#img_18.jpeg
#img_19.jpeg
#img_20.jpeg
КОЖАНАЯ СУМКА
Не завывание ветра в трубе, не жалобное повизгивание собаки, калачиком свернувшейся снаружи за стеной, не скрип колодезного журавля разбудили Пантелимона Матаке. Все это он слышал еще с вечера, когда лег спать. Что-то другое внезапно прервало его сон и заставило вздрогнуть, как при неожиданном оклике. Что-то другое напугало его и заставило торопливо протянуть руку к тому месту, куда он обычно клал портфель, перед тем как забраться под одеяло. Едва раскрыв глаза, Пантелимон Матаке посмотрел направо, потом налево — и у него сразу возникли нехорошие подозрения: на обычном месте ничего не было. Уже много лет у него был заведен определенный порядок. Его вещи, а главное сумка, лежали рядом и как бы стерегли его отдых: он всегда ощущал их присутствие. Бывало, проснется — и света зажигать не надо. Стоит протянуть руку, чтобы коснуться холодной гладкой кожи сумки, и это его сразу успокаивало. Он спокойно поворачивался на другой бок и снова засыпал.
Но теперь ему неожиданно стал ясен смысл некоторых вчерашних разговоров и событий, которым он тогда не придал значения.
«Зачем они оставили меня здесь на ночь?» — с ужасом подумал он, продолжая шарить в темноте и чувствуя, что поиски его напрасны.
Вдруг Матаке понял, что ищет стол с правой стороны, там, где тот давным-давно стоит у него дома на улице Штефана Великого в Фэлтичень, а ведь сейчас он находится в Бэйень, в пятнадцати километрах от дома. И вещи свои он положил на другой стол, стоявший слева от кровати.
Матаке поспешно протянул левую руку и сразу же ударился об острый угол стола. Боль пробудила в нем надежду, что страх был напрасен. Он тут же нащупал портфель с холодными металлическими замочками, очки, затем ощутил под пальцами хорошо знакомую ему гладкую поверхность сумки с деньгами. Он слегка погладил ее, ощупывая края и маленькие застежки, как будто желая еще раз убедиться, что это не сон, что вот она, его сумка, целехонькая, полная, такая же, как и накануне вечером. Сумка была холодная, но ему казалось, что от нее исходит благодатное тепло, пробегает, как ток, по руке и разливается по всему телу. Она лежала здесь, слегка разбухшая от денег, и послушно ожидала, когда хозяин повесит ее через плечо. Пантелимон Матаке успокоился. Вернее, он старался успокоиться, но не мог. После минутного облегчения в душе его снова поднялась тревога: сначала это был еле ощутимый ручеек, но постепенно он превратился в мощный поток неизъяснимого страха.
«Зачем они оставили меня здесь на ночь?» — Этот вопрос, возникший в момент пробуждения, настойчиво преследовал его. «Зачем они оставили меня здесь на ночь?» Он снова пощупал сумку, погладил ее раздувшиеся бока и рывком привлек к себе.
Так вот оно что! Ясно. Это было ясно ему еще во сне: из-за сумки его оставили здесь. Они задумали отобрать ее. Они видели его сумку. Кто их знает, как они ее увидели, или, может быть, они только слышали о ней. А теперь они хотят похитить ее у него. Они уложили его спать здесь, далеко от села, в эту страшную, темную вьюжную ночь, чтобы завладеть сумкой.
Он ужаснулся и прижал к груди продолговатую сумку с ремешком, ощущая шуршание денег, которые принадлежали не ему, из-за которых можно потерять голову, пойти на все…
Матаке со страхом почувствовал, что его мысли возвращаются к давнишнему происшествию, которое он старался забыть, но именно в такие минуты оно вставало перед ним особенно ярко. Нет, не надо думать об этом — теперь, среди ночи. Он крепче прижал сумку к груди, как бесценное сокровище, как любимое существо, которое должно было ощущать его заботу. У него потеплело на душе. Сумка вернула ему спокойствие, которое он чуть было не потерял. А теперь… теперь у него хотят ее отобрать…
Вот уже скоро год, как он стал заготовителем, и все это время его преследовали кошмары, связанные с деньгами. Но как-то раз он увидел у одного крестьянина сумку с ремешкам, которую тот носил через плечо под сермягой. Пантелимону Матаке это понравилось.
Через некоторое время он завел и себе что-то вроде такой же сумки, только покрупнее, с длинным ремешком. Он носил ее через плечо под пиджаком. Теперь он был доволен, хотя и приходилось разыгрывать целую комедию. Он клал небольшую сумму денег в портфель, который всегда носил с собой, а когда ему приходилось с кем-нибудь расплачиваться, проделывал это так, чтобы и продавец и окружающие видели, что в портфеле почти ничего не осталось. Люди, тоже собиравшиеся продать корову или свинью, испуганно спрашивали, сможет ли он купить и их скотину. Матаке, едва сдерживавший улыбку, успокаивал их, говоря, что сходит в кооператив занять денег. Затем, отойдя в сторону, чтобы его никто не видел, он перекладывал несколько еще тепленьких банкнот из-под пиджака в пустой портфель.
Со временем он придумал еще одну хитрость. Он перестал ходить ночевать к себе в город. Таким образом он экономил время, обувь и силы. Оставался в селе и ночевал у кого-нибудь из крестьян, но каждый раз у другого. Никогда никому не говорил, где собирается провести ночь. Он советовался только с председателем Совета Гаврилом Ницэ или с секретарем парторганизации Стратулатом. Их он не опасался и всецело им доверял. Он доверял и другим, но не в такой мере.
«Береженого бог бережет, — ответил он однажды жене, когда та стала бранить его за эти уловки. — Ты не знаешь крестьянина. Когда я служил судебным исполнителем, то узнал, на что он способен. Бывало, придешь к нему с повесткой, а он встречает тебя вилами. Как будто я виноват, что у него нет денег на адвоката и процесс выиграл богатей! Он видел перед собой одного меня и считал, что это я принес ему несчастье. На меня бросался… Э! Сколько судебных процессов я перевидел за свою жизнь!.. Сколько людей ограбленных, убитых, искалеченных… и все из-за денег».
Жена пыталась ему доказать, что теперь не то, что было раньше. Тогда он приносил людям только недобрые вести: о проигранном судебном процессе, о земле, отнятой кулаками, о долгах, десятки раз уплаченных и вновь возникавших. Теперь совсем другое дело. Теперь он помогает крестьянам, спасает их от обманщиков-спекулянтов и честно им платит за купленный у них скот, и за это они должны его ценить, а не ненавидеть, как ненавидели сборщика налогов Стояна.
Когда жена упоминала про Стояна, Пантелимону становилось не по себе. Перед ним вставало давно пережитое. Посреди дороги, в луже застывшей крови, лежит сборщик налогов, на груди у него кожаная сумка, а он, Пантелимон, обезумев от страха, бежит полем подальше от этого места. Когда заходила об этом речь, Пантелимон выходил из себя, начинал кричать и даже не хотел слушать, что ему говорит жена.
Они не могли понять друг друга. Она, как утверждал Пантелимон, сидела дома, находилась вне опасности, а он вечно странствовал по селам, знакомым и незнакомым. Чаще всего ему приходилось ночевать в Бэйень, или в Богате, либо в Лунке, но нередко просто там, где его застигала ночь.
«Ну и погодка! Ну и погодка! — бормотал Пантелимон Матаке, прислушиваясь к непрерывному завыванию ветра. — Темно, хоть глаз выколи!» Он изо всех сил старался хоть что-нибудь разглядеть сквозь окружающий его мрак, но ничего не было видно.
«А сами говорили, что спят при свете! — мелькнула мысль. — Почему же они тогда погасили лампу?»
Множество мыслей нахлынуло на него, подобно яростным волнам вздувшейся в непогоду реки.
«Даже спросили меня, не оставить ли мне лампу. Я отказался, и они забрали ее к себе. Зачем же они ее теперь погасили? Зачем они ее погасили?» Он без конца повторял этот вопрос, и в голове у него прозвучал ответ, который был уже давно ему известен, еще с того мгновения, когда он проснулся, или даже раньше.
Матаке задрожал от страха. Со двора доносился вой ветра, поскрипывание журавля и слабое повизгивание собаки.
«Поэтому они и оставили меня здесь», — снова подумал он, чувствуя, как к горлу подкатывается комок. И все случившееся накануне и ранее казавшееся непонятным предстало перед ним как отвратительная и страшная действительность: очевидно, какой-то злой дух ослепил его, затуманил рассудок и привел в дом этих неизвестных людей.
Вчера он говорил со Стратулатом. Сказал ему, что идет в Лунку, а вечером вернется в Бэйень. Спросил, у кого бы он мог заночевать, и Стратулат посоветовал ему остановиться у своего двоюродного брата. «Это человек порядочный и очень гостеприимный. А главное, честный человек, на которого можно положиться», — добавил он с едва заметной улыбкой; он всегда улыбался, когда советовал остановиться у кого-нибудь. Пантелимон делал вид, что не замечает улыбки. Да и спрашивал-то он главным образом для того, чтобы секретарь парторганизации знал, где он, Пантелимон, заночует. А как только он приходил в намеченный дом, то спешил сообщить хозяевам, что сам товарищ Стратулат или председатель сельсовета прислали его, а утром зайдут за ним, чтобы вместе идти на совещание.
Но вчера вечером все получилось по-другому. Ему пришлось задержаться. Когда он спохватился и направился в Бэйень, было уже почти совсем темно. Едва он вышел из Лунки, как опустился густой, как молоко, туман. Он чувствовал его на лице, на руках; туман забирался ему в нос, в рот. Опасаясь заблудиться, он сперва хотел вернуться и остаться в Лунке, тем более что кое-кто приглашал его переночевать. Но тут же Матаке прогнал эту мысль. Ведь до Бэйень рукой подать. И дорога прямая. Как здесь заблудиться? Он уверенно двинулся вперед и действительно не заблудился. Увидев первые дома Бэйень, Матаке вздохнул с облегчением, вспомнил наставления Стратулата и начал искать указанный ему дом. Бэйень он знал довольно хорошо. Повернул направо, затем налево, пошел вперед и вдруг увидал, что снова очутился в поле. Попытался вернуться туда, откуда пришел, но это ему не удалось; потоптавшись на месте, он двинулся направо, возвратился назад, и наконец остановился. Кругом был туман, густой белый туман, как будто гора белого войлока опрокинулась на него и он никак не мог из-под нее выбраться. Удивленно усмехаясь, он остановился перевести дух и собраться с мыслями, надеясь быстро найти правильный путь. Вдруг все вокруг словно изменилось; перед его взором вновь возникли события того ноябрьского вечера, после которого прошло уже около двадцати лет.
Сборщик налогов Стоян был пьян и передал Пантелимону вожжи, повозка подпрыгивала на булыжниках. И был такой же густой и белый туман, словно гора войлока опрокинулась на них.
«Пусть поищут меня… если смогут… пусть поищут меня утром…» — бормотал Стоян, бессмысленно смеясь и рыгая.
Пантелимон пожалел, что сел на повозку сборщика налогов. Он только что был в Бэйень, его встревожило возбуждение, царившее в деревне. Люди были озлоблены против сборщика, который удержал больше половины пенсий вдов и сирот войны. В списках налогоплательщиков оказалась путаница. Не все взысканные налоги были записаны. Пантелимон поспешил засветло уйти из села. Но не успел он пройти и нескольких сот метров, как его нагнала повозка Стояна. Сборщик налогов едва держался на сидении. Он наклонялся то направо, то налево, смеялся и бормотал: «Ищите меня… мать вашу… Ищите меня…»
Пантелимон пожалел, что сел в повозку. Он стал погонять лошадь, но та еле перебирала ногами. Он почувствовал, что им овладевает страх, по всему телу забегали мурашки. Он мучительно старался найти хоть какой-нибудь предлог, чтобы спрыгнуть с телеги, свернуть на боковую тропку и убраться подальше от Стояна.
Тут появились люди и схватили коня за уздечку. Казалось, они возникли из тумана или их породила мгла. Пантелимон спрыгнул с повозки и побежал по полю. Стоян пошарил в сене, схватил топор и встал ногами на сиденье. Что произошло дальше, Пантелимон не помнит. Знает только, что он ожидал услышать крики, удары, но ничего не услышал. Только на другой день, придя вместе с жандармом на это место, он увидел Стояна, лежавшего посреди грязной дороги, в черной липкой луже, с искаженным лицом; казалось, труп беззвучно кричал. На груди его лежала сумка, кожаная сумка. Боже мой! И как это ему до сих пор не приходило в голову! Сумка была точно такая же, как и у него. Как эта. Тогда в сумке не нашли ни одного лея. Неизвестно, что дало расследование, но люди утверждали, что сборщик налогов, замахнувшись на кого-то топором, упал на землю и умер на месте, а деньги украли сами жандармы; но почему же они не взяли и сумку? Ведь из-за этой сумки на него напали. И… страшно подумать! Стоян носил ее так же, как и он, под пиджаком.
Пантелимон гнал от себя эти страшные воспоминания, но ему мешал туман: перед глазами явственно вставали давно прошедшие события. В ужасе он бросился бежать по полю, и ему казалось, что он вот-вот услышит крики, которые ждет уже двадцать лет.
Сколько времени он бежал, Пантелимон не мог бы сказать. Он задыхался и уже чувствовал, что силы его покидают, как вдруг заметил, что бежит по улице. Все-таки он продолжал бежать и остановился лишь, когда разглядел сквозь туман слабый огонек. Страх стал рассеиваться и сменился радостью. Наконец-то он добрался! Все выглядело так, как описывал ему секретарь парторганизации: плетень, высокие ворота, красивый дом! Пантелимон обрадовался, во-первых, потому, что добрался до жилья, а во-вторых, потому, что еще раз убедился в правильности своих расчетов.
Он постучал в ворота и стал ждать, пока кто-нибудь выйдет и уймет собаку.
Он страшно устал и весь дрожал от холода и сырости, проникавшей до самых костей.
— Добрый вечер, хозяйка, — поздоровался он, тяжело дыша, с приблизившейся к нему женщиной.
— Добрый вечер, — коротко и как-то удивленно ответила она.
— Можно войти? — спросил он скорее для проформы, открывая ворота. — Хозяин дома?
Женщина ничего не ответила, только замахнулась на собаку, кравшуюся вдоль забора с оскаленными зубами. Прогнав собаку, она пошла вслед за ним.
Войдя в дом, при свете, хозяйка узнала его.
— Ах, это вы! — сказала она уже более приветливым голосом. — Вас позвал мой муж?
— Нет, и жаль, что не сделал этого. А то, видите, меня застигла здесь ночь, и я заблудился. Сегодня утром я встретил на дороге Стратулата и спросил его, где мне заночевать. Он приглашал меня к себе, но я отказался. «Есть и другие хозяева в этом селе», — сказал я. Тогда он присоветовал мне пойти к Некулаю Тимофти. А сам обещал утром зайти за мной.
— Значит, так он и сказал! — сухо пробормотала женщина и занялась приготовлением ужина.
Пантелимон недоуменно посмотрел на нее, однако радость в его душе не угасла. Он находился в доме, где тепло, уютно и светло. Туман, пустынные дороги, поле и пережитый страх остались позади; об этом уже нечего думать.
— Ну что же, теперь ждите, скоро придет муж, и вы переночуете у нас. Куда вам теперь идти, — сказала женщина, видя что он все еще стоит у двери, не снимая шапки, с портфелем в руках.
Пантелимон не стал дожидаться вторичного приглашения. Он снял пальто, подсел к огню и стал греться. Затем пришел хозяин — смуглый здоровенный детина.
Он был несколько мрачен и встретил гостя довольно равнодушно. Пантелимон решил, что это из-за погоды. Сели за стол. Хозяин достал бутылку водки, налил гостю, затем выпил сам, потом налил жене, все в одну и ту же рюмку. После третьей рюмки у хозяина развязался язык, и он стал расспрашивать гостя, как тот попал к нему на ночлег. Пантелимон рассказал о своем разговоре со Стратулатом и как тот сказал ему: «Иди к Некулаю Тимофти, это человек хлебосольный, а главное, честный». Как он задержался в Лунке, сбился с пути и испугался, потому что ему показалось, будто он заблудился. Как долго он бежал, пока наконец не добрался до места.
— Куда? — спросил хозяин.
— Сюда! — ответил Пантелимон, не подумав о том, что даже не спросил, находится ли он в Бэйень или в Лунке, в хате Некулая Тимофти или у другого мужика. На душе у него было весело, радостно, он с удовольствием пил рюмку за рюмкой и разговаривал. А хозяин все наливал и смеялся. Но, собственно, почему он смеялся? Ах, да! — он о чем-то говорил с женой. О нем говорил. Над ним смеялся…
— Ха-ха-ха! Погляди-ка на него! Ты слышишь, Ана! Добрался до места! Ха-ха-ха!
Женщина, сжав губы и нахмурившись, кольнула его недовольным взглядом и хотела убрать со стола бутылку. Но муж схватил ее за руку и снова захохотал.
— Ха-ха-ха! Ты что, не слышишь? Он пошел к Некулаю Тимофти, потому что к нему послал его Стратулат и завтра утром его оттуда заберет.
Женщина вырвала руку и повернулась к плите, чтобы вновь наполнить миску.
Тут хозяин подмигнул ему и налил еще рюмку. Пантелимон развеселился, подмигнул в свою очередь хозяину и притворился серьезным. Но его разбирал смех, непонятно только почему. Ведь нужно было встать и уйти к Некулаю Тимофти. Надо было поблагодарить и уходить. Почему же он не встал из-за стола? Нет, он встал. Он хотел уйти. Он уже понял, что находится не у Некулая Тимофти, и хотел уйти. Но его начали уговаривать и хозяин и хозяйка. Куда он пойдет среди ночи? Вон какая вьюга разыгралась! Слышите, как завывает ветер, как скрипит журавль у колодца, как скулит собака под дверью. А до села, до этого самого Некулая Тимофти, около часу пути, через пустынное поле, болото и кустарники.
Он заставил себя уговаривать, хотя прекрасно знал, что не ушел бы оттуда, даже если бы его прогоняли. Да, так все и было. Остался у каких-то неизвестных людей, в доме, который, как назло, попался в поле на его пути. После этого он беззаботно лег спать. Еще спросили, не оставить ли ему на ночь лампу. Они всячески за ним ухаживали, но их мысли были так же черны, как и ночь на улице. Как эта ночь, которая может поглотить его навеки. Ведь теперь кто знает, что он здесь? Никто. Все спят. Все крестьяне в Бэйень, Лунке, Богате спят, как спят люди и во всех других селах. Никто не знает, что он, Пантелимон Матаке, находится в заброшенном домике где-то в пойме Молдовы. Кто вспомнит завтра о Пантелимоне Матаке? В городе знают, что он где-то в селе, а мужики знают, что он пошел в город. А в это время его труп будет валяться где-нибудь в овраге или воды Молдовы прибьют его к корням старых вязов.
— Уснул?.. — вдруг услышал он шепот хозяина в соседней комнате.
— Когда ты наконец угомонишься? — раздраженно ответила ему жена тоже шепотом.
Пантелимон оцепенел от ужаса. Его так и подмывало вскочить с постели и убежать раздетым, с одной только сумкой в руке, но он почувствовал, что силы его покидают, и им овладело ощущение какой-то пустоты; сердце стучало молотком, и удары его отдавались в висках. Несколько мгновений он оставался недвижим, словно мертвец, потом пришел в себя. Мысль его лихорадочно работала. «Они» в той комнате. Здесь, у самого изголовья, окно. Надо одеться, выпрыгнуть в окно и бежать. Куда? Ведь хозяин мигом его догонит. Ведь это великан. Куда до него Пантелимону! Его только одежда делает солидным, а шапка — высоким.
Пантелимона одолевали самые противоречивые мысли. Одни внушены страхом, рисуют жестокие и кровавые картины. Другие отважно возражают им. Быть не может! Никогда они этого не сделают! Ведь это люди. Есть у них душа. Вчера они смеялись, угощали его, упрашивали остаться переночевать. Разве будут так обращаться с человеком, против которого затеяли злое дело? Уж наверняка приметил бы он что-нибудь, хоть какое-нибудь перемигивание. А то оставили у себя его ночевать, потчевали, угощали водкой, уложили в чистой горнице.
Но в том-то и дело, что слишком уж они старались его задержать, — возражали другие мысли. Почему они так старались? Почему так усердно его угощали? Хозяин все подливал и смеялся. И то и дело уговаривал выпить еще рюмочку. А он, Пантелимон, никогда не принимавший ни от кого и рюмки спиртного, пивший вино или водку только дома, — вчера тянул жгучую как огонь водку рюмку за рюмкой, словно бог весть какое добро. Зачем он соглашался? Зачем пил?
«Потому что ты был утомлен дорогой, продрог и обрадовался, когда нашел убежище», — тут же возражал он сам себе.
Пантелимон снова почувствовал полное бессилие, как накануне вечером, когда он метался в поисках убежища; ему хотелось глубоко вздохнуть, но он не решался, боясь вспугнуть тишину.
«Почему же они теперь замолчали?» — мелькнуло у него в голове, и он почувствовал страх.
— Верно, он уже уснул, — как бы в ответ на его мысль снова донесся до него шепот хозяина за стеной. — Пойду.
— Подожди еще, едва минула полночь, — удерживает его хозяйка.
Молчание. Глубокая тишина, как на дне пропасти. И снова из-за стены доносится тихий, наводящий ужас шепот:
— Думаешь, попаду в него в темноте? Надо бы тебе посветить лампой.
— Подожди, пока хоть малость рассветет, а то опять извозишь в крови одежду, а мне стирать некогда…
И разговор в соседней комнате переходит в едва уловимый шепот, так что слов уже нельзя разобрать.
Пантелимон больше не колеблется. Он перебрасывает через плечо ремешок сумки. Потихоньку приподнимается в постели. Прислушивается. Ветер с дикой силой стучит о бревенчатые стены избы, словно пригоршни песка, швыряет в окна мерзлый снег. Стекла дребезжат под ударами льдинок. Дрожащая под окном собака жалобно скулит. Пантелимон в отчаянии осматривается вокруг, но ничего не видит, словно он ослеп. Непроглядный мрак окружает его со всех сторон. Слышно, как скрипит и стонет журавль у колодца, — вот-вот переломится.
Посидев так в кромешной тьме, Пантелимон снова почувствовал страшную слабость и обессиленно опустился на кровать.
«Как они хотят это сделать? — спрашивает он себя, думая теперь о себе, словно о ком-то постороннем. — Ножом? Или топором?» И он уже видит себя мертвым посреди дороги, в груди торчит нож, шея посинела, язык вывалился изо рта, страшный и разбухший, как у повешенного. Рядом большой окровавленный блестящий топор. У головы огромная липкая лужа. А на груди — пустая кожаная сумка.
Ему хочется плакать от жалости, нет, не к себе, а к тому, другому, к трупу, который так похож на него и который он отчетливо видит в ночной темноте. Ремешок от кожаной сумки жжет ему плечо; надо бы его снять, но он не может. А ветер мечется за окном как сумасшедший, собака скулит из последних сил, и журавль у колодца гнется со стоном и скрежетом.
А рядом кто-то притаился, шевелится, ждет, подстерегает его, Пантелимона Матаке… ожидает его возвращения из села. Да ведь это начальник заготовительной базы. Он его хвалит: «Браво, товарищ Пантелимон. В этом месяце вы получите премию. Вы заготовили больше всех. Вы достойный человек, Пантелимон Матаке. Ну разве не приятно доставлять людям радость? Не то, что раньше, когда вы, Пантелимон Матаке, были судебным исполнителем и разносили людям повестки в суд и уведомления об описи имущества, добавляя им горя в их и без того горькой жизни…»
А он, Пантелимон Матаке, скромно кивает головой. Он мог бы рассказать, как умеет обращаться с людьми, как справедливо оценивает их скот, как советует одному еще подкормить своего кабана, чтобы получить за него побольше, другому — заключить договор, третьему — сходить на заготовительную базу. Знает он, на что именно нужны людям деньги, какие дыры они хотят заткнуть. Теперь он их друг. Теперь люди не видят в нем барского холуя, как прежде. Но вдруг начальник нахмурился: «Что у вас, товарищ Пантелимон, получилось с Некулаем Тимофти? Почему вы не пошли ночевать к нему? Ведь вы именно так договорились с товарищем Стратулатом. Дело ваше, товарищ Пантелимон. Но тот, кто не смотрит в оба, расплачивается своим кошельком. Кошельком, товарищ Пантелимон. Открывайте же свой портфель. У вас нет денег? Портфель пуст? Все отдали? Ха-ха-ха! А под пиджаком что у вас? Думаете, я не знал, что вы притворялись, будто занимаете деньги в кооперативе, а на самом деле вынимали их из сумки и перекладывали в портфель? Отдайте сумку, товарищ Пантелимон!»
Тут начальник бросается на него. Но оказывается, что это вовсе не начальник, а высокий, дюжий мужик, а позади него стоит худощавая женщина и грозно смотрит из-под насупленных бровей. Пантелимон рванулся, хочет бежать, но не может, ветер воет, собака скулит от холода, и журавль у колодца скрипит, скрипит…
Пантелимон Матаке открыл глаза и некоторое время ничего не может понять. Постепенно он приходит в себя; глаза стали привыкать к слабому мутному свету, проникавшему в окошко. В руке он сжимает сумку с деньгами. Прислушивается. За стеной ничего не слышно.
«Сколько же я спал?» — спрашивает он себя. Но вдруг другая мысль заполнила радостью все его существо. «Теперь утро, и я спасен», — говорит он себе просто и легко, как будто речь идет о какой-то мелочи. Потом он соображает, что еще не совсем рассвело. В свете, проникающем в горницу, едва проступают контуры окна. Это, может быть, даже лунный свет. Все же ветер, кажется, немного стих. Он уже не швыряет в окна пригоршнями мерзлого снега. И собака больше не скулит за стеной.
Ему приходит в голову, что когда он в одном белье, то и сил у него меньше. Одетый человек совсем другое дело.
С величайшей осторожностью, чтобы не услышали хозяева, он спускает с кровати ноги, снимает сумку и кладет ее под подушку. У него теплая фуфайка, которую он надел только по настоянию жены. Он натянул рукава и уже просунул голову, когда заметил, что надевает фуфайку задом наперед. Это вновь его напугало.
«Сейчас они могли бы захватить меня врасплох; я даже не увидел бы их», — подумал он в страхе и с силой рванул фуфайку, просовывая голову в узкий ворот. Отскочила какая-то пуговица и бесшумно упала на что-то мягкое. Пантелимон на мгновение оцепенел, прислушиваясь. Все спокойно. Затем он так же осторожно надел брюки, ботинки, потом пиджак, и внезапно его охватила ярость. Нет, это невозможно! Скорей, скорей бежать, пока на него не напали, и он будет спасен! Он надел пальто, шапку, схватил портфель. Через окно проникал все тот же скупой серый свет, но в комнате стали вырисовываться отдельные предметы: стол, кровать, два стула и какая-то черная куча в углу. Затем он заметил в другой стене еще одну дверь и торопливо, на цыпочках направился к ней.
«Ну, скорей, скорей, скорей!» — повторяет он, еле шевеля губами, нажимает на щеколду и чувствует, что внизу, у самого порога, дверь закрыта на крючок. Снимает крючок и выходит в сени. Оттуда — во двор. Вдоль забора и у колодца ветер намел сугробы снега. Так вот откуда идет то неясное сияние, которое он принял за рассвет. Но в голове стучит все то же слово: «Скорей! Скорей!»
Дойдя до ворот, он пытается перепрыгнуть через забор, но тот слишком высок. Вновь нажимает на железную щеколду. Но что это? От сарая отделяется тень. Несмотря на темноту, он видит в руках человека топор. Пантелимон рванул ворота, и щеколда соскочила с лязгом. Вырвавшись на улицу, он побежал со всех ног, испытывая огромное облегчение. Ему хочется плакать и кричать от радости.
— Эй-эй! Товарищ, стой, стой! — раздается позади, но он не отвечает и не останавливается. Ему хочется смеяться, хохотать громко, как хохотал вчера вечером хозяин, когда они выпили полбутылки водки. Он бежит долго, не отдавая себе даже отчета, куда, к селу или к лесу. Ему все равно. «Видишь? Скорей, скорей! Ха-ха-ха!» — бормочет он, и ему кажется, что смех отдается во всем его существе.
Добежав до первых хат, он остановился. Перевел дух, сдвинул назад шапку, съехавшую на глаза, и спокойно зашагал по дороге, как будто только что вышел из дому. Он попытался разобрать, где находится, и только теперь заметил, что свет стал белым и уже наступило утро. Это его совсем успокоило, и он направился к сельсовету. Увидев еще не погашенную лампу в одной хате, он вспомнил, что здесь живет Георге Мафтей, у которого есть для продажи бычок. Своих волов он сдал в колсельхоз, когда вступил в него, а молодой бычок ему не нужен. Теленка он вырастил просто так, потому что любил его.
Пантелимон постучал в ворота. Вышел хозяин. Узнав гостя, он приветливо ему улыбнулся и позвал его в хату, удивляясь, что тот вышел так рано, да еще в такую погоду.
— У кого это вы ночевали, что поднялись чуть свет? — спросил Мафтей улыбаясь. — Видно, не по душе вам пришелся отдых у них.
«Да, не по душе», — хотел было ответить Пантелимон, но смолчал. В уме у него вдруг возник вопрос, до сих пор не приходивший в голову.
«А у кого же это я ночевал? Я даже не знаю, как их звать… Ну и что? — сразу же ответил он себе. — Стоит ли забивать себе голову? Ну их». Он пожал плечами и попросил проводить его в хлев. Хотелось скорее заняться повседневными делами, чтобы совсем успокоиться. Вначале Мафтею казалось, что заготовитель предлагает слишком низкую цену, и Пантелимону пришлось долго объяснять, какая разница между скотиной, которую просто хорошо содержали, и той, которую откормили специально для убоя. Мафтей внимательно слушал, то почесывая голову под шапкой, то похлопывая бычка по спине; затем, когда Пантелимону показалось, что тот уже соглашается, Мафтей мягко возразил:
— Да, все это так, но мне все-таки думается, что цена маловата.
И Пантелимон начал все сначала. Прежде это вывело бы его из себя. А теперь ему даже нравилось и доставляло особое удовольствие слушать себя и он сам удивлялся, как спокойно и плавно ведет свою речь.
К ним подошло несколько соседей, одни из них раньше продали ему свой скот, а другие собирались продать. Наконец Мафтея удалось уговорить, и они сошлись в цене. Пантелимон открыл портфель, но оказалось, что нужной суммы у него нет. Люди спокойно наблюдали за его движениями.
«Надо сходить в кооператив, занять денег», — хотел он сказать. По его движениям люди уже догадались, что у заготовителя не хватает денег, и им придется подождать около четверти часа, и потому они, продолжая беседу, стали искать глазами, где бы им присесть.
— Надо сходить в кооператив, чтобы… — начал было Пантелимон, но вдруг осекся. Прижав локоть к боку, он почувствовал, что сумки под пиджаком нет, и мгновенно вспомнил, как утром он одевался ощупью, стараясь сделать это бесшумно, как снял с себя сумку и сунул ее под подушку. Как он быстро оделся и убежал тайком, словно вор, как рванул калитку и помчался со всех ног… а сумка осталась спокойно лежать под подушкой, ожидая, чтобы ее кто-нибудь обнаружил и вынул из нее деньги, от которых оттопыривались ее блестящие бока. Пантелимон побледнел, бессильно опустился на край яслей и выронил портфель из рук. Люди подскочили, чтобы поддержать заготовителя, бычок уставился на него своими голубыми влажными и кроткими глазами…
В это время послышался стук в ворота. Георге Мафтей вышел, но быстро вернулся.
— Вас просят зайти в сельсовет, — сказал он Пантелимону.
Заготовитель встал, кто-то подал ему портфель, на который он взглянул удивленно, как на чужую вещь.
Люди беспокойно смотрели ему вслед. Мафтей хотел спросить, как же быть с бычком, но, увидев побледневшее лицо Пантелимона, смолчал. Пантелимон уже ничего не соображал. Ему хотелось плакать навзрыд, колотить себя кулаками по голове не из-за денег: деньги сразу потеряли свое значение, — а за свои поступки, за все тревоги и мучения прошлой ночи и многих предыдущих ночей, за все то, чего он не мог понять в этих людях. Он видит дом, комнату, кровать, на которой спал, подушку ослепительной белизны, а под ней сумку, отполированную его одеждой, согретую его теплом; и две больших шершавых руки берут сумку, открывают ее, вынимают деньги и затем выбрасывают ее в какую-нибудь яму, или в колодец, или в реку; и больше никогда он ее не увидит! Никогда!..
Он добрался до сельсовета, а когда вошел в помещение, то остолбенел: возле печи, где ярко пылал огонь, стояла худощавая женщина, хозяйка дома, в котором он ночевал, и сверлила его взглядом из-под насупленных бровей. Она разговаривала со Стратулатом, который держал в руках сумку, его сумку с обмотанным вокруг нее ремешком.
— Доброе утро, — сказала женщина тоненьким голоском, но Пантелимон ее не слышал. Он даже не смотрел на нее; он не мог оторвать глаз от рук Стратулата, который переворачивал сумку то на одну, то на другую сторону.
— Вы так поспешно убежали, — я подумала, что у вас срочное дело, — продолжала женщина. — А когда стала убирать постель, нашла сумку под подушкой, — кивнула она в сторону сумки. — Я и говорю себе: «Видать, очень уж спешил, раз даже забыл свою сумку…»
Пантелимон вздрогнул. Последние слова заставили его повернуться к женщине. Он начал слышать, видеть, начал понимать, что это его сумка, что она пришла за ним, нашла его, и он может ее взять. Он протянул руки.
— Пожалуйста, получайте свой кооператив, — пошутил, слегка улыбнувшись, Стратулат.
Пантелимон взял сумку, почувствовал ее теплоту, и лицо его порозовело.
— …и я подумала, — торопливо продолжала женщина, — верно, в ней важные документы; ежели он так торопился, то надо ему отнести сумку. Жаль, что вы не остались. Мой муж как раз зарезал петуха. Он давно говорил мне: «Пойду да пойду», — да я все не пускала его в такую рань. «Подожди, — говорю я ему, — покамест рассветет». А как зарежет петуха, он хотел сбегать к свекру Гицэ Лепэдат да позвать его к нам, чтобы он поговорил с вами о своем бычке. Но, ежели вы убежали так рано… что ж, петух останется на обед… Может, вы опять заглянете к нам…
Пантелимон слушает и не верит своим ушам. Он разматывает потихоньку ремешок, открывает маленькие блестящие застежки и вынимает из сумки шуршащие бумажки.
— А!.. деньги!.. — удивилась женщина с радостью во взгляде. — А я-то думала, что вы документы держите в такой потайной сумке. Вот хорошо, что я вам их принесла. Вы бы очень переживали из-за них.
Заготовитель с удивлением смотрел на женщину, на Стратулата, на кожаную сумку, которую он держал в руках, и вдруг все понял. Светлое и теплое чувство охватило его. Ему хотелось пожать руки всем этим людям, хотелось их обнять, расцеловать, но воспоминания прошлой ночи заставили его опустить глаза, и густая краска стыда залила его лицо.
Перевод с румынского А. Исадченко.
#img_21.jpeg