#img_22.jpeg

#img_23.jpeg

#img_24.jpeg

 

БРАТЬЯ ХУЦУЛЯ

I

Пять с лишним лет прошло после того ужасного случая, который вырвал Иона Хуцулю из привычной колеи крестьянской жизни и чуть было не вычеркнул из списка живых. И вот Ион возвращался в родное село.

За этот срок он многое испытал, многое узнал, сталкивался с людьми; с одними он враждовал и боролся, с другими сблизился, — одним словом, он столкнулся с жизнью, как река сталкивается с берегом, расширяя свое русло, пробивая себе путь вперед.

Время не пощадило Иона. Оно заострило черты его квадратного, костистого, словно вытесанного топором лица с большим носом, черными, коротко подстриженными и жесткими, как проволока, усами; проложило глубокие морщины на лбу между бровями и вокруг рта с толстоватыми, чуть выпяченными губами; придало взгляду смелость и решительность, которых не было раньше. Ион как будто немного раздался в плечах. Шаг его стал тверже и увереннее, как у человека, который спешит на важную и большую работу. Он приобрел привычку курить, пересыпать свою крестьянскую речь городскими словами и смотреть человеку прямо в глаза, испытующе, с некоторым недоверием; в остальном он остался все тем же крестьянином, застенчивым, грубоватым, но добрым, отзывчивым и рассудительным.

Ион приехал домой к вечеру в понедельник, после дня св. Думитру, на автомашине райкома партии. Машина, старая, зеленая «шкода», сильно изношенная, с залатанным жестью кузовом, остановилась у ворот колсельхоза. Потом быстро развернулась, скрипя всеми своими старыми косточками, чихая, кашляя, разбрызгивая грязь и оставляя позади клубы дыма, и покатила по дороге, подпрыгивая на ухабах.

Ион Хуцуля остался стоять у ворот с сундучком в руке, с расстегнутым воротником, потный и красный, точно во время жатвы. Задыхаясь от волнения, он вчитывался в кривые буквы, какими было написано название колсельхоза «Новая жизнь», затем, взяв сундучок в другую руку, нажал щеколду калитки и шагнул во двор. Здесь он остановился и стал радостно осматривать длинные амбары со свежеоштукатуренными стенами, стоявшие еще без крыши; стога сена и скирды соломы, выстроившиеся в саду; покосившуюся набок, как немощный старец, конюшню, — и быстро зашагал по просторному двору, ступая прямо по лужам и забрызгивая ботинки и широкие, как водосточные трубы, парусиновые брюки. Ион искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, где правление, и найти там брата, но, так и не обнаружив никого, направился наугад в глубь двора, к домику, выкрашенному в голубой цвет. Взбежав по продавленным деревянным ступеням, он приостановился на минуту перевести дух. Затем, протянув руку, быстро распахнул дверь и решительно шагнул через порог.

— Здравствуйте!..

Алеку Лазу, председатель, который как раз стоял у самой двери, словно поджидая прибывшего, первым бросился к нему и пожал руку. Брат Михай рванулся со своего места за конторским столом и отпихнул стул, хотел что-то сказать, но не мог произнести ничего, кроме отрывистых восклицаний, выражавших удивление и радость. Ринувшись с распростертыми руками к брату, он наступил на ногу чернявому человеку, одетому в вышитую овчинную безрукавку. Лицо чернявого искривилось от боли, однако он и рта не раскрыл. К удивлению Иона, этот человек, как каменный, продолжал сидеть на стуле, положив на стол большие жилистые руки, сжатые в кулаки, и даже ни разу не обернулся на дверь.

— Ионикэ! Ионикэ! Да неужели это ты? — вымолвил наконец Михай, несколько опомнившись от изумления.

Он обнял брата, крепко расцеловал его в обе щеки, в усы, в виски, потом выпустил из объятий, чуть отступил назад и снова шагнул к нему, похлопал по плечу, повторяя радостно и удивленно, словно все еще не веря себе:

— Неужто это ты, Ионикэ?! А? Ты?!

Странное дело: хотя Ион был взволнован встречей с братом, он все же приметил мрачное настроение человека в овчинной безрукавке, который так и остался сидеть, сгорбившись и устремив глаза в пол. Ион почему-то решил, что тот недоволен его приездом.

— А это наш политический руководитель! — сказал Михай, точно отгадав мысли брата, и кивнул головой в сторону человека в расшитой безрукавке. — Не припоминаешь? Сын вдовы Крецу, старой Марии Крецу… Ну, не беда, коли не помнишь, — весело добавил он. — Познакомься с ним — и ты будешь рад! Да, будешь рад! — повторил он. — Человек цельный… Очень принципиальный и…

«Цельный» человек, казалось, наконец услышал, о чем идет речь, и поднялся.. Он был высок ростом, костист и сутуловат. Почесав свой длинный крючковатый нос, сморщенный от неудовольствия, он бросил на Михая короткий презрительный взгляд и проговорил тихо, до странного мягким и тонким голосом, не вязавшимся с его суровой, невзрачной, грубоватой внешностью:

— Петре Амэрией.

Иону понравился Петре Амэрией, понравилось, как он представился, а главное, что он не придал значения льстивым словам Михая. Ион крепко пожал руку Петре, сказав, что уже слышал кое-что о нем в районе и надеется, что они втроем — он указал при этом и на Алеку Лазу — будут дружно работать.

— Когда между людьми есть согласие, то и дело спорится.

При этих словах Петре Амэрией поднял выше голову, стал внимательнее; лицо его заострилось, преобразилось. В глазах вспыхнул живой огонек, и только тут Ион заметил, что глаза у секретаря черные, проницательные, умные. Он улыбнулся.

— Будем работать вместе? То есть как это? — спросил Алеку Лазу.

— Ну да, конечно вместе, — играя своим густым басом, проговорил Ион и обвел председателя и секретаря веселым взглядом, словно удивляясь, что они еще не знают об этом. — Я назначен в ваш колсельхоз…

Но веселость Иона быстро погасла, а в сердце прокралось что-то холодное и мрачное. Заморгав в недоуменье глазами, он спрашивал себя: «В чем дело? Что это с ними?!»

Председатель и секретарь обменялись взглядами и остались равнодушными: лица их окаменели, и они, казалось, не слыхали слов Иона. Это могло означать лишь одно: они недовольны. Сразу бросалось в глаза, что известие им не по душе. Секретарь снова помрачнел. Медленно отодвинувшись к двери, он начал соскабливать ногтем с косяка высохший сгусток грязи. Лицо председателя, с обветренной, словно дубленой кожей, ничего не говорило. Он ушел в себя, и только нахмуренные брови доказывали, что он обдумывает что-то важное, возможно, известие, привезенное Ионом Хуцулей, которое спутало все его карты. Только Михай, брат Иона, радовался от всей души.

— Ионикэ, это правда?! Ну просто не верится! Вот счастье какое!

Он снова обнял Иона и усадил его на стул.

— Вот здорово! Товарищ Лазу… слышишь? а, Алеку! Ты, Ионикэ, не принимай к сердцу, что он сейчас такой хмурый. Знаешь, он все время вспоминал тебя… Расхваливал тебя по-всякому… Но с той поры, как стал председателем, он переменился… Больше не смеется: боится авторитет потерять… Знаешь, каким должен быть председатель? — засмеялся Михай. — Председатель должен всегда быть серьезным и насупленным, чтобы люди видели, что он, бедняга, день и ночь печется о них, не тратит времени попусту… Ха, ха, ха! Были у нас в нонешнем году циркачи… Все люди животы надорвали со смеху, — один наш председатель…

Председатель молча слушал и смущенно улыбался. Чувствовалось, что ему не по себе. Ион тотчас же понял это и подмигнул брату, чтобы тот замолчал.

— Я хотел бы познакомиться… — начал он, но так и не закончил.

Наступило гнетущее, неловкое молчание.

Секретарь принялся отскребать другое пятно на притолоке двери. Председатель уставился в одну точку на стене. Михай вертел в руках линейку, а Ион спрашивал себя, что все это означает.

Немного погодя на дворе послышались шаги. Кто-то шлепал по грязи и кричал грубым, хриплым голосом, словно в лесу:

— Ээ-эй, Алеку! Хее-е-ей! Есть кто здесь?

Лазу встрепенулся.

— Это Булига, конюх. Что ему там понадобилось?

— Айда к нему! Айда к нему, посмотрим! — заторопился секретарь и поспешно отворил дверь, хотя проще всего было позвать конюха в помещение.

— Прости нас, Ионикэ, — извинился председатель. — Мы сейчас же придем…

Ион очень удивился, не зная, что и думать.

— В чем тут дело?

— Черт их знает, — пожал плечами Михай и побагровел, точно переживая нанесенную им обоим обиду. — Не по душе им твой приезд… Я хочу сказать, что они не ожидали, что пришлют тебя. — И он продолжал изменившимся голосом: — Говорят, ты стал очень требовательный. Это правда? У нас председатель и секретарь, ничего не скажешь, хорошие люди, но они не больно-то разбираются во всем. Хозяйство у нас большое… шестьдесят семей… двести сорок гектаров… шестьдесят голов скота… пятьсот овец… Понимаешь, что это значит? Все село смотрит на нас… Ответственность велика? Еще как велика… Здесь нужна голова да голова… А они… — тут он вздохнул. — Я уж не говорю, каких трудов мне стоит раздобывать все необходимое. Э, кабы ты только знал! Видел новые конюшни и амбары? Ну, так знай, — продолжал Михай к удивлению брата, — за них мне надо спасибо сказать… А что до этих двух… то от них толку дождешься после дождичка в четверг… Но хватит об этом, — закончил он. — Ты сказал, что хотел бы… Чего, бы ты хотел? Скажи мне…

— Мда… мне хотелось бы познакомиться с хозяйством.

— Ах, вот оно что! Ну, это дело простое… Я поведу тебя, — предложил он. — Покажу тебе все. Ты, может, думаешь, я отсиживаюсь здесь, в конторе?.. Мне не по сердцу это, — с отвращением махнул он рукой в сторону стола. — Это не для меня, — по секрету признался он. — Я знаю хозяйство как свои пять пальцев. И ежели я, счетовод, не буду среди людей, то кто же будет? Но об этом после. Берем сундучок — и до дому… Помоешься, подкрепишься и соснешь. А потом потолкуем с тобой вволю. Идет? Ничего, ничего, сам знаю… Ты голоден, устал с дороги… К черту все, ведь тут не горит…

Стул под Ионом начал поскрипывать. Михай торопил брата, но тот был в замешательстве, не зная, что предпринять. Чтобы не встречаться взглядом с братом, он бесцельно уставился в окно, на серых взъерошенных уток, плававших в луже, и вертел в руках сигарету.

— Михай, не надо, благодарствую… Зачем переливать из пустого в порожнее?.. Я уже думал о том, где мне жить… И о тебе… О вас… — Иону показалось, что он сказал слишком много, и он опустил голову, слегка покраснев. — Только… Нет… Я не… У вас будет трудно… Руксандра… Я не хотел бы…

— Как! — в негодовании вскочил Михай. — Как! Где же это слыхано? Что за чертовщина, ведь не к чужим же ты приехал…

— Да… Тут еще одна вещь, Михай, — забормотал Ион. — Село… люди… что скажут они… очень это… — Ион залился краской, окончательно смутившись. К счастью, как раз в этот миг отворилась дверь и вошли председатель с секретарем. Странное дело! Их как будто подменили, словно разговор во дворе с конюхом вернул им хорошее настроение. Лазу подошел к Иону, посмотрел на него ласковым, дружеским взглядом и сказал откровенно:

— Ионикэ, не сердись на нас… Как видишь, мы приняли тебя не совсем хорошо… Эх, черт подери! — продолжал он сокрушенно, мягким голосом. — Когда голова полна забот, и с друзьями-то ведешь себя невесть как…

Светлая улыбка, блуждавшая на губах Алеку Лазу и слегка разгладившая на его лице грубую морщинистую кожу, его потеплевший голос, который исходил из сердца и напомнил Иону другого Лазу, его старого приятеля, — все это взволновало и обрадовало его.

Ион не мог знать, ему и в голову не приходило, что перемена в обращении председателя, в душе питавшего к нему добрые чувства, объяснялась коротким разговором, который произошел во дворе, после ухода конюха:

— Что ты на это скажешь? — спросил Лазу.

— Скажу… Что мне говорить? — досадливо отмахнулся секретарь. — Как раз теперь, когда мы собирались вскрыть все его мошеннические проделки, как раз теперь… Это может помешать нам… Черт возьми! Я — член партии, а говорю совсем не то… Как будто райком не знает, что делает… И потом, к чему эти вопросы?! — вдруг возвысил он голос на председателя.

— Ишь ты! А как же мне не спросить тебя? — умиротворяюще сказал председатель. — Разве ты не видел, как он радуется?.. Небось позовет Иона жить к себе… А коли Ион пойдет…

Но секретарь сделал энергичный жест рукой и не дал ему закончить мысль:

— Вот этого как раз и нельзя допустить.

— А что же нам делать?

— Ты должен поразмыслить, что предпринять… Ведь вы были друзьями… Знаешь что? Позови его к себе…

— Хорошая мысль!

Так и получилось, что Алеку Лазу зазвал Иона жить к себе. А Ион, раздумывавший, как бы ему отказаться от предложения брата и не обидеть того, с радостью согласился. Только одного не мог Ион взять в толк: почему Лазу поспешил его пригласить, ведь это стеснит его домашних, и потом он не мог не знать, что Михай все равно сегодня потащит Иона ночевать к себе. «В чем тут дело? И с чего это он так заботится обо мне? — спрашивал себя Ион. — Что ему за нужда? Только потому, что мы были друзьями? Эх, да ведь это ой-ой-ой когда было…»

Но через несколько дней Ион заметил еще много странного. Прежде всего ему бросилось в глаза, что председатель как-то подозрительно поглядывает на него. Вдобавок, как только речь заходит о брате Иона, или о счетоводстве колсельхоза, или о деньгах, или о незаконченных постройках, все сейчас переводят разговор на что-нибудь другое. «Уж мы-то знаем. А ты не тяни нас зря за язык, потому все одно ничего от нас не добьешься», — казалось, хотели они сказать. Некоторые, в том числе секретарь и конюх дед Булига, на что-то намекали, но когда Ион захотел вникнуть в суть дела, секретарь ни с того ни с сего заявил, что никоим образом не хочет влиять на него. «Как это — влиять на меня? — опешил Ион. — А почему же не влиять? Говорит, мне надо самому посмотреть, как обстоят дела, и тогда уж судить обо всем. А что я должен увидеть? И как я могу увидеть, когда все скрывают что-то от меня?»

— Только одно могу сказать, — намекнул как-то секретарь, — советую тебе заглянуть как-нибудь вечером в кооператив: там такое увидишь…

«Какого дьявола я там увижу?» Особенно запутанной казалась Иону история с деньгами, выделенными общим собранием на строительные материалы, которые ввиду неотложной надобности приходилось покупать на черном рынке. В первую очередь необходимо было достать дранку для крыши. Деньги на нее были уже давно взяты из кассы, однако амбары все еще стояли непокрытыми. Это наблюдал ежедневно и он сам. Но Ион не мог догадаться, какое отношение имеет эта история к тому, что ему предстояло увидеть вечером в кооперативе. И вот сегодня утром он твердо решил наконец побывать в кооперативе. Днем он попытался хоть что-нибудь выведать у деда Булиги, но старик, осторожный как лиса, начал издалека, упомянул о разделе земель в 1945 году, да и застрял на разных мелочах и подробностях. Ион так ничего и не понял.

Вернее, кое-что он уловил, но ему все еще было неясно, к чему клонится дело. Между тем, умышленно или невзначай конюх упомянул в разговоре одно имя — имя его брата. Внезапно Ион понял: вот чем вызвана нерешительность людей в беседах с ним, с Ионом, вот разгадка истории со стройматериалами и кооперативом… Но он тотчас же отогнал эту мысль: «Глупости! Глупости! Почему бы так?» И Ион стал десятки раз мысленно перебирать прошлое: все, что связывало его с односельчанами, с селом, с братом, — и не находил ничего особенного. Тут все было ясно и просто. Его жизнь до войны текла спокойно, как река по равнине. Правда, однажды ее всколыхнуло до самой глубины, но это не касалось никого, кроме самого Иона, Михая и Руксандры. После войны он бросился в водоворот, и водоворот на миг затянул его на дно, а затем снова поднял на поверхность, и с тех пор Ион постоянно прокладывает себе дорогу своими могучими плечами, которые могут перевернуть хоть груженый воз. Раздел земель… Месть Георге Котуна, управляющего… Все это погребено в прошлом, и всякий, кто начнет раскапывать, не найдет здесь ничего плохого, позорного, сомнительного. Но в чем тут дело? Почему люди ведут себя с ним так странно? Его брат? Хм! Но что могло случиться с его братом? Как он работает? Как живет? Каковы его отношения с Руксандрой? Счастлива ли она? С этой минуты Ион, сам того не сознавая, стал подражать людям, не желавшим сказать ему правду в глаза: он начал как-то трусливо прятаться от самого себя, решив, что все это его не касается, что он не должен об этом думать. Об этой женщине… О ней… И все-таки последние дни он все чаще ловил себя на мыслях о Руксандре.

Теперь, идя домой, Ион мысленно ругал себя за то, что до сих пор еще не принял приглашения брата зайти к ним отобедать. «Какой дурак! Почему я не пошел к ним?» Ион испытывал сейчас какой-то радостный и в то же время мучительный трепет, неясную тоску и надежду. Им овладели какие-то тревожные мысли, даже страх.

Он воображал, что уже ничего не осталось от той бури, что когда-то разразилась в его душе, но теперь увидел, что он ошибался.

II

Задержавшись позже обычного в правлении, поглощенный своими думами, Ион торопливо шагал домой, вдыхая полной грудью прохладный и сырой ночной воздух. Пахло дымом, пригоревшим молоком, туманом. Как всегда, во дворах мычали коровы, скрипели колеса колодцев, лениво и хрипло, точно сонные, лаяли собаки. Только он, Ион Хуцуля, чувствовал себя не в своей тарелке. «Это из-за проклятого табаку», — говорил он себе. Табакерку он опорожнил еще в правлении, и теперь ему до смерти хотелось закурить. Эту дурную привычку он приобрел в последнее время и теперь уже не мог от нее избавиться: она вошла ему в кровь. В его одиночестве сигарета стала ему верным и неразлучным другом. Она просветляла мозг, заостряла мысль, успокаивала нервы. «Ничего не поделаешь, придется зайти в кооператив», — решил Ион и подумал, что это даже кстати: он увидит, что там происходит по ночам, почему так настойчиво советовал ему секретарь заглянуть попозже. «Только не закрыт ли уже кооператив: время-то ведь позднее».

Кооператив находился далеко, на самом краю села, в старом, затерянном в глубине запущенного сада барском доме, и добраться до него можно было лишь по вечно затопленному грязью переулку.

Выругав мысленно Народный совет, который, «черт бы его побрал, до сих пор не позаботился о том, чтобы высыпать хоть воз гравия в это болото», — Ион Хуцуля толкнул плечом калитку, вошел в сад и размашисто зашагал прямо по траве. Пройдя немного, он остановился. «Вот поди ж ты! Закрыто!» — проворчал он с досадой, увидев темные окна помещения. «Браво, продавец, так и надо! Постой-ка! А может, секретарь именно потому советовал мне побывать в кооперативе! Да, конечно, я должен бы заняться немного и кооперативом». Ион, раздраженный, повернулся, чтобы уйти, но, не сделав и двух шагов, снова остановился, потому что ему показалось… Да, да… откуда-то из темноты доносились звуки губной гармошки, на которой играли где-то близко… и мелодия была похожа на… Ион провел рукой по лбу, точно силясь что-то вспомнить, и чуть не крикнул: «Господи! Да ведь этот танец «киндию», так играет только мой брат Михай».

Словно из какого-то тайника, в уме Иона возникают картины детства: вот они вдвоем, он и брат, выходят вечером на берег речки, устраиваются под ракитой, и Михай начинает играть на губной гармошке. Обычно он прислонялся спиной к дереву, упирался локтями в колени, наклонял голову с белокурыми, словно ржаная солома, волосами и играл. Меж его тонких загорелых пальцев гармошка сверкала, как серебро, и его большие, ярко-голубые, как цветы льна, глаза блестели, излучая счастье: весь мир принадлежал ему!

Он, Ион Хуцуля, болтал ногой в воде, мусоля во рту травинку, млел от удовольствия и просил брата играть еще, играть все, что тот знает. Иону необычайно нравилось, как ловко управлял Михай своим дыханием, словно он не дул в гармошку, а она была спрятана у него в горле. Именно так и думал он тогда. «Вот глупости», — пробормотал Ион, смутившись от мыслей, пришедших ему в голову, и хотел уже возвращаться домой. Но вместо этого, словно подталкиваемый кем-то, он нерешительно шагнул к дому, откуда доносилась мелодия.

Какое-то внутреннее побуждение, любопытство и упрямство вели его вперед, словно заставляли его взглянуть своими глазами, убедиться. А в чем? В сущности говоря, он и сам не знал в чем. Но он должен был… Должен был увидеть.

«В конце концов, что особенного, если Михай играет на гармошке в кооперативе? Может, он здесь с Руксандрой! — И Ион почувствовал при этой мысли легкую радость. — Посмотрю». Виновато улыбнувшись в темноте, он осторожно приблизился к освещенному окну, выходившему на задний двор. Поднялся на завалинку. Опершись коленом о доски завалинки, крепко ухватился рукой за круглый столб. Но что это такое? Что здесь происходит? Вместо Руксандры он увидел незнакомых полупьяных женщин, а среди них — своего брата, игравшего на гармошке, продавца кооператива и бывшего барского управляющего — Георге Котуна. Больше всего Иона потрясло то, что его брат может пить и находиться под одной крышей с Георге Котуном. Этот удар ошеломил его. На мгновение Иону показалось, что все вокруг него завертелось колесом. Глаза, ослепленные светом, затуманились. Как и тогда, пять лет назад, черная волна захлестнула его разум, как и тогда, в ушах стоял звон, ноги дрожали и подгибались. Его как-то медленно покачивало, точно он куда-то плавно летел. И он дышал порывисто, со свистом. Тело сковала непонятная усталость и тяжесть. Силы покидали его. В одно мгновение перед ним пронеслось как во сне: опрокинутая чаша неба, неправдоподобно синего, чуть розовеющего в первых лучах восходящего солнца, земля, разрезанная на пласты плугом, застывшая, словно в ожидании, и глаза Георге Котуна, злые, налившиеся кровью, холодные и пустые, как еще дымившееся после выстрела дуло смертоносного оружия.

«Земли захотел? На, жри ее!»

Ион Хуцуля не мог бы сказать, долго ли простоял он под окном, не отрывая глаз от грязного стекла, не мог бы он ответить, когда спустился вниз с завалинки и подошел к-двери. Очнувшись, почувствовал только, что щеки у него горят, точно ему надавали пощечин. Поднял руку, чтобы постучать в дверь, рука бессильно упала, как перебитая.

— О господи! Что со мной? Я потерял голову? Мне мерещится? Этого не может быть. Разве это возможно? Мой брат — с Котуном, здесь?!

Ион слышал от людей, что Георге Котун, отбыв срок наказания, возвратился весной из тюрьмы, что у него было припрятано наворованное у барина золото, с помощью которого он начал теперь обделывать разные нечистые делишки. Слышал Ион и о том, что брат его, Михай, стал пьянствовать, но не хотел этому верить. А теперь Михай пил в этом доме с человеком, который всадил пулю в грудь его брату, и Ион прямо не верил своим глазам.

Ион начал бешено колотить кулаком в дверь. Раз, другой… Что-то шлепнулось на землю: кусок штукатурки отделился от стены у притолоки двери и упал у порога.

Музыка вдруг оборвалась, словно музыкант захлебнулся. Поднялась суматоха и шум: низкие мужские голоса (среди которых он узнал резкий, повелительный голос брата) перемешались с шушуканьем женщин, напоминавшим шипение гусей; послышалось звяканье посуды, грохот передвигаемой мебели, шорох шагов, а потом, словно откуда-то издалека, до боли знакомый голос:

— Ну-ка поди посмотри, что за скотина там ломится. И отдохнуть не дадут…

Ион услышал, как кто-то, тяжело ступая, приближается к двери.

— Кто там еще? Чего надо?

Голос больно хлестнул его. У Иона вдруг пересохло в горле. Проглотив подкатившийся к горлу комок, он приказал себе отбросить все мысли и воспоминания. Выкинуть из головы все! Превратиться в каменную стену, как он это делал на фронте, чтобы избавиться от гнетущего чувства, какое бывает перед атакой.

— Я, Ион Хуцуля. Открывай!..

— Ааа, тты, который, ккак говорится! — проговорил человек из-за двери заплетающимся языком. Стукнула щеколда. — Ппожалуйста… ппожалуйста… ввот ссюда… у нас ттемновато… ммы ттут изредка, ччесс… слово… один стаканчик… ппожалуйста… товарищ ссчетовод, твой брат… Ввот я и говорю…

Открылась вторая дверь, и в лицо Иону ударила волна тусклого света, спертого горячего воздуха, насыщенного табачным дымом, запахом соленых огурцов, чеснока, пряными испарениями цуйки и разгоряченных человеческих тел. Ион Хуцуля быстро-быстро заморгал, точно его ослепило, решительно шагнул в комнату и прямо направился в угол, где сидел Георге Котун. Бывший управляющий, увидев Иона, побледнел. Он махнул рукой, точно прогоняя призрак, и попытался встать, но тут же бессильно упал обратно на стул и, кряхтя, подобрал под себя ноги, да так и остался сидеть скорчившись: он был мертвецки пьян.

— Как видишь, нам суждено было встретиться, господин Котун… Что? Ты доволен?

Широко раскрыв глаза, точно ожидая удара, бывший управляющий смотрел снизу вверх на Иона, наморщив лоб, и на его восковом лице, опухшем от запоя и бессонных ночей, с заострившейся нижней челюстью и плотно сжатыми бескровными губами, словно приклеенными к зубам, отразился смертельный ужас.

У Иона вырвался жест отвращения. Словно боясь потерять самообладание и раздавить эту мразь, он круто повернулся и отошел от Котуна. Продавец кооператива, который чуть протрезвился и застыл у двери, ожидая драки, шагнул вперед, пошатываясь и придерживаясь за стену. Что-то невнятно бормоча, он плюхнулся на стул в глубине комнаты. На кровати, прямо перед Ионом, полулежала с нахальным, вызывающим видом красивая, хорошо сложенная женщина, розовощекая, с красными полными губами, чуть оттененными золотистым пушком, с большими зелеными глазами, дерзко смотревшими из-под густых длинных ресниц. Это была вдова покойного Якоба Гэйнуцэ. Говорили, что во время войны она танцевала голая на станции в немецких поездах. На другом конце кровати Ион, к своему удивлению, увидел совсем молодую женщину, почти ребенка, с лицом и руками, белыми как лепестки ромашки, которая смотрела на него с равнодушным видом: по-видимому, она приняла его за нового собутыльника, — и только. Около этой девицы сидел его брат. При появлении Иона Михай изменился в лице, побледнел, щеки его как-то сразу ввалились. В замешательстве он уперся кулаками в стол и замер, подавшись вперед, втянув голову в плечи, словно силясь прийти в себя или поймать все время ускользающую нить какой-то мысли.

Ион круто остановился перед ним. Широко расставив ноги, наморщив лоб, со сверкающими глазами, прямой, неподвижный, как изваяние, он простоял несколько мгновений как ошеломленный, словно не понимая, что здесь происходит, зачем он пришел сюда, а главное — что нужно здесь брату.

Вдруг Михай поднял глаза и бросил на Иона беглый взгляд, скорбный и мрачный, — и тогда у Иона словно что-то оборвалось внутри. Он задышал тяжело и шумно, точно поднимался с ношей на плечах на высокую гору. Лоб его покраснел, вены на висках вздулись.

Теперь Ион окончательно пришел в себя, смятение прошло, уступив место ожесточению. Он с трудом проглотил несколько раз слюну, словно готовясь заговорить, но не промолвил ни слова и все продолжал недвижно стоять посреди комнаты, глядя то на опухшее, искаженное судорогой лицо бывшего управляющего, то на лицо старшего брата, костистое, вытянувшееся, с мешками под глазами и морщинами вокруг губ, затененных навесом седеющих усов. В голову Иона все настойчивее лезла безрассудная мысль, обжигавшая его, словно раскаленное железо, — терзающая душу, неотвязная мысль о том, что брат не любит жену, не любит Руксандру и, может быть, никогда не любил ее. Иону казалось, что с ним произошло большое несчастье, что ему неожиданно нанесен страшный удар. И тут же молнией мелькнула мысль: это еще полбеды. Ужаснее всего то, что Михай увяз в таком глубоком болоте, откуда уже нет спасения. Как и с чего началось это падение? Котун… связи с распутными женщинами… разложение… общественные деньги, полученные на стройматериалы… Теперь он понял, почему люди сторонились его, Иона. Понял все, до конца.

— Михай! Слышь, Михай!

Михай вздрогнул, взглянул на Иона, как загнанная в угол собака, готовая укусить, скрипнул зубами, передернул плечами, стукнул кулаком по столу и откинулся на спинку стула. Все это Ион видит как во сне, и голос брата доносится до него словно издалека:

— Что тебе надо?

В голосе Михая звучат страх и отчаяние.

— Зачем ты здесь? Слышишь? Как докатился ты до этого? Слышь, Михай! Понимаешь ли, где ты? Взгляни: здесь, около тебя — Котун. Георге Котун. Видишь его? Знаешь, кто такой Котун? Скажи, коли знаешь, — взмолился он. — Скажи только! Ну, что у тебя общего с Котуном, а? Ээх, Михай! Ты слышишь?

Михай посмотрел на него пустым взглядом отекших глаз, воспаленных от пьянства, ничего не видя и не понимая. Застонав, он закрыл лицо руками и уронил голову на стол. Плечи его затряслись. Он зарыдал, всхлипывая, как женщина. Иону стало не по себе. Неожиданно перед его глазами всплыл образ плачущей, страдающей женщины, образ Руксандры, какой он видел ее давно, в первые дни войны, когда она расставалась с Михаем. Какая-то неизъяснимая грусть и теплота разлилась в его сердце. Мысль о том, что Михай обманывает Руксандру, переплелась теперь с мыслью о том, что она, может быть, даже не подозревает об этом, сидит дома, ждет его и плачет. Возможно, она всю жизнь обманывалась, верила в Михая и жертвовала всем ради него.

Точно во сне видит Ион, как Михай поднимает голову, как его лицо вдруг каменеет, обезображенное ненавистью, как он хватает бутылку и начинает лить из нее в стакан. Рука у него дрожит, и пролитая цуйка медленно расползается по скатерти.

— Несчастный! Ээх, ты!..

— Отстань от меня! — рычит Михай надломленным, хриплым голосом.

Но Ион уже не может остановиться и хлещет его словами:

— Тряпка ты, не человек… подлец… докатился… бабник… тряпка!..

Брат съеживается под ударами этих слов, и сердце Иона сжимается точно в тисках. Ион с трудом выговаривает слова, словно вместе с ними вырывает из груди сердце. У него сжимаются кулаки. Перехватывает дыхание. Внезапно изменившимся мягким голосом он произносит два слова, и в них звучат негодование и боль:

— Михай! Брат!

Но комок подкатил к горлу и остановил горячий поток слов. Слово «брат» звучит как-то чуждо и неуместно в этом доме, в этом болоте, в присутствии распутных баб, в присутствии врагов, готовых вцепиться тебе в горло. Тут Ион понял, что ему остается только немедленно уйти, бежать отсюда.

В тягостной тишине он выходит из комнаты, волоча ноги. Никто не зовет его назад. Ничьих шагов неслышно за спиной. Только скрипит дверь. Скрипит тонко, протяжно, словно смеется над ним. Скрип ее назойливо лезет в уйди, в мозг. «Отстань от меня!.. Отстань от меня!.. Отстань от меня!..» На улице прохладно, воздух чист и свеж, напоен ароматом сада, как и в то весеннее утро, когда он упал на борозду, залитую кровью, но Иону кажется, что повсюду стоит затхлая, тошнотворная, удушливая вонь цуйки, колбасы, разгоряченных человеческих тел. Он стонет и ускоряет шаги. Но напрасно: его догоняют звуки гармошки. Высокие бешеные ноты с быстрыми переборами проникают Иону в уши, оглушают его, как страдальческие вопли, как скрежет зубовный: «Отстань от меня!.. Отстань от меня!..»

III

Ион издалека заметил слабый свет, мерцавший в окне кухни Алеку Лазу, где хозяин поставил для него кровать, и обрадовался, что не придется беспокоить людей в полночь. Бесшумно войдя, Ион хлебнул несколько ложек кислых щей, которые были оставлены для него в миске на столе вместе с куском холодной мамалыги, затем, вывернув карманы, наскреб табаку, свернул цигарку, разделся и лег в постель. Его клонило ко сну; он устал, и болела голова. Однако сон не шел к нему.

Хуцуля лежал в темноте с широко раскрытыми глазами. Он невольно вслушивался в тишину ночи: вздрагивал, когда лаяла собака под окном, раздавался звук треснувшей на чердаке балки, когда где-нибудь в селе ржала лошадь. Кровать скрипела под ним. Ему очень хотелось заснуть, забыть обо всем, а главное — о встрече с братом, погрузиться в спокойные воды сна. Но уснуть никак не удавалось. Мысли и воспоминания кружились в голове, как хлопья густо сыплющегося снега, и гнали от него сон. Ион Хуцуля ворочался с боку на бок, приподнимался на локте, зажигал цигарку за цигаркой и курил, курил. Наконец табак ему опротивел, начал щипать горло, обжигать губы и разъедать глаза; из них закапали слезы, жгучие слезы обиды, которые он старательно вытирал кулаком, злобно что-то бормоча сквозь зубы…

IV

Оставшись с малолетства без отца, братья Хуцуля испытали удары всех ветров и устояли, может быть, лишь потому, что, подобно вязам на берегах рек, крепко держались друг за друга и вместе поднимали на плечи любую тяжесть. При этом трудно было бы найти людей, так непохожих друг на друга. Михай, старше Иона на три года, был веселым, легкомысленным, беззаботным, непостоянным. Он принадлежал к числу тех людей, которым кажется, что в жизни должны быть только яркие солнечные дни и праздники. В самые трудные минуты он сдвигал шапку на ухо и насвистывал, давая понять, что он, Михай, сын Василе Хуцули, не станет унывать, даже если придет конец света. Эту бесшабашность он унаследовал от отца, покойного скрипача Василе Хуцули, человека ленивого, разгульного, любившего легкую жизнь, вино и женщин, который кончил бы свои дни нищим, если бы не Глафира, его жена, работавшая за двоих и справлявшаяся с хозяйством не хуже любого мужика.

Ион был точной копией матери. Может быть поэтому, она любила его больше, чем Михая. Насколько безалаберен, беззаботен и болтлив был Михай, настолько рассудителен, благоразумен и молчалив был Ион. Приземистый, с медвежьими ухватками, неповоротливый и неловкий, он говорил мало, смеялся еще меньше и смотрел на людей своими большими, холодными, серыми, словно комочки соли, глазами, затуманенными грустью и беспокойством. На пахоте или на косьбе он творил чудеса. Здесь он чувствовал себя на своем месте, подобно тому как Михай чувствовал себя в родной стихии на пирушках среди приятелей или по вечерам, нашептывая глупости на ушко девушкам. В селе про них говорили: «Примерные братья», потому что видели их всегда вместе, еще с детства, когда они пасли коров и овец богатеев. Братья всюду были неразлучны: осенью — на очистке кукурузы, летом — в церкви, на танцах, даже к девушкам они ходили вместе, и при случае неуклюжий, молчаливый Ион очень хорошо исправлял своими каменными кулаками то, что портил своим острым, насмешливым языком его брат.

Вечером, когда зажигались лампы, оба выходили на улицу и шли по селу к девушкам. Теперь они были взрослыми парнями, уже отслужившими в армии. Пришла их пора. Михай медленно выступал впереди, а Ион шагал за ним, надвинув шляпу на глаза, постукивая большой кизиловой палкой и поднимая клубы пыли.

Михай останавливался у каких-нибудь ворот, потом входил во двор и, не оборачиваясь, приближался к крыльцу. Там он поджидал Иона. Ион подходил не спеша, останавливался возле Михая и сильно стучал несколько раз палкой о дверной косяк или порог. Оба смотрели, зажжется свет или нет, и, когда свет появлялся, Михай, толкнув Иона в бок, говорил со смехом: «Идет ведь!» — как будто ему не верилось, что девушка выйдет.

В последнее время Ион заметил, что Михай все чаще останавливается у ворот Илие Белягэ, у которого был не очень видный дом, зато стройная белокурая дочка, только что вышедшая на хору и открывавшая дверь на первый же стук. Иону было все равно. Он ходил к дочке Илие Белягэ просто потому, что ему подобало ходить в гости к девушкам, как всякому парню, отбывшему военную службу; если бы он не ходил к ней, то пришлось бы ходить к другой, к тому же этого хотел его брат. Ион садился в самый темный угол, на край лавки, обычно около двери, в шляпе, надвинутой на глаза, опершись локтями на колени, поставив палку рядом с собой, теребил в руках стебелек чабреца и молча слушал ласкающий, бархатистый голос брата, словно созданный, чтобы кружить головы девушкам. Время от времени Ион поднимал глаза и украдкой посматривал на девушку и на других парней, сидящих на лавках вдоль стен. И все время, пока он сидел в своем углу, у него был вид человека, который желает лишь одного: чтобы его оставили в покое.

Девушка сначала показалась ему незрелой, капризной и глупой. Ни с того ни с сего она при каждом слове его брата разражалась смехом, — правда, ничего не скажешь, смех ее был нежный и приятный, он заполнял весь дом и как будто согревал человеку душу. Но кто не знает, что и смеяться надо с умом, а не попусту. Ион видел, что Михаю нравится ее смех и что он нарочно то и дело смешит девушку. Михай усаживался рядом с ней и шептал ей на ушко что-то озорное, прижимаясь к ее плечу и взяв за руку. Девушка отстранялась, щеки ее заливались застенчивым румянцем, и, опуская голову, она что-то невнятно шептала: «Не надо», или «Сиди смирно». Но по ее голосу было ясно, что она скорее ободряет, чем останавливает озорника, и в эти минуты у Иона горячие мурашки пробегали по спине, и он отвертывался в сторону. Брат же Михай не обращал на Иона никакого внимания, и однажды вечером, когда они находились только втроем, Михай подсел, как обычно, к девушке, взял ее за руки и принялся сыпать такими шуточками да прибауточками, что прямо со смеху помрешь. Ион тоже веселился вовсю, хохотал до упаду, вытирая выступившие на глаза слезы прямо кулаком, а потом вдруг в недоумении остановился: он заметил, что девушка и не думает смеяться, более того, она как будто чем-то испугана, вся дрожит, в лице ни кровинки. Это очень удивило Иона: он не понимал, что за девушка Руксандра, дочка Илие Белягэ, которая хохочет как дурочка, когда не следует, а когда нужно бы смеяться — готова разреветься. Он присмотрелся к ней внимательнее и только тут обнаружил, что она красива, очень красива, что у нее молодая, нежная грудь, глаза черные, большие, беспокойные, как у дикой серны, лицо свежее и белое, губы полные и алые, как цветы шиповника, а волосы длинные, покрывающие плечи, словно шаль. Он почувствовал, что у него почему-то начинает сильно колотиться сердце и разгорелись щеки, точно он сидит у пылающего очага. Бессмысленно уставившись на девушку, почти не видя ее, он ясно ощутил, что с ним творится что-то странное: казалось, он плыл по широкой спокойной реке, и вдруг она прорвала плотину, вода бурно устремилась в пролом, увлекла его с собой в водоворот. А он не сопротивляется, зная, что не найдет себе покоя, — так уж ему на роду написано. Но в то же время он понимает, что ему не видать счастья: ведь перед ним стоит человек, который преграждает ему путь, и он не может отбросить этого человека в сторону, потому что это его брат. И в ту самую минуту Михай, словно угадав его мысли, желая показать, что Иону действительно не убрать его, метнул на брата сверкающий взгляд и сказал тихо, но с угрозой в голосе:

— Взгляни-ка, Ионикэ… Кажется, кто-то стучит в дверь… Пойди турни его!

Ион понял эти слова по-своему и минуту просидел, согнувшись на лавке, бессильно опустив руки; у него сердце разрывалось от отчаяния, бессилия и досады, и он смотрел блуждающими глазами на Руксандру, надеясь, что она вдруг поймет все, что происходит у него в душе, — поймет, высвободится из объятий Михая, повернется к нему, скажет ему ласковое слово, бросит на него взгляд, подарит ему надежду. Но тут же он сообразил, что этого не может случиться, что это невозможно, пока его брат… И в этот миг у Иона мелькнула мысль, что Михай хочет избавиться от него. Он вскочил, схватил палку и, не сказав ни слова, вышел, хлопнув дверью.

На улице ему вдруг пришло в голову, что он сделал глупость, ему не следовало уходить: может, там между ними ничего нет и брат вовсе не имеет видов на девушку: она ему нравится, и только, и если бы он, Ион, высказал ему все, что у него на душе, брат, пожалуй, понял бы его. Да только скажет ли он когда-нибудь?..

Стоя у ограды, в темноте, Ион неотрывно следил глазами за двором дома Илие Белягэ и освещенным окном, за которым, казалось ему, те двое страстно обнимаются. Так стоял он, затерянный в темноте, с болью в сердце, вздрагивая при каждом шорохе, при каждом звуке шагов, опасаясь, как бы не открыли его убежище и не спросили его: «Что ты здесь делаешь? Чего тебе надо? Кого ты ждешь?» Когда Михай вышел из дома, было уже далеко за полночь. Увидев в лунном свете лицо Михая, раскрасневшееся от страсти, Ион содрогнулся. Брат был счастлив, и это счастье могло достаться ему, Иону…

Мать своим чутким сердцем понимала или догадывалась, что творится с Ионом, и пыталась своей любовью исцелить его раны.

— Что с тобой, родимый мой? Вижу, ты в последние дни какой-то грустный ходишь… Худеешь… Ничего не ешь… Не спишь. Что с тобой, дитятко? Скажи мне, ведь только вы одни у меня, и тогда я вижу, что вы горюете, у меня душа болит. Не скрывай от меня, сынок, не годится так…

Но Ион так страдал, что даже горячая любовь матери не могла облегчить его мук.

Ничто в мире уже не могло ему помочь. Ион исхудал, побледнел, глаза у него ввалились, и при виде Руксандры он устремлял на нее такой пылающий, дикий взгляд, что девушку бросало в дрожь и она говорила ему: «Не смотри больше так на меня, братец, мне боязно».

Накануне праздника святой Марии братья отправились на покос, далеко от села, за Езер, к Янку Кицэ, который каждый год нанимал косцов-поденщиков. Михай был, как обычно, весел, но Иону казалось, что брат нарочно напускает на себя веселье, чтобы унизить его и растравить ему сердце. Чтобы заглушить обиду, он принялся усиленно работать. Останавливался лишь для того, чтобы отбить косу и поточить ее. Пот градом катился по его лицу, стекая по груди, по рукам и ногам, но он этого не замечал и притворялся, что не слышит, когда брат предлагал ему отдохнуть. Он почти ничего не видел, потому что разгоряченная зноем кровь бросилась ему в голову и пот заливал глаза. Он продолжал работать, как будто собирался косить до тех пор, пока не упадет в изнеможении на сырую землю.

— Послушай-ка, что за бес в тебя вселился? Бросай косу: неужели ты хочешь стать калекой ради этого ворюги, который платит тебе, как нищему, каких-то двадцать лей в день?

Обедали после полудня и ужинали из одной миски, свертывали самокрутки из того же табаку, пили теплую воду, пахнущую полынью, из одной бутылки, и отношения их как будто не изменились. Но плотина была снесена водой, и братья, каждый по своим соображениям, не хотели чинить ее, делая вид, что ничего не замечают, что ничего не случилось. Однажды утром, в воскресенье, Ион пришел в село за бельем и припасами и как бы невзначай зашел к Руксандре.

Сердце Иона затрепетало, и он замер от радости, увидав, что девушка выбежала ему навстречу, что лицо ее просияло, точно она ждала его. Она схватила его за руку, чтобы затащить поскорее в дом. Он и не заметил, как оказался на лавке, как снял шляпу с головы, а только видел улыбающееся круглое белое лицо девушки, румяные губы, с которых слетало нежное, ласкающее журчание, лившееся ему прямо в сердце и вызывавшее в нем дрожь, точно поцелуй. Сперва он даже не понял толком, что она говорит: до того потерял голову, но неожиданно его слух уловил слово, которое вонзилось как нож ему в сердце.

— …Почему Михай не приходит, братец?.. Я ждала его… Почему ты так смотришь на меня?.. У тебя глаза… точно… ей-богу!..

Ион бросил на нее быстрый, умоляющий и в то же время испуганный взгляд, потом вскочил на ноги, схватил шляпу и палку и уже на пороге услыхал встревоженный голос девушки:

— Господи помилуй, что с тобой, братец? Почему ты убегаешь? Постой… Я хотела сказать тебе… Чтобы ты передал, что я жду его, братец…

Он испытал чувство горького удовлетворения, когда в поле, после трудового дня, не сказал ни слова брату. Он даже придумал план мести: если в первые дни он работал как сумасшедший, то теперь разленился, бездельничал, болтался весь день, с единственной целью как можно позже закончить работу, подольше задержать Михая на сенокосе. При этом он говорил себе, что заставит и их пострадать и это облегчит его страдания.

Вечером Михай мигом засыпал как убитый, на скошенной траве, а Ион не мог сомкнуть глаз и всю ночь вертелся, точно на раскаленных углях.

Мало-помалу Иону стало ясно, что с его стороны это не более как заблуждение, и если бы даже дело было серьезное, он все равно должен считать это заблуждением и забыть. И он забывает. Вернее, старается забыть.

На свадьбе он крепко напился и помутившимися от вина глазами украдкой, как вор, посматривал на невестку, убеждая себя, что это нежное, как цветок, существо ему чужое, совсем-совсем чужое. Однако где-то в глубине рана все кровоточила и кровоточила. А через некоторое время он уже перестал бороться с закрутившим его водоворотом, потому что другой водоворот, куда более жестокий, — война, — затянул и его, и брата Михая, и невестку.

На вокзале, на перроне, забитом людьми, Михай отвел Иона немного в сторону и, потупив взгляд, сказал изменившимся, неузнаваемым голосом:

— Я ухожу, Ионикэ… Будь что будет… А ты покамест остаешься дома, так позаботься о ней. Ионикэ… не оставь ее, ведь она одна-одинешенька, нету у нее никого на свете.

Потом Михай сел в вагон, поезд тронулся и под причитания Руксандры стал постепенно удаляться; он становился все меньше и меньше, пока не скрылся из глаз. Только Руксандра продолжала плакать, и Иону пришлось почти насильно увести ее, полуживую. Уже далеко от вокзала, в пустынном переулке на Рохатке, Ион вдруг почувствовал, что он весь в жару и ладони рук у него пылают. Но сердце его колотилось не потому, что он недавно расстался с братом, а потому, что в суматохе он обнял жену брата, который уехал, быть может, навсегда, и тайно любимая им женщина выплакивала свое неутешное горе у него на плече. Вдруг Ион содрогнулся, словно обожженный раскаленным железом, высвободил свои руки и скорбно произнес про себя: «Прости меня, брат, я — негодяй, прости меня!»

Ион помогал невестке колоть дрова, жать, потом обмолотил и смолол ей пшеницу, привез дров из лесу, но все это время он старался по возможности избегать Руксандры. Если же приходилось работать вместе с ней, то он не поднимал глаз, чтобы не взглянуть ей в лицо, и в разговоре с нею лишь один-единственный раз дрогнул его голос, — когда, уходя на войну, с ранцем за спиной, он прощался с Руксандрой:

— Будь здорова, невестушка, и не горюй: кончится и эта война, когда-нибудь да кончится… и вернется Михай… и…

Его слова перешли в какое-то невнятное бормотанье. Солдат Ион Хуцуля повернулся на каблуках и ушел, унося с собой в дым траншей печальный плачущий образ, который постепенно стирался, растерзанный осколками снарядов, залепленный землей и кровью. Много времени спустя Ион услышал кое-что о брате, и образ невестки снова ожил в его душе. Солдат Октав Белчуг, из 11-го пехотного полка, рассказал Иону, что Михай был «ранен в ладонь» («Почему как раз в ладонь?» — спрашивал себя тогда Ион), что его «списали доктора» и он возвратился домой. «Значит, у него все хорошо, — думал Ион. — Эх, если бы и мне так посчастливилось, — задела бы и меня пуля, и был бы я спасен…»

Но немногим выпадает счастье получить пулю в ладонь, избавиться от фронта и вернуться домой, к жене.

Иона Хуцулю постигла другая судьба. Он оставался на фронте, дошел до самого Сталинграда и там так обморозился, что шапка уже не налезала на распухшие уши. Он уже совсем замерзал и был близок к смерти, когда ему посчастливилось попасть в плен. Потом его увезли куда-то к Уралу. Работал в МТС и колхозе «Ленинский путь», где, между прочим, научился кузнечному ремеслу. На родину он возвратился осенью 1944 года, с дивизией имени «Тудора Владимиреску», но домой, в Выртоапеле, он приехал значительно позже, лишь после того как выпустил в фашистов несколько ящиков патронов в горах Татра и получил на память об этом пулю в голень правой ноги.

V

Этот день навсегда врезался ему в память.

Он поспешно сошел с поезда и, вскинув на плечо потрепанный ранец, смешался с толпой. Ему казалось, что все люди сочувствуют ему и улыбаются дружески и ободряюще: «Добро пожаловать, солдат!» Он был как больной, который поднялся на ноги, пролежав много лет в постели в холодной и темной комнате, или как заключенный, выпущенный на свободу.

Его ослеплял резкий солнечный свет, лившийся с синего бездонного неба, отбрасываемый плитами мостовой, по которой Ион шагал неуверенно, словно выздоравливающий. Ярко сверкали витрины, за которыми виднелись лемехи, лопаты и косы. Как непохоже было их сверкание на тусклый блеск штыков и смертоносного оружия!

Кирпичные и цементные стены тоже отражали солнечные лучи. И глаза и сердце его были переполнены светом. Сутолока на улицах, человеческие голоса, улыбки женщин, одетых в цветастые блузки и юбки, из-под которых выглядывали голые полные ноги, — все его опьяняло, ошеломляло, горячило кровь. «Наконец я дома, дома!» — хотелось ему кричать. Для его ушей, свыкшихся с канонадой, треском винтовочной и пулеметной стрельбы, шум города был чем-то неестественным и казался далеким и слабым, напоминая затишье на фронте между двумя атаками.

Ион не заметил, как дошел до городской заставы, как прошел мост через реку Жижия, миновал место, где несколько лет назад он испытал непередаваемое волнение, когда обнял горячие плечи невестки. Сам того не сознавая, он свернул у мельницы Кусина и вышел из тени ивняка, росшего у кирпичного завода, в поле.

Он опомнился только в поле, когда сердце его болезненно сжалось от переполнившей его радости. Остановившись и твердо упершись ногами в могучую, чудесную, похожую на огромное тело землю, Ион охватил одним взглядом все: почти созревшую пшеницу, тарелки подсолнухов, темно-голубые клевера, ячменные поля, беловатые поля ржи, квадраты зеленой кукурузы, холмы, покрытые полями пшеницы, клевера и серебристой конопли. Потом он двинулся дальше. И снова остановился. И опять тронулся, увлекаемый вперед дорогой, словно притягиваемый селом, которое угадывалось в долине за холмом и, казалось, было остановлено там одетым в праздничный наряд полем, из которого черпало оно здоровье, жизнь, покой.

Когда Ион перешел через холм и миновал рощицу у Стынкэ, ноги, помимо его воли, понеслись быстрее и быстрее. Так велико было его нетерпение, что ему хотелось пуститься бегом. Но ведь село уже совсем близко. Пройти мимо колодца Михэйлеску, потом под тополем в конце улицы, затем повернуть в поле возле дома Молдовану… и готово. Издалека уже виднеется гнездо аистов над их домом. А вот и старый аист! Он, бедняга, встал на одну ногу и, закинув голову, щелкает длинным желтоватым клювом в знак приветствия. Еще немного… Всего несколько шагов… Вот и сплетенные из прутьев ворота! И они, бедные, состарились! Накренились на сторону, но все же стоят на своем месте, на тех же петлях, что сделаны его руками, и словно подают ему знак: «Давай быстрее, быстрей!.. С каких пор мы ждем тебя!» Ион медленно и осторожно открывает их и, улыбаясь аисту на крыше, входит во двор. На мгновение он задерживается на месте, чтобы его почуял Тэркуш, выскочил из будки и, виляя хвостом от радости, подскочил к его ногам. Но собака не появляется, а у Иона больше нет сил ждать. Сердце так и бьется у него в груди, вот-вот выскочит наружу. Голос Иона звучит громко и молодо:

— Матушка! Матушка! Хеей!

Аист щелкает клювом на крыше. У соседей лает собака. Слышно, как шелестит листва, как журчит речка, текущая в долине. И от этой тишины у Иона сжимается сердце. Оно так не сжималось даже перед ночными атаками.

— Матушка! Где ты?

Теперь уж дверь непременно отворится. Ион делает еще шаг и останавливается перед порогом, изглоданным годами. Нет, дверь не открывается. Ион Хуцуля поднимает голову, и ему бросается в глаза большой заржавленный замок, висящий на двери. Почему висит здесь замок? В душе Иона становится темно и пусто. Он ничего не понимает. Потом вдруг словно вспыхнула молния, он хватается руками за голову, и у него из груди вырывается болезненный стон:

— Матушка! Где же ты, матушка?

Отчий дом, двор, где он в детстве весело играл с братом, орех, под которым засыпал на руках у бабушки, — все это вдруг показалось ему чужим и печальным, как могила, поросшая бурьяном. Но где же могила его матери? На старом кладбище, на холме или в долине, у церкви? Нужно пойти к брату и спросить его. Но может быть, матушка вовсе и не… Это, наверно, так. Как это только могло ему взбрести в голову? Скорее ранец в руки и бегом к брату! В ранце Ион вез из Чехословакии красивый шелковый платок для матери. Должно быть, старушка уже давно живет у брата. Иначе и быть не может. Разве она может жить одна? Только вот он и понятия не имеет, где живет брат. До войны, когда брат женился, то снимал комнату у старого Кабинюка. Но с тех пор прошло столько времени! Должен бы и он уже как-то устроиться или поселиться в родительском доме.

Действительно, Михай уже прочно обосновался. Выстроил дом в центре села на участке, полученном от своего тестя, — дом большой, из двух комнат, с верандой, крытый дранкой. Когда Ион подошел к воротам Михая, тот как раз колол на дворе дрова.

— Ионикэ! — воскликнул Михай и, отшвырнув в сторону топор, побежал навстречу брату.

Обняв Иона, он крепко расцеловал его в губы, в щеки, ощупал его руки, не в силах выговорить ни слова, потом потащил его за собой во двор и только тогда, наконец, пробормотал несколько слов:

— Приехал!.. Приехал!.. Наконец-то… В селе ходили слухи, что…

Но Ион не дал ему договорить, что за слухи ходили в селе. Заглянув брату глубоко в глаза, он быстро, сдавленным голосом спросил:

— Матушка… Что с матушкой?

— Матушка, бедная… — вздохнул Михай и опустил голову.

— Что? Что с ней?

— Она ушла от нас, Ионикэ… — медленно проговорил брат. — Померла. Пять недель назад… Постом, перед пасхой. Тиф скосил ее. Как я ни старался, не удалось ее спасти… Слишком уж была слаба: ведь ты знаешь, как трудилась она, бедняжка, и сколько пережила… А то… будь она покрепче здоровьем… Да, не вынесла болезни и умерла… За три недели растаяла точно свечка… Бывало, как спадет у нее жар, она приподнимется, да и спросит про тебя: «Ион, скажет, где Ион? Приведи Иона». — «Успокойся, матушка, успокойся… Война кончается… Придет и Ион». — «Только бы дожить до этой минуты!» — И вот не дожила!

Потом они прошли в дом, но Ион не видел, куда он входит, не видел и Руксандры, которая старалась удержать около себя и угомонить ребятишек, чтобы они не тревожили дядю, не видел и комнату с ковриками на стенах, ничего не видел. Он сел на стул и так и остался сидеть неподвижно, с ранцем на спине, уставившись куда-то в пространство, слушая и не понимая слов брата, говорившего ему своим монотонным, глухим голосом о судьбе, о смирении, о мужестве, о бодрости. Потом он почувствовал, как ему на плечо легла тяжелая рука, рука его брата, и сознание, что около него близкий человек, что он не одинок под этим холодным, равнодушным солнцем, немного согрело его душу. Он увидел рядом, на столе, тарелку с едой, белый хлеб, яйца, свиное сало и понял, что все это для него, но не стал есть. Медленно снял он ранец и долго перебирал ставшие теперь ненужными вещи, привезенные с фронта, и среди них шелковый платок.

— Я привез его для матери, — проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Жаль, если никто не будет его носить…

И сейчас же вышел, точно опасаясь, что невестка начнет его благодарить и Михай вообразит бог знает что, будто он, Ион, привез платок именно для нее…

VI

К вечеру Михай пришел к нему, принес поесть и так тепло и ласково с ним разговаривал, что Ион в конце концов излил свою душу и, естественно, стал рассказывать о фронте, о плене, о «Ленинском пути», о своих планах и думах. Сказал, что он, Михай, прав, — неплохо бы и ему найти себе жену, которая заботилась бы о нем и согрела бы ему сердце своей любовью: ведь он уже столько пережил и немало скитался по свету. Но ведь сразу не женишься, и до этого еще нужно многое сделать другое; вот люди из соседних сел уже давно взялись за дело и поделили барские земли, только у них в селе все еще ничего не сделано.

— Ну и чего же ты хочешь, Ионикэ? Разве у нас может быть все так, как там, в России… Брось, какое нам дело до них… А у нас что можно сделать? Барин есть барин, он силен, у него и войска. Помещику стоит сказать лишь слово господину полковнику Фолибоге — префекту, и увидишь, что за суматоха поднимется… Придут солдаты и искромсают нас. Будет то же, что и в тысяча девятьсот седьмом году, когда убили дедушку. Разве ты забыл, что рассказывала матушка?

— Нет, не забыл, но теперь другие времена. Теперь не то, что было когда-то. Или ты думаешь, мы зря сражались с оружием в руках?

— Не знаю. Посмотрим… Не вмешиваюсь я в эти дела. Плохо ли, хорошо ли, у меня своя землица, что мне до других? Своя рубашка ближе к телу… Пусть поработают и другие… как мне пришлось трудиться и копить грош за грошом. Силой ни у кого не возьмешь землю, Ионикэ… а у бояр и подавно. Думаешь, теперь можно безнаказанно грабить? Оставь, уж я знаю… Не все так, как ты расписываешь… И там, в Бухаресте, коммунисты не больно твердо стоят на ногах… Маниу не даст… да и Брэтиану… А у них за спиной стоит Америка, человече, Англия, Франция… Так-то брат… Ну, а ты — другое дело. Даже если ты и пошел по ложному пути, что тебе? Если и сломаешь себе шею, то у тебя ни детей, ни жены, некому по тебе плакать. Делай что захочешь. Ты свободен, как птица небесная.

— Гм! Неплохо все у тебя получается, Михай, ничего не скажешь. В самом деле, у меня нет никого. Только то, что я хочу сделать, я делаю не для себя…

— Так говорят и Георге Булига, и Илие Параскан, и многие другие в селе. Организовали уже и местную комиссию, но покамест, как я вижу, они ни с места… Делят имение только на словах. Но слова — что ветер. И тысяча слов не принесет ни клочка земли. Какие-то дурачки… Вбили себе в головы всякую дурь, а ничего путного, не делают.

— Твои разговоры мне не очень нравятся, Михай.

— Что же делать? И твои мне тоже не по душе.

— Как говорится, мы стали говорить на разных языках?

— Мы говорим не на разных языках, но ты, как я вижу, испортил свой язык, пока жил там, в России. И переменился ты, Ионикэ.

— Как это я переменился?

— Переменился. Злой стал.

— Таак! Да, стал… Ну и что же?

— Не сердись, незачем сердиться. Какая будет польза от того, что мы поссоримся? Мы братья, и не годится, чтобы братья жили не в ладу. Мы никогда в жизни не ругались, так почему станем ругаться теперь? Делай что хочешь, это тебя касается… А меня оставь там, где я есть…

— Ладно. Приглашай человека к столу, но не пичкай его насильно…

Михай не сказал больше ничего, поднялся, чтобы уйти, но как раз в этот момент открылась дверь, и вошли Георге Булига с сыновьями, одному из которых было лет пятнадцать, а другому шестнадцать — семнадцать, Илие Параскан, медленно волочивший деревянную ногу, и сосед, Алеку Лазу, с женой. Вошли, поздоровались, но не сняли шляпы и продолжали нерешительно стоять у дверей. Один только Георге Булига, который был самым старшим из всех, поздоровался с Ионом и с Михаем за руку, быстро, по-военному, повернулся и сел на край лавки, под иконы, положив руки на колени. В комнате стало тихо. Ион заметил смущение людей, и ему стало неловко, он поднялся, поздоровался с каждым за руку и пригласил всех сесть. Гости сели только после повторного приглашения. Шмыгая носом, Илие Параскан опустился на стул под полкой с горшками, не сводя глаз с Иона, словно стараясь понять, не сердится ли тот, что он сел именно здесь, и наконец свободно вытянул деревянную ногу; сыновья сели возле отца, а Алеку Лазу — на другом конце лавки. Только женщина осталась стоять, но на нее никто не обратил внимания. Лишь когда после продолжительного молчания Лазу сказал: «Достань-ка бутылочку, жена», — все повернули к ней головы, и при виде бутылки все лица просветлели.

— Из свеклы, но двойной перегонки, — пояснил Лазу, протягивая бутылку Иону.

Ион отхлебнул добрый глоток, так что булькнуло в горле, и прищелкнул языком:

— Крепкая!

Бутылка пошла по кругу. Когда подошла очередь Алеку Лазу, он, усевшись поудобнее на лавке, отхлебнул глоток, отставил бутылку и внимательно посмотрел на Иона, словно читая что-то у него на лице, потом глотнул еще разок и сказал:

— Так, говоришь? Значит, вернулся?

— Вернулся, — ответил Ион и улыбнулся.

Некоторое время никто не произносил ни слова. Ион глядел на них и улыбался, и они улыбаясь смотрели на Иона. Наконец Алеку Лазу о чем-то вспомнил, недовольно задвигался на лавке, повернулся к жене, которая стояла, опираясь о дверной косяк, и, сверкнув повелительным взглядом, промолвил:

— Что же это ты, жена, пироги-то не достаешь?

Женщина встрепенулась и хлопнула себя рукой по рту:

— Ах ты боже мой!

И она достала из-под шали узелок, развязала его и протянула мужу. Муж взял и в свою очередь протянул его Иону.

— Так говоришь, а? Вернулся. Хорошо! Тогда вот попробуй, что тут есть. И знай: мы рады, — продолжал Алеку начатый им раньше разговор.

— Чему рады?

Георге Булига, который до сих пор не произнес еще ни слова, кашлянул и вступил в разговор. Проговорил медленно, удивленно:

— Как чему? Тому, что ты вернулся. Ведь мы тебя ждали.

— Вы меня ждали?

— А как же? Ждали. Вот скажи-ка, нам, Ионикэ, — взмолился он. — Ты приехал издалека… Видел людей… Разговаривал с людьми… Мы здесь, в селе, ну, что мы знаем? Потому как в селе… Приезжали несколько рази сюда рабочие из Дорохоя… Да ведь у нас в селе, слышишь, такая горячка с этим разделом земли, что люди только и ждут, чтобы услыхать что-нибудь… Поэтому и говорю: хорошо, что ты приехал… Посоветуемся… Посмотрим…

— Да… Посмотрим, — подтвердил Илие Параскан. — Что же нам делать?

Хуцуля, который выслушал внимательно Георге Булигу, встал со стула, посмотрел на всех по очереди, потом, остановив взгляд на брате, тихонько, многозначительно рассмеялся.

— Что будем делать? Примемся за дело…

Все вдруг встрепенулись, широко раскрыли глаза и застыли, превратившись в слух, как будто с губ Иона только что слетели самые важные в мире слова, словно выговорил он то, о чем думали и они, но не могли высказать. Женщина вздохнула и прикрыла рот ладонью. Труцэ, младший из сыновей Георге Булиги, быстро-быстро заморгал, покраснел и замер с раскрытым ртом. Илие Параскан, высокий, сильный, с широкими крепкими скулами, поросшими колючим с проседью волосом, застыл, вытянув шею, опустив голову на плечо, со странным блеском в глазах. Даже Алеку Лазу, человек обычно веселый, вдруг стал каким-то мрачным и враждебным, опустил голову на грудь, и его маленькие, серые глаза, в которых читались одновременно и отчаяние и надежда, смотрели настороженно. Все напряженно ждали.

— Дело ясное! — решительно пояснил Ион. — Мы не можем ждать. Вот что! Имеем право, потому как за это право мы дрались с оружием и умирали. Даже сам господь бог с небес не сможет остановить нас.

— Да, даже сам господь бог, — облегченно вздохнул Георге Булига, и тень улыбки промелькнула по его землисто-желтому лицу со впалыми щеками и глубоко запавшими глазами.

— Так, значит, мы поделим ее! — весело воскликнул Алеку Лазу и без всякой причины смахнул шляпу с головы.

Старший сын Булиги хлопнул ладонью по шляпе, сдвинул ее на самый затылок и упрямо, обнажив белые и крепкие, как у волка, зубы, произнес:

— Теперь — кто кого!

— Стой, хлопец, не спеши. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! — мягко, словно не своим голосом, промолвил Михай и зажег сигарету.

Его слова упали как холодная вода на раскаленную печь.

— Да, будет нелегко! — глухо пробормотал Илие Параскан и поднял голову. Он был печален, что-то мучило его, глаза пылали гневом и метали искры. — Да, будет трудно! — повторил он. — Префект Фолибога еще у власти. В его руках войска. А он — шурин барина. В любое время он может выслать солдат… Достаточно пролили мы крови на фронте… Уже и без того достаточно вдов… Невозможно это, люди добрые! — горестно возвысил он голос. — Барин хитер, — прошептал он через мгновенье. — Почуял, видать, что-то. Недаром затеял он эти махинации с управляющим, Георге Котуном. — При этих словах он слегка повернулся лицом к Иону. — Расскажем и тебе, Ион… Котун… ты знаешь его…

— Управляющий этот… тот самый, что соблазнил Флоарю, дочку Симиона, — подхватил Георге Булига, — разве не знаешь? И вышвырнул ее потом со двора, так что бедная девка повесилась с горя на суку дерева на старом кладбище…

— Ааа! Как же не знать? Припоминаю…

— Так! — уже без всякого стеснения продолжал Илие Параскан. — Управляющий. Значит, ты знаешь его? Что за дела у них с барином? Управляющий будто бы отказался от службы, а барин дал ему сорок гектаров земли в Коту Лунг…

— Управляющий якобы купил у барина эту землю, — снова вмешался Георге Булига.

— Теперь будто бы у него своя земля, и он больше не служит у барина, — разъяснил Илие Параскан. — Переселился в село. Говорит, что хватит, мол, с него, погнул спину. Теперь и сам хочет пожить по-человечески. Будь только это, так это, слышь, пустяки. Но он, видишь ли, сбил с пути еще кой-кого из людей… Будто бы дал им землю от себя… У иных он даже взял и задаток… У других — нет… Будто бы он продал им ее в рассрочку… Коли человек у власти, он дает… Да, а чтобы перетянуть людей на свою сторону, кое-кому он дал землю задаром… Вот и Михай может сказать, раз он здесь…

— Ежели это так, — пробормотал Алеку Лазу, — то эти сорок гектаров мы не можем разделить. Значит…

— Постой, Алеку, постой, сынок! — остановил его Георге Булига. — Постой, дай скажу и я. Видишь ли, вот как обстоит дело, — начал он спокойно, но тут же перешел на крик. — Это же вор! Бандит, какого не сыскать! Сговорился с барином… Барин его и надоумил… Барин отдал ему эту землю и даже запись составил об этом. Но это только для виду, понимаешь? Ну, а управляющий принялся подбирать себе кумовьев, приманивать людей, чтоб ему…

— Значит, коли мы признаем их бумаги, — воскликнул с гневом Илие Параскан, — то наши люди останутся без сорока гектаров. А ведь ежели поделить по одному гектару, и то хватит на сорок человек. Так что же нам делать?

— Видишь ли, из-за этого, — пояснил Алеку Лазу, — из-за этого многие не осмеливаются… Говорят, что мы пошли по опасному пути… Потому как неизвестно, что еще может случиться: господа, мол, сильны, а еще того сильнее американцы, — только начнись революция, они уж тут как тут: высадятся с пароходов в Констанце…

— Те, что так говорят, заодно с Котуном… Котун их подучает… Вот пусть и Михай скажет…

— Чего вам от меня надо? Что это вы все Михай да Михай? — вспылил Михай, но тут же опустил глаза, не выдержав тяжелого взгляда брата.

— Как, Михай? Ты тоже взял землю? Ну, разве ты, человече, не понял, что это приманка… приманка, слышишь?

— А что вам до того? — снова вскипел Михай. — Поместье большое, хватит на всех. До моей земли не касайтесь!..

— Видал, что сделали с человеком?.. — неожиданно злобно выругался Алеку Лазу и стукнул кулаком по лавке так, что стекла задребезжали в окнах. — Мы не можем больше ждать. Покамест будем ждать, они всех людей подкупят. Какого черта! Вся страна с места сдвинулась, одни мы сидим сложа руки. Что нам, барина жалко стало? Какого лешего? Или боимся? Да? А о земле вы подумали, люди добрые? Вот придет лето, а земля не будет засеяна, об этом вы подумали? Когда мы будем ее пахать? Об этом вы не задумывались?

Думали они и об этом, думали и обо всем другом, так что головы раскалывались от дум. И вот теперь молчали в оцепенении, враждебные и злые, словно перессорились друг с другом, словно готовы были вступить в драку. Молчали и смотрели на Иона затаив дыхание, точно вся их жизнь зависела от его решения, от того, что он скажет. Долго длилось молчание. Затем Ион встряхнул плечами, обвел всех спокойным взглядом и заговорил не спеша, твердо выговаривая каждое слово:

— Мы не можем больше ждать. Это так. Алеку прав. Вот послушайте, что я скажу… Ночью поднимем все село. Для этого пойдем из дома в дом. Должны выйти поголовно все. К рассвету надо быть в поле. В примэрии установим охрану, чтобы барин не мог связаться по телефону с префектурой, коли ему вдруг захочется это сделать. Ну, а потом, коли посмеет, пускай приходит в поле и попробует со всем народом схватиться. А до управляющего нам и дела нету. Пускай приносит бумаги хоть от самого господа бога. Нас это не касается: земля барская, и мы делим ее. Вот и весь сказ.

— Вот так и надо! — подтвердил Георге Булига и поспешно поднялся с лавки, строго взглянув при этом на сыновей.

— Пойдемте все! Давайте тронемся! — загорелся и Алеку Лазу и тоже вскочил со своего места.

Все торопливо вышли.

Ион нагнал их во дворе. Проходя мимо, Михай злобно посмотрел на брата и схватил его за рукав.

— Ионикэ… постой… это правда? Ты и вправду хочешь у меня забрать землю?

Ион удивленно взглянул на него и расхохотался. Он смеялся впервые за долгое время.

— Как это — мы возьмем у тебя?

— Не смейся, слышишь, — прошипел Михай и весь почернел от злости. — К моей земле не прикасайтесь!..

Ион перестал смеяться, взял брата за плечи и легонько постучал согнутым пальцем ему по лбу:

— Что здесь у тебя, Михай? Черт тебя подери… Ты умный человек, но иной раз ничего не понимаешь… Как это так — у тебя мы возьмем землю? Это значит, мы возьмем то, что тебе не принадлежит. Ты получишь землю. Будь спокоен. Ты получишь ее. Государство даст тебе ее, а не Котун. Понял?

Михай ничего не ответил. Прямой как палка, вытянув вперед шею, он быстро зашагал за остальными, но, пройдя десять шагов, остановился, повернулся, и глаза у него засверкали.

— Я не верю, слышишь! Теперь мне ее даст государство, а завтра придет то же государство и заберет ее у меня обратно. Государство никогда ничего не дает. А ты лучше не вмешивайся в это… Сиди смирно… Пойдем сейчас ко мне, поешь, ляжешь спать, а завтра посмотрим… Утро вечера мудренее… Ну чего тебе соваться в это дело?.. Не довольно ли ты перенес на фронте, Ионикэ? И потом, если все будет так, как ты говоришь, то ведь тебе-то государство обязательно даст землю…

Ион шел вперед, больше не слушая брата. Михай некоторое время шагал вслед за ним, не переставая говорить, а потом свернул в проулок, крикнув вслед Иону:

— Плохо делаешь, Ионикэ!.. Плохо делаешь!.. И смотри берегись Котуна.

Ион продолжал свой путь, как будто ничего не слыша.

VII

Было довольно поздно. Полная луна светила так ярко, точно был день, и Ион подумал, что в другие ночи в этот час село спало бы мертвым сном. Теперь же повсюду виднелись движущиеся тени, свет в окнах, слышался шепот во дворах, около заборов. Все село волновалось. На дорогах было множество людей. Одни спешили в корчму согреться стаканчиком, другие стояли, опершись о забор, в темноте и советовались, не остерегаясь, как бывало раньше, а громко, во весь голос, уверенно и твердо заявляя, что есть распоряжение из Бухареста, «чтобы делить помещичьи земли и чтобы господ прогнать за границу», «чтобы они убирались куда глаза глядят», «чтобы катились к чертовой матери», «что пришла революция, а революция не терпит и духа барского». Несколько парней вполголоса напевали песню во дворе школы на площадке, где по праздникам обычно устраивались танцы. По всем дворам яростно, точно на волков, лаяли собаки. Крестьяне чинили плуги, телеги, смазывали колеса, подгоняли сбрую, кормили скотину и готовились к великому делу этой весны — к пахоте бывшей барской земли. Усиливалась суматоха на улицах, дорогах, на мостиках, и неведомая дотоле смелость читалась на лицах людей, зажигала их взгляды, звучала в их речах.

Ион Хуцуля зашел в примэрию проверить охрану. Просторный двор был полон народу. На крыльце стояло несколько крестьян, вооруженных вилами и косами. Поднявшись по ступенькам, Ион прошел в помещение. В первой комнате, у телефона, не было никого, но в соседней горел свет, и оттуда слышались голоса. Открыв дверь, Ион неожиданно столкнулся лицом к лицу с Георге Котуном. Тот был в сапогах, в белой вышитой рубахе и в меховой безрукавке. Управляющий отступил на шаг назад, внимательно посмотрел на Иона, не сделав ни единого жеста, словно ему не верилось, что он видит его перед собой, но тут же лицо Котуна исказилось от злобы.

— Что, сударь, хочешь забрать у меня землю, а? Мою землю, на которой я трудился всю жизнь? Мою землю?! Так? По какому же это праву такое беззаконие?..

Его сухое, костистое, давно не бритое и длинное, как лошадиная морда, лицо перекосилось, а маленькие, глубоко посаженные глазки так и пылали ненавистью.

Ион, прислонившись спиной к двери и медленно двигая губами, заговорил, обращаясь не к нему, а к хилому, лысому человечку в очках, сидевшему за столом на большом стуле с высокой спинкой:

— Что вы здесь делаете? Кто вам дозволил?..

Но он не успел закончить, как человечек, сидевший за столом, вскочил как ошпаренный со стула, и на губах у него мелькнула насмешливая усмешка.

— Просим извинить, товарищ… Не знаю, как имя… Не знаком с тобой… Не Ион ли Хуцуля будешь, не Михая ли Хуцули брат, что пришел с фронта? Я рад… Видишь ли, как тебе сказать: это я бы должен на законном основании спросить тебя, что тебе здесь надо, так сказать… Я-то на законном основании, с твоего позволения, писарь и нотариус Пужинэ, — отрекомендовался он. — Станислав Пужинэ. — А это господин Котун, Георге Котун, который как раз пришел с жалобой на нарушение законов государства, касающихся, так сказать, неприкосновенного права собственности…

Вдруг он остановился, не закончив говорить, и снова иронически усмехнулся.

— Итак, я думаю, все понятно. О чем тут еще говорить? Где закон, там нечего торговаться. — И он гордо поглядел на Георге Котуна, точно хотел ему сказать: «Ну, вот видишь, как я его отделал?»

Котун что-то пробормотал и нервно зашагал по комнате, громко фыркая, как бык. Время от времени он останавливался, выпячивал грудь и бросал убийственные взгляды на Иона.

Ион неподвижно стоял, прислонившись к двери, словно опасаясь, как бы чего не случилось, как бы эти двое не бросились на него, не оттеснили его в сторону и не добрались до телефона. С Пужинэ ничего нельзя было поделать: он писарь и в примэрии на своем месте. Но вот Котуну что здесь надо? А что, если он потому и пришел, что был послан барином позвонить по телефону в префектуру? А может быть, он уже и позвонил? Почему люди пропустили его? Вдобавок откуда знать, может, этот плешивый писарь тоже приспешник барина? Наверняка так оно и есть. Тогда почему бы ему не защищать управляющего? Нет, будь что будет, надо выдворить отсюда их обоих. Да, писаря тоже. До завтрашнего вечера. Нечего ему здесь делать.

— Видишь ли, в чем дело, господин писарь, — обратился Ион спокойным тоном к писарю. — Видишь ли, в чем дело. О земле нам нечего спорить. Это решает народ. А тебя по-хорошему прошу уйти сейчас из примэрии… Уведи и его — этого господина, чтобы мне не просить людей выводить вас…

Тогда, точно его кто стукнул дубиной по голове, писарь покачнулся, побледнел, схватился руками за виски и завопил пронзительно, пискливо:

— Чтоо? С кем ты говоришь, сударь? С какой стати ты сам-то здесь, а? Здесь тебе не фронт, сударь. Слышишь?

— Знаю! — мягко произнес Ион, и его голос окончательно взбесил писаря.

— Здесь ты у меня в примэрии, сударь! — взвизгнул тот, выпучив глаза. — И здесь я… слышишь? Я — государственная власть. Так что попробуй только — и я сейчас же позвоню префекту.

— Вот этого ты как раз и не сделаешь, — возразил еще мягче и спокойнее Ион и придвинулся плотнее к двери.

— Говоришь, не сделаю? А кто это меня остановит? Ты? Лучше бы снял шляпу: здесь не корчма, слышишь? И насчет земли этого человека — не играй с огнем… Что он, помещик, что ли? Что тебе от него надо? Давай подходить здраво, милейший, это тебе не игра…

— Ладно, хватит, мы сами все порешим! — сорвался с прежнего тона Ион и вышел, хлопнув дверью.

На улице он смешался с толпой и бесцельно зашагал вперед. В нем все кипело. Все тот же вопрос буравом сверлил мозг Иона: «Кто? Кто известил управляющего? Кто мог ему сказать? Откуда мог он так скоро узнать, что я… что я… Кто тот человек, который сообщил ему?» Ион еще с фронта испытывал какой-то ужас перед всяким предателем, он считал его самым коварным оружием, оружием, которое направлено против тебя в тылу и против которого невозможно бороться. И вот теперь Иона больше всего беспокоила мысль о том, что существует такой человек, который, побывав у него в доме и услышав все, отправился к Котуну и рассказал ему. Но кто этот человек? Кого следовало подозревать? Позади послышался глухой топот ног. Кто-то бежал за ним, тяжело дыша. Ион остановился. Он догадывался, кто это, и не ошибся: это был управляющий. В лунном свете лицо управляющего было белое, точно у мертвеца, а глаза горели как угли. Он прошипел сквозь зубы:

— Постой! Мне надо кое-что тебе сказать. Запомни… Попробуй только притронуться к моей земле… Попробуй только притронуться, — захлебнулся он, — и я тебя прикончу, слышишь?

Первым побуждением Иона было дать Котуну как следует по морде, но он сдержался. Ион повернулся спиной к управляющему и зашагал дальше, насмешливо бросив ему:

— Смотри не испугай меня, господин Котун! Лучше отправляйся-ка ты спать…

VIII

Рассвет застал все село в поле. По тропинкам торопливо шагали босые женщины. Над полем стоял гул голосов. Голубоватый свет зари осенял толпу, и животных, и темно-зеленую листву деревьев, и черную землю, жирную, влажную, поросшую сорняками, которая, казалось, еще спит тяжелым зимним сном; она простиралась, спокойная и величественная, вздымаясь холмами, до далекой межи, сливаясь с синевато-черной полоской леса у Кобыла. Со стороны пруда и речки в долине тянуло прохладным ветерком, освежавшим лица людей. Ветер с юга прогонял тучи, трепал платки и юбки женщин и сбрасывал янтарные капли росы на землю.

Ион Хуцуля, бледный, не выспавшийся, с синевой под глазами, весь горя словно в лихорадке, пробирался сквозь гущу людей и, видя, что они выжидательно поглядывают на барскую землю, которую словно стерегут зеленые шеренги тополей и ив, торопил их готовить плуги, запрягать лошадей и начинать пахоту. Нетерпение и странное беспокойство, овладевшие им еще с вечера, не покидали его и теперь. Сердце сильно билось, точно готово было выскочить из груди. Ему было душно и тяжко. Рванув дрожащими руками грязный воротник рубашки, он с облегчением почувствовал волну прохлады, обдавшую его волосатую грудь. Вокруг него, на краю поля, суетились люди. Георге Булига впряг в плуг свою костлявую клячу, рыжую и косматую. Оба его сына встали с двух сторон у оглобель, точно собирались тянуть плуг вместе с лошадью. Лемех уже погрузился в землю. Глаза старого крестьянина скользили по расстилавшейся перед ним земле и постепенно увлажнялись. Стараясь побороть свою слабость, он старательно высморкался в полу своей редкой, как сито, сермяги, издавая при этом надтреснутый, хриплый, словно трубный звук, потом крепко ухватился за ручки плуга и сердито крикнул на сыновей:

— Гей, давай, пошел!

Улыбка осветила сухие сморщенные щеки Алеку Лазу, который, ни на шаг не отставая, следовал за Ионом, держа списки наделенных землей. Он их так крепко сжимал в руках, точно боялся, чтобы у него их не вырвали.

— Готово, трогай! Давай, люди добрые! — кричал он и чуть ли не бежал, размахивая над головой белыми листами списков.

Щелкнули бичи, быки и лошади напряглись, и все плуги, как по команде, сдвинулись с места и взбороздили барскую землю. В это мгновение Ион всем существом ощутил, как душившее его напряжение ослабевает и бесследно исчезает. Словно что-то метнулось и взорвалось в нем, наполнив тело чем-то крепким и опьяняющим, точно вино.

— Люди добрые, гей, люди добрые! — крикнул он громко каким-то чужим голосом, двинувшись вслед за Алеку Лазу и стараясь перекричать толпу. — Люди добрые!..

Иону хотелось попросить, чтобы его подпустили к плугу, хотелось медленно идти, наклонясь вперед, за быками, глядя, как лемех переворачивает сырые пласты земли, издающие горький запах гнили. Руки его отвыкли от работы, загрубели, сжимая смертоносное оружие, и в нем проснулось страстное желание схватить рукоятки плуга, крепко нажать на них, вдавливая лемех в борозду, и взрезать давно не паханную землю с бешенством и страстью, с какой ласкал бы пылающее тело желанной женщины.

Быстрым шагом он поднялся на холм, где стояла группа березок, чуть шелестевших мелкими бледно-зелеными листьями. В своем весеннем уборе они походили на невинных девушек. Ион увидел впереди несколько группок людей, собравшихся вокруг шести-семи плугов. Крестьяне стояли напряженные, уперев руки в бока или скрестив их на груди, и смотрели прямо перед собой. Их кони махали хвостами, перебирая губами молоденькие нежные веточки березы. Быки с равнодушным видом жевали жвачку, словно понимая, что их хозяева не торопятся, и теперь им ничего другого не остается делать.

— Почему вы не начинаете, люди добрые? — спросил Ион, приблизившись к первому плугу, но и без ответа догадался, в чем дело. На опушке березняка, омрачая красоту картины утра, как само воплощение ненависти, в кожаной куртке, в шляпе, надвинутой на глаза, и в сапогах стоял Георге Котун, неподвижный и одинокий, точно волк, вышедший на охоту за людьми. Управляющего боялись больше, чем барина. Он пришел сюда с ночи охранять свою землю и встал перед крестьянами. Они косились на него, видели ружье у него на плече и не решались приступать к пахоте. Ион сразу все понял и улыбнулся. Уверенно, как хозяин, который спешит выполнить неотложное дело, он шагнул вперед и, набрав полную грудь воздуха, взялся руками за ручки плуга. Дерево их было влажное и холодное.

— Эй, давай! — подал он знак усатому крестьянину в залатанной сермяге, который смотрел на него холодно и настороженно, словно не понимая, что Ион хочет делать. Однако крестьянин все же взял бич, слегка взмахнул, но не ударил быков, а стал понукать их, натянув вожжи:

— Хэээйссс!..

Волы покачнулись и шагнули в ногу, колеса тонко скрипнули и начали медленно вращаться.

— Хэээйссс!

Ион вонзил лемех в землю, и, приноравливаясь к движению волов, налег всей силой на ручки плуга. Черная борозда стлалась прямо под его ногами. Над быками покачивались прозрачные полоски тумана. Пласты земли отделялись с треском, напоминающим звук ломающегося хвороста. Запах гнилых трав смешивался с запахом бычьего пара и кисловатым запахом взрытой плугом земли. Где-то вдалеке пел жаворонок. На пруду, в долине, квакали проснувшиеся ни свет ни заря лягушки, и синеватое покрывало утреннего рассвета постепенно светлело, разрываясь на длинные розоватые ленты. Однако Ион Хуцуля ничего этого не видел: не смотрел он ни на небо, ни вперед, ни назад, — лишь на то место, куда ступал, и взгляд его скользил по черной ленте борозды, которая все удлинялась, увлекая его за собой и одурманивая своим монотонным разматыванием.

Внезапный треск ружейного выстрела сухо прорезал сырой, мглистый утренний воздух, и Ион упал на колени лицом в мягкую холодную землю как раз в тог момент, когда солнце показалось из-за гребня холма, залив всю долину пурпурно-красным, кровавым светом.

IX

Когда Ион открыл глаза, другой свет, резкий, белый, ослепил его. Ион зажмурился. Через некоторое время он снова испуганно открыл глаза, быстро заморгал, посмотрел на женщину, одетую во все белое, обвел взглядом кровати с лежавшими на них людьми, увидел оранжевые блики, дрожавшие на гладком полу, круглые стенные часы и захотел приподняться. Но сразу же тысячи ножей вонзились в его тело, и Ион со стоном упал обратно на подушку.

— Лежите спокойно! Спокойно! — послышался тонкий женский голос, и в его голове вдруг возник вопрос: «Где я? Что со мною?» Боль жгла ему сердце. У него страшно болела грудь и голова, которая к тому же казалась страшно тяжелой; такими же тяжелыми стали и руки и ноги.

— Где это я? — выговорил он чуть слышно и облизал сухие губы.

— Не беспокойтесь! — снова услышал он тот же мягкий голос. — Ничего страшного нет. Теперь вы уже спасены…

«От чего это я спасен?» — промелькнуло у него в мозгу. Он силился вспомнить, как попал сюда. Теперь он уже знал, где находится, но не понимал, отчего так болит у него грудь, точно просверленная насквозь огромным буравом, и почему он чувствует такую слабость, какой никогда раньше не испытывал. Мысли с бешеной скоростью проносились у него в голове. Неизвестно почему, Ион вдруг вспомнил шелковый платок, и мысль стала цепляться за это воспоминание, как будто от него зависело все. Отрывочные картины, стертые, затуманенные, стали проплывать одна за другой перед, глазами Иона… Руксандра… Михай… Алеку Лазу… Худое, озабоченное лицо, лицо Георге Булиги… Ночь… Свет в окнах домов… Тени на улицах… Высокие деревянные ступени… дверь, из-под которой пробивается полоска света, — и вдруг призрачно-белое, колючее, искаженное злобой лицо…

«Георге Котун!»

Ион услыхал сухой треск, как удар молотка, в ушах зазвенело, и он снова полетел в черную бездонную пропасть…

«Он выстрелил в меня!» — в тот же миг мелькнула мысль, и он до крови прикусил себе губу. В висках стучало, голова была словно зажата железными тисками. Сердце сильно колотилось в груди, казалось вот-вот разорвет ее. Именно в этот момент он снова почувствовал, что у него в груди есть сердце, и с его губ чуть не сорвался крик: «Я жив!» Он припомнил даже слова угрозы, брошенные сквозь стиснутые зубы: «Попробуй только притронуться к моей земле — и я тебя прикончу, слышишь?» — и свой насмешливый ответ: «Смотри не испугай меня, господин Котун! Лучше отправляйся-ка ты спать». И вслед за этим всплыл мучительный вопрос, который не давал ему покоя в ту ночь: «Кто? Кто мог ему сказать? Кто предал меня?» Сердце Иона наполнилось чем-то горьким, как желчь. Он скрипнул зубами.

— Болит? — быстро спросила сестра и коснулась мягкой прохладной рукой лба Иона.

Ион сделал отрицательный жест и, открыв глаза, внимательно посмотрел на сестру. Она была молоденькая, почти подросток, и глаза у нее были ясные, небесно-голубые. Их ласковый, дружелюбный взгляд сильно напоминал взгляд Руксандры, только глаза Руксандры изливали другой свет, дурманящий и наполнявший душу сладостной отрадой.

— Если вы чувствуете себя лучше, то, может быть, разрешите привести к вам вашего брата… Он с самого утра сидит в приемной.

— Михай! Он здесь?

— Да. Он привез вас на телеге в больницу и с тех пор никуда не уходил. Ждет, хочет узнать о вашем самочувствии.

— Позовите его, сестра.

Михай вошел тихо, на цыпочках ступая вслед за сестрой. Лицо у него осунулось, взгляд блуждал. Когда он подошел к кровати, Ион заметил, что руки Михая дрожат. «Как он беспокоится за меня! — подумал Ион и пожалел о споре, который произошел у них накануне того события. — Ведь кровь не вода. Он все-таки мой брат, бедняга…» Михай был так смущен, что не мог вымолвить ни слова. Сестра постаралась успокоить его, сообщив, что ничего страшного нет: опасность уже миновала — и привела слова профессора: «Счастье этого богатыря, что пуля прошла у него около сердца и только продырявила легкое, а то бы его не довезли». Михай слушал все это, опустив голову, уставившись в пол. Когда сестра замолчала, он украдкой взглянул на больного и спросил шепотом, словно боялся усугубить его страдания:

— Тебе очень больно, Ионикэ?

— Нет! — Ион попытался улыбнуться. — Пустяки. Чуть-чуть.

Сестра перешла к другому больному, и братья остались наедине. Долгое время они молчали, глядя друг на друга. Затем Ион пошевелил губами и тихо, скорее про себя, сказал:

— Одна мысль мучит меня: кто бы мог сказать Котуну?..

В глазах Михая зажглись огоньки и зрачки расширились, точно от испуга. Но он ничего не сказал и резко повернулся лицом к двери, потому что как раз в эту секунду в палату вошел профессор в белом халате в сопровождении свиты врачей. Вошедшие направились прямо к кровати Иона, и, смущенный, Михай тихо отступил в сторону.

X

Михай приехал снова через две недели. Он привез с собой пироги с творогом и маком.

— Это тебе посылает Руксандра. Она не могла приехать: сидит дома с ребятишками. Ты ведь знаешь, что их не на кого оставить. Она желает тебе поправиться и вернуться поскорее домой.

— Спасибо, Михай. Без тебя я бы совсем пропал. Сестра рассказала мне, как ты привез меня в больницу…

— Брось, Ионикэ!.. Есть о чем говорить! А как же иначе? Если уж Алеку Лазу, чужой человек, бросил пахоту и собрался ехать, так ведь я…

— Пироги невестки хороши. Словно здоровья прибавляют. Передай ей. То есть нет… Не надо, не говори ей ничего.

— В следующий раз приедет и она. Оставим ребятишек у ее матери, и она приедет… А может быть, ты выздоровеешь до той поры и приедешь домой: ведь дома-то работы хоть отбавляй, Ионикэ, и мы никак не управимся… Даже пахоту еще не закончили… Я уж и то иной раз думаю: что это за жизнь? И радости не видишь… Я получил землю, благодарение господу, но ведь и забот прибавилось, потому как землю-то надобно обработать, она не терпит…

Михай так и не понял, почему голос брата звучит неуверенно и дрожит.

— Не знаю, Михай… Но дело в том, что… Может, я больше не вернусь в село… Я уже все обдумал… Для чего мне возвращаться? Кусок хлеба я заработаю и здесь… Ремесло знаю. Ну что ты так смотришь на меня? Не веришь? Пойду работать на завод. Не бойся, не пропаду я… Ведь ты сам видел, что даже пуля не берет меня, — пошутил он. — Скажи невестке, что я очень благодарен ей за пироги. Очень вкусные. А тебе хватит мотаться по дорогам… Работу нельзя откладывать… Ты это правильно сказал… Если мне что понадобится, я тебе сообщу, обязательно сообщу… Или напишу тебе… Да и потом здесь я долго не задержусь…

Но Михай, видно, хотел еще что-то сказать. Он казался смущенным, наконец произнес:

— Ну, коли ты, Ионикэ, так считаешь… Я только думал, что ты поможешь мне… Но, может быть, так оно и лучше. Тебе виднее. Я думал о том, что ты рассказывал про Россию… Вижу, что и у нас начинается… Вот поэтому и хочу тебя спросить… То есть сказать тебе… — Он замялся. Затем продолжал: — Я подумываю о том, чтобы вступить в коммунистическую партию. С партией этой мне будет лучше, как ты считаешь? Так я подумал. Я сказал себе: мой брат не дурак. Он знает, что делает. — Тут Михай засмеялся. — Да, как видишь, Ионикэ, пришло время старшему брату идти за младшим…

XI

Ион Хуцуля проснулся с головой тяжелой, как бадья. В комнате никого не было. Весело пылал огонь, разбрасывая отблески по стенам, и из чугунка, стоящего на плите, поднимался легкий парок. Хозяйка готовила корм для свиньи. Через полуоткрытую дверь комнаты слышался густой голос Алеку Лазу, бранившего жену.

— Смотри никуда не ходи, слышишь! — кричал он сердито. — Или не видела, что уже выпал иней? А ты только и знаешь свое. У себя дома я хозяин, и так сделаешь, как я скажу тебе…

— У нас нет ни гроша, — оправдывалась женщина. — Сам знаешь… Я говорила тебе еще вчера вечером… Пойду на базар… Пойду, чтобы… — бормотала она смущенно.

— Тааак! А свеклу кто будет выкапывать? — спросил Алеку Лазу, понижая голос. — Разве не видишь, что уже выпал иней?

— Да пускай иней, пускай снег! — сердито выкрикнула женщина. — Пускай себе замерзает, мне-то что? Копай ты ее сам, ежели тебе делать нечего. Что, она моя, что ли, свекла-то?

— А чья же? Что же ты хочешь, жена, чтобы она на поле осталась? И чтобы замерзла, да?

— Это уж дело не мое. Почему ты сам не выкопал ее, когда была хорошая погода? Таков уж ты, прости господи: вопьешься в человека как клещ! Другим-то все спускаешь, а из своей жены готов хоть душу вытянуть. Поищи такую дуру, что бросит все свои дела и будет таскаться по полям. Вот Хуцуле, счетоводу, не приходит в голову погнать свою жену в поле? Она у него сидит дома как барыня… А ты чуть что на меня одну взваливаешь всю тяжелую работу, а я-то думала, что раз у меня муж председатель, так мне хоть какое-нибудь облегчение будет… Да где уж там!..

Вдруг ее голос резко оборвался. Ион Хуцуля увидел через полуоткрытую дверь, что она стоит, разинув рот, широко раскрыв глаза, как, видно, сама испугалась вырвавшихся у нее слов, и ждет, что на нее как удар грома обрушится гнев мужа.

Но ничего ужасного не произошло.

Алеку Лазу так и остался стоять неподвижно, уронив руки и наклонив голову; глаза его были полузакрыты, челюсти сжаты. Против обыкновения, он заговорил, делая ударение на каждом слове, ласковым голосом:

— Так вот как ты рассуждаешь? Я уже тысячу раз тебе говорил, чтобы ты бросила эти глупости… Не говорил разве я тебе? Эх, жена, жена, даже не знаю, что и делать-то с тобой? — вздохнул он с отчаянием. — Подумай только, ведь я председатель, отвечаю за все, я должен всем пример подавать, а ты… Обмозгуй все это и больше меня не зли, а то, сама знаешь… Надень жакетку и зови скорей твою сестру Фривонию и Иоанну — жену Чудина, вообще собери как можно больше женщин… Не жалей ног, потому ты же видишь, что выпал иней и свекла больше не может ждать…

Заметив, что Ион Хуцуля уже встал и слышит их разговор, Алеку Лазу смущенно закашлялся, засопел носом и вышел на улицу, сопровождаемый женой.

Ион соскочил с кровати и некоторое время неподвижно стоял посреди комнаты, словно не зная, что ему делать. На душе было тяжело, и он испытывал странное беспокойство, не покидавшее его всю ночь. Он долго тер глаза толстыми узловатыми и черными пальцами. Потом увидел в окно горбатую крышу сарая, подернутую сверкающим инеем, и с удивлением осознал, что это его и взволновало. Он давно знал обо всем: и об инее, и о заморозках, и о свекле, оставшейся в земле, — и вот, пожалуйста, иней уже и выпал. Ему хотелось во что бы то ни стало отделаться от воспоминаний о вчерашнем вечере. Теперь, когда он проснулся, ему пришло в голову, что брат еще не совсем погиб, как он решил накануне вечером, — что его еще можно исправить и он должен во что бы то ни стало этого добиться. Ведь Михай — его брат, его единственный брат, у них одна и та же кровь, одно и то же сердце. «Нет, Михай сделал ошибку, но он еще не совсем погиб. И он не обманывает Руксандру. Он любит ее по-старому, и меня тоже».

Ион чувствовал, что кости у него какие-то тяжелые, словно налиты свинцом, а голова трещит, как после ночного кутежа. Но ему не хотелось об этом думать, вспоминать о бессонной ночи, о брате и обо всем остальном. Он хотел успокоиться, прийти в себя и приняться за дело. Да, приняться за дело: ведь для этого он и направлен сюда. Первым делом помочь Лазу собрать людей, потому что иней уже выпал, а свекла все еще в земле и может померзнуть.

Минуту-другую он еще простоял неподвижно, глядя в окна на иней, серебрившийся на крыше сарая, затем тяжело сдвинулся с места, подошел к лавке и начал одеваться: надел брюки, шерстяные носки, ботинки, потом фуфайку. Фуфайка была старая, рукава износились, но она еще грела. Ион вспомнил, что когда-то такая же фуфайка была и у брата Михая. Мать связала обоим сыновьям по фуфайке. Тогда им нравилось носить одинаковые фуфайки, и ботинки, и костюмы. Даже шляпы у них были одного цвета. Только теперь брат уже не носит фуфайку, может быть, он ее изорвал, а может, и выбросил. «Да, — думал Ион, — прямо не верится, но так оно и было». В самом деле, когда-то они с ног до головы были одинаково одеты. Вечером оба выходили на улицу, Михай гордо выступал впереди, с цветами на шляпе, и останавливался перед каким-нибудь домом, а потом подходил он, Ион, и громко ударял несколько раз палкой о порог. Вскоре в окнах появлялся свет — и лицо Михая светлело; толкнув Иона в бок, он шептал ему на ухо: «Идет, слышь!» — словно боялся, что она не выйдет. Потом белокурая девушка, смех которой напоминал щебетанье птицы, встала между ними — и все полетело к черту. Но разве это все? Разве только это испортило их отношения, отдалило их друг от друга? Это ожесточило их? Ничуть! Не об этом теперь речь. Во всяком случае, не только об этом. Это отошло в прошлое, притаилось где-то на дне души, как сохраняется в земле корень дерева, пораженного молнией. Ствол превращается в уголь, а корень еще остается в тучной черной земле. Теперь речь о другом. О чем-то куда более важном — о том, что брат его совсем опустился. Михай всегда был человек легкомысленный, любил весело провести время. Он всегда предпочитал не работать, а получать все в готовом виде. Такой уж у него несчастный характер. Такой человек, если его вовремя не удержать, скатится на дно, пойдет на всякие подлости, лишь бы удовлетворить свои прихоти, жажду власти и низменные страсти. «Вот оно как бывает: живешь целую жизнь с человеком, делишь с ним и хорошее и плохое, любишь его, он близок тебе, он твой брат, — и вдруг обнаруживаешь, что между вами словно пропасть какая, что он тебе чужой, еще более чужой, чем первый встречный». Так рассуждал Ион, хотя и пытался отогнать эти мысли.

Быстро надев куртку, он вышел на улицу.

Алеку Лазу с вилами в руках очищал конюшню от навоза. Увидев Иона и окинув его быстрым взглядом, он бросил вилы и, вытирая на ходу руки, проговорил:

— Я ждал, когда ты оденешься. Женка моя тут капризы разводит. Мы малость поругались и, кажется, разбудили тебя. Ты пришел вчера поздно и порядком не отдохнул. Мы ожидали тебя… Но увидели, что время уже позднее, и легли спать. Видишь ли, если бы нам нынче управиться со свеклой, вот было бы…

Шагая рядом с Ионом, он еще долго распространялся на эту тему, потом вдруг повернулся и сказал:

— Ионикэ… Мне нужно тебе сказать кое о чем, что, может быть, тебе… Это о твоем брате Михае. Ты слышал. Дело идет о стройматериалах… Он сказывал, что дал за них задаток в одном селе, Пэтрэуць, в Буковине… Все обещал нам, что они прибудут, обязательно прибудут еще до осени…

— Ну и что из того?..

— То есть как это «что из того»? — протянул обиженно председатель и внезапно ускорил шаг, точно хотел уйти вперед.

— Я хотел сказать, чтобы ты продолжал, — поправился Ион и покраснел. — Слушаю тебя.

«Да, тебе хочется меня слушать, как собаке лизать соль», — подумал Алеку Лазу, но замедлил шаг и продолжал, понизив голос:

— Мы, по правде сказать, кое-что подозревали, — признался он и отвел взгляд в сторону. — Его пьянство, дружба с Котуном, женщины, с которыми он связался, — все это заставило нас призадуматься…

— Понимаю… Понимаю… — удрученно бормотал Ион.

«Черта с два ты понимаешь!» — мысленно возразил ему собеседник и продолжал вслух:

— Мы послали человека, сына Булиги, Митру, ты его знаешь… Послали, значит, его в Пэтрэуць разузнать, как там и что. Вчера вечером он вернулся. Ничего там не куплено. Михай там даже и не был…

Наступило тягостное молчание.

«Посмотрим, как теперь запоешь», — подумал председатель, а вслух произнес:

— Ну, что скажешь?

— Ладно! — вымолвил Ион, и лицо его окаменело.

«Ага! — казалось, хотел сказать председатель. — Я так и думал, что ты это скажешь».

Они расстались в середине села холодно, словно чужие.

— Я остаюсь в селе, — заявил Лазу, — а ты ступай дальше. Мне надобно собрать людей. — Голос звучал так сурово, словно он говорил с заклятым врагом.

Пройдя несколько шагов, он обернулся и увидел, что Ион удаляется, согнув плечи, низко опустив голову, словно придавленный тяжелой ношей.

«Эх, будь оно все трижды проклято! Родная кровь не вода! — подумал Лазу. С досады он надвинул шапку на глаза. — Брата не вырвешь из сердца… никак…»

XII

Чтобы сократить дорогу, Ион двинулся напрямик через поле. Ступал он тяжело. Ноги глубоко увязали в мокрой земле, порой он хлюпал по лужам. На вспаханном поле кое-где поднялись побеги пшеницы. Оно простиралось, плоское как ладонь, голое, клейкое. Под ногами чавкала грязь. То тут, то там виднелись черные заросли кустарника, одинокие деревья, молодой ивняк на берегу ручейка. В тумане каркали голодные вороны. На ботинках налипла грязь, и казалось — они налиты свинцом. Несмотря на это, Ион шел быстро и все ускорял шаг, словно боясь куда-то опоздать.

— Вот она — свекла! — проговорил он почти вслух и в ярости топнул оземь. Вырвав свеклу, он внимательно ее осмотрел, потом пошел дальше. Разгорелись щеки. Горели ладони рук. Как будто ему не терпелось поколотить кого-то как следует. Поколотить и отвести душу. Но никого не было. Вокруг было пусто. Только туман. Беловатый, холодный, сырой туман, словно просеивающийся сквозь сито. Он забивался в рот, в нос, застилал глаза, полз по спине и заставлял Иона ускорять шаги.

У ворот правления Ион остановился.

Вывеска была на своем месте, на покатой крыше из дранки. Каждое утро он смотрел на нее, и выведенные на ней слова, казалось, согревали его и подбадривали:

КОЛЛЕКТИВНОЕ СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

«НОВАЯ ЖИЗНЬ»

Ион Хуцуля, как всегда, с легким замиранием сердца нажал щеколду калитки, но впервые за все время лицо его вдруг помрачнело, когда он бросил взгляд на двор. Широкий двор, хозяйственные постройки, на которые еще совсем недавно он не мог насмотреться, все теперь показалось ему каким-то совсем иным, подобно тому как накануне вечером он увидел в ином свете своего брата.

Прохожий бросит беглый взгляд на обнесенный забором двор, но совсем по-другому видит все заботливый хозяин, который сразу приметит острым взглядом и подгнившую подпорку в углу, и мусор, спрятанный за бурьяном.

Ион Хуцуля только теперь понял, что до сих пор он не смотрел на все окружающее хозяйским глазом. Правда, хозяйственные постройки были большие, вместительные, амбары имели внушительный вид, но они стояли без крыши, их заливало дождем и стены мокли.

Ион почувствовал, что на него давит туман и тишина, господствующая во дворе; ему больно видеть пустые строения, которые еще не закончены, но уже разрушаются. Как это он до сих пор не замечал всего этого! А теперь у него точно спала с глаз пелена; он больше не может смотреть с восхищением на внушительные голые амбары, сырые и не покрытые до холодов. Теперь ему известно, что свекла все еще лежит в земле, хотя ей давно пора находиться в амбарах; он знает, что от этих построек один убыток колсельхозу и они принесли несчастье его брату. Но полно, разве, в самом деле, они принесли брату несчастье?! «Эх, Ион, Ион, ты все еще обманываешься! — сказал он себе. — Даже теперь? когда все выяснилось? И теперь ты все еще прислушиваешься к голосу сердца! Какой же ты дурень, Ион!»

Он вздрогнул и выдернул ноги из грязи, которая громко чавкнула, прошел мимо кузницы, обошел амбары, потом тяжелыми шагами направился прямо по грязи в конюшню.

В конюшне было тепло и уютно. С только что вычищенного пола поднимались облачка пара. Кони шумно храпели, постукивая об пол копытами. Двое мальчуганов вертелись около лошадей со скребницей. Конюх с вилами в руках возился в темноватом углу, разговаривая с людьми, которые стояли там, опершись на неотесанные доски. Время от времени он ударял вилами об пол и покрикивал на лошадей, которые не хотели посторониться и хлестали его хвостами.

— Эй ты, хвороба, двигай, двигай, не слышишь?!

Ион Хуцуля был поражен: какая здесь чистота и порядок! В таком месте этого меньше всего можно было ожидать.

— Добрый день! Дед Булига, ты здесь?

— Здесь. А то как же? При исполнении своих обязанностей! — засмеялся конюх и на минуту поднял над лошадьми красное бородатое лицо, все в мякине и пыли. — Я… при исполнении обязанностей! Как только начнет светать, я поднимаю свою бригаду, делаем зарядку, одеваемся, а потом я подаю команду: «Бригадааа, смииррно! В конюшню, бегом марш!»

— Да ты настоящий вояка, дед!

— А как ты думаешь? Ведь я был капралом в двадцать девятом пехотном. Эй ты, жеребчик! На, ешь, дурак!.. Ешь досыта, потому кабы не я с бригадой, содрали бы с вас кожу, собаки!.. Хе-хе! Этим начальникам, что сидят в канцелярии, разве есть дело до нас? Вот пускай скажут эти люди… Ну, скажите, верно я говорю?.. Начальники-то не больно себя утруждают. Они только и умеют, что понукать. И все. Хлещут кнутом по лошадям, да и гонят их… А отдохнул ли конь, накормлен ли он, напоен ли, — это начальников не касается. Да вот недалеко ходить, наш счетовод, — не в обиду тебе будь сказано, Ионикэ, — да что он знает! Один свой желудок знает, — и все. Только бы ему было легко и хорошо, а там хоть пропади все пропадом!

«Да, старик прав! — думалось Иону. — Он прав. Правду он говорит. Сущую правду. Все остальное ерунда. Правда, что брат всю жизнь думал только о себе. Как бы ему было полегче. Для него не существовало никого — ни матери, ни брата, ничего, кроме его выгоды, удовольствий, гордости и радостей. Всем он пользовался сполна, даже любовью. Да и мне, его брату, пришлось отойти в сторону…» Ион вздрогнул: ему показалось, что враждебная рука сжала ему сердце. «Господи! Я сейчас думаю о нем, как о чужом человеке!»

— Вот что я еще тебе скажу, — продолжал конюх. — Посмотри на своего брата… он и жену-то на работу не пускает, держит ее дома, как госпожу… Ты думаешь, ей сладко, жене-то? Не смей на людях показаться, день-деньской сиди, как филин, дома?.. Ему и горя мало! Жена сидит дома и ждет его, а он себе гуляет. Вот оно как!

Конюх остановился перед Ионом, заглянул ему в глаза и прибавил, протягивая табакерку:

— На, сверни себе цигарку и не сердись. Он тебе брат, это правда, но ничего не поделаешь… Я правду говорю…

— Я не сержусь, Булига. Чего же мне сердиться?

— Не сердишься, а мне думается, что ты уж и разгневался. Эх, брат, ничем я помочь не могу! Люблю резать правду в глаза. Вот на этих днях ты все выпытывал у меня. Дескать, что да как? Я и рассказал бы тебе, коли был бы твердо уверен. Я все ждал, когда приедет мой хлопец из Буковины. «Отец, — говорит он мне, — там и в помине его не было». Слышишь что! И в помине не было. А Михай, черт бы его побрал, водит нас за нос А? Разве так можно! — Булига так разгорячился, что Иону оставалось только слушать его. — То же самое говорят и люди, Ионикэ. Я-то знаю, что они говорят, потому ведь живу среди них. Он уже не тот, что раньше был, скажу я тебе, и не худо было бы, кабы все это узнали, слышишь? В прежнее время, бывало, когда кого-нибудь обижали, человек только плечами пожимал. «Какое мне дело до этого, — говаривал он. — Не моя шкура терпит». А теперь не то… И еще вот что я тебе скажу… Для крестьянина хуже всего несправедливость. Уж поверь мне, потому как я стар и многое видел в жизни. Таков уж крестьянин. И такой он испокон веков, а не только теперь… Есть у нас в селе старик, мой ровесник… Может, ты помнишь его… Софроние Дэскэлеску… Так вот этот Софроние поехал поездом в Бухарест, в министерство, из-за того, что у нас в кооперативе взяли с него на двадцать лей больше, чем полагалось, за шерстяной платок. Ты смеешься, а смеяться-то нечего. Продавца сменили, и приехал новый… Этот не крадет, зато водится за ним другой грех, за который и этого надо бы посадить в тюрьму… И отправят, попомнишь меня, когда найдется другой такой, как Софроние, — сядет в поезд и поедет куда следует. Видишь, как оно получается… Вот я всю жизнь лямку тянул, и разве это годится, чтобы у меня на спине теперь сидел верхом, пьянствовал да веселился тот, кто раньше всем пользовался? Да еще как сидел? Издевался надо мной! А? — Тут дед Булига снова отошел в угол, и оттуда опять послышался его хриплый, неторопливый голос.

— Ах ты хвороба! Чего ржешь? Ржешь на меня, дурашка? Не нравится? На, ешь… Опять же и с сеном… У нас нету сена, и мы поставили вопрос на общем собрании о покупке сена, но тут он поднялся и понес всякий вздор: мол, не надобно нам сена, лучше потратить деньги на что-нибудь полезное, строительством заняться… И так ловко он расписывал да крутил насчет планового хозяйства! Ну, все и подумали: «И умный же у нас счетовод!» Да и постановили выделить деньги на строительство… И вот оно — строительство… запланированное для пьянок. А! Что ты говоришь, Ионикэ?

— Да я ничего не говорю, — ответил Ион и подумал: «Что тут скажешь? Да и что бы я ни сказал, мне все равно не поверят. Ну да ладно, подождите только, — мысленно пообещал он, — подождите — и вы скоро увидите…» — Стало быть, — снова заговорил Ион, — я хотел сказать, что мы во всем наведем порядок на общем собрании, а сейчас нам надо первым делом заняться свеклой… Так говорит и Алеку Лазу… У нас свекла в поле лежит, а ведь уже выпал иней. Подготовь-ка лошадей, дед Булига. Все поедем на свеклу. С нынешнего дня свекле больше не лежать в земле…

Потом Ион обошел двор, собрал людей, которых там застал, и все направились к складу за инвентарем. Рядом с Ионом тяжело ступал молчаливый, угрюмый здоровяк Хараламбие Барбэ Рошие, в рваном кожухе и в огромных постолах. За ним шагал его сын, Григоре, статный, веселый парень, большой мастер играть на губной гармошке. Он без умолку говорил; слова вылетали из его рта точно из пулемета, а глаза так и бегали по сторонам, точно он что-то потерял и никак не может отыскать. Вот и сейчас, по дороге к складу, увидев кучку людей, стоявших за амбаром, Григоре крикнул им громким голосом, прозвучавшим в мглистом утреннем воздухе как медная труба:

— Хей! Вы, там! Идите-ка все сюда!..

Захватив инвентарь, люди двинулись в поле. Они шли быстро, с мешками за плечами, в шапках, в старых заплатанных кожухах и куртках, шумливые и хмурые, шутливо переругиваясь и подбадривая друг друга.

Небольшого роста человечек с сероватым сморщенным лицом, потирая руки, чтобы согреть их, подошел к Иону и толкнул его локтем в бок:

— Ты слыхал? Будто бы вернулся Митру Булига из Буковины… Говорит, в тех местах осень больно хороша… Дождей не было совсем… У нас их хоть отбавляй, а там вовсе не было!.. — и хитро подмигнул.

Ион отвернулся.

Слова, брошенные кем-то позади, причем так громко, что он расслышал, резанули его прямо по сердцу:

— Все было бы хорошо, ежели б не было на земле родичей!

Ион не распознал по голосу, кто это говорил, и даже не оглянулся.

Кто-то тоненько засмеялся:

— А коли у тебя еще есть и братья, тогда держись!

— Охо-хо! Брат — сущее несчастье. Ты бежишь от него, а он за тобой тащится.

Как только пришли на место, Ион принялся за работу. Его нервы были до крайности напряжены и, чтобы облегчить душу, а главное, избавиться от мучивших его мыслей, он начал бешено, с необыкновенным упорством и ожесточением работать. С силой всаживал он вилы в землю, да так глубоко, что рукоятка давно бы сломалась под нажимом, если бы земля не была такой влажной и мягкой. Алеку Лазу увидел, как работает Ион, и, остановившись возле него, недовольно проговорил:

— Видно, ты отвык от вил, Ионикэ. Смотри не поломай, потому как вилы без ручки, — засмеялся он лукаво и подмигнул товарищам, — что человек без родни…

Ион остановился в недоумении, с вилами в руках, не понимая, что ему говорят. Но Лазу больше ничего не прибавил и удалился. Ион проводил его тяжелым взглядом, потом отбросил в сторону вилы и быстро зашагал, но не за Лазу, а совсем в другую сторону — к селу.

Лазу увидел это и недоуменно пожал плечами.

— Какой дьявол его погнал?!

Ион удалялся большими, быстрыми шагами. У него гудело в голове, и он твердил себе, что если сейчас же не поговорит с братом, то сойдет с ума.

XIII

Дойдя до дома Михая, Ион украдкой взглянул направо и налево, быстрым толчком отворил ворота и вошел во двор. Во дворе никого не было. Несколько серых куриц, среди которых гордо вышагивал черный петух со шпорами, рылись в валявшемся перед конюшней навозе, над которым курился парок. Собака высунула голову из будки и дважды тявкнула без особой охоты. Дверь дома была открыта, но внутри тоже никого не было видно. Зато из-за дома доносился тоненький голос плачущего ребенка, звучавший в туманном осеннем воздухе как серебряный колокольчик:

— Я не пойду, мама!.. Не пойду!..

Ион ускорил шаги. Но вот заворковал теплый, бархатистый голос и мигом оживил сердце мужчины ласковыми, бесконечно дорогими ему нотками:

— Иди в школу, мамина радость!.. Иди, нынче придет папа и даст тебе денег. А теперь будь умником и иди. Возьми Ионела, и ступайте: и так уж поздно, золотко мое!

Ион обогнул палисадник, подернутый инеем, и несмело зашагал вдоль завалинки. Нежный голос женщины пробудил в нем столько воспоминаний, что ему вдруг показалось, что он опьянел. «Как же я буду разговаривать с Михаем? — спрашивал он себя. — Что я ему скажу?»

Он пришел в себя только в тот момент, когда оказался лицом к лицу с Руксандрой.

— Здравствуй! — произнес он тихо и неестественно медленно.

Странное смущение сковывало его. «Вишь, как смотрит на меня! Как будто б и не знала меня никогда». Ион хотел что-то сказать, но комок подступил к горлу.

Руксандра сперва взглянула на него с испугом, потом на губах появилась натянутая, грустная улыбка.

— День добрый!

Дети не знали Иона. Они испугались его, как чужого, и, опустив голову, взялись за руки и пошли в школу.

Покусывая все еще красные, но уже начавшие блекнуть губы, Руксандра проводила их взглядом и вздохнула, слегка зарумянившись:

— Петришор… старшенький, пристает, — пояснила она, — чтобы я дала ему деньги подписаться на пионерскую газету… И как назло в доме нет ни гроша… Но ребенок есть ребенок, разве ему дело до этого?

Она замолчала и опустила глаза в землю.

— Михай где?

— Михай! — Руксандра встрепенулась и подняла голову. Под красиво изогнутыми, словно крылья, бровями широко раскрытые глаза женщины страстно горели. — Не знаю. Михай… Уже несколько дней, как не был… — Она побледнела, опустила голову, потом гордо ее вскинула, сурово и смело выдерживая его взгляд. — Он уехал в город за стройматериалами… Я даже удивляюсь, что ты об этом спрашиваешь! Что? Разве не знаешь, как все накинулись на него из-за этой дранки, точно он виноват, что пришла осень, а амбары еще не покрыты…

Ее слова и лицо, выражавшее глубокую печаль и вместе с тем упрямство и безнадежность, произвели угнетающее впечатление на Иона. Откуда-то из глубины души поднималась едкая горечь. Ион искусал губы чуть не до крови, — так ему хотелось крикнуть: «Неправда! Глупая ты! Обманывает он тебя, негодяй! Он путается с бабами, а ты, дурочка…» Но он овладел собой и успокаивающе пробормотал:

— Ладно, ладно, Руксандра… Я думал, что он уже вернулся домой… Так я подумал… Но ежели его еще нет… Не беспокойся, я найду его…

И Ион повернулся, чтобы уйти, но обжигающий взгляд Руксандры остановил его.

— Ион… обожди… не уходи еще…

— Что, Руксандра?

— Мне боязно… Может, с ним что-нибудь случилось… Он должен был приехать еще позавчера… С ним были деньги и…

Ион вдруг понял, что никогда себе не простит, если не скажет ей сейчас правду. Несколько мгновений он стоял неподвижно, уставившись в землю, потом повернулся, решительно подошел к Руксандре и посмотрел ей прямо в глаза.

— Руксандра, смотрю я на тебя и вспоминаю… — Вдруг он почувствовал, что говорит совсем не то, что нужно. — Какой была ты… Эх, Руксандра, Руксандра!..

Голос его был ласковый, но срывался, и Ион с удивлением почувствовал, что у него увлажнились глаза. Он покраснел до корней волос, и, чтобы овладеть собой, заговорил нарочито сурово, почти закричал, отвернувшись в сторону:

— Все село только об этом и толкует. Слышишь ты? Только об этом. Что с тобой? Разве ты не слыхала, что он путается со вдовой вахмистра и с другими распутницами? Что за черт! В каком мире ты живешь?

Глаза женщины расширились, — и Ион уже не видел больше ничего, кроме этих глаз, в которых читались ужас и отчаяние. Руксандра напоминала раненого-зверя. Губы у нее дрожали, и только теперь Ион заметил, как она исхудала и как изменилась; на миг ему даже почудилось, что перед ним чужая, незнакомая женщина. «Она сама этого захотела. Она сама выбрала», — промелькнуло у него в голове, но он тотчас же устыдился своего злорадства. Немного погодя, овладев собой, он начал, правда неуклюже, подыскивать теплые слова утешения, доказывать ей, что для нее еще не все потеряно, что она молода, что вся жизнь впереди, что она еще может быть счастлива, стоит только захотеть…

Его слова вконец расстроили Руксандру. Она закрыла лицо руками и зарыдала. Ион, смущенный и взволнованный чуть не до слез, не знал, что еще ей сказать. Он медленно опустился на завалинку и напряженно ждал, когда она успокоится. Боясь, что она опять разрыдается, и понимая, что в одиночестве она будет еще больше страдать, он уговорил ее пойти с ним в поле, на уборку свеклы.

По пути они больше ни о чем не говорили. Выйдя на улицу, медленно зашагали рядом по середине дороги.

Туман стал еще гуще и тяжелее. Его клочья медленно переползали через канавы, стлались, вытягиваясь, вдоль дороги, повисали на оголенных ветвях деревьев. Хлопья тумана проплывали у них перед глазами и, словно лаская, задевали их лица. Так они миновали село и вышли в поле.

Теперь они шагали совсем рядом, держась еще ближе друг к другу, словно боялись заблудиться, затеряться в бескрайнем поле, придавленном тяжелой завесой тумана. Речка тихо журчала в долине, пробираясь меж ракит, и шум воды, казалось, был приглушен туманом. Туман приглушал и шум шагов и их порывистое дыхание. Они шагали все быстрее и быстрее, с трудом переводя дыхание. Их руки изредка соприкасались. Тогда оба невольно вздрагивали и отдалялись друг от друга. Затем через несколько шагов опять приближались, при этом глаза их были все время устремлены вперед, в молочно-голубой туман, сквозь который ничего нельзя было разглядеть. Кругом все словно замерло, только тихо журчала речка. Лишь изредка слышалось глухое карканье ворон. Время от времени из села доносился лай собаки или скрип немазаного колеса, вонзавшийся во мглу, как короткий почти человеческий крик. Ион и Руксандра шли теперь так близко друг от друга, что соприкасались не только их руки, но и плечи. Однако они продолжали молчать, не произнося ни единого слова, точно боялись нарушить тишину и очарование этих счастливых мгновений, вспугнуть неведомое печальное и сладостное чувство, овладевшее ими. Они словно догадывались, что оно скоро исчезнет и в сердце останется рана, но пока они думали о переживаемых ими мгновениях и о том, что эти мгновения вот-вот улетят и больше никогда не вернутся. Они вообще едва ли о чем думали. Они почти забыли и о Михае и словно во сне шли все дальше по полю, утонувшему в тумане.

XIV

В это самое время на другой стороне поля, со стороны колсельхоза, быстро несся сквозь туман легкий шарабан, в который был запряжен караковый конь, высокий, поджарый, с белой звездочкой на лбу. Ветер трепал его длинную гриву. Тележка накренялась то на один, то на другой бок, оставляя за собой две глубокие колеи в липкой, черной, как смола, земле. На сиденье, обитом вытертой кожей, находился Михай Хуцуля. Мутные глаза угрюмо смотрели вперед. Видно, он не выспался. Когда Михай взмахивал бичом, стараясь огреть коня по вытянутой шее и чутким ушам, нижняя челюсть у него тряслась и ноздри раздувались. Он не щадил коня, беспрерывно погонял его и все громче дышал, как будто сам бежал рядом. Грязь, летевшая из-под копыт коня, хлестала седока по щекам. За шарабаном гнался ветер. Он настигал его, перегонял и оставлял позади, перекатывая по пустынному осеннему полю огромные клубы тумана.

Михай давно уже протрезвился, и в голове у него со скоростью ветра проносились нелепые мысли, отрывочные и бессвязные. В то же время он хотел отделаться от мрачных предчувствий, терзавших его душу. Накануне вечером, когда Ион ушел из кооператива, Михай быстро протрезвился без всякой посторонней помощи, без ведра холодной воды, в таких случаях выливавшегося на голову. Он со страхом начал придумывать, как бы ему выбраться сухим из воды. Он искоса, с ненавистью посматривал из-под насупленных бровей на болезненно-бледное, худосочное лицо Георге Котуна, и мозг его лихорадочно работал, совсем как мельничное колесо. «На свое горе связался с ним, — говорил себе Михай. — Из-за него, подлеца, я тогда совсем одурел, будь она проклята, эта земля, — и теперь я должен за все расплачиваться. Ну и дурак же я! Зачем я опять подпустил его к себе? Ну, будь что будет! Раз уж судьба связала меня с ним, пускай теперь вызволит меня из беды!» Он подхватил бывшего управляющего — а теперь владельца мелочной и овощной лавки на Главной улице — под мышки, подтащил к колодцу и вылил одно за другим ему на голову несколько ведер воды, пока тот наконец очухался и стал дрожать от холода.

В доме, выпив рюмку цуйки, чтобы согреться, и поставив перед Котуном миску с солеными огурцами, Михай начал напрямик:

— Котун… видишь ли что. Дела маленько запутались. Мне нужны деньги. Немедленно, слышишь? Сейчас же, нынче ночью.

Котун откусил кусок огурца, — вокруг распространился кислый запах, — поднял мутные глаза и произнес лишь одно слово:

— Сколько?

Сумма оказалась довольно большой, но Котун не пикнул. Он только мотнул головой, наклонившись, схватил миску и начал шумно хлебать из нее рассол, пахнущий перцем и укропом; зеленоватая струйка побежала по подбородку, потекла по горлу, по воротнику рубашки, по груди. Опорожнив наполовину миску, он повернулся на стуле и спросил:

— На что тебе такая уйма денег? Завтра мне нужно брать товар…

— Дело вот в чем. Ты знаешь, они все время следили за мной. Они послали сына конюха, Митру Булигу, в Буковину, в Пэтрэуць, и вчера вечером парень вернулся. Я как будто уже сказывал тебе об этом. А теперь еще новая напасть из-за моего брата. Черт бы его побрал!.. Сколько раз я тебе говорил: бросим глупости! Не место здесь… Вот и обернулось так, что я просто не знаю, как после этого ему на глаза показаться, потому он не такой человек, чтобы забыть, что… ты… понимаешь? И потом мое положение в колсельхозе… твое положение… понимаешь?

— Так чего же ты хочешь?

— Нужно, — а не то что я хочу! Нужно самое позднее завтра раздобыть дранки… — Он резанул себя ладонью по горлу. — За один день, то есть самое позднее завтра, я должен хоть из-под земли, из зеленой травы достать три воза дранки, понимаешь?

— Что ты все спрашиваешь меня? Понимаю, как тут не понять! Что с Пэтрэуцану? Что он натворил?

— Я тоже о нем подумываю. В начале лета я дал ему в задаток небольшие деньги… Он пообещался поехать в Буковину и привезти дранку… Боюсь, что он ничегошеньки не сделал… Я дал ему маловато денег, всего тысячу лей… Не мог больше, потому как пришлось дать тебе: ведь ты свою лавку открывал… Ну, а теперь мне надо вложить все обратно, потому мне и потребовались деньги. Ежели завтра вечером я привезу дранку, все будет в порядке. Хотя бы один-два воза…

После паузы он задумчиво добавил:

— И с братом я помирюсь… Только одно: он не должен знать, что я с тобой вожусь. Слышишь?

— Могила! — моргнул Георге Котун и презрительно сжал губы. У него были тонкие губы и маленькие глазки хищника. Михай хорошо знал его. Что попадало ему в руки, уже не ускользало от него. Так случилось, в сущности, и с Михаем. Котун был чертовски хитер, ум у него был остер как бритва, и Михай немного его побаивался. Котун наложил лапу на Михая с тех пор, как дал ему землю, и держал его в своих когтях цепко, как волк, который, схватив овцу за горло, больше не выпускает ее. Михай был человек слабый. На своем пути он наткнулся на кремень — и сломался. Вот как обстояло дело. И теперь бывший управляющий, человек, у которого рыльце в пуху, на деньги, врученные ему весной Михаем Хуцуля, деньги, взятые из колсельхоза, — открыл лавочку на Главной улице, в непригодном сарае, еле державшемся на подпорках.

В окне его лавчонки, не из лучших и не из худших в этих краях, грязном, пыльном, засиженном мухами окне, можно было увидеть всевозможные заманчивые вещи, сверкающие и красивые: цветные ленты, тесьму, платки с кружевом и монограммами, оставшиеся от бывшего хозяина, латунные, никелевые и даже серебряные кольца для утонченных людей, дешевые брошки (пять лей за штуку), перочинные ножи в виде рыб, глиняных уток, старинные продырявленные монеты времен короля Фердинанда, выставленные для украшения. Это было «сущие пустяки, — говаривал он. — Выручки с этого товара еле-еле на хлеб хватит. Главное-то внутри». И в самом деле, там наряду, со всякими деликатесами можно было получить «свежее маслице», «сметанку», в которую подболтали пшеничной муки (мало кто замечает), «яички тепленькие» («только что принес парнишка»), «овечий сырочек, смушки, пудреницы, сукно, рубашки, нейлоновые чулки (привезенные прямо из Америки)» и многое другое. Котун приезжает раз или два в неделю в село и заворачивает в кооператив. Продавец вручает ему «деликатесы». Котун платит честно, затем достает из грязного, перевязанного бечевкой портфеля бутылки с цуйкой и ликером, закуску, и начинается выпивка. Он привозит с собой из города белокурую девицу — «живой товар». «Барышня воспитанная, из хорошей семьи, — говорит он. — Пальчики оближешь». Позднее Михай узнал, что она в некотором роде «племянница бывшего барина». Этот торговец деликатесами и душами раздобыл Михаю вдову вахмистра. Котун привел ее к нему, и баба, прилипчивая как мед, присосалась к его сердцу и сосет как пиявка. Сначала он держал ее на расстоянии. Было стыдно. Он вспоминал о Руксандре и думал о детях… Но мало-помалу похоть и вожделение заглушили голос совести. В один прекрасный вечер на попойке, устроенной торговцем, когда алкоголь сделал свое дело, все полетело к черту, и Михай бросился в горячие объятия Марии, ласкавшей с одинаковым пылом и крестьян-пастухов, и подростков, и немецких офицеров, и пропахших потом солдат. Мария так крепко обхватила Михая, что он никак не может вырваться из ее объятий, да и не хочет. Женой он уже пресытился, а Мария все время разжигает его страсть. По утрам, когда он приходит в себя после разнузданных любовных утех и протрезвляется, его охватывает стыд. Но угрызения совести быстро проходят. Стоило ему ступить в это болото, как он начал увязать, а когда пытался из него выбраться, то еще глубже погружался в трясину. Топь оказалась бездонной, и Михай в странном ослеплении лез все дальше, словно желая изведать всю ее глубину. Теперь ему нравилось это. Он свыкся. В последнее время им овладевало отвращение, лишь когда он думал о том, что мог бы жить по-другому, что существует и другая жизнь, честная, незапятнанная, какую ведут его брат Ион и Руксандра, когда он вспоминал о детях.

Но в такие минуты он сознавал, что слишком глубоко увяз во всей этой грязи, что она уже въелась в его плоть и кровь, и он не способен вести другую жизнь. Со временем он даже как-то примирился со своей совестью, внушил себе, что все идет как должно. В колсельхозе он, слава богу, работает хорошо, положение его прочное, с женой обходится, как подобает мужу, детей любит, и вообще никто не может на него пожаловаться, никто не имеет права вмешиваться в его личную жизнь. Он доказывал себе, что так уж устроен человек: не в силах он обойтись без удовольствий. Жизнь коротка. Почему же не взять от нее все что можно? Главное, надо суметь все уладить, всех примирить, быть и счетоводом в кооперативе, и мужем, и любовником, и отцом. Иначе незачем и жить. Ведь человеку все дозволено. Так он пытался отогнать укоры совести, не оставлявшие его в покое. И может быть, все так бы и продолжалось. «Все шло бы по-прежнему, — говорил себе Михай, — ежели бы не приехал брат. А я-то еще радовался ему!» Приехал Ион и сразу нарушил покой Михая, взбудоражил его душу, как налетающая буря баламутит озеро. Брат явился внезапно, когда его меньше всего ожидали, и поднес к глазам Михая зеркало, где тот увидел впервые после долгих лет свое лицо и ужаснулся. Лицо было неузнаваемое, все в грязи, в глубоких морщинах. «Неужели это я?» Он всматривался в зеркало, и его бросало в дрожь…

Михай подскакивал на сидении шарабана, сжимая вожжи в руках и погоняя лошадь. В бессильной злобе он нахлестывал ее без разбора — по крупу, по шее, по голове. Гнал. Гнал, пытаясь вырваться из железного кольца мучительных мыслей. Спешил, надеясь, что успеет уговорить Котуна слетать в город и уладить там все, что еще можно уладить. «Нынче вечером все будет в порядке. Чего это я так тревожусь», — говорил он себе. Так он мчался, пока не наткнулся на участок свеклы, где работали люди. Он сразу же заметил, что люди с негодованием смотрят, как он нахлестывает одного из лучших рысаков колсельхоза. У Михая защемило сердце. «Что мне теперь делать? Ехать дальше? Остановиться? Придержать коня и бросить им на ходу несколько слов: «бог в помощь» или какую-нибудь шутку? Нет. Поеду вперед. Объеду их — и дальше. Незачем останавливаться. Что я им скажу? Оставим это до вечера, когда привезу дранку… Тогда — другое дело, и никто, даже сам председатель, не будет подозрительно на меня поглядывать…» Стегнув коня, он повернул направо. Тут произошло нечто до того неожиданное, что у Михая вожжи чуть не выпали из рук. Из тумана возникли две тени, два призрака: Ион и Руксандра. Они двигались прямо на него, шагая бок о бок; их лица едва можно было различить сквозь завесу тумана.

Ион первым заметил шарабан. Он вздрогнул. На миг остановился и покачнулся, словно получил удар в темя.

— Ага! — прошептал он сквозь зубы и сам удивился, что на него внезапно нашло такое спокойствие… Мягкий пушистый туман как будто проник ему в грудь, и душа, напряженная как струна, затихла и умиротворилась. Словно опасаясь потерять этот покой, воцарившийся у него в душе, Ион рванулся с места и побежал навстречу шарабану большими, волчьими скачками.

Руксандра сделала движение, точно хотела удержать его, и резко вскрикнула, взбудоражив туманный воздух:

— Михай!

Ион бежал к тележке. Поле раскачивалось вместе с ним и слегка пружинило под ногами. Сердце Иона усиленно билось, в мозгу с удивительной яркостью запечатлелась эта картина: комья грязи, вылетающие из-под копыт лошади, хлопья пены, стекающей по удилам, следы колес, исчезающие позади, как форма, залитая расплавленным свинцом, и глаза брата, широко раскрытые от ужаса и отчаяния.

Ион отскочил от коня, в последнюю секунду чуть не угодив под копыта. Но тут же он схватил коня под уздцы и дико выкрикнул пересохшим ртом:

— Слазь, подлец! Сейчас же слазь! Слазь!..

Перевод с румынского В. Мархевы.

#img_25.jpeg