Одним из следствий революционных открытий в генетике и усиливающегося влияния биологии стала полная 'релятивизация' понятия 'индивидуум', преобразующая его из абсолютной ценности в относительную. Если под индивидуумом мы понимаем контроль в последней инстанции, буквально неделимое, то индивидуум все больше выглядит, как полная иллюзия. Анализ взаимодействия тела, мозга и генов в разных ситуациях обнаруживает, что нет никакой контролирующей инстанции. Гены запускают разные химические реакции, но в свою очередь гены активируются мозгом, чьи решения сами по себе есть инстинктивные реакции на внешние стимулы, воспринимаемые телом. Можно сказать, что решения принимает ситуация, но поскольку мы сами есть часть ситуации, то неизбежно вовлекаемся в цепь обратной связи без начала и конца. Никто ничего не решает! То, что мы обнаруживаем на месте индивидуума, которого считали существующим, это некая турбулентная рыночная экономика в микроформате, на которую влияет множество меняющихся факторов и противодействующих сил. Неопределенность и изменчивость природы субъекта перестают в нетократическом обществе быть достоянием философии и становятся важной и осязаемой частью повседневной жизни обычного человека.

Одним из основных условий обладания властью является доступ и контроль над информацией. При феодализме власти жестко контролировали распространение информации. Сфера социального взаимодействия среднего человека с окружающим миром на протяжении жизни была строго ограничена количеством прихожан местной церкви или участников сельских празднеств. Торговля была ограничена, связи с другими областями незначительны, а новости извне — дозированы и лимитированы. Представителя церкви и аристократии владели относительно большими потоками информации, по мере необходимости наделяя низшие классы её тщательно выверенными порциями в форме проповедей и королевских указов, умело приспособленных для защиты интересов элиты. Новости доходили до деревни через отработанные каналы и потому подвергались жесткой цензуре в 'информационных отделах' монастырей и феодальных замков. Делалось все возможное, чтобы заглушить неизвестные источники информации и заклеймить их как преступные; бродяги и путешественники, существовавшие во все времена, невзирая ни на что, расценивались не иначе как бандиты, преступный сброд, и они сохранили этот ярлык в исторических книгах капиталистической эры. Враг был, по определению, странным, а странники, по определению, — врагами,

Путешественникам дозволялось быть лишь простыми ремесленниками и скоморохами, они могли делать украшения или исполнять музыку на сельских ярмарках. Но они не были благонамеренными членами сельской общины. У скитальца не было никаких прав, в принципе, и он был во власти прихотей местной аристократии и церковных властей. Наличие постоянного места проживания было абсолютно необходимым требованием для вступления в брак — обряда, которым общество санкционировало размножение. Человек вне сельской общины не представлял никакой ценности. Не было худшего наказания для солдата, отказавшегося защищать свою деревню от злобных варваров, чем угроза отлучения, причем не только от общины (исходившая со стороны аристократов), но и от царствия небесного (исходившая со стороны церкви).

С развитием организованной торговли система феодальною контроля над информацией пошатнулась, поскольку больше не могла справляться с её нарастающим потоком. Когда связи между городами стали расти, возможности общения для каждого отдельного человека возросло колоссально, что стало первым шагом на пути к капитализму, Купцы городов вокруг Балтийского моря образовали Ганзейский Союз, призванный защищать их общие интересы и способствовать развитию торговли всеми возможными способами. Эта конфедерация стала достаточно сильна, чтобы противостоять датскому королю и охранять, свои торговые пути от пиратов. Итальянские города-государи ни объединились в Ломбардскую Лигу, чтобы выступить единым фронтом против требований оказывать почтение императору священной Римской империи германского народа.

Деревни превращались в города. Урбанизация и усиление власти молодой буржуазии означали, что информация множилась и распространялась в гораздо большей степени, чем прежде, и стала очевидной необходимость адаптировать властные функции к этим новым обстоятельствам. Феодальные города были полностью окружены пенами и рвами, отчасти для физической защиты от внешнего мира,

0 частично для сбора налога за проезд через городские ворота. Капиталистические города росли так стремительно, что подобные формы разграничения пространства стали бесполезны. Спорно, можно ни говорить о развитии городов, в привычном понимании этого слова, до раннего капитализма; даже императорский Рим большей частью состоял из деревенских общин, мало связанных друг с другом.

В результате этих перемен городские правители перестали попадать неограниченной властью на четко обозначенном пространстве. Наступление капитализма стало географически ощутимым в тот момент, когда городские стены перестали служить барьером между городом и деревней.

Притязания на власть капиталистических городов распространялись за пределы самого города на близлежащие окрестности, все дальше в глубь территории, пока не встречались с естественной преградой в виде гор, морей или широких рек. Причина такой экспансии была не только в том, что население городов постоянно росло, но и в том, что оно нуждалось в регулярном снабжении продовольствием, а новые фабрики — в регулярных поставках сырья в значительно больших количествах, чем было необходимо ранее для функционирования городских рынков. Таким образом, города постепенно колонизировали прилежащие территории, и на этой естественно сложившейся местности постепенно образовалось единое сообщество, чья идентичность базировалась на внешнем облике, языке, мифологии, символах преклонения и обычаях — более или менее общих для всех его членов. Так образовались современные нации.

Благодаря улучшившимся коммуникациям и быстро растущему юродскому населению, свободному от ограничений региональной преданности, эта новая социальная общность была способна охватить гораздо большие пространства и массы народа, чем раньше. Экспансия — необходимость, но она должна удерживаться в рамках. Как и всем биологическим организмам, нации надо было четко разграничить себя и окружающий мир. Самозащита требует установления закрепленных границ, чтобы было ясно, что именно защищать и не расходовать ограниченные ресурсы на пропитание всего остального мира. Поэтому в интересах нации надо было ясно разграничить, кто есть 'мы', а кто 'они'. Соответственно, и власть над информацией использовалась для этого. Были организованы переписи населения, создан институт регистрации всех оседлых жителей, подтверждавших свою национальность и принадлежность к данной общности. Государство аккумулировало все больше и больше функций, что требовало больше налогов, поскольку растущий административный аппарат поглощал еще больше ресурсов. В результате, усиливалась власть государства.

Крепнущая буржуазия быстро растущих городов стремилась охватить влиянием близлежащую сельскую местность, чтобы обеспечить поставки сырья и защитить свою власть. Для этого буржуазия использовала свое новое положение, чтобы уменьшить власть сельских правителей — аристократии. Невзирая на формальную конституцию, государство отняло у монарха и аристократии право взимания налогов, перенеся 'налоговые ворота' от городской стены к государственной границе. Нация заменила город в качестве географической основы гражданства, что подтверждалось высшим символом капиталистической идентичности — паспортом.

В новом географическом образовании власть была в форме централизованной системы, то есть все полномочия исходили, а вся информация сходилась в одном четко определенном месте — столице. Эта организация власти и образ центра, окруженного провинциальной периферией, наложили свой отпечаток и на образ мышления того времени, на представление об обществе и мире. Моделью по-прежнему был христианский рай с Господом Богом и его ангелами. Слово 'капитализм', так же, как и английское слово capital (столица), происходит от латинского caput (голова). Столица и есть глава всей нации, источник законов и центр информации, а также символ всех ценностей, вокруг которого нация консолидируется.

Новая эпоха нуждалась в новом человеке, новом идеале, адаптирован ном к потребностям государства и рынка. Феодальный крестьянин, терпеливо возделывавший свои поля и ожидавший Господней милости, был слишком пассивен и интеллектуально неповоротлив, и потому совершенно невосприимчив к пропаганде новой эпохи. Скоро на свет появилась целая серия новых понятий, формирующих основу для самоопределения новой личности: нация, раса, гражданство, налог на прибыль, образование, умственное заболевание, преступность, иностранец. Все вместе это образовывало 'общую основу', цементирующую национальное государство. Буржуазия стала всеми доступными средствами охранять свою только что завоеванную монополию на информацию.

В соответствии с этой моделью, предполагалось, что граждан необязательно запугивать, чтобы заставить встать на защиту своей страны. Напротив, чувство национальной принадлежности и ценности, которые оно содержало, должны выглядеть настолько значимыми, что все без колебаний возьмутся за оружие, как только национальной независимости будут угрожать враждебные происки соседних народов. В результате, значительная энергия тратится на производство националистической культуры посредством мифологизации происхождения нации и романтизации ее истории. Поэты взывали к героическому прошлому. Предполагалось, что традиции государства тесно привязаны к его географическому положению, образуя священный симбиоз. Так складывался миф о происхождении нации. Но в то же время это требовало демонизации внешнего мира. Чувства, пропагандируемые по отношению к другим национальностям, были смесью страха и отвращения. Самая суть национализма базируется на дистанцировании и презрении ко всему иностранному и неизвестному. Путаная расовая биология была одним из совершенно логичных следствий этого — маниакального стремления эмпирически подтвердить свое превосходство, что возвеличило бы национализм и возвело национальное гражданство в ранг чего-то священного и возвышенного. Кроме того, у расизма была еще одна привлекательная функция. Национализм в одиночку мог вызывать подходящих лимонов во время войн и конфликтов с соседними странами. Но благодаря расизму демоны вызывались и в мирное время в качестве внутренних меньшинств с физическими недостатками или отклонениями от культурной традиции, как например евреи или цыгане, и притеснению этих групп можно было придать законный характер. Таким образом, национальное государство обеспечивало себе наличие демонов и козлов отпущения, на которых можно было списать все проблемы.

Роковые последствия этих централизованных механизмов национализма стали началом его ускорявшегося упадка и неизбежного конца, очевидного для позднего капиталистического общества. Человеку присущ вечный поиск чувства принадлежности к чему-нибудь, и после II мировой войны, особенно с развитием поп культуры в масс-медиа, а затем с появлением электронных 'племен' интернета, появились достойные альтернативы национализму. В информационном обществе виртуальные субкультуры заменяют собой и феодальные деревенские общины, и капиталистические национальные общности в качестве способа социальной самоидентификации. В таком обществе вряд ли кому-то придет в голову умереть за свою страну. Государственные границы, а вместе с ними и их физические защитники — военные организации — исчезают. В виртуальном мире устанавливаются новые границы между социальными группами не менее серьезные, чем прежде.

Тем более интересно отметить, что наиболее упорные, крайние националисты — неонацисты Западной Европы, фашисты, сражающиеся за региональное самоопределение в Восточной Европе, изоляционисты и исторически идеализированные фундаменталисты Северной Америки, Восточной Азии и Ближнего Востока, то есть те, кто из преданности все еще крепко сжимает знамя расизме — единственные группы, преуспевшие в построении функциональных электронных сообществ исключительно по национальному признаку. Это — проявление фрагмеграции (см. предыдущую главу). Строго дисциплинированные и организованные субкультуры продвигают опои интересы с помощью стратегических альянсов в Сети с себе подобными. Все более 'мягкие' формы национализма — флаги, традиции, вся эта национальная гордость — наоборот, не имеют площадки в виртуальном мире, и потому не имеют будущего в информационном обществе. Границы национального государства сегодня так же не нужны, как и при прорыве капитализма. Кроме того, дезинтеграция национального государства усиливается и ускоряется, когда его институты беспомощны в осуществлении контроля и, более кип, сбора налогов в условиях 'новой экономики'.

Следствием такого развития стала острейшая проблема — постоянный подрыв авторитета государственных институтов. Когда иконы в ключевых областях жизни не подкреплены никакой властью, но чрезвычайно снижает уважение граждан к законодательному и репрессивному аппарату государства. Особенно это касается тех групп, чье экономическое положение и статус выиграли в результате монологического развития. Те же, кто мертвой хваткой цепляется за обломки государства, частично представляют прежний правящий класс, осознающий, что вместе с государством исчезают его положение и прежние привилегии, а, частично, из представителей нового низшего класса, которые понимают или чувствуют, что текущие перемены не сулят им ничего хорошего.

С другой стороны, нетократам государство со всеми его ограничениями в основном представляется иррациональным, но преходящим источником раздражения, препятствующим передвижениям в глобальной деревне. Пережитки национализма, по мнению нетократов, — постыдная болезнь, от которой давно пора излечиться -разновидность умственной отсталости, удерживающая старый правящий класс в состоянии бессилия и упадка, а низший класс -и неизменно подчиненном положении. Короче, вид эпидемии, иллюзия, бороться с которой — акт милосердия. Для нетократов поднятие национального флага есть оскорбительный пример вульгарности и дурного вкуса. Это, конечно, не мешает новому высшему классу использовать любые возможности для создания символов и торговых марок в интересах своих электронных сект, подчас, в форме все тех же устаревших национальных флагов. Доменный адрес Советского Союза,.su, был, к примеру, одним из самых популярных интернет-адресов среди нетократов после распада СССР

Полиция и судебная система оказываются все более беспомощными перед лицом растущего числа электронных преступлений, глобальной сетевой мафии, мотивацией для которой скорее является создание самости и повышение статуса в своей группе, чем экономическая выгода. Это приводит к росту выступлений в пользу наделения органов правопорядка все большими ресурсами. Как государственные налоговые органы оказываются в безнадежно подчиненном положении сравнительно с мобильной нетократией, контролирующей взламывающую границы виртуальную экономику, так и полицейские силы пасуют перед преступностью, которая вообще не имеет определенной географической привязки.

В то же время быстро рушится буржуазная семья: когда промышленное производство резко сокращается в пользу информационного менеджмента и сектора услуг, условия на рынке труда меняются. Появляется избыток низкоквалифицированной рабочей силы; одновременно открываются богатые возможности для женщин, что в свою очередь наносит серьезный ущерб и без того испытывающей давление семье. С начала 1960-х число разводов на Западе растет постоянно. Все это ведет к серьезному кризису в информационном обществе. Высвобождается огромное количество ничем не связанной социальной энергии, когда разрушаются общественные институты старой парадигмы и исчезает сама основа социальной идентичности большинства людей.

В эпоху раннего капитализма параллельно с развитием столичных центров развивалась городская культура другого типа, американский философ и историк Мануэль ДеЛанда назвал ее метрополией, — форма города, возникновение которой возможно только при капитализме. В отличие от столиц, метрополии небыли центрами нации, ни культурными, ни экономическими, ни политическими. Напротив, они располагались на морских побережьях, в местах схождения важнейших морских трасс, и потому во многих отношениях оказывались изолированными от остальной нации. В то время как столица черпала рабочую силу и ресурсы в окружающей ее сельской местности, метрополии наживали богатство на международной торговле, на ввозе сырья и товаров из других стран и из других метрополий. Эти независимые морские порты стали перевалочными пунктами важнейших транспортных путей, через которые проходили огромные количества людей, товаров, предметов роскоши, в которых так нуждались столичные города и другие государства. Сила метрополий основывалась не на контроле над территориями, а на контроле над товарными и финансовыми потоками.

Столицы и метрополии в капиталистическом обществе выполняли совершенно разные функции. В то время как столица воплощала саму власть, метрополии были в известной степени свободны от ограничивающих законов и правил. Поэтому метрополии стали центрами разнообразных видов деятельности и явлений, которые рассматривались правителями государства и националистическими пропагандистами как сомнительные, сточки зрения морали, и опасные для общества. Это могло быть ростовщичество, проституция, работорговля — все, что в позднем средневековье считалось подозрительным. По этой причине метрополии стали ареной для всякого рода экспериментов по части стилей жизни и образов мысли, потому что обладали степенью свободы, немыслимой для самого государства. В метрополии гонимые и ненавидимые находили убежище. Люди приходили и уходили — это не только позволялось, но и в точности соответствовало идее метрополии. Контролю уделялось меньше внимания, и со временем развился кочевой стиль жизни, а охота к перемене мест стала стилистическим идеалом метрополий.

Мобильность в метрополии была слишком высока, чтобы в ней могло действовать правило 'большинства', представлявшего какую-то групповую целостность. Мобильность и разнообразие привели к выработке гибкой политической структуры, характеризуемой временными альянсами между различными группировками. Политика была направлена на поиск функциональных компромиссов, а не на достижение консенсуса относительно идеологии. Государства, ориентированные на торговлю и плюрализм, например Швейцария и Нидерланды, развили относительно пассивные и прагматичные политические институты в стиле метрополии, в отличие от централизованных. Важно отметить, что в таких государствах, а равно и во всех чистых метрополиях, никогда не случалось массовых революционных выступлений, которые периодически сотрясали все государе та о чрезмерной центральной властью. Это подтверждает наш тезис о том, что идея политической революции является частью капиталистической идеологии, этого симбиоза этатизма и национализма, а не аномалией или зловещим предзнаменованием.

Благодаря тому, что столица взяла на себя задачи создания и управления национальным государством с его бюрократическим и военным аппаратом, метрополии могли сосредоточиться на торговле, мореплавании и завоевании колоний. Такое сотрудничество и разделение труда шло на пользу обеим сторонам. Метрополии отвечали за международные связи: они воспринимали, перерабатывали и пересылали сигналы внешнего мира и благодаря своей банковской системе обеспечивали движение денежных средств, необходимое для экспансии капитализма. В обмен на товар первой необходимости и рабочую силу метрополия снабжала с ижицу колониальными товарами — тканями и специями. Помимо этого, метрополии под эгидой государства основывали на отдаленных землях колонии и концессии, примером чего могут служить те монополистические торговые компании, что действовали под европейскими флагами в восточной части Азиатского континента. В награду за то, что торговые компании метрополий поднимали государственные флаги на новых территориях, что зачастую приводило к образованию там новых метрополий, таких как Гонконг, Макао, Сингапур и Гоа, метрополии обладали неограниченной свободой в освоении неисчислимых колониальных богатств и развивающихся рынков.

Поскольку такое сотрудничество было выгодно обеим сторонам, между метрополией и столицей развивалось сотрудничество к виде 'ненулевой' игры — вид симбиоза. Между двумя типами городов происходило интенсивное сообщение, шел обмен не только товарами и услугами, но также идеями и людьми. Столица олицетворяла политическую и военную силу: регистрация, каталогизация и выработка законов, а также идеология коллективной принадлежности. Метрополии вносили свой вклад в развитие финансовой системы, торговли, культуры и искусства, духа индивидуализма и предпринимательства. Следует помнить, что вплоть до конца XIX века прирост населения в основном обеспечивался за счет сельской местности. В городах властвовали вирусы и бактерии, избавлявшие города от перенаселения. Эпидемии, регулярно проносившиеся по миру, приносили значительно больший ущерб городам из-за высокой плотности населения и более низкого уровня гигиены и санитарии, чем в сельской местности. Поэтому ее роль, помимо снабжения сырьем и продовольствием, состояла еще и в снабжении городов все новой и новой рабочей силой.

Столица выполняла связующую, стабилизирующую функцию, тогда как метрополия проповедовала открытость, свободомыслие и дух экспериментаторства, что временами было чистым безрассудством. Помимо конкретных экономических выгод от сотрудничества, они всегда тонко использовали друг друга: помогали создавать внутреннюю сплоченность, представляя другого в образе врага. Национал-идеологи и моралисты могли приводить метрополию в пример как воплощение аморальности и коррупции. В ответ другая сторона культивировала образ столицы как средоточие нетерпимости и подавления, что позволяло удерживать население в рамках местной иерархии, на благо политической и экономической независимости от центра. У столицы и метрополии не было реальных причин всерьез противостоять друг другу. Их противоборство носило характер символический и театрализованный, имея целью лишь дальнейшее укрепление власти обеих сторон.

Мы описали типы городов как чисто теоретические оппозиции. Поэтому следует отметить, что великие города мира, получившие развитие при раннем капитализме, имели признаки и столицы, и метрополии. Но даже когда оба стиля взаимодействовали в пределах одной и той же территории и были, по сути, 'вплавлены' друг в друга, различия все же были. Центральная площадь и здание городского парламента вместе с промышленными окраинами представляют столицу. Район гавани со всеми его более или менее греховными развлечениями и артистические районы представляют метрополию. В этих 'плавильных котлах' существовали как физические, так и ментальные барьеры между двумя типами структур, иногда труднопреодолимые. Примерами таких городов-гибридов являются Лондон, Санкт-Петербург, Нью-Йорк и Буэнос-Айрес. Другие города принад-лежат, с исторической точки зрения, к какой-то одной категории.

Париж, Мадрид, Берлин, Москву и Пекин можно назвать типичными столицами, а Венецию, Амстердам, Сан-Франциско, Шанхай и Гонконг — типичными метрополиями.

Если связать это с тем, как увеличивается область социального взаимодействия среднего человека на протяжении его жизни, от сельской церкви до городской толпы, нам, возможно, удастся прийти к определенным выводам о том, как изменятся властные структуры и механизмы контроля при переходе от капитализма к информационному обществу, поскольку с развитием глобальной электронной сети значительно расширится область социального взаимодействия отдельного человека.

Один из примеров того, как с приходом информационного общества разрушается 'естественная' связь между городом и деревней: город все больше требует от деревни встать на собственные ноги после двух веков субсидирования. Государство, необходимое для процветания столицы, теперь стало обузой, неоправданным расходом. В информационном обществе горы и океаны больше не нужны в качестве 'естественных' границ и защиты от окружающего мира, а только как курорты. Сырьевая составляющая большинства товаров и услуг все время снижается, вместе с ней снижается и значение роли окраин в снабжении столиц деревом и рудой, в то время какценнос1ь нематериальных продуктов — идей, дизайна — растет с космической скоростью.

Прирост населения теперь обеспечивается за счет больших городов, а число сельских жителей, несмотря на честолюбивые программы местных политиков, неумолимо сокращается. Война за долю рынка между городами ведется не с помощью оружия на земле и на море, а с помощью информационного менеджмента в виртуальном пространстве. В этих новых обстоятельствах столицы и метрополии все более удаляются друг от друга. Значение столиц падает, тогда как метрополии с их процветающими банками знаний, их подвижностью и способностью создавать не знающие границ альянсы, становятся прототипом урбанистического идеала новой эпохи. Зависть столицы в отношении подвижности и независимости метрополий лишь ускоряет распад национального государства.

Неслучайно самые ярые поборники государства ныне — это жители сельских районов, которым есть что терять, когда сильное государство слабеет и больше не может выполнять свои обещания. Не имея реальных доводов, регионы взывают к сочувствию всего мира в надежде на компенсацию за столетия их безжалостной эксплуатации. Потому снижение гигантских субсидий, с помощью которых развитые страны поддерживают жизнь в провинциальных областях, как правило, является камнем преткновения в международных переговорах о развитии свободной торговли. Но у столицы нет выбора. Беспощадная конкуренция между метрополиями всего мира заставляет столицу избавляться от своих обременительных обязательств по отношению к нации в отчаянной попытке самой превратиться в метрополию.

Результатом становится денационализация информационного общества: ускоренное разрушение национального государства, что-то вроде глобальной перестройки национализма. Процесс углубляется, ибо при капитализме решения принимаются с помощью выборов, а большинство избирателей проживают в крупных городах; напротив, информационное общество контролируется с помощью разного рода сетей и связей, в развитии которых население метрополий добросовестно практиковалось веками. Сдавленная в тисках властных структур двух парадигм провинция не имеет шансов.

Даже демократия не может спасти сельские субсидии надолго, поскольку сельский электорат представляет группу, мнением которой легко пренебречь. С уменьшением налоговых поступлений вследствие экспансии виртуальной экономики городское население станет использовать свое большинство, чтобы голосовать за прекращение дальнейшей помощи деревне, которая будет, наконец, деколонизирована и предоставлена самой себе.

Даже военные покидают сельскую местность в конце эпохи капитализма, что можно объяснить только тем, что территорий, которые было бы необходимо защищать, не осталось, как и собственно желания защищать. Территория сократилась до области экологической политики. Измеряется уровень концентрации диоксида углерода, кислотное содержание водоемов нейтрализуется, и ведутся дискуссии по поводу того, нужно ли заново высаживать леса (чтоб было как при феодализме), и кто будет за это платить, или оставить всё как есть {как при капитализме). Вопрос, чей флаг развивается по ветру в той или иной удаленной части страны, — больше не причина бессонницы столичного жителя. В информационном обществе ведущие столицы мира не будут соревноваться в том, кто контролирует самую большую территорию. Напротив, они будут стараться избавиться от ответственности за судьбу как можно больших территорий, чтобы справиться с собственными трудностями и догнать ведущие метрополии мира. Такая тенденция наиболее заметна в Европе и Восточной Азии, поскольку там ситуация усугубляется снижением рождаемости.

Вследствие этих коллективных конвульсий неизбежно радикально изменятся представления человека о самом себе. Прорыв информационного общества означает, что идея эпохи Просвещении о совершенном человеке как замене Бога и связанная с ней идея осознания своего 'истинного я' уйдут на покой. Взамен появляется идея освобождения тела от предопределенности — возможность смены идентичностей, похожей на смену одежды в зависимости от ситуации и контекста. Человек окажется в состоянии постоянного становления, исключительной восприимчивости к новым веяниям и постоянной переоценки ценностей без четко определенной цели. Смысл не в том, чтобы достичь какого-то конечного результата благодаря упорству и дисциплине, а в том, чтобы сохранять и, ж можно больше возможностей. Мы говорим здесь, по меткому замечанию Делёза, не об индивидууме, человеке неделимом, а об дивидууме, человеке делимом. У этого дивидуума не одна идентичность, а несколько, да и те бесконечно делимы. Это соотносится с тем 6иологическим фактом, что внутри человека невозможно обнаружит какую-либо единую контролирующую инстанцию. Человек — это просто место встречи массы противоречивых сил и стремлений, не имеющее центра.

Технический прогресс приводит к навязыванию человеку новой мобилистической идентичности, выбивающей опору из-под ног тотализма. В Сети идентичность человека будет проявляться только в текущем контексте с тем, чтобы в следующий момент претерпеть захватывающие дух изменения. Индивидуум, человек цельный, уходит прочь, прикованный к своему единообразию, как к тяжелому рюкзаку, на его место приходит дивидуум, человек многоликий. На первой стадии человек многоликий перестанет стараться быть человеком, на второй для него станет невозможным стать человеком снова, как бы он этого не хотел. Эта новая свобода и привлекает, и пугает одновременно, но она неизбежна. То, что мы описываем — это виртуальный субъект плюрархического и, соответственно, постмодернистского общества, в котором каждый решает за себя, и ни у кого нет возможности принимать решения за других во имя большинства.

Было бы большой ошибкой путать плюрархию с чем-либо, напоминающим анархию. Плюрархия — это не то же самое, что отмена правил, где каждый делает, что заблагорассудится. В плюрархическом обществе скорее больше правил и законов, чем при демократии, и они значительно более запутаны, абстрактны, и в большей степени скрыты и неоспоримы. Однако плюрархические правила игры не устанавливаются политическими или юридическими институтами государственного толка: суды и парламенты скоро увидят, как обесценятся их власть и статус. Правила игры в сети будут построены на принципах меметического дарвинизма, замысловатой системы — сетикета (netiquette), и именно это характеризует строгую этику информационного общества и быстро займет место законов и правил капиталистической парадигмы.

Эти правила по природе своей не могут быть неизменными. Как и все прочее в информационном обществе, их необходимо постоянно обновлять, поскольку сложный контекст, в котором они применяются, непрерывно меняется. Поэтому сетикет должен пониматься как 'живой' документ без определенных границ, этакий квази-юридический организм в вечном движении, сеть внутри самой Сети, которая формирует и в то же время отражает культурные ценности и идеологию. Преступления против сетикета не будут наказываться подобно преступлениям, существовавшим при старой парадигме, — тюремными приговорами или принудительным содержанием в других учреждениях, а также денежными штрафами. Подобное наказание вряд ли будет признаваться в обществе, в котором жизнь в основном протекает внутри Сети.

Вместо этого нарушителей сетикета будет ожидать виртуальное заключение — исключение из жизненно важных сетей. Подобно нарушителям законов кочевого племени или феодальной деревни, любой, нарушивший нормы электронного 'племени', будет наказан исключением из группового сообщества, что приведет к драматической утрате социальной идентичности. В незначительных случаях, возможно, будет достаточно пострадать какое-то время от сетевою бойкота, но более серьезные преступления или их рецидивы будут приводить к полной сетевой изоляции. Эта система наказаний аналогична травме, вызванной вынужденной безработицей и капиталистическом обществе. Добавьте к этому невозможность для безработного найти какое-нибудь другое место работы, и степень эффективности такого наказания станет очевидна.

Роль легального администратора, который будет вправе накладывать наказание и приводить приговор в исполнение, будет принадлежать смотрителю Сети — куратору. Внутри собственной кураторской сети — эквивалента Интерпола в информационном обществе — будет постоянно циркулировать информация о неблагонадежных гражданах Сети. Только при возможности поддерживать конкуренцию между самими кураторами и их сетями плюрархия будет функционировать, в противном случае всему виртуальному обществу угрожает олигополия кураторов — виртуальная форма власти меньшинства с ее высокой концентрацией и с высоким уровнем коррупции и произвола.

Но в то же самое время граждане Сети будут в значительной степени контролировать себя, потому что гибкость и адаптивность окупятся в информационной системе наказаний и поощрений. Если обратиться к развитию современного общества, одной из его наиболее заметных тенденций, как обнаружили немецко-еврейский социолог Норберт Элиас и другие, является постоянно увеличивающаяся степень интернализации. Это означает процесс, при котором запреты, вначале устно и письменно объявляемые и соблюдаемые под угрозой жестоких наказаний, со временем становятся все более очевидными репрессии перешли от внешних социальных институтов вовнутрь сознания граждан. Писатели, как например Уильям Берроуз, и философы, такие как Фуко и Делёз, интересовались, как поддержание общественной морали в позднекапиталистический период постепенно превратилось из задачи государственно регулируемой дисциплины во внутренний контроль самих граждан. Одно из следствий этого — прямое применение команд и угроз со стороны государства все больше заменялось педагогическими приемами пропаганды, целью которых было научить граждан быть своей собственной полицией нравов. Общество дисциплины сменилось обществом контроля, пропаганда заменила наказание, и надзор был делегирован самим поднадзорным. Как намного дешевле.

Важным условием существования этого общества контроля было поддержание мифа о Человеке с большой буквы, так что каждый отдельный гражданин осознавал этот идеал, и ему постоянно напоминали о том, что ему не удается жить в соответствии с требованиями, которые ему предъявляются, и поэтому у него есть все основания, чтобы совершенствоваться. Стать Человеком — так назывался этот проект, длиною в жизнь, который не удавалось завершить никому. Миф о человеке доказал свою невероятную живучесть, что объясняет, почему капиталистическая элита, несмотря не на что, преуспела в удержании власти над обществом, стремительно двигающемся к плюрархии, в котором идеологическая легитимность власти практически выветрилась. Жертвы похищений часто проявляют иррациональные чувства по отношению к своим похитителям — так называемый Стокгольмский синдром — и те же симптомы можно наблюдать среди потребителей эпохи позднего капитализма: загадочная неспособность отказаться от устаревшего и деформирующего мифа о самореализации и поиске своего 'истинного я'.

В конце эпохи капитализма государственные организации и разные исследовательские институты устроили мощные минные поля из тревожных отчетов, в которых с помощью диаграмм и таблиц иллюстрируется растущее падение нравов. Все — от ожирения и ленивых диетических привычек до чрезмерного просмотра телепередач и отсутствия эмпатии — преподносится в резких тонах, которые становятся только громче в мегафонах масс-медиа. Падение нравов по понятным причинам приписали воздействию интернета. Одна проблема хуже другой, и все они требуют серьезного вмешательства и виде разных информационных кампаний со стороны государственных организаций и исследовательских институтов, которые, соответственно, нуждаются в огромных финансах. Маленький человек, как убедительно показывают все отчеты, все еще не стал достаточно зрелым для выполнения священной задачи по реализации своего 'истинного я'. Потому он нуждается в любящей заботе и опеке. Так была развернута клеветническая кампания, в ходе которой отмирающие институты капитализма — политические партии, психологи, социологи, СМИ, школа и семья — обвиняли друг друга в отсутствии ответственности за воспитание людей: почему же никто не возьмет на себя ответственность за предоставленных самим себе людей?

Это тесное взаимодействие между политиками, исследователями и СМИ было так налажено, что исключало даже намек на критику. Явно не в интересах падких до сенсаций СМИ было подвергать пугающие доклады социологов тщательной экспертизе. Так что, с точки зрения бизнеса, весь этот спектакль выглядел как одна большая рекламная пауза, повествующая о всевозможных товарах и услугах, стимулирующих ego рядового гражданина. Неудовлетворенные граждане, как правило, являются весьма интенсивными потребителями. Совершенство недостижимо, но всегда появляются новые товары и услуги, которые могли бы в этом помочь, и не попробовать сделать это было бы неправильно по отношению к своему гражданскому долгу — вот что проповедуют СМИ, используя свои каналы односторонней коммуникации. Никто не может считаться достаточно стройным, или красивым, или хорошо одетым, чтобы чувствовать себя спокойно под градом призывов стать еще лучше. Непрерывное культивирование у граждан отвращения к самим себе составляет основу для терапевтического гиперпотребления, которое обеспечивает вращение колес позднего капитализма с такой скоростью. Реклама — это пряник, шокирующие отчеты — кнут. Государство и капитал сидят, крепко связанными вместе, в одной лодке.

В информационных сетях, где коммуникация интерактивна, старые истины об индивидууме будут подвергнуты серьезной критической оценке. Миф о самореализации будет просвечен насквозь, все эти идеи о воспитании целостной личности покажутся антиквариатом. В результате, все политические, научные и финансовые силы, стоящие за этой пропагандой, начнут постепенно терять свое влияние на коллективное сознание. Это не значит, что давление ослабнет, просто новые 'истины' будут по-другому упакованы. Нетократия и её высшие функционеры — кураторы — выходят на трибуну вместе со свежим, постоянно меняющимся текстом закона — много новых маленьких сотикетов для новых дивидуумов. И даже если плюрархическая структура позволит каждому участнику поставить под сомнение правила игры, исходящие от каждого отдельного куратора, не будет альтернативы, кроме как подчиниться другому куратору, и разница между ними может оказаться неопределимой, поскольку все кураторы вместе образуют свою мега-сеть для защиты власти своей группы.

Правила будут меняться, но скрытое под ними послание кураторов гражданам Сети будет оставаться простым и однозначным: ваша сеть никогда не будет достаточно хороша, вы никогда не будете достаточно коммуникабельны, вы не можете позволить себе передохнуть, вы должны все время быть готовы к новому прыжку, к новым ощущениям и познаниям! Так новая каста правителей захватит власть и овладеет ее языком, с помощью которого и будет управлять информационным обществом. Различие стратегий капиталистов и нетократов в борьбе за власть состоит в том, что кураторы в полной мере осознают последствия интерактивности и ее неразрывной связи с властью. Поэтому кураторы не будут диктовать своим подданным, они будут нести с ними беседу. Нетократы больше слушают, чем говорят; они общаются вежливо и тихо, избегая жестких команд. Нетократическая класть не есть власть принятия решений как таковых, поскольку в условиях плюрархии люди сами принимают решения. Нетократическая власть — это контроль над пониманием того, каковы будут последствия альтернативных решений.

В информационном обществе функция морального надзора человека над самим собой уже не будет внушаться самоуверенными и озабоченными эффективностью бюрократами, а будет стимулироваться постоянно меняющимися нетократическими тенденциями, которые будут устанавливать, что в данный момент означает 'быть на коне' и как лучше продемонстрировать, что вы 'в теме'. Этика начинает все больше быть вопросом эстетики. 'Дешевый' стиль станет синонимом общественного суицида. Предполагается, что каждый игрок будет полностью в курсе правил сетикета, неписаного закона о том, как члены Сети должны вести себя по отношению друг к другу. Поскольку сетевая компетенция — ключ к успеху в информационном обществе, можно ожидать буйного расцвета всякого рода коммуникационных терапий и курсов по 'хорошему сетикету'.

Проблема в том, что, поскольку мы говорим о динамических процессах, новые знания быстро устареют. Самое ужасное в этих правилах то, что чем больше людей о них знают, чем больше людей начинают жить в соответствии с ними, тем быстрее они теряют свою ценность. Реальная инфляция в информационном обществе будет угрожать не валютам и ценным бумагам, а ценности действий каждого отдельного игрока. Область социального взаимодействия граждан Сети глобальна, их доступ к информации неограничен. Вопрос их социальной идентичности остается открытым, а степень влияния — не более чем вопрос стиля.