каблуками в воздухе.

Лебеда поначалу лишь злорадно улыбался. Но вот лицо его стало серьезным, и он подался вперед, следя за каждым движением танцора.

А Ферко прищурил свои черные глазенки, и, подобно тому как уверенный в себе кучер, ослабляя вожжи, пускает во весь опор нетерпеливо рвущихся вперед лошадей, он дал вдруг волю всей своей силе, всем своим мышцам.

Он плясал, а ему казалось, что вместе с ним пляшут стены, мебель, окружающие его люди. Остановившись на миг, чтобы пригладить упавшие на глаза волосы, он успел подметить зависть на лице Лебеды.

«Попробуй ты так, если сумеешь, жадюга!» — весь побагровев, злобно подумал мальчик и еще сильнее застучал каблуками по полу.

— Ну, давай, давай! — тараща, глаза, бросил Лебеда. — Это еще пустяки!

— Пустяки? — метнул на него взгляд Ферко и с новой силой продолжал выделывать коленце за коленцем.

Казалось, теперь уж помимо его воли двигались руки, плечи, ноги и поясница; гнев, словно волшебный напиток, сделал мальчика удивительно выносливым и гибким. Ему представлялось, что он с ненавистью и отвращением топчет змеиные головы или вот он босыми ногами ступает по горящим угольям, а то быстро и вертко обходит лужи, чтобы не запачкать свои воображаемые новые сапоги с голенищами гармошкой, а вот, радостно хлопнув в ладоши, мальчик — ловкий, стройный — взвивается в высоту, словно найдя сказочное богатство или встретив дивной красоты девушку.

— Давай! Давай! — подстегивал Лебеда.

Все смотрели на танцующего в глубокой тишине. Слышно было только его прерывистое, тяжелое дыхание.

— Ну, хватит Ферко! Мастер ты плясать! — сказал кто-то. Но гнев, кипевший в мальчике против Лебеды, заставлял его плясать все с большей яростью. «Не поддамся я тебе, жадина! — думал он. — Назло не поддамся. Пускай люди посмеются над этим носатым завистником. Выставлю его на посмешище!»

— Что это здесь происходит? — спросил Фенеш, входя в зал вместе с председателем сельсовета. — Хорошо, Ферко, довольно! Здорово у тебя получается! — улыбнулся он мальчику.

— Нет, я не перестану. Пускай Лебеда не говорит, что у меня нет силы!

Однако Ферко чувствовал, что в теле уже нет больше прежней упругости, ботинки становятся все тяжелее, мокрая рубаха липнет к спине. Гулкий пол становится похожим на вязкую глину, зал вертится каруселью, руки вот-вот вырвутся из плеч, а сердце колотится в груди испуганно и устало.

— Давай, давай! — подсмеивался Лебеда. — Это все еще пустяки!

— Пустяки! — повторял про себя Ферко, а ботинки, словно тяжеленные жернова, тянули его к полу.

«Нет у меня земли, нет телеги, матери нет, а тебе — все это пустяки!» — подумал он и вдруг оборвал танец.

— Неправда! — крикнул он Лебеде. — Это не пустяки!

— Лебеда, что у тебя с этим мальцом?

Ферко отошел в угол, из глаз его хлынули слезы. Когда Фенеш подошел к нему, мальчик уже дрожал всем телом.

— Не плачь! Кто тебя обидел? Карой, а ну тебя к чертям! А вы чего позволяете издеваться над мальчишкой? — повернулся Фенеш к одному парню в сапогах.

— Мы думали — Лебеда шутит. Откуда же нам знать, что они оба всерьез?

Лебеда смущенно оправдывался: он и не думал издеваться, он просто силу Ферко хотел проверить, потому что одно дело — крепкий мальчишка, а другое — хилый малец, который не сможет работать. А он, Лебеда, не для того отдал в колсельхоз свои шесть югэров, чтобы потом гнуть спину на чужих сирот.

— Ну и единоличник! — воскликнул кто-то. — Боится, что этот мальчонка его объест.

— Тогда заберите у меня ребятишек! — заорал Лебеда. — Снимите с моих плеч обузу. Кормите, одевайте их, если уж на то пошло!

— Не стыдно тебе, Лебеда! — строго перебил его Фенеш. — Разве твои дети сироты? И ты скупишься на этого мальца? Не бойся: он тебе на шею не сядет. Вот только в школу его определим. А тебе хотелось бы, чтобы он и дальше у Денге маялся? Тебе все равно, как будут наши дети расти!

Лебеда, по натуре человек трусоватый, видя, что и другие приняли сторону мальчишки, удалился, вконец разозленный. А Фенеш, которому надо было разрядиться, накинулся на Ферко:

— Ты чего позволяешь, чтобы тебя били?

— Я? — удивленно взглянул на председателя мальчуган.

— Ясно, не я! Я тоже в свое время был батраком, но бить себя не давал! Я бы на твоем месте этого Денге вилами пропорол. Ну, да ладно, пошли. Там посмотрим…

Ферко послушно двинулся за Фенешем, словно за родным отцом. Мальчик шел как бы в забытьи, но чувствовал, что для этого седеющего человека он готов сделать все-все на свете. Что будет с ним дальше, Ферко не знал. Разве только одно: больше ему не придется покупать сигареты кулаку Денге.

— Дядя Фенеш!

— Ну, чего тебе?

— Я больше не стану покупать Денге сигареты.

— Завтра сходим к нему. За твоим заработком…

На другой день, солнечным погожим утром, они вчетвером отправились к дому Михая Денге. Впереди стремительно шагал председатель сельсовета. Его несколько угнетала мысль, что списки оказались все-таки неполными. За ним следовал долговязый, усатый, невозмутимо спокойный председатель профсоюза. Хотя он ничего не говорил, на лице его легко можно было прочесть, что вина не его, что он уже устал напоминать: если кто нанимается на работу, должен немедленно сообщить об этом в профсоюз.

Замыкали шествие Ферко и Фенеш. Мальчишка был весел, щебетал всю дорогу, рассказывал, как они с бабушкой и соседом — хромым стариком, что целые дни напролет, лежа в постели, читает газеты, совместно писали заявление. Этот сосед всегда говорил Ферко: «Не поддавайся, Ферко, пойди скажи председателю. Правда на твоей стороне, вот и в газете об этом прописано!»

Они вошли на широкий двор Денге.

На их зов никто не вышел: ни из летней кухни, ни из хлева, ни из сарая.

— Я пойду поищу его, — вызвался Ферко и направился к винограднику. На ходу мальчик поднял валявшуюся на земле мотыгу, по-хозяйски покачав головой: вот, мол, беспорядок, — и прислонил ее к стенке сарая.

Он шел быстрым шагом. Здесь каждый кустик был ему знаком. Сердце мальчика билось взволнованно, потому что он еще не знал, что ответит Денге.

Денге в самом конце виноградника чинил похилившуюся изгородь. На земле, у его ног, валялся большой моток колючей проволоки, и Денге выпрямлял ее, а затем прибивал к столбам изгороди. Это был полный, страдающий одышкой, вечно сипящий человек с жиденькими волосами.

— Ну, барин, где изволили шляться? — спросил он батрачонка.

— В селе был.

— А если я тебе кости за это переломаю, щенок?

— Идемте.

— Куда это?

— Отдайте мне, что я у вас заработал.

— Что ты там болтаешь, желторотый?

— Заработок мой отдайте.

— Это кто же настропалил тебя с утра пораньше такие требования мне предъявлять? Уж не на партсобрании ли ты был?

— Вас председатели к себе вызывают.

— Какие еще там председатели?

— Три председателя.

Денге был человек неглупый: сразу понял, где пропадал мальчишка.

— Одним словом, всех троих притащил ты на мою голову?

Он шагнул к Ферко и свирепо посмотрел на него, как пес на лягушку. Красное лицо его вздулось, распухло, как надутый бумажный кулек, а шея густо побагровела.

— Ты привел их?

— Я, я! — дважды повторил Ферко, чтобы подавить внезапно вспыхнувший страх.

— Именно ты?

— Да, я. И рассказал им, как вы избили меня кнутом. Когда корова на вилы напоролась.

Денге впился в него взглядом. Огромные потные кулаки угрожающе затряслись. Ферко показалось: еще миг — и эта мясная туша с кулаками, тяжелыми, как гири, набросится на него и одним ударом вышибет из него душонку.

— Яму мне рыть? Сопляк! Да я голову тебе откручу! Пускай хоть в тюрьму засадят за это!

Ферко хотел закричать, позвать на помощь, но увидел, что до двора далеко — не услышат. Бросился бежать и тут же, споткнувшись, упал на моток колючей проволоки. В голове Ферко пронеслась мысль: «Теперь конец! Не дождутся меня председатели», — и он отчаянно закричал, призывая на помощь.

Его руки, рубашка и курточка были залиты кровью. Со стороны двора к ним уже с грозным видом спешил Фенеш.

— Не троньте ребенка! Слышите?

Теперь Денге наклонился над мальчиком. Схватив его за руку, он начал причитать:

— Порезался? Сердечный! Вот видишь, какой ты неосторожный! Давай сюда руки, я тебе перевяжу. Они все в крови. — Вытащив рубаху мальчика из-под пояса, он вытер ее подолом кровь с израненных ладоней Ферко. — Споткнулся, бедняжка! — пояснил он Фенешу, когда тот подбежал к нему. — Пойдем, сыночек, на кухню. Смажем йодом, забинтуем…

Фенеш смерил взглядом толстяка.

— Какой добрый папаша из вас вдруг получился! Удивительно мягкое у вас сердце! И когда только вы успели его переменить. Ладно, оставьте мальчонку. Мы уж как-нибудь сами его забинтуем, раз вы говорите, что он споткнулся! Не трудитесь, вам вредно…

Они молча вернулись во двор.

Здесь председатели отозвали Денге в сторону.

— Давайте подсчитаем, господин Денге, что причитается Ферко за его работу. Когда он очутился у вас?

Сам Ферко остался у колодца, вместе со своей закутанной в черную шаль бабушкой, о которой он писал Фенешу в своем заявлении.

— Бабуся, перевяжите мне руки, — попросил он. Старуха, полуживая от страха, кинулась к соседям за тряпками.

Тем временем мальчик пришел в себя от давешнего страха. Только руки болели. Он достал из колодца воды, чтобы их помыть.

С востока тянул легкий ветерок, и, словно куда-то вдаль унося его имя, напевно гудели провода, а деревья в саду приветливо махали ему ветвями.

Тяжелая бадья показалась Ферко легче пушинки, будто чьи-то незримые руки тянули ее вверх. В последний раз моется он у этого колодца. Ну и пускай он хоть высохнет!..

…Из колсельхоза приехали на телеге, запряженной парой лошадей. Сложили на телегу зерно, заработанное Ферко за два года, — целых четыре чувала. Посмотреть на отъезд Ферко собралось много народа. Теперь он стал знаменитостью в селе.

— В школу пойдет! — сказал кто-то.

— Увозят. На учителя танцев хотят послать его или еще на кого-то, — шушукались бабы. — Ой, кума, теперь за такими-то ребятишками всячески ухаживают!

А Ферко, взобравшись на телегу, гордо поглядывал по сторонам.

— Ну, земляк, — сказал Фенеш, — до осени побудешь коллективистом.

— А потом?

— А потом — в школу! — засмеялся Фенеш и хлестнул лошадей.

Перевод с венгерского Г. Лейбутина.

#img_72.jpeg