Не могу не вспомнить Дом творчества Союза кинематографистов в подмосковном Болшево. Сейчас он почил в бозе, а в советские времена был предметом вожделения равных в своей нищете творцов. Основной корпус в прошлом был чьим-то имением, к нему были пристроены деревянные домики и баня с сауной. Зимние и летние каникулы детей побуждали нас к выбиванию путевок. При распределении путевок была особая иерархия. Были номера, навсегда закрепленные за их постояльцами. Попасть в отдельный домик было счастьем. Что из себя представлял отдельный домик? Три комнаты, общий туалет и общая ржавая ванна. И общие мыши. Американский вариант — «Дети горчичного рая», а российский — «Дети подземелья».

Но мы ухитрялись быть счастливыми. Чаще всего брали домик на троих: Худяков Костя с семьей, Каневский Леня с семьей и я — с семьей. Утро начиналось с того, что под окном цокал об стол пинг-понговый шарик. Кто-то успел с раннего утра захватить стол и будил нас своей утренней радостью. Потом выходил на крыльцо Леня Каневский, делал очень странную лимитированную зарядку. Минимальность движения. Потом они с женой Аней искали своего кота, которого каждый звал по-своему. Леня называл кота Багги, а Аня — Герой. Начиналась жизнь. Приходил к нам в гости Кирилл, трехгодовалый сын Миши Чиаурели, тыкался носом в поверхность стола, который еще вчера вечером изобиловал закуской и, печально грассируя, изрекал:

— А еще вчера здесь был солененький огурчик…

— Багги! Багги! Багги! — кричал Леня.

— Гера! Гера! Гера! — звала Аня.

У кота от двух имен, пожалованных ему хозяевами, возникала шизофрения, и он взбирался высоко на дерево, откуда его каждый раз с большими трудностями снимали.

Однажды Ира Худякова, смертельно боявшаяся мышей, вошла в ванную и выскочила оттуда с диким воплем: «Костя! Костя!!! Там мышь!». Костя решительно пошел в ванную. Он не собирался ловить эту мышь. Он все-таки на отдыхе. Он вытащил черный шнурок от ботинка, зажал его в уголке рта и победителем вышел из ванной. На вопрос жены: «Где мышь?», — молча показал на висящий изо рта якобы хвост… Более громкого визга мне слышать не доводилось.

Миша Козаков часто бывал в Болшево. Как раз решался вопрос отъезда в Израиль. Миша находился в жуткой депрессии, но иногда, под настроение, собирал детей и блистательно читал им Бродского. Пройти мимо было невозможно. Дети чувствовали себя раскованно и свободно. Единственно, кого боялись, был Ю. Я. Райзман. При нем эта братия притихала.

У меня были хорошие отношения с директором Анатолием Сергеевичем. Он мне порой доверял святая святых — ключ от сауны. Однажды, взяв ключ, мы с Костей и Леней уединились, попарились и сели за заранее приготовленное пиво. И вдруг страшный грохот в дверь. Я, набросив простыню, открыл. В дверях стоял перепуганный охранник:

— Уходите отсюда скорее! Скорее!

— А что такое?

— Рималис приехал!!!

Рималис был зам. директора студии имени Горького и завсегдатаем Болшево. Рималис по иерархии видимо стоял выше нас. На что я, неожиданно для самого себя сказал:

— Да пошел он на х…!

На что охранник, аккуратно прикрывая дверь, извинился:

— Извините! Я не знал, что Вы выше…

Почему-то ярче всего помнится 1991 год — последний год пребывания в Болшево. ГКЧП в Москве. А над Болшево барражируют самолеты. Какой уж тут отдых! Мы вернулись домой. Вдоль московской кольцевой дороги стояли танки. Я ехал, слезы застилали глаза. Будущее было непредсказуемо.